Текст книги "Гимн Лейбовичу (Страсти по Лейбовицу)"

Автор книги: Уолтер Майкл Миллер-младший

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

3

– …И тогда, отец мой, я почти взял хлеб и сыр.

– Но ты не взял их?

– Нет.

– Тогда это не смертный грех.

– Но я хотел их так сильно, что даже как бы ощутил их вкус.

– Намеренно? Ты получал удовольствие от своей фантазии?

– Нет.

– Ты пытался отрешиться от нее?

– Да.

– Тогда твое обжорство в помыслах не заслуживает порицания. Почему ты исповедуешься в нем?

– Потому что потом я впал во гнев и окропил пилигрима святой водой.

– Что ты сделал?! Почему?

Отец Чероки, одетый в орарь, внимательно посмотрел на кающегося – тот стоял перед ним на коленях, открытый обжигающим лучам солнца. Священник подивился, как такой молодой, и не особенно образованный, насколько он мог судить, парень ухитрился найти повод, или почти повод, для совершения греха, будучи совершенно изолированным в бесплодной пустыне, вдали от каких бы то ни было развлечений или явных источников соблазна. Он нисколько не сомневался, что мальчик, вооруженный только четками, кремнем, перочинным ножом и молитвенником, не мог уйти далеко. Но исповедь слишком затянулась, и он желал, чтобы послушник поскорее закончил. Подагра снова начала беспокоить отца Чероки, но поскольку на складном столике, который он носил с собой во время обхода, находилось святое причастие, то он предпочитал стоять или преклонять колени вместе с кающимся. Он зажег свечу перед небольшим золоченым ящичком с гостией,[29]29
  Тело Христово (хлеб, облатка)


[Закрыть] но пламени не было видно в сиянии дня. Легкий ветерок все время порывался задуть его.

– Но заклятия позволительны в эти дни без какого-либо высшего дозволения. В чем же ты раскаиваешься? В том, что рассердился?

– И в этом тоже.

– И на кого же ты рассердился? На старика или на самого себя… за то, что почти коснулся пищи?

– Я… Я не знаю.

– Ну, решайся же наконец, – нетерпеливо произнес отец Чероки. – Или вини себя, или нет.

– Я виню себя.

– В чем? – вздохнул Чероки.

– В том, что в порыве гнева злоупотребил заклятием.

– Злоупотребил? У тебя не было разумного повода заподозрить влияние дьявола? Ты просто рассердился и окропил его? Будто пустил ему в глаза черную жидкость, подобно каракатице?

Послушник сильно смутился и запнулся, почувствовав иронию в словах священника. Исповедь всегда была трудна для брата Франциска: ему никогда не удавалось найти нужные слова для объяснения своих прегрешений, и сейчас, пытаясь вспомнить и объяснить собственные побуждения, он использовал формулировку «то ли да, то ли нет», очевидно, потому, что сам не знал, да или нет.

– Я думаю, что на некое время у меня помутилось сознание, – промолвил он наконец.

Чероки открыл рот, собираясь закончить дело и явно не желая в нем копаться.

– Ясно. Ну, что еще?

– Обжорство в помыслах, – сказал Франциск после паузы.

Священник вздохнул.

– Я думал, мы уже покончили с этим. Или это было еще раз?

– Вчера. Это была ящерица, отец мой. На ней были голубые и желтые полосы, и такие великолепные лапки – толстые, как ваш большой палец, и пухлые. И я стал представлять, что вкусом она должна походить на цыпленка… поджаренного, всего золотистого снаружи и хрустящего, и…

– Хватит, – прервал его священник. Только тень отвлеченной мысли промелькнула на его старческом лице. В конце концов, мальчик слишком много времени провел на солнце.

– Ты получал удовольствие от этих мыслей? Ты не пытался избавиться от искушения?

Франциск покраснел.

– Я… я пытался поймать ее, но она убежала.

– Итак, ты согрешил не только в помыслах, но и деянием. Это было только один раз?

– Да, только один.

– Итак, в помыслах и деянием взалкал мяса во время великого поста. Пожалуйста, сын мой, после этого будь так тверд, как только сможешь. Я думаю, ты должным образом очистишь свою совесть. Есть что-нибудь еще?

– Целая куча.

Священник вздрогнул. Он должен был посетить еще нескольких отшельников. Это был долгий и жаркий путь, а у него болели колени.

– Ради Бога, давай покончим с этим как можно быстрее, – вздохнул он.

– Нечистые помыслы, единожды.

– Мыслью, словом или делом?

– Ну, здесь была эта… женщина-дьяволица, и она…

– Женщина-дьяволица? А… ночная. Ты в это время спал?

– Да, но…

– Тогда почему же ты каешься?

– Из-за того, что было после.

– После чего? Когда ты проснулся?

– Да, я продолжал думать о ней. Продолжал представлять ее снова и снова.

– Ну, ладно, похотливые мысли, намеренное развлечение в великопостные дни. Ты сожалеешь об этом? Что еще?

Все это были обычные вещи, такое он много раз выслушивал от кандидатов в члены ордена и послушников. Как отцу Чероки представлялось, от Франциска требовалось лишь прорявкать свои самообвинения – одно, второе, третье – в форме доклада, безо всех этих наводящих вопросов. Казалось, Франциск никак не может сформулировать следующую фразу. Священник терпеливо ждал.

– Я думаю, мое призвание пришло ко мне, отец, но… – Франциск облизнул потрескавшиеся губы и уставился на жука, сидящего на камне.

– Вот как, пришло? – голос Чероки был совершенно лишен выражения.

– Да, я думаю, пришло. Но, отец мой, может ли быть грехом то, что я неодобрительно помыслил о рукописи, когда нашел ее? Это плохо?

Отец Чероки заморгал. Рукопись? Призвание? О чем он?.. Несколько секунд он изучал лицо послушника, хранившее очень серьезное выражение, а затем нахмурился.

– Разве вы с братом Альфредом посылали друг другу записки? – зловеще спросил он.

– О нет, отец!

– Тогда, о каких рукописях ты говоришь?

– О письменах блаженного Лейбовича.

Чероки сделал паузу – следовало поразмыслить. Он попытался припомнить, есть ли в коллекции древних документов аббатства какая-нибудь рукопись, принадлежащая перу самого основателя ордена. После минутного размышления он принял положительное решение: да, несколько таких клочков имелось, все они тщательно хранились за семью замками.

– Ты говоришь о чем-то, что случилось в самом аббатстве? Прежде, чем ты пришел сюда?

– Нет, отец, это случилось прямо здесь, – он кивнул влево, – за тремя холмами, возле высокого кактуса.

– И ты говоришь, будто это имеет отношение к твоему призванию?

– Д-д-да, но…

– Конечно, – резко сказал Чероки, – ты стесняешься произнести это вслух – ты получил от блаженного Лейбовича покойного вот уже шестьсот лет, рукописное приглашение произнести свои торжественные обеты? И ты, ах, рыдал над его рукописью? Извини, сын мой, но я понял тебя именно так.

– Да, что-то вроде этого, отец мой.

Чероки что-то забормотал, брызгая слюной. Испуганный брат Франциск извлек из рукава клочок бумаги и подал его священнику. Бумага была хрупкой от старости и вся в пятнах, чернила на ней выцвели.

– «Фунт пастромы, – прочел отец Чероки, невнятно выговаривая некоторые незнакомые слова, – банку консервов, шесть пирожных с глазурью… – принести домой для Эммы»…

Несколько секунд он в упор смотрел на брата Франциска.

– И кем это написано?

Франциск повторил. Чероки снова долго обдумывал его ответ.

– Ты не можешь исповедаться должным образом, находясь в таком состоянии. И не приличествует мне давать тебе отпущение грехов, когда ты не вполне в своем уме.

Увидев, как вздрогнул брат Франциск, священник ласково тронул его за плечо.

– Не беспокойся, сын мой, мы снова поговорим обо всем этом, когда тебе станет лучше. А сейчас, – он с беспокойством посмотрел на сосуд со святым причастием, – я хочу, чтобы ты собрал свои вещи и немедленно возвратился в аббатство.

– Но, отец мой, я…

– Я приказываю тебе, – ровно, безо всякого выражения повторил священник, – сейчас же возвратиться в аббатство.

– Д-д-да, отец мой.

– Сейчас я не отпускаю твои грехи, но ты должен как следует во всем раскаяться и вознести два десятка молитв в качестве епитимьи. Хочешь ли ты получить мое благословление?

Послушник кивнул, сдерживая слезы. Священник благословил его, преклонил колени перед святыми дарами, поднялся, забрал золоченый сосуд и прикрепил его к цепи, что висела у него на шее. Положив в карман подсвечник, он сложил столик и прикрепил его позади седла, а затем, важно кивнув напоследок Франциску, взгромоздился в седло и потрусил на своей кобыле прочь – ему хотелось поскорее завершить обход мест великопостного уединения. Франциск сел на песок и заплакал.

Все было бы проще, если бы он мог привести священника в подземелье и показать ему древнее помещение, если бы он мог похвастаться коробкой, всем ее содержимым и знаком, который нарисовал пилигрим. Но священник носил с собой причастие и ему не подобало ползти на четвереньках в заваленное обломками подземелье, рыться в древних останках и судить о суетных археологических проблемах. Визит отца Чероки носил особо торжественный характер до тех пор, пока в гостии, которую он носил с собой, лежала хотя бы одна облатка. Когда сосуд опустеет, отец Чероки сможет вернуться к менее возвышенным делам. Послушник не осуждал отца Чероки за то, что тот решил, будто он не в своем уме. Он действительно перегрелся на солнце и слегка запинался. Не один послушник возвращался с великопостного бдения помутившись рассудком.

Делать было нечего, следовало подчиниться приказу и вернуться.

Он пошел к убежищу и заглянул в него, чтобы еще раз убедиться, что оно действительно существует. Затем он направился за коробкой. В тот момент, когда он уже уложил ее и готов был уходить, на юго-востоке появилось пыльное облако, извещавшее о приближении монаха, развозящего воду и зерно из аббатства. Брат Франциск решил дождаться своих припасов перед долгой дорогой в обитель.

Три осла двигались иноходью в голове пылевого потока.

Передний осел едва тащился под тяжестью брата Финго. Несмотря на капюшон, Франциск узнал помощника повара по его сутулой спине и длинным волосатым лодыжкам, свисающим по обеим сторонам ослиного крупа так, что сандалии брата Финго почти волочились по земле. Животные, следующие за ним, были нагружены мешочками с зерном и мехами с водой.

– Э-э-э-о-о, хрю-хрю-хрю! Э-э-оо, хрю!

Сложив руки воронкой и приставив их ко рту, брат Финго громогласно провозглашал над развалинами свой свинячий зов, как будто не замечая Франциска, ожидающего его у дороги.

– Хрю-хрю-хрю! О, ты здесь, Франциск! А я-то принял тебя за кучу костей. Ну ладно, мы откормим тебя для волков. Вот тебе припасы к воскресной похлебке. Как проходит твой подвиг? Надеешься сделать на нем карьеру? Только один мех с водой и, не обессудь, один мешочек зерна. И остерегайся задних копыт Малисии – у нее течка, и она не прочь порезвиться. Осторожнее с ней!

Брат Финго поправил свой капюшон и захохотал, глядя, как послушник и Малисия, маневрируя, занимают исходные позиции. Финго был, несомненно, самым уродливым человеком на земле. Когда он смеялся, широкая панорама изъязвленных десен и огромных разноцветных зубов не прибавляли ему очарования. Он был мутантом, но такого мутанта, скорее, можно назвать чудовищем. Наверное, он был типичным представителем поселка Миннесота, откуда происходил. Там по наследству передавались плешивость и весьма неравномерное распределение меланина, так что кожа долговязого монаха была похожа на лоскутный ковер из красноватых и шоколадных пятен на мертвенно-белом фоне. Однако его неизменный добрый юмор настолько компенсировал внешний вид, что всякий забывал о его уродстве через несколько минут. А для старых знакомых расцветка брата Финго выглядела так же естественно, как у пони в яблоках. Да и как мог он казаться уродливым, если будучи от природы хмурым, ухитрялся выглядеть так, словно носил грим шута при обильном застолье.

Финго отправили на кухню в виде наказания и, надо полагать, временно. По профессии он был резчиком по дереву и обычно работал в плотницкой мастерской. Но несколько инцидентов, связанных с попытками самоутверждения, а также фигура блаженного Лейбовича, которую он позволил себе вырезать из дерева, вынудили аббата-настоятеля отдать распоряжение о переводе его на кухню до тех пор, пока он не обнаружит явные признаки смирения гордыни. Между тем, фигура блаженного, вырезанная наполовину, ожидала его в плотницкой мастерской.

Улыбка Финго начала блекнуть, когда он присмотрелся к выражению лица Франциска, сгружавшего свое зерно и воду с ослицы.

– Ты выглядишь, как больная овца, мальчик, – сказал он послушнику. – В чем дело? Или у отца Чероки опять был приступ тихого бешенства?

Брат Франциск покачал головой.

– Нет, я бы не сказал.

– Тогда в чем же дело? Или ты действительно болен?

– Он приказал мне вернуться в аббатство.

– Что-о-о? – Финго перекинул ногу через хребет осла и соскочил на землю. Возвышаясь над братом Франциском, он похлопал его мясистой рукой по плечу и внимательно посмотрел ему прямо в глаза. – Что же это, просто раздражительность?

– Нет. Он думает, что я… – Франциск слегка постучал себя по виску и пожал плечами. Финго засмеялся.

– Ну, это мы про тебя и так знаем. Так почему же он отослал тебя назад?

Франциск посмотрел на коробку, лежащую возле его ног.

– Я нашел некие вещи, принадлежавшие блаженному Лейбовичу. Я начал рассказывать ему об этом, но он мне не поверил, даже не дал мне договорить. Он…

– Что ты нашел?

Финго недоверчиво улыбнулся, затем опустился на колени и открыл коробку. Послушник с беспокойством ждал. Монах тронул пальцем цилиндрики с метелками проводов и тихонько свистнул.

– Амулеты горных язычников, не правда ли? Это очень древнее, Франциск, это действительно очень древнее.

Он осмотрел записку на крышке.

– Что это за тарабарщина? – спросил он, покосившись на несчастного послушника.

– Допотопный английский.

– Я никогда не учил его, за исключением тех слов, что мы поем в хоре.

– Это написано самим блаженным.

– Это?.. – Брат Финго перевел взгляд с записки на брата Франциска и опять на записку. Неожиданно он покачал головой, снова закрыл крышку коробки и встал на ноги. Его улыбка сделалась явно фальшивой. – Наверное, отец Чероки прав. Тебе лучше отправиться назад и попросить брата аптекаря сварить одно из его очищающих лекарств. Это у тебя лихорадка, брат.

– Может быть. – Франциск пожал плечами.

– Где ты нашел эту гадость?

– По этой дороге, за холмами, – показал послушник. – Я сдвинул несколько камней. Там была дыра, и я нашел подвал. Можешь посмотреть сам.

Финго помотал головой.

– Не стоит. У меня впереди еще долгий путь.

Франциск поднял коробку и пошел к аббатству, а брат Финго возвратился к своему ослу. Но, сделав несколько шагов, послушник остановился и снова обратился к Финго.

– Брат Пятнышко, не найдется ли у тебя двух свободных минут?

– Может быть, – ответил Финго. – А для чего?

– Только для того, чтобы подойти туда и заглянуть в Дыру.

– Зачем?

– Чтобы ты мог сказать отцу Чероки, что это подземелье действительно существует.

Финго помешкал, наполовину закинув ногу на спину осла.

– Ха! – Он снял ногу. – Ладно. Если там ничего нет, я так и скажу тебе.

Франциск подождал, пока долговязый Финго не исчез из виду за холмами. Тогда он повернулся и потащился по пыльной дороге к аббатству, жуя зерно и прихлебывая воду из меха. Время от времени он оглядывался. Финго отсутствовал уже больше двух минут. Брат Франциск уже перестал ждать его появления, когда услышал рев со стороны развалин. Он обернулся. Он еще мог различить одинокую фигуру резчика на вершине холма. Финго размахивал руками и энергично кивал головой. Франциск помахал ему в ответ и устало побрел своей дорогой.

Две недели полуголодного существования давали о себе знать. Через две или три мили он начал шататься. Когда до аббатства оставалось еще около мили, он упал в обморок прямо на дороге. Было уже далеко за полдень, когда отец Чероки, возвращаясь из своего обхода, заметил его. Быстро спешившись, он начал поливать лицо юноши водой, пока тот не пришел в чувство. По пути в аббатство Чероки встретил разносчика сего ослами и остановился, чтобы послушать рассказ, подтверждающий достоверность находки брата Франциска. Хотя он еще не был готов поверить, что Франциск обнаружил нечто действительно важное, но уже сожалел о том, что был так нетерпелив в разговоре с мальчиком. Пока Франциск, сконфуженный и еще не вполне пришедший в себя, сидел на обочине, отец Чероки заметил коробку, чье содержимое валялось в дорожной пыли, и бегло осмотрел надпись на крышке. Он почувствовал, что готов отнести лепет парня во время исповеди на счет романтического воображения, а не на счет сумасшествия или лихорадки. Правда, он не посетил подземелье и не исследовал тщательно содержимое коробки, но было очевидно, что мальчик, скорее, неверно истолковывал реальные события, а вовсе не галлюцинировал.

– Ты сможешь закончить свою исповедь, как только мы вернемся, – мягко сказал он послушнику, помогая ему взгромоздиться на кобылу позади седла. – Я думаю, что смогу отпустить тебе грехи, если ты не будешь настаивать на личном послании от святого. А?

Франциск был в этот момент слишком слаб, чтобы на чем-нибудь настаивать.

4

– Вы поступили правильно, – проворчал наконец аббат. У него было широкое крестьянское лицо с ярким румянцем, глубоко изборожденное морщинами. Минут пять кряду он медленно мерил шагами пол своего рабочего кабинета, а отец Чероки тем временем беспокойно ерзал на краешке стула. Аббат ничего не говорил с того момента, как Чероки вошел в кабинет по его вызову. Чероки слегка привстал, когда аббат Аркос в конце концов произнес несколько слов.

– Вы поступили правильно, – повторил аббат, остановившись в центре комнаты, и посмотрев искоса на своего священника, который начал понемногу расслабляться. Было уже близко к полуночи, и Аркос был готов отойти ко сну на час или два перед заутреней и вознесением хвалы. Еще влажный и слегка растрепанный после недавнего погружения в купальную бочку, он напоминал Чероки большого медведя, еще не до конца превратившегося в человека. Аббат носил одежду из шкуры койота, и единственным знаком его сана был нагрудный крест, впрочем, трудно различимый на темном меховом фоне и поблескивавший в свете свечи только тогда, когда аббат поворачивался к столу. Его мокрые волосы свисали на лоб. С короткой встрепанной бородкой и в шкуре койота он моментами меньше всего походил на священника, скорее уж на военачальника, полного едва сдерживаемого азарта, оставшегося после недавнего штурма. Отец Чероки, происходивший из баронского денверского рода, старался соблюдать все формальности по отношению к официальному рангу и почтительно обращаться к символам власти, но при этом словно не замечал человека, их носящего, следуя в этом отношении многовековым дворянским традициям. Поэтому отец Чероки всегда поддерживал формальные дружеские отношения с кольцом и нагрудным крестом, официальными знаками власти аббата, но редко позволял себе замечать в Аркосе человека. Это было тем более трудно в нынешних обстоятельствах, когда почтенный отец аббат, еще влажный после купания, мерил свой кабинет мягкими шагами босых ног. Он, очевидно, только что удалял мозоль и порезал слишком глубоко – на одном из больших пальцев была кровь. Чероки старался не замечать ничего этого, но ему было неловко.

– Вы знаете, о чем я говорю? – с нетерпением буркнул аббат.

Чероки смутился.

– Будьте любезны, отец аббат, уточните… связано ли это с тем, что я мог услышать только на исповеди?

– А?.. О, меня, наверное, попутал дьявол! Я совершенно забыл, что вы исповедовали его. Ладно, пусть он расскажет вам обо всем снова, чтобы вы могли говорить об этом, хотя, видит небо, это уже известно всему аббатству. Нет, не ходите к нему сейчас. Я расскажу вам сам, и можете мне не отвечать, если что-нибудь будет касаться тайны исповеди. Вы видели этот хлам?

Аббат Аркос махнул в сторону своего стола, где было разложено содержимое коробки брата Франциска.

Чероки медленно кивнул.

– Он выронил это на дороге, когда упал. Я помог ему собрать эти вещи, но внимательно не рассматривал.

– Ну, а что он говорит об этом?

Отец Чероки отвел взгляд в сторону. Казалось, он не услышал вопроса.

– Ладно-ладно, – проворчал аббат, – не вспоминайте, что он говорил вам об этом. Внимательно осмотрите все сами и сообщите ваше мнение.

Чероки подошел к столу, склонился над ним и стал внимательно рассматривать бумаги, каждую в отдельности, в то время как аббат продолжал размеренно шагать и разговаривать наполовину со священником, наполовину с самим собой:

– Это невероятно! Вы поступили правильно, отослав его в аббатство прежде, чем он обнаружил что-нибудь еще. Но это еще не самое худшее. Самое худшее – тот старик, о котором он тут лепетал. Это уже слишком. Я не знаю ничего, что могло бы повредить делу больше, чем целый поток невероятных «чудес». Несколько реальных инцидентов – пожалуйста! Так уже установлено, что заступничество блаженного, еще до канонизации, выражается в различных чудесах. Но это чересчур! Посмотрите на блаженного Чанга: он стал блаженным двести лет тому назад… так давно, а его до сих пор еще не канонизировали. А почему? Его орден был слишком нетерпелив, вот почему. Каждый раз, когда на кого-нибудь нападал кашель, он излечивался помощью блаженного. Видения в подвале, явление духов на колокольне. Все это звучало, скорее, как собрание страшных рассказов о привидениях, чем как перечисление чудесных происшествий. Может быть, два или три случая и были в действительности, но когда их так много, то это уже звучит насмешкой, не правда ли?

Отец Чероки поднял глаза. Его пальцы, упирающиеся в край стола, побелели, лицо было напряженным. Казалось, он не слышал слов аббата.

– Простите, отец аббат?

– И тоже самое может произойти у нас, вот в чем дело, – сказал аббат и возобновил свое размеренное хождение взад и вперед. – В прошлом году был брат Нойон и его чудесная веревка палача. Ха! Он демонстрировал чудесное исцеление от подагры. И каким же образом? Касанием предполагаемых реликвий нашего блаженного Лейбовича, как утверждает этот молодой увалень. А теперь этот Франциск… он встречает пилигрима, и во что тот оказывается одет? В юбочку из настоящего холста. В такую одели блаженного Лейбовича перед тем, как повесить. А что вместо пояса? Веревка. А какая веревка? Та самая.

Он сделал паузу и посмотрел на Чероки.

– По вашему пустому взгляду я вижу, что вы еще не слышали этого. Нет? Ладно, можете не говорить. Нет-нет, Франциск не говорил этого. Все, что он сказал, это… – аббат Аркос попытался говорить фальцетом вместо своего обычно грубоватого голоса: – «Я встретил маленького старичка, и я подумал, что он – пилигрим, направляющийся в аббатство, так как он шел по этой дороге. И он был одет в старый холщовый мешок, подвязанный куском веревки. И он начертал знаки на камне, и эти знаки выглядели так…»

Из кармана своей меховой одежды Аркос извлек кусок пергамента и поднес его к самому лицу Чероки, освещая пламенем свечи. Он снова попытался, но без малейшего успеха, подражать голосу брата Франциска:

– «И я не могу представить себе, что это означает. А вы знаете?»

Чероки уставился на знаки и покачал головой.

– Я не спрашиваю вас, – прохрипел Аркос своим нормальным голосом. – Это то, что сказал Франциск. Я тоже поначалу не знал, что они означают.

– А теперь знаете?

– Теперь знаю. Кое-кто распознал их. Это «ламед», а это – «сад». Еврейские буквы.

– Сад ламед?

– Нет. Надо читать справа налево. Ламед сад. Буква «эл» и звук наподобие «тс» или «ч». Если бы еще среди них были знаки гласных букв, это могло значить «луч», «лотос», «лицо» – или что-нибудь подобное. А если бы между этими двумя буквами стояло бы еще несколько букв, то это могло бы звучать как Лллл… – отгадайте, как?

– Лейбо… О нет!

– О да! Брат Франциск не подумал об этом. Но кое-кто уже подумал. Брат Франциск не подумал об одежде из холста и веревке палача, а один из его приятелей подумал. Так что же случилось? В течение ночи все, проходящие искус, были заняты маленькой свеженькой историей о том, будто Франциск встретил там, в пустыне, самого блаженного, и что блаженный проводил нашего мальчика к тому месту, где был этот хлам, и сообщил ему, что на него снизойдет призвание.

Растерянность и неодобрение проступили на лице Чероки.

– Брат Франциск сам сказал об этом?

– Нет! – проревел Аркос. Вы что, не слушаете меня? Франциск ничего такого не говорил. Я надеюсь, что нет, черт побери! Иначе я должен бы был считать, что у меня в аббатстве есть негодяй! Нет, он рассказывал об этом просто и благозвучно, скорее, даже наивно, но позволял другим вообразить все остальное. Я еще не говорил с ним сам. Я послал ректора Книги Памяти послушать его рассказ.

– Я думаю, лучше было мне поговорить с братом Франциском, – пробормотал Чероки.

– Вам?! Когда вы вошли ко мне, я подумывал, не изжарить ли вас живьем за то, что вы отправили его в аббатство. Если бы вы оставили его там, в пустыне, мы бы не дали распространиться этой фантастической болтовне. Но, с другой стороны, если бы он остался там, то нельзя предсказать, что бы он еще раскопал в этом подвале. Я думаю, вы поступили правильно, отослав его.

Чероки, который принял свое решение совсем на другом основании, промолчал.

– Повидайтесь с ним, – сказал аббат. – А затем пошлите его ко мне.

Солнечным утром в понедельник, около девяти часов брат Франциск робко постучал в дверь кабинета. Хороший ночной сон на жестком соломенном тюфяке в старой привычной келье и скромный, но непривычный завтрак не придали чудодейственной силы изголодавшемуся телу и не очистили мозг от слепящего солнца, но эти относительно комфортные условия вернули ему ясность мысли, достаточную для того, чтобы почувствовать опасность. Он одеревенел от ужаса, и потому его первый стук в дверь вовсе не был услышан аббатом. Даже сам Франциск едва слышал его. Через несколько минут он набрался храбрости и постучал еще раз.

– Benedicamus, domino.[30]30
  Благослови, владыко. (лат.)


[Закрыть]

– Входи, мой мальчик, входи, – донесся ласковый голос, в котором Франциск после нескольких минут замешательства с изумлением узнал голос всевластного аббата.

– Поверни ручку, сын мой, – произнес тот же дружелюбный голос, поскольку брат Франциск все еще стоял неподвижно, причем суставы его пальцев были согнуты для того, чтобы постучать еще раз.

– Д-д-да, – Франциск слегка коснулся ручки, и тут стало очевидно, что проклятая дверь легко открывается. Он-то надеялся, что она плотно закрыта.

– Господин аббат п-п-посылал за мной? – тонким голосом спросил послушник.

Аббат Аркос пожевал губами и медленно кивнул.

– Ммм… да, господин аббат посылал за тобой. Зайди и закрой за собой дверь.

Брат Франциск закрыл дверь и стал, дрожа, в центре комнаты. Аббат перебрал несколько метельчатых цилиндриков из старой коробки.

– Но, вероятно, было бы более подходящим, – сказал аббат Аркос, – если бы ты послал за преподобным отцом аббатом. Теперь, когда к тебе так благосклонно провидение, когда ты стал таким знаменитым, а? – он смиренно улыбнулся.

– Хе-хе? – вопросительно хихикнул брат Франциск. – О н-н-нет, мой господин.

– Ты же не будешь отрицать, что после той ночи стал знаменит? Что провидение избрало тебя, чтобы открыть это, – он размашистым жестом показал на стол. – Эту коробку с хламом, как назвал ее без обиняков прежний владелец?

Послушник беспомощно промолчал, но все же ухитрился стереть улыбку с лица.

– Тебе семнадцать лет, и ты явный идиот, не правда ли?

– Это несомненная правда, господин аббат.

– Что ты можешь сказать в свое оправдание, чтобы я поверил в твое призвание к религии?

– Никакого оправдания, magister meus.[31]31
  Мой учитель (лат.)


[Закрыть]

– Ага! Вот как?! Значит, ты понимаешь, что у тебя нет призвания стать членом ордена?

– О, оно у меня есть! – с трудом выдохнул послушник.

– Но ты не можешь ничего сказать в свое оправдание?

– Ничего.

– Ты, юный кретин, я обращаюсь к твоему благоразумию. Раз ты настаиваешь, то, надеюсь, уже приготовился отказаться от того, что встретил вчера кого-либо в пустыне, и согласиться с тем, что наткнулся на эту… эту коробку с хламом без посторонней помощи, и что все дошедшее до меня от других – только лихорадочный бред!

– О нет, дом[32]32
  Дом – от латинского domine – владыка, господин


[Закрыть] Аркос!

– Почему же «о нет»?

– Я не могу отказаться от того, что видел собственными глазами, преподобный отец.

– Следовательно, ты встретил ангела… или это был святой? Или, точнее, еще не святой? И он указал тебе, где искать?

– Я никогда не говорил, что он был…

– И это твое оправдание тому, что ты поверил, будто на тебя снизошло истинное призвание, не так ли? Что этот, этот… – можем ли мы назвать его «существом»? – сказал тебе, чтобы ты услышал свой глас, и обозначил камень своими инициалами, и сказал тебе, будто здесь то, что ты ищешь, а когда ты заглянул под камень, то там оказалось вот это. А?

– Да, дом Аркос!

– Каково же твое мнение о собственной отвратительной гордыне?

– Моя отвратительная гордыня непростительна, мой господин и учитель.

– Вообразить себя настолько важным, чтобы тебя нельзя было простить, это еще большая гордыня! – проревел властитель аббатства.

– Мой господин, я только червь.

– Очень хорошо. Теперь нужно лишь, чтобы ты отказался от той части своего рассказа, где идет речь о пилигриме. Никто, кроме тебя, не видел этого человека, ты это знаешь. Как я понял, он намеревался отправиться в этом направлении? И он даже сказал, что хотел остановиться здесь? Он расспрашивал об аббатстве? Да? И куда же он делся, если все-таки существовал? Ни один человек, похожий на него, не проходил здесь. Брат, дежуривший в это время на сторожевой вышке, не видел его. А? Готов ли ты теперь утверждать, что видел его?

– Если бы не было тех знаков на камне, которые он… тогда, может быть, я…

Аббат прикрыл глаза и утомленно вздохнул.

– Эти знаки, хотя и не очень четкие, существуют, – признал он. – Но ты мог написать их сам.

– Нет, мой господин.

– Признаешь ли ты, что выдумал этого старого хрыча?

– Нет, мой господин.

– Ну, ладно, а знаешь ли ты, что будет с тобой сейчас?

– Да, преподобный отец.

– Тогда приготовься к этому.

Дрожа, послушник обернул свое одеяние вокруг талии и наклонился над столом. Аббат вынул из ящика крепкую ореховую линейку, попробовал ее на ладони, а затем нанес Франциску сильный удар по ягодицам.

– Deo gratias![33]33
  Благодарение богу (лат.)


[Закрыть] – послушно отозвался тот и тяжело вздохнул.

– Желаешь ли ты изменить свое мнение, мой мальчик?

– Преподобный отец, я не могу отказаться.

Удар.

– Deo gratias!

Удар.

– Deo gratias!

Десять раз повторилась эта простая, но болезненная литания. Брат Франциск визгом воздавал хвалу небесам за каждый преподающийся ему урок смирения. После десятого удара аббат остановился. Брат Франциск, стоявший на кончиках пальцев, опустился на ступни. Слезы блестели в углах его прикрытых глаз.

– Мой дорогой брат Франциск, – сказал аббат Аркос, – ты совершенно уверен, что видел старика?

– Конечно, – пропищал Франциск, готовясь к худшему.

Аббат Аркос испытующе посмотрел на юношу, потом обошел вокруг стола и сел в кресло, ворча что-то себе под нос. Некоторое время он сердито смотрел на полоску пергамента с буквами.