Текст книги "Дарю вам праздник"

Автор книги: Уорд Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

3. СОЛДАТ ВЕЛИКОЙ АРМИИ

Меня привела в чувство вонь. Какофония вони, если быть точным. Я открыл глаза – и тут же зажмурился от нестерпимой боли, которую причинил им свет; и застонал от столь же нестерпимой боли в черепе. Запахи били в нос; волей-неволей я узнавал то один, то другой.

Густо воняло смертью и гнилью. Чувствовалось, что рядом отхожее место. Много отхожих мест. Земля подо мной была пропитана ополосками бесчисленных стирок, бесконечного мытья посуды. Тошнотворный смрад отбросов доказывал, что живущие здесь люди никогда не закапывают объедки и требуху, а просто выкидывают их гнить в переулок. Вдобавок разило смертью

– но не сладковатыми испарениями крови, знакомыми каждому деревенскому мальчишке, которому хоть раз довелось помочь забить бычка или кабанчика, нет; зловоние разлагающейся, изъеденной червями плоти ни с чем не спутаешь. И людьми тоже смердело.

Поверхность, на которой я распластался, больно давила какими-то торчащими выступами. Пришлось-таки открыть глаза снова. Я принялся озираться и шарить руками кругом.

Выступы оказались камнями, валявшимися на зловонной земле переулка; меньше чем в футе от меня обнаружился полуразложившийся труп собаки; чуть дальше, лежа, блевал и стонал какой-то пьяный. Струя жидкой дряни, прихотливо извиваясь, прокладывала себе путь среди камней. Ни куртки, ни рубашки, ни башмаков на мне не было, исчез и узел с книгами. И пробовать не стоило отыскать в кармане те три доллара. Спасибо хоть грабитель оставил мне штаны; и жизнь.

Поверх головы пьяного меня философически разглядывал мужчина средних лет – во всяком случае, для меня, семнадцатилетнего, он был средних лет. Белесый овальный шрам пересекал его морщинистый лоб; верхняя часть шрама образовывала нечто вроде вечного пробора в его жиденьких волосах. Нос был испещрен крохотными красными жилками, глаза – налиты кровью.

– Классно тебя обчистили, а, парень?

Я кивнул – и тут же пожалел об этом. Шевелить головой мне никак не следовало.

– Это награда за добродетель. Конечно, если предположить, что ты добродетелен. А я так и предполагаю. Но пришел ты к тому же, к чему и я, вонючий алкаш. Правда, моя рубашка пока на мне. Заложить ее я не сумел. Хотя выпить хотелось зверски.

Я тяжело вздохнул.

– Откуда тебя принесло, парень? Что из деревни – вижу, протрезвел. Какие края ты покинул?

– Уоппингер-Фоллз, близ Поукипси. Зовут меня Ходж Бэкмэйкер.

– Что ж, это по-товарищески, Ходж. Я – Джордж Пондайбл. Не всегда такой. Сейчас завязываю.

Что он плел – я ничего не понимал. А любая попытка понять только добавляла головной боли.

– Надо полагать, взяли всё? Нет ни гроша на опохмел?

– Ох, голова, – пробормотал я невпопад.

Пошатываясь, он поднялся. Я с натугой сел, потом осторожно дотронулся кончиками пальцев до здоровенной шишки над ухом.

– Лучше всего окунуть ее в реку. Кстати, и я еще раз полечу свою.

– Но… разве я могу идти по улице в таком виде?

– Верно, – сказал он. – Вот это верно.

Он наклонился и просунул руку под пьяного – тот лишь невразумительно заблекотал, – другой рукой стянул с него куртку. Чувствовалась практика – операция не вызвала со стороны жертвы ни малейшего протеста. Затем последовал еще более сложный маневр: лежащий был освобожден и от рубашки, и от башмаков; и, наконец, Пондайбл перебросил все это мне. Добыча представляла собою отвратительный ком лохмотьев, в которых было бы зазорно даже разбрызгиватель навоза чинить. Куртка – рваная, засаленная, карманы висели, как собачьи уши; рубашка – просто замызганные клочья, каким-то чудом держащиеся вместе; башмаки – давно потерявшие форму ошметки кожи с дырявыми подошвами.

– Но это же воровство… – вяло запротестовал я.

– Оно самое. Надевай – и валим отсюда.

Путь к реке оказался короток, и пролегал он по улицам, напрочь лишенным вчерашнего очарования. Многоквартирные дома были покрыты копотью, между кирпичами – там, где выкрошилась штукатурка – зияли щели. Огромные куски стен не падали потому лишь, что в них упирались падающие куски соседних стен. Жалкие обноски на мне куда лучше соответствовали этому антуражу, чем одежда Пондайбла – хотя в Уоппингер-Фоллз всяк сразу признал бы в моем спутнике бродягу и босяка.

И Гудзон был загажен; река несла маслянистую пену, какой-то мусор… Мне не то что больную голову – стыренную рубашку не хотелось в ней мочить. Но, понукаемый Пондайблом, я спустился к воде по осклизлым камням между двумя причалами и, наклонившись и отпихнув плавающую пакость, окунулся в тошнотворную воду.

– Твою голову это подлечит, – сказал Пондайбл скорее убеждая, нежели обещая. – А теперь я.

Солнце припекало, и пока мы шли от реки обратно, рубашка на мне высохла; куртку я нес на руке. Теперь, когда сознание прояснилось, меня захлестнуло отчаяние. На какой-то миг я пожалел, что не зашел подальше в Гудзон и не утопился.

Пусть все планы, которые я строил, были неопределенными и, что называется непрактичными – всё же это были планы; на них я возлагал надежды, ради их осуществления я мог бы трудиться не покладая рук. Я прилично выглядел, у меня были средства, чтобы обеспечить себе пропитание и крышу над головой по крайней мере несколько недель. Теперь все переменилось. Будущее исчезло, исчезло напрочь; мне нечего стало ждать, не о чем мечтать, не чего добиваться. О возвращении в Уоппингер-Фоллз и речи быть не могло – не только потому, что слишком горько было бы признать свое поражение так скоро, но просто я понимал, какое облегчение доставил родителям, избавив их от никчемного сына. Но отныне город не сулил мне ничего, кроме голодной смерти или жизни мелкого воришки.

Пондайбл привел меня в салун – неприметное мрачное местечко, где, несмотря на ранний час, горели газовые лампы, а паровое пианино бренчало популярную грустную мелодию «Мормонская девушка»:

В пустынном штате Дезерет та девушка живет.

Хочу забыть – но мне любовь покою не дает.

Забыть! Ведь ноженьки мои едва-едва идут.

До Грейт-Солт-Лэйк – там, где она – они уж не дойдут.

Всё строят, строят магистраль на Тихий океан.

Ну, а тем временем, увы, окончен наш роман.

Ах, рельсы обрываются в Айове – и привет!..

Не помню, как там дальше. Что-то вроде: «Не донести мне слов любви в мормонский Дезерет».

– Плесни глоток, – потребовал Пондайбл у бармена. – И пахты для моего кореша.

Бармен невозмутимо протирал мокрой грязной тряпкой стойку.

– Башли-то есть?

– Завтра заплачу, дружище.

Сосредоточенность, с которой бармен продолжал возить тряпкой взад-вперед, ясно показывала, что и выпивка – завтра.

– Послушай, – убеждающе заговорил Пондайбл. – Я завязываю. Ты меня знаешь. Я кучу денег оставил тут.

Бармен пожал плечами.

– Не я хозяин. Когда что-то переходит с моей стороны стойки на твою, касса должна отзвякивать.

– Но у тебя есть преимущество – работа, которая дает тебе деньги.

– Не уверен, что это всегда преимущество. Почему ты до сих пор не законтрактовался?

Пондайбла этот вопрос, похоже, просто ошеломил.

– В мои года? Сколько компания даст за этот истасканный дряхлый остов? Сотню долларов, не больше. И через пару лет – увольнение с приписным билетом от докторов, так что мне еще придется каждую неделю ходить отмечаться куда-то. Нет, дружище, я так долго держался свободным человеком – если это можно назвать свободой – что буду стоять до конца. Плесни глоток; ты убедишься, что я завязываю. Завтра получишь свои башли.

Видно было, что бармен постепенно сдается; отказы раз от разу становились все менее категоричными, и наконец, к моему изумлению, он выставил бокал и бутылку для Пондайбла и глиняную кружку с пахтой – для меня. К моему изумлению, говорю я, ибо кредит был штукой очень редкой – и в больших делах, и в малых. Хоть со времен Великой Инфляции прошло шестьдесят лет, впечатление она произвела неизгладимое; люди либо выкладывали наличные, либо попусту облизывались. Иметь долги было не только позорно, но и опасно; то, что за вещь можно заплатить, когда уже пользуешься ею, или, тем более, когда уже использовал ее, казалось таким же диким, как то, что вместо золотых и серебряных денег могут ходить бумажки.

Я медленно тянул свою пахту, с благодарностью сознавая, что Пондайбл заказал для меня самый сытный и питательный напиток, какой здесь только можно было заказать. При всей своей непрезентабельной внешности и своеобразных моральных устоях мой новый знакомый отличался, по-видимому, некоей первобытной мудростью и столь же первобытным добродушием.

Он одним махом заглотил виски и потребовал кварту светлого пива; пиво он стал пить не торопясь, маленькими глотками.

– Вот так это делается, Ходж. Не делай второго глотка. Если можешь. – Он еще отхлебнул чуток. – Что теперь?

– Что? – не понял я.

– Что ты теперь собираешься делать? Какая у тебя цель в жизни?

– Уже никакой. Я… хотел учиться. Получить образование.

Он нахмурился.

– По книжкам?

– А как же еще?

– Книжки в большинстве своем пишутся и публикуются за рубежом.

– Может, их больше писалось бы здесь, если бы больше людей находило время для учебы.

Тыльной стороной ладони Пондайбл стер блестки пены с бороды.

– Может – да, а может – и нет… О, некоторые из моих лучших друзей – заядлые книгочеи, не пойми меня превратно, парень.

– Я думал, – решился я, – я думал попытать счастья в Колумбийском колледже. Предложить… попроситься на любую работу – в виде оплаты за обучение.

– Хм… Сомневаюсь, что это пройдет.

– Все равно… Я теперь не могу идти туда. В таком виде…

– Может, и к лучшему. Нам нужны бойцы, а не чтецы.

– Нам?

Он не стал вдаваться в объяснения.

– Ладно. Но ты же в любой момент можешь последовать совету, который дал наш приятель мне – законтрактоваться. Молодой крепкий парень вроде тебя в состоянии содрать тысячу, а то и дюжину сотен долларов…

– Разумеется. И стать рабом до конца дней своих.

– О, контракт – это вовсе не рабство. Это лучше. И хуже. Начать с того, что компания, которая тебя купит, перестанет содержать тебя, как только твое содержание перестанет окупаться. Даже раньше, это элементарная бухгалтерия: они несут убытки уже когда идет баш-на-баш. Тогда они разрывают контракт, не заплатив ни цента. Ясное дело, они возьмут у докторов приписной билет, чтобы получить доллар-другой за твой труп… Но для тебя это еще не скоро.

Невообразимо не скоро. Среди причин, по которым я ненавидел контракты, медицинский приписной билет был причиной самой незначительной – хотя дома, в разговорах, о нем поминали то и дело. Мать где-то слышала, что трупы, как и множество всего другого, отправляют за рубеж – в медицинские училища, для анатомирования. И шокировало ее не столько то, что мертвое тело ее будет использовано в научных целях, сколько то, что произойдет это не на территории Соединенных Штатов.

– Ну да, – сказал я, – не скоро. Тогда и выходит, что быть мне рабом всю жизнь – лет тридцать, или даже сорок. А потом от меня никому уж не будет проку – даже мне самому.

Прихлебывая пиво, мой собеседник явно блаженствовал.

– Мрачный ты тип, Ходж. Это никуда не годится. Контрактная система довольно четко отлажена. И в конце концов, какая-никакая – но это система! Я вовсе не говорю, что крупные компании не дерут с тебя три шкуры. Но заставлять работать больше шестидесяти часов в неделю – нельзя! Десять часов в день, и баста. С дюжиной сотен долларов в кармане ты в свободное время мог бы получить любое образование. Какое заблагорассудится! А уж тогда обратил бы его себе на пользу, и как-нибудь выкупился.

Я постарался обдумать это беспристрастно – хотя, ей-богу, я и без того слишком часто витал в облаках. Что правда, то правда – названная сумма, отнюдь не невероятная, была бы кстати, дойди дело до колледжа. Но мысль Пондайбла насчет того, чтобы «обратить образование себе на пользу» была фантазией. Вероятно, в Конфедеративных Штатах или в Германском Союзе знания и могут обеспечить богатство или, по крайней мере, жизнь в достатке. Но какое образование я бы ни получил – а я со своей «непрактичностью» наверняка сделаю не самый практичный выбор – оно способно было дать лишь самые мизерные материальные преимущества в отсталых Соединенных Штатах, которые и существуют-то лишь в силу молчаливого согласия великих держав, своего рода компромисса в их вечном соперничестве. Мне еще повезло, что я ухитрился кончить школу и теперь кое-как перебивался в свободных; не стоило и надеяться, что, вкалывая на компанию по шестьдесят часов в неделю, я смогу в свободное время заработать на стороне столько, чтобы выкупить свой контракт.

– Это не пройдет, – мрачно сказал я.

Пондайбл кивнул – явно он был уверен, что я приду именно к этому заключению.

– Ладно, – сказал он. – Тогда можно приткнуться к гангстерам.

Ужас отразился на моем лице.

Пондайбл засмеялся.

– Забудь свое буколическое прошлое. Что такое хорошо? То, что считает хорошим самая сильная страна или самый сильный человек. Правительство говорит, что гангстеры – это нехорошо, но у правительства нет сил покончить с ними. Может они и не убивают столько, сколько думают обыватели? Только если кто-то выступает против них – как правительство, например. Конечно, от них приходится откупаться – но это все равно, что налоги. Оставь проповеди приходским священникам, и тогда окажется, что вступить в ганг – то же самое, что вступить в армию, если бы она у нас была, или в Легион Конфедерации…

– Вчера они пытались меня завербовать. Они всегда такие?..

– Наглые? – Впервые я увидел Пондайбла в гневе: даже шрам у него на лбу побелел. – Да, будь они прокляты. Должно быть уже половина граждан Соединенных Штатов в Легионе. Когда им нужно подавить у себя беспорядки, или одернуть какую-нибудь замурзанную странишку, они кидают туда Легион. А в нем мужики! Им бы в нашей армии служить!

– И полиция никогда не пытается им помешать?

– Ты меня слушаешь или нет? Хорошо то, что что называет хорошим сильная страна. Разумеется, у нас есть законы, запрещающие вербовку в армии других государств. Так мы кудахчем. А что у нас есть, чтобы подкрепить это кудахтанье делом? То-то. Поэтому Легион Конфедерации поступает хорошо, вербуя людей, которые в собственной стране просили бы милостыню, чтобы как-то набить брюхо. И так же паршиво у правительства с гангстерами. Самое большее, что оно может – это вылавливать мелочь и делать вид, что крупняка нет. Большинство гангстеров никогда и не бывало под пулями. Все они живут припеваючи – немногие в двадцати шести штатах живут так как они, – и каждый то и дело получает дивиденды побольше, чем какой-нибудь трудяга зарабатывает за всю жизнь.

Чем дальше, тем сильнее я проникался уверенностью, что мой благодетель и есть гангстер. Но тогда… если это так, почему он клянчил в долг у бармена? Может это просто хитрая маскировка? Да нет, вряд ли такая игра стоит свеч…

– Дивиденды, – спросил я, – или добычу с риском для жизни?

– Большинство из них умирает в преклонном возрасте. Или из-за соперничества друг с другом. За последние пять-шесть лет, думаю, ни один не был повешен. Но тебе, как я погляжу, трудно это переварить. Скажи-ка, Ходж, ты виг или популист?

Внезапная перемена темы сбила меня с толку.

– Ну… популист, мне кажется.

– Почему?

– Э-э… не знаю… – Я припомнил кое-что из разговоров в кузне. – Виговские «Собственность, Протекционизм, Постоянное население» – что мне все это?

– Я тебе скажу парень, ч тотебе все это. «Собственность» – это для конфедератов, которые владеют здесь заводами, но не хотят платить налогов. «Протекционизм» – это от иностранного капитала, чтобы он не мог давать нам работу. «Постоянное население» – это дешевая рабочая сила. Они создают класс процветающих предпринимателей.

– Да, я знаю. Я только не вижу, как это может спасти положение. Я где-то слышал, будто между собой они говорят, что деньги обязательно будут просачиваться вниз, но, по-моему, чаще получается наоборот. И все так вяло!

Пондайбл потянулся ко мне и легонько похлопал меня по плечу.

– Это по-нашему, парень, – сказал он. – Тебя на мякине не проведешь. Такая похвала, признаться, мне не слишком-то понравилась. По-чьему

это – по-нашему?

– А протекционизм означает, что за всякую вещь платишь больше, чем она стоит.

– Не только, Ходж. Это тоже вранье, будь оно проклято. Виги и не пробуют вводить настоящий протекционизм, когда они у власти. Кишка тонка. Знают, что другие страны им не позволят.

– А что до постоянного населения… конечно, те, кто не может устроить свою жизнь здесь, стараются уехать в процветающие страны. «Постоянное население» все равно значит «уменьшающееся население»… если вообще что-то значит.

– Ага, – сказал Пондайбл. – У тебя есть голова на плечах, Ходж. Все с тобой в порядке, и книжки тебе не повредят. Так как насчет эмиграции? Твоей эмиграции, я разумею.

Я отрицательно покачал головой.

Он кивнул, покусывая мокрый ус.

– Не хочется бросать старый корабль, а?

Вряд ли он сформулировал точно; впрочем, вряд ли я сам сумел бы точно сформулировать то, что чувствовал. Я горел желанием менять привычное на неизвестное – но до определенного предела. Покинуть страну, в которой родился, казалось мне противоестественным. Назовите это хоть патриотизмом, хоть неспособностью порвать с прошлым, хоть просто тупым упрямством. Я сказал:

– Что-то вроде этого.

– Хорошо. Теперь подытожим. – Он выставил вперед грязную, слегка дрожащую руку и принялся перечислять, загибая пальцы: – Первое – патриот; второе – популист; третье – не любит контрактную систему; четвертое – благосостояние движется от бедняков наверх, а не от богачей вниз. – Большой палец он оставил торчать и, поколебавшись, спросил: – Доводилось тебе слышать о Великой Армии?

– Кому ж не доводилось? Не вижу большой разницы между нею и обычными гангстерами.

– Почему ты так сказал?

– Ну… все это знают.

– Ах все? Может они не правы, а? Да оглянись ты вокруг! Вспомни, что Легион Конфедерации плюет на законы Соединенных Штатов! Что, по-твоему, нужно делать с теми, кто приезжает сюда из держав и ходит у нас по головам? Или с вигами, которые мухлюют тут ради них?

– Не знаю, – сказал я. Не убивать же.

– Убивать, – повторил он. – Это всего лишь слово, Ходж. Что ты захочешь им назвать – то им и называется. Когда во время войны солдаты Союза пытались спасти страну от распада – это не называлось убийством. Когда сейчас кого-то вешают за изнасилование или подделку монеты – это не называется убийством. Великая Армия убийств не совершает.

Я смолчал.

– Да, конечно, случается всякое. Не стану отрицать. Возможно, с вигами, предавшими народ, или с агентами Конфедерации они иногда обходятся более круто, чем хотели бы – но ведь из живой свиньи бекон не приготовишь. Главная-то суть в том, что только Великая Армия до сих пор пытается вытащить страну из грязи. Сделать ее такой, какой она была. За какую дрались на войне.

Не знаю, то ли во мне проснулся дедушка Бэкмэйкер, то ли очень уж болело сердце за несчастное существо, с которым я на миг повстречался три дня назад – но что-то заставило меня спросить:

– А равные права неграм они собираются предоставить?

Пондайбл резко отшатнулся; по лицу его было видно, что он шокирован.

– Капля дегтя в крови, парень, а? Н-ну… – снова наклонившись вперед, он некоторое время испытующе разглядывал мое лицо. – Нет. Вижу, что нет. Просто тебе пора взрослеть – и выкинуть из башки кой-какие глупости. Ты еще не понимаешь. Если бы не аболиционисты, мы бы выиграли войну.

Может, и так? Я слышал подобные высказывания достаточно часто, и сомневаться в них было бы слишком самонадеянным с моей стороны.

Черномазых лучше предоставить самим себе, – сказал Пондайбл. – Здесь они никогда не выбьются в люди. Черных и белых нельзя перемешивать. Оставь эти идеи, Ходж; и так дел будет выше крыши. Вытурить иностранцев, проучить их прихвостней, поднять страну.

– Так вы пытаетесь убедить меня вступить в Великую Армию?

Пондайбл не спеша допил пиво и лишь тогда произнес:

– Я не буду тебе отвечать, парень. Давай считать, что я просто хочу привести тебя туда, где ты сможешь ночевать, три раза в день есть и получать кое-какое образование, раз уж ты так до него охоч. Пошли.

4. ТИСС

Он привел меня в магазин на Астор-плэйс, в нем торговали книгами и канцелярскими принадлежностями, а в подвале располагалась типография. Человек, которому он меня представил, был владельцем магазина. Звали его Роджер Тисс. Я провел там почти шесть лет; когда я уходил, ни магазин, ни то, что в нем находилось, ни сам Тисс не изменились ничуть, словно время было над ними не властно.

Я видел, как книги продавали, как покупали другие, чтобы поставить их в освободившиеся гнезда на полках или пачками свалить на пол. Я помогал привозить множество рулонов сульфидной бумаги и бутылей с типографской краской, я разнес бесчисленное множество упаковок с еще непросохшими брошюрами, плакатами, бланками и конвертами. Через мои руки проходили ленты для пишущих машинок, перья для авторучек, гроссбухи и ежедневные отчеты, линейки, зажимы для бумаг, формы для официальных документов, кубы стирательных резинок… И постоянный, непобедимый беспорядок, неисчислимые тома с одинаково загнутыми уголками страниц, подсобки, где все нагромождено раз и навсегда так, что не найти ничего, неизменные наборные кассы со шрифтами – казалось, это впечатано намертво в мои шесть лет, да еще припорошено тонким слоем пыли, у которой даже на самую яростную уборку одна реакция: подняться в воздух и, подождав, когда я уйду, опуститься на свое насиженное, вечное место.

Роджер Тисс стал на шесть лет старше, и лишь присущей молодому взгляду нечуткостью могу я объяснить то, что не заметил ни малейших признаков его старения. Подобно Пондайблу и, как я выяснил яснее, многим другим бойцам Великой Армии, он носил бороду. Борода всегда была аккуратно расчесана, ухожена – но волосы были мертвенными, как проволока, и седыми. Над бородой и на лбу Тисса пролегли глубокие морщины; в них въелась книжная и типографская пыль. Но ни на бороде, ни на морщинах ваш взгляд не задержался бы надолго, потому что внимание ваше приковали бы его глаза – большие, темные, жестокие и сострадающие одновременно. В первый момент вы могли бы с пренебрежением увидеть в Тиссе лишь низкорослого, сутулого, неопрятного наборщика – если бы не эти глаза, находившиеся в разительном противоречии со всем остальным его обликом.

– Обокрали и избили? – нелепо переставив последовательность событий, сказал он, когда Пондайбл представил меня и вкратце обрисовал мое положение. – Собаки жрут собак, а кто может, тот выживает. Бэкмэйкер, да? Это американская фамилия?

Я ответил, что, насколько я знаю – да.

– Ладно, ладно, не будем слишком углубляться. Значит, ты хочешь учиться. Почему?

Почему… Вопрос был слишком серьезен, чтобы так вот сразу на него ответить. Но ответа ждали.

– Потому что мне кажется, нет ничего важнее.

– Неверно, – с торжеством сказал Тисс. – Неверно и надуманно. Поскольку, в конечном счете, в жизни нет ничего важного, то и сравнивать одно с другим не имеет смысла. Книги – пустая игра человеческого ума.

Я решился возразить.

– Но вы же именно книгами занимаетесь.

– Я живу, и я умру. Но это совершенно не значит, что я одобряю жизнь или смерть. Ладно, хочешь так хочешь, тут я ничего не могу поделать. Здесь тебе будет не хуже, чем где-нибудь еще.

– Благодарю вас, сэр.

– Благодарность, Ходжинс, – ни тогда, ни впоследствии он не снисходил до свойского «Ходж», точно так же, как я даже в мыслях не именовал его иначе, как «Мистер Тисс», – благодарность, Ходжинс, есть чувство, неприятное и тому, кто дает, и тому, кто берет. Мы делаем то, что должны; а благодарность, жалость, любовь, ненависть – все это лицемерие. Оно нам ни к чему.

Это утверждение заставило меня задуматься.

– Значит, так, – проговорил он. Я даю тебе пропитание и крышу над головой, учу ремеслу наборщика и предоставляю право пользоваться книгами. Денег платить не буду; можешь их красть у меня, если прижмет. Здесь ты за четыре месяца сможешь узнать все, чему в колледже учат четыре года – если ты по-прежнему считаешь, что хочешь именно учиться. Можешь также не узнать ничего. Ты будешь делать ту работу, которую, на мой взгляд, нужно сделать; как только тебе здесь перестанет нравиться, ты волен уйти.

Вот так наш договор – если, конечно, категоричное заявление одной из договаривающихся сторон можно назвать договором – был заключен уже через десять минут после того, как Тисс впервые меня увидел. На целых шесть лет магазин стал мне и домом, и школой, а Роджер Тисс – и работодателем, и учителем, и отцом. Другом он мне никогда не был. Скорее – противником. Я уважал его, уважал тем больше, чем лучше узнавал, но чувство это было очень двойственным и относилось лишь к тем его качествам, которые сам он презирал. Мне отвратительны были его идеи, его философия и многие его поступки; отвращение росло и росло, и наконец я оказался не в состоянии находиться с этим человеком рядом. Но не буду забегать вперед.

Тисс знал толк в книгах. Не только как книготорговец – переплет, формат, издание, цена – но как ученый. Несомненно он прочел их множество, по любому мыслимому предмету, в том числе по многим, совершенно не пригодным для практического применения. Помню долгую лекцию по геральдике, пересыпанную выражениями вроде «золотой цвет игрекообразных полос, украшенных крестами пэтэй-фитчэй, или диагональных справа налево полос парадного щита», «склоненные фузеи, соединенные концами стволов на горизонтальной полосе, пересекающей щит посередине, цвет красный» или «черные львы, вставшие на дыбы, поясное изображение». К подобной эрудиции, как и ко всякой эрудиции вообще, сам он относился презрительно. Когда я спросил его, зачем он дает себе труд копить эти сведения, он парировал: «Зачем ты даешь себе труд копить мозоли, Ходжинс?»

И как типограф он был таким же; ему мало было чисто отпечатать страницу – нет, он мог тратить часы, и так, и этак располагая на бумаге какие-нибудь лишь самому автору интересные банальности, пока не получал наконец удовлетворявший его оттиск. Он и сам много писал: стихи, эссе, манифесты; тут же набирал, делал один оттиск, который прочитывал – всегда с бесстрастным лицом – и немедленно уничтожал, предварительно смешав набор.

Я спал на тюфяке, который на день убирал под один из прилавков. У Тисса была вряд ли намного более удобная кушетка, стоявшая внизу, у горизонтального пресса. Каждое утро до открытия магазина Тисс посылал меня на конке через весь город на Вашингтонский рынок купить шесть фунтов говядины – а в субботу двенадцать, поскольку рынок, в отличие от магазина, по воскресеньям был закрыт. Всегда нужно было брать одно и то же – бычье или коровье сердце; и чтобы мясник нарезал его тонкими ломтями. Когда я прожил с Тиссом достаточно долго, чтобы пища эта успела приестся, но еще не достаточно долго, чтобы понять, насколько он упрям, я умолял его позволить мне хоть изредка вместо говядины брать свинину или баранину или хотя бы просто сменить сердце на мозги или рубец, которые даже дешевле. Он неизменно отвечал: «Сердце, Ходжинс. Купи сердце. Это самая полезная пища.»

Пока я выполнял это неизменное задание, Тисс покупал три каравая вчерашнего хлеба, еще довольно съедобного; когда я возвращался, он брал длинную двузубую вилку – она представляла собой нашу единственную кухонную утварь, ибо в заведении не было ни ножей, ни тарелок – и, насадив на эту утварь ломоть сердца, держал его над пламенем газового светильника до тех пор, пока ломоть не покрывался копотью и не обугливался слегка. Сказать, что он при этом прожаривался, было бы слишком громко. Мы разламывали каравай и, держа кусок хлеба в одной руке и ломоть сердца в другой, трапезничали: по фунту мяса и половине каравая на завтрак, на обед и на ужин.

– Только человек настолько дик, чтобы питаться падалью, – изрекал Тисс, энергично жуя. – Какой лев или тигр будет есть старую, гниющую убоину? Какой стервятник, какая гиена сравнится с нами в убожестве? Не-ет, все мы людоеды в душе. Мы едим своих богов.

– Это фигура речи или поэтический образ, мистер Тисс? Я полагаю, все это не относится, например, к пшенице, зерна которой сеятель, так сказать, убивает и затем хоронит в земле?

– Ты думаешь, боги создавались по образу и подобию Джона Ячменное Зерно, а не Джон Ячменное Зерно по их образу и подобию, чтобы навеки утаить от нас их судьбу? Боюсь, ты слишком высокого мнения о человечестве, Ходжинс. Оно не оправдывает твоего доверия.

– Тогда я, наверное, не вполне понимаю, что вы называете богами.

– Воплощения и персонификации человеческих идеалов. Добро, правда, красота – с крылышками на пятках или бычьим туловищем.

– А как же… ну, Хронос? Или Сатана?

Явно удовлетворенный, он слизнул с пальцев мясной сок.

– Сатана. Великолепный пример. В нем воплотилось тщетное стремление человека пойти наперекор божественному предначертанию, бросить вызов ему – разумеется, Ходжинс, я употребляю слово «божественный» в ироническом смысле. Кто из нас в глубине души не восхищается Люцифером и не преклоняется перед ним? А сделав бога из дьявола, мы каждый день едим его, едим двояко: не жуя, глотаем миф о его враждебности нам – хотя настоящего друга у нас никогда не было, и в то же время отлично перевариваем его великий завет: гордость, пытливость, сила. Ты по себе знаешь, как он подбрасывает интересные мысли в пустые головы – чтобы было о чем поразмыслить. Пошли работать.

Да, мне приходилось работать – но Тисс вовсе не был жестоким и бессердечным хозяином. В 1938-44 годах, когда страна все больше превращалась в колонию, немного в ней можно было отыскать работодателей, столь снисходительных к своим рабочим. Я много читал, читал всегда, когда мне этого хотелось; и, несмотря на язвительные замечания по поводу образования вообще, Тисс потакал мне и даже доходил до того, что, если заинтересовавшей меня книги не обнаруживалось в его обширных залежах, он разрешал мне взять ее у кого-нибудь из своих конкурентов и записывал это на свой счет.

И, отправляя меня куда-нибудь с поручением, он никогда не требовал, чтобы я вернулся точно к такому-то времени. Знакомясь с городом, я продолжал бродить, как если бы у меня вообще не было никаких дел. А если мне вдруг случалось обнаружить, что в Нью-Йорке есть девушки, глядящие не без благосклонности на длинного паренька, хотя от него до сих пор еще несет деревней, Тисс никогда не интересовался, почему путь длиной в полмили занял у меня несколько часов.

Правда, он неукоснительно придерживался своего первоначального обещания не платить мне жалованья – но зато частенько совал монету-другую на карманные расходы, явно довольный тем, что я у него не краду; и он же заменил мой злосчастный второпях позаимствованный гардероб поношенной, но вполне приличной одеждой.