Текст книги "Гимн Лейбовичу (Страсти по Лейбовицу)"

Автор книги: Уолтер Майкл Миллер-младший

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

– Хорошо, но сначала назовите вашу цену.

– Мы сообщим вам все детали не позднее послезавтра.

– А как насчет демонстрации вашего уборщика? Вы, помнится, обещали.

Агент замолчал. Он заметил Торнье с тряпкой и шваброй в руках.

– Ну, полотер – это лишь малая часть всей системы, но… Знаете, что я сделаю? Сегодня после обеда я принесу наш серийный полотер, и вы увидите его в действии.

– Хорошо, приносите, потом поговорим.

Они пожали друг другу руки. Торнье стоял в стороне, скрестив руки на груди и следил за тараканом, ползущим под зеленую кадку декоративной пальмы. Он ждал, когда директор освободится, чтобы попросить ключ от автокара. Он чувствовал на себе торжествующий взгляд Д’Уччии, но не подавал виду.

– Вы убедитесь, мистер Д’Уччия, наша система чрезвычайно универсальна и удобна. Вы избавитесь от множества забот, у вас не будет никаких проблем с обслуживающим персоналом, если…

– Ладно-ладно. Хорошо, благодарю вас.

Агент ушел.

– Ну что, бездельник? – ухмыльнулся Д’Уччия.

– Мне нужен ключ от автокара. Мисс Ферн просила меня привезти кое-что со склада.

Д’Уччия бросил ему ключ.

– Вы слышали, что сказал этот человек? Пусть машины работают, да?! Вам нужно свободное время? О’кей, скоро его у вас будет достаточно.

Торнье быстро отвернулся, чтобы скрыть вспышку ненависти.

– Вернусь через час, – пробормотал он и устремился к выходу. Его побелевшие губы беззвучно двигались. Зачем ждать еще две недели и терпеть издевательства? Почему не уйти прямо сейчас? Пусть Д’Уччия сам выполняет эту проклятую работу, пока не установят машину. Нечего и думать получить другую работу в театре, так что реакция Д’Уччии не играет никакой роли.

«Я ухожу прямо сейчас» – подумал он. И в то же самое время он знал, что не сделает ничего такого. Он не мог объяснить это даже себе самому, но когда он думал о том, как он, отделавшись от Д’Уччии, будет шататься в поисках другой, лучшей работы, его пронизывал страх. Его заработка хватало, чтобы снимать меблированную комнату на четвертом этаже и кое-как прокормиться. Но главное – у него была возможность находиться рядом с этими обломками искусства, которые он, если говорить честно, любил. Он называл это «театр», не имея в виду ни место, ни бизнес, ни название рода искусства. Его театр был состоянием их души и сердца. Жадэ Ферн и Иан Фириа принадлежали к тем людям, которые отождествляли себя с театром. Мела тоже, пока не связалась со Смитфилдом. Лишь немногие были так привязаны к театру, прочие ушли уже давно. Но эти все еще были здесь, и даже после того, как театр был проглочен машиной технологического прогресса, они остались с ним. И некоторые из них, вроде Жадэ Ферн, Фирии, да и Мелы приспособились и наживались на агонизирующем проституированном театре, приобретая заодно язву и нечистую совесть. И все же они олицетворяли собою театр и, поскольку все они еще были здесь, здесь же был и он, Торнье, мыл пол, по которому они ходили, и чувствовал себя хоть как-то причастным к театру. Но теперь и этому пришел конец, и он снова почувствовал прежнюю горечь, острую, почти болезненную.

«Если бы я только мог дать один, последний спектакль, – подумал он. – Еще одна, последняя роль…»

Но эта мысль опять сводилась все к тем же фантастическим планам мести всем подряд и к несбыточным мечтам. Бессмысленно. Никакого шанса у него не будет. Он стиснул зубы и поехал на склад Смитфилда.

Войдя, Торнье увидел, что кладовщик уже приготовил упакованную в ящик куклу-манекен. Вдвоем они оттащили ящик, похожий на гроб, вниз к машине.

– Пока грузить нельзя, – прошепелявил кладовщик, мусоля окурок сигары. – Эта кукла не новая, нужно будет подписать одну бумагу.

– Какую еще бумагу?

– Об ответственности за скрытые дефекты. Если кукла сломается на сцене, то Смитфилд не несет никакой ответственности. Так всегда делается при прокате кукол, уже бывших в употреблении.

– Почему же в таком случае не прислали новую?

– Потому что эту модель больше не выпускают. Если вас устраивает, берите эту и подписывайте обязательство.

– А если я не подпишу?

– Нет подписи – нет куклы.

– Понятно, – Торнье задумался. Очевидно кладовщик принял его за кого-то из постановочной группы. Его подпись абсолютно ничего не значила. Но было уже довольно поздно, и к тому же Жадэ ждала его. Он взял бланк.

– Минутку, – сказал кладовщик. – Сначала взгляните, за что расписываетесь.

Он взял черные кусачки и разрезал металлические ленты, опоясывающие ящик.

– Кукла недавно из ремонта, – продолжал он, – заменили соленоид и кое-что подновили. Собственно, все детали на месте. Несколько подпорчен верх и нет одного пальца на ноге. Да вы сами можете посмотреть. – Ломиком он открыл верх ящика и подошел к распределительному щиту. – У нас здесь нет настоящего «маэстро», – объяснил он, – только контрольный передатчик и несколько катушек с лентами. Но для проверки сойдет.

Он повернул несколько выключателей, и за щитом послышалось гудение. Торнье с нетерпением ждал.

– Посмотрим, – пробормотал кладовщик. – Я думаю, мы возьмем сцену из Франкенштейна.

Из дощатого гроба донеслось гудение. Крышка начала подниматься и показалась женская рука. Она открыла крышку так, что та упала и загремела. Женщина села и улыбнулась Торнье. Торнье побледнел. «Мела!» Он поднял руку, как бы защищаясь. «Нет…» Женщина медленно встала. Она была без одежды, но это было наготой витринного манекена. Кукла не переставала улыбаться.

– Что с вами? – спросил кладовщик. Он отключил куклу, закрыл ящик крышкой и принялся искать молоток и гвозди. – Вам дурно?

– Я… я знал ее, – еле выдавил из себя Торнье. – Мы вместе раб… – он раздраженно покачал головой и замолк.

Кладовщик прибил доски. Они оттащили ящик к погрузочной рампе и погрузили в автокар.

Торнье шепотом ругался, пристраиваясь в поток медленно идущих автомобилей. Возможно, Жадэ Ферн неспроста послала именно его за куклой Мелы. Жадэ, должно быть, еще помнила, что было между Мелой и Торнье, если она еще могла заставить себя немного подумать. Торнье и Стоун – пара, которой охочие до сплетен журналисты посвящали бесчисленные газетные полосы. Слухи о помолвке, тайной свадьбе, ссорах, примирениях и сценах ревности. И некоторые из этих сплетен были почти правдой. Наверное, Жадэ показалось забавным послать его на склад за этим манекеном.

Да нет, – его гнев постепенно улетучился, пока он ехал, – она просто не подумала. Возможно, она вообще не вспоминает о прошлом.

Тоска опять одолела его. Ее образ, то, как она встала и улыбнулась ему, – все это стояло у него перед глазами. Мела… Мела…

Вместе они испытали и горе, и радость. Вторые роли и консервированные бобы в меблированных комнатах. Главные роли и бифштексы от Сарди. А любовь? Была ли она? Он думал об этом с неохотой. Взаимное восхищение, опьянение успехом, но навряд ли любовь. Любовь должна быть чем-то надежным, прочным и непоколебимым, за нее нужно платить ежедневной самоотдачей и готовностью к жертвам. А Мела платить не хотела. Она предала и его, и любовь. Она ушла к Смитфилду и, пожертвовав принципами, купила себе обеспеченное будущее. Среди актеров таких людей называли штрейкбрехерами.

Он встряхнулся. Бессмысленно думать о прошлом. Сейчас люди платили около девяти долларов, чтобы вместо Мелы видеть статую, которая была наделенную ее лицом и жестами, копирующую ее манеру. И кукла была все еще молодой, хотя сама Мела постарела на десять лет, годы, которые она безбедно прожила на проценты от сделки со Смитфилдом.

«Великие актеры обретают бессмертие», – это был один из рекламных лозунгов Смитфилда. Но сейчас, как сказал кладовщик, он прекратил производство манекенов Мелы Стоун.

Обещание относительного бессмертия было дополнительной приманкой. Профсоюз актеров до последнего боролся с автодрамой – ведь с самого начала было ясно, что малоизвестные актеры и исполнители вторых ролей станут никому не нужны. Поскольку изготавливались десятки и даже сотни копий ведущих звезд, для любой роли можно было подобрать самых лучших актеров, и манекен одного актера мог играть одновременно на сценах десяти или двадцати разных театров. Профсоюз боролся, но Смитфилд был кровно заинтересован в малом количестве исполнителей, те не могли долго противостоять искушению. Не только фантастические гонорары, но и обещанное «бессмертие» через серийное производство их манекенов заставляли актеров подписывать контракт. Писатели, художники, всевозможные творцы пережили столетия, а об актерах помнили лишь немногие, да и тем это было необходимо по долгу службы. Пьесы Шекспира переживут еще тысячу лет, а кто сейчас помнит о Дике Барбидже, который в шекспировские времена путешествовал по Англии с бродячим театром? Инструментами актера были его тело и его дух, а они не могли пережить человека.

Торнье было знакомо желание славы, и его ненависть к тем, кто продался, с годами утихла. Он и сам получил выгодное предложение от производителей автодрамы, но отказался. Отчасти из гордости, а отчасти из уверенности в том, что в конце тестов предложение будет взято обратно. Некоторые исполнители были «некибернетичны», они не поддавались прямому переводу на язык чисел. И что были как раз те, кто создал театру незабываемую славу. Они были портретистами, их искусство состояло в передаче внутреннего состояния; они не играли, они жили на сцене. Никакая машина не была способна растиражировать их талант и передать его роботам. Торнье знал, что он из таких, он знал это всегда. Естественно, что он не мог терпеть автодраму.

На углу Восьмой улицы он вдруг вспомнил, что забыл про ленту. Если он вернется за ней, то репетиция затянется и Жадэ будет в бешенстве. Он обругал себя болваном и поехал ко служебному входу театра. Там он передал упакованный манекен рабочим сцены и помчался обратно на склад.

– А, это снова вы, – сказал кладовщик. – Звонил ваш босс, он недоволен.

– Кто? Д’Уччия?

– Нет… то есть, и он тоже. Он как раз был всем доволен, только ругался как сапожник. Я имел в виду мисс Ферн.

– О! У Вас есть ее телефон?

– Там, на стене. Она была близка к истерике.

Наморщив лоб, Торнье направился к телефону. Жадэ была неплохим человеком, и если из-за его рассеянности вся ее работа идет насмарку…

Торнье нервно набрал номер.

– Слава богу, – простонала Жадэ. – Нам нужна сцена с Андреевым. «Маэстро» запорол еще одну пленку Пелтье, и главная роль пойдет вообще без актерского сходства. Я не выживу!

– Извини, Жадэ, я знаю, что все это из-за меня.

– Ладно. Главное, чтобы ты привез новую пленку. И будь осторожен, поезжай без лихачества. Сейчас два, вечером спектакль, состав еще не укомплектован, и уже нет времени просить у Смитфилда замену.

– В общем-то ничего не изменилось, не так ли, Жадэ? – сухо спросил он. Он думал о вечной неразберихе, происходящей за кулисами, пока в зале не погаснет свет и тоща, словно по мановению волшебного жезла, хаос сменяется гармонией и порядком.

– Отправляйся назад и не философствуй! – оборвала она и повесила трубку.

Управляющий вручил ему пакет с пленкой.

– Будьте осторожны с этим, – заметил он. – Это последняя, что есть у нас на складе. Заказанный дубликат придет только через несколько дней.

Торнье уставился на пакет. Последняя пленка Пелтье? Он вспомнил о своем плане. Теперь его было просто осуществить. Конечно, план этот был всего лишь фантазией, бредом, порожденным желанием мести. Он не мог так поступить: если спектакль провалится, это будет предательством по отношению к Жадэ.

– Мисс Ферн попросила еще пленку Вильсона-Гранже и несколько трехдюймовых химпакетов. – он услышал свой собственный голос как бы со стороны.

– Гранже? – удивленно переспросил кладовщик. – Он же не участвует в постановке.

Торнье покачал головой:

– Наверное, она хочет сделать пробу для следующей пьесы.

Кладовщик пожал плечами и пошел за заказом. Торнье судорожно сжал и разжал кулаки. Разумеется, он не доведет это дело до конца. Это всего лишь вывих фантазии, не больше.

Кладовщик вернулся.

– На пленку я должен выписать отдельную накладную.

Торнье неловко расписался и отправился к автокару. Он проехал три квартала, припарковался и осторожно открыл коробки перочинным ножиком. Он аккуратно отклеил полоски клейкой ленты, так, чтобы потом можно было незаметно приклеить их обратно, достал обе катушки с перфорированной лентой из металлических кассет, удалил контрольные ярлычки и временно приклеил их к приборному щитку. Затем он размотал первые двадцать сантиметров пленки Пелтье.

Этот отрезок был не перфорирован и содержал инструкции, фабричный номер и опознавательный код. К счастью эта пленка не была новой; Торнье видел царапины и другие следы использования. Вряд ли кто-то заподозрит что-нибудь неладное, если увидит, что ее резали.

Он отрезал язычок с опознавательным кодом ножом и отложил кусок в сторону. Потом сделал то же самое с пленкой Гранже.

Гранже было за пятьдесят, он был толстый и жизнерадостный комик, и его манекен играл преимущественно комические роли. Пелтье был молод, худощав и угрюм – интеллектуальный фанатик, вполне подходящий на роль Андреева.

Руки Торнье делали все как бы сами по себе. Он взял один из запечатанных химпакетов и разорвал нитку, что вызвало бурную химическую реакцию. Он отсчитал пятнадцать секунд, открыл пакет и вложил туда концы пленки Гранже и опознавательного язычка Пелтье так, чтобы они соприкасались, и закрыл пакет. Когда дымок перестал идти из пакета, он снова открыл его и обследовал спайку. Она была чистой, едва заметной на гладкой поверхности пленки. Личность Гранже, обозначенная кодом Пелтье. Он свернул пленку и вставил катушку в кассету. Наконец он закрыл упаковку так же аккуратно, как и вскрыл, и приложил к ней соответствующую накладную. Пленку Пелтье, опознавательный язычок Гранже и вторую накладную он засунул в другой пакет.

Отъехав, он помчался на бешеной скорости, лавируя в потоке машин. На мосту он выбросил упаковку с пленкой Пелтье в реку. Путь назад был отрезан.

Жадэ и Фириа сидели в оркестровой яме и смотрели последний акт с дефектным Андреевым, Когда к ним подошел Торнье, Жадэ вытерла со лба несуществующий пот.

– Слава богу, наконец-то! – прошептала она, когда он показал ей пакет. – Будь так добр, отнеси его сейчас же Рику. Торни, я чуть не умерла..

– Прости. – Он поспешил уйти, испугавшись, что чем-нибудь выдаст себя. Он прошел за сценой и отдал пакет в операторскую. Рик сидел нагнувшись над «маэстро». Увидев Торнье, он слабо кивнул ему.

Торнье поплелся назад по старым мрачным коридорам, мимо неиспользующихся костюмерных внутренней сцены. Сейчас они были завалены костюмами и всякой рухлядью – остатками прежней театральной жизни.

Ему следовало взять себя в руки, унять нервное напряжение. Он шел мимо заброшенных помещений, открывал скрипучие двери и заглядывал в темные затхлые комнаты, где когда-то давно готовились к выходам на сцену и звезды первой величины, и никому не известные участники массовок. Сейчас здесь валялись пыльные ящики, слепые зеркала, старый реквизит, списанные манекены. Его шаги гулко раздавались в безжизненных коридорах. Со сцены сюда проникал лишь глухой шум – истеричные вопли Марки, топот революционных гвардейцев, отзвуки музыки. Внезапно Торнье повернул обратно. Не стоило прятаться. Нужно было вести себя нормально, выполнять свою обычную работу. Подмененная пленка проявит себя только после первой пробы, когда Рик вставит ее в «маэстро» и подготовит машину ко второй репетиции. До этого не следовало себя ничем выдавать, а потом…

Потом все будет так, как он задумал: Жадэ будет вынуждена придти к нему, если захочет спасти спектакль.

Он прошел через электроцентраль, мимо тихо гудящих преобразователей, которые питали током сцену. Возле выхода на сцену он остановился и посмотрел начало следующей сцены. Андреев – кукла Пелтье – был на сцене один и со свирепым видом расхаживал по своей комнате из угла в угол, в то время как управляемая «маэстро» звуковая система воспроизводила приглушенный уличный шум и отдаленную пулеметную стрельбу. Понаблюдав за куклой некоторое время, он заметил, что ее движения были не напряженными и резкими, а неуклюжими и механическими. Манекен, управляемый без помощи пленки, выполнял все предусмотренные движения, но без малейшего чувства. Торнье услышал, как рассмеялся кто-то из постановщиков, и сам улыбнулся.

Внезапно кукла остановилась и повернула в его сторону пустое лицо. Она подняла кулаки и бессильно их опустила.

– На помощь, – сказала она равнодушным тоном. – Иван, где ты?.. Конечно, это они. Они должны прийти, рано или поздно.

Кукла говорила ровно и невыразительно. Она прижала оба кулака к вискам и продолжила механическое движение по сцене.

В нескольких метрах от Торнье вдруг проснулись два манекена, остававшиеся до этого незамеченными. Их мышцы – эластичные мешки, наполненные плавающим в жидкости магнитным порошком и в оболочке из гибких волокнистых спиралей – напрягались и опадали под плотью из пористой резины, повинуясь полихроматическим командам ультракоротких волн «маэстро». На их лицах отразилась смесь страха и злобы. Они наклонились, дико осмотрелись вокруг и, «тяжело дыша», уставились на сцену.

– Она пришла, она здесь! – закричала одна из них. – Она пришла с Борисом!

– Что? Она его арестовала? – вопрос был задан совершенно апатично.

– Нет, Нас предали! Она на их стороне, она изменница!

Андреев отвечал все так же монотонно, без чувства, словно диктор, сообщающий плохие новости.

Действие на сцене захватывало Торнье помимо его воли. Манекены двигались живее людей, казалось, они были без костей. Это были не громыхающие и скрипучие роботы, не грубые марионетки. Они без труда проделывали такую гамму движений и жестов, что живого актера это быстро бы измотало, а «маэстро» координировал их игру с совершенством, невозможным даже для идеально сыгранной труппы из гениальных актеров.

Все было как всегда. Сначала он смотрел с содроганием, как вместо существ из плоти и крови роли исполняли машины, заменяя собой актерские средства выражения. Но постепенно отвращение проходило, игра начинала захватывать его и исполнители больше не были машинами. Он сам жил в роли Андреева и хорошо знал других: Мелу и Пелтье, Сэма Диона и Питера Реллвейта. Он сжимал кулаки в ожидании напряженных пассажей, дублировал фразы, тихо ругал Андреева за его ошибки и даже не замечал электрического потрескивания, которое сопровождало каждое движение актеров. Увлеченный, он едва слышал гудение и скребущие звуки, идущие из глубины сцены, и постепенно усиливающиеся. Услышав шум голосов, он непроизвольно нахмурился, но не отвлекся от действия.

Вдруг он почувствовал, как что-то влажное ударило его в лодыжку, и повернулся.

Блестящий металлический паук высотой почти восемьдесят сантиметров медленно двигался прямо на него на шести лапах, вытянув две клешни вперед, как для атаки. Он вновь с шипением выбросил тонкую струю жидкости на пол, схватил одним щупальцем ведро, вылил под себя мыльную пену, отставил ведро и принялся тереть пол круговыми движениями своих лап-щеток.

Торнье вскрикнул от страха, перепрыгнул через чудище и упал, поскользнувшись на намыленном полу. Паук протер пол до кулис, развернулся и снова двинулся на него. Со стоном Торнье приподнялся на корточки и услышал кудахтающий смех. Он взглянул: над ним стояли директор театра и агент по продаже этих автоматов. Агент не смог удержаться от ухмылки, а Д’Уччия, фыркая, бил себя по ляжкам.

– Так его, – орал он. – Поделом ему! Все время смотрит спектакли и забывает про работу, а потом просит выходной. Ха!

Д’Уччия нагнулся и ласково похлопал паука по корпусу.

– Эй, рагаццо[199]199
  Рагаццо (итал.) – парень.


[Закрыть], – сказал он Торнье, – я хочу познакомить вас с моим новым помощником. В отличие от вас он не смотрит каждую репетицию.

Торнье поднялся, белый как мел, и пробормотал что-то невразумительное. Д’Уччия искренне радовался эффекту, его лицо расплылось в широкой улыбке. Торнье некоторое время смотрел на него, потом повернулся и, пошатываясь, вышел. При этом он едва не столкнулся с манекеном Мелы Стоун. Он уклонился, хотел пройти мимо, но вдруг замер: манекен Мелы был на сцене в заключительном эпизоде третьей сцены, а этот выглядел старше и как будто осунувшимся.

Пораженная, она оглядела его с ног до головы, затем в испуге поднесла руку ко рту.

– Торни! – прошептала она растерянно.

– Мела! – Хотя рядом шла репетиция, он буквально выкрикнул это. – Мела, как здорово!

Тут он заметил, что она сторонится его грязного и насквозь мокрого комбинезона. Она была вовсе не рада их встрече.

– Однако, Торни… – наконец произнесла она и протянула ему руку жеманным жестом. На ее пальцах и запястьях блестели украшения.

Он коротко и вяло пожал ее руку, посмотрел в лицо невидящим взглядом и поспешил уйти. Внутри у него все сжалось. Что ж, теперь он мог играть до конца. Теперь он мог держаться и к тому же находить в этом удовольствие. Пусть другие думают, что хотят, теперь ему было все равно.

Мела пришла на премьеру своей куклы, словно это был ее собственный дебют.

«Я позабочусь, – с горечью подумал он, – чтобы это представление не было скучным».

Со сцены донесся неестественный монотонный протест Андреева: «Нет, нет, нет.» Это была последняя сцена. Затем грохнул револьвер Марки и кукла Пелтье упала на пол. На этом игра, за исключением короткой заключительной сцены триумфа революционеров, была закончена.

Она бегала по служебным помещениям, пока не нашла его в костюмерной. Он рылся в старом шкафу и что-то бормотал себе под нос. Она улыбнулась и с силой захлопнула дверь. От испуга он выронил старый цилиндр и пачку холостых патронов. Выпрямляясь, он торопливо спрятал руку в карман.

– Жадэ! Я не ждал…

– Что я приду? – Устало вздохнув, она упала в старый пыльный шезлонг, обмахнулась своей программкой и сбросила с ног туфли. – Куча идиотов. Я их всех ненавижу!

Она состроила гримасу, как маленькая девочка. Как маленькая девочка, переезжавшая с Торнье и другими из города в город. Актриса Жадэ Ферн, клянчившая когда-то вторые роли, досаждавшая антрепренерам и компенсировавшая недостаток таланта беспрерывной зубрежкой ролей и бесконечными репетициями. Сейчас это была маленькая ловкая женщина, бизнесменша с хитрыми глазами, легкой проседью и резкими чертами рта.

Она посмотрела на часы.

– Пятнадцать минут, чтобы прийти в сознание, Торни.

Он присел на ящик, чтобы успокоиться. Казалось, она не заметила его нервозности или слишком устала, чтобы придавать этому значение. Если она почует что-то неладное, она выдаст его. «Ведь тебе не будет жалко, Жадэ, – подумал он.

– А если произойдет небольшой скандал, это не повредит шоу, хотя тебе, может, и не понравится».

То, что он делал, он делал для театра, который они знали и любили. И в этом смысле, сказал он себе, он делал это и для нее тоже.

– Как прошла репетиция, Жадэ? – спросил он как бы между прочим. – Андреев, разумеется, не в счет.

– Великолепно, просто великолепно, – автоматически ответила она.

– Я тоже так думаю.

– Как всегда, Торни, как всегда. – Она скривила рот. – Тошнотина. Лажа и китч, как раз то, что надо для толпы болванов, жующей жвачку и сосущей леденцы. Идиоты, они любят, когда по-топорному, чтобы не думать о том, что им хотят сказать. Они слишком ленивы, чтобы заставить себя понять чувства и смысл; им это даже омерзительно. Меня от них тошнит.

Он слегка удивился.

– Главное, кассир доволен, – пробормотал он. Она обняла свои колени, положила на них подбородок и подмигнула ему. – Ты не считаешь меня подлючкой за то, что я занимаюсь этим?

Он помедлил.

– Иногда меня бесит от этой карикатуры на искусство, но ты здесь не при чем.

– Это хорошо. Иногда мне хочется с тобой поменяться. Временами мне кажется, что лучше бы я была уборщицей и скоблила полы для Д’Уччии.

Он рассмеялся, коротко и невесело.

– Лови момент. Скоро шансов у тебя не будет. Родичи «маэстро» забирают у нас и эту работу.

– Я знаю. Уже слышала. Слава богу, теперь конец твоей службе. Сможешь заняться чем-нибудь другим.

Он покачал головой.

– Я не знаю, чем. Я умею только играть, больше ничего.

– Глупости. Уже завтра я подыщу тебе работу.

– Где?

– У Смитфилда, в отделе доставки заказов. Они там охотно берут на работу старых актеров.

– Нет, – отрезал он.

– Не спеши, Торни. Это дело новое. Фирма расширяется.

– Да ну?

– «Автодрама в каждый дом. Двухметровая сцена в каждой гостиной. Миниатюрные манекены, высотой двадцать пять сантиметров. Централизованный „маэстро“-сервис. Большой театр в вашем доме. Простое подключение с помощью концентрического кабеля. Позвоните Смитфилду, и узнаете подробности.» Ну как, здорово звучит?

Он холодно посмотрел на нее.

– Самая большая сенсация в шоу-бизнесе со времен Сары Бернар, – заметил он сухо.

– Торни! Не будь таким злюкой.

– Извини… Но что здесь нового? Автодрама уже давно завоевала телевидение.

– Я знаю, но это же совершенно другое. Дети будут на седьмом небе. Но этому еще надо сделать рекламу, прежде чем ставить на поток.

– Прости, но тебе следовало бы знать меня получше.

Она пожала плечами, устало вздохнула и закрыла глаза.

– Да, верно. Ты – исполнитель характерных ролей, идеалист, жупел для любого театрального директора. Ты не можешь играть роль, не живя ею, и не можешь ею жить, не веря в нее. Продолжай в том же духе и скоро умрешь с голоду. – Она сказала это со злостью, но он почувствовал, что за этим крылось невольное восхищение.

– Ничего, как-нибудь выживу, – сказал он и добавил про себя: «После вечернего представления».

– Я ничем не могу помочь?

– Можешь. Дай мне роль. Я мог бы заменять вышедший из строя манекен.

– Ты знаешь, я бы доверила тебе это, – сказала она после недолгого молчания.

– А почему бы нет. – Он пожал плечами.

Она в раздумье посмотрела на свои колени.

– Хм, это выглядело бы классно. Настоящий актер, инкогнито выступающий в автодраме.

– Так уже делают в некоторых комедиях.

– Да, но зрители знают об этом, и контраст придает спектаклю особый колорит. Если куклы находятся на сцене вместе с людьми, они выглядят слишком гибкими, слишком ловкими, словом, какими-то гуттаперчевыми. Без людей это так не бросается в глаза.

– А если зритель не предупрежден…

– Мне интересно, догадались бы они или нет. Конечно, какое-то различие они бы отметили, – улыбнулась Жадэ.

– Они бы решили, что это интерпретация «маэстро».

– Возможно, – согласилась она. – С условием, что человек, играющий с ними на сцене будет осторожен и сумеет приноровиться к токоносителям.

– И если б этим можно было провести критиков, – кисло усмехнулся он.

– Какой-нибудь осел назвал бы это «вопиюще нереалистичной интерпретацией» или «явно бьющим в глаза автоматизмом», могу поспорить. – Она посмотрела на свои туфли.

– Но бессмысленно делать что-либо подобное, – продолжала она изменившимся голосом. – «Маэстро» способен обеспечить лучшую постановку, чем любой режиссер.

Эти ее слова отозвались такой болью в душе Торнье, что он даже застонал. Она глянула на него и рассмеялась.

– Не страдай так, Торни. Автодрама держит публику на том уровне, на котором она сама хочет быть.

– Но…

– Точно так же, – продолжала она, – как это делало большинство прежних театров.

– Но…

– Не смотри на меня такими страшными глазами, Торни. Это никакое не издевательство. Я не имела в виду истинный театр. Если тебе нужен такой, поезжай в Европу. – Она встала. – Единственное, что противно в автодраме, так это то, что она прочно настроена на уровень восприятия слабоумных, но в дешевом шоу-бизнесе сроду по-другому не бывало. Это приходится принимать, даже если не нравится. – Она улыбнулась и погладила его по щеке, – Жаль, что я тебя расстроила. Чао, Торни. Всего хорошего.

Он перебирал в кармане холостые патроны и смотрел в пустоту. Неужели все они напрочь потеряли гордость? И Жадэ тоже продала свои принципы, да еще и по дешевке. А он всегда был уверен, что она против своей воли была вынуждена пойти на компромисс, чтобы не умереть с голоду. А она, оказывается, всерьез полагает, будто «маэстро» постановка удается лучше, чем человеку…

Нет. Она говорила все это лишь затем, чтобы упростить положение вещей, чтобы оправдать то, что она делает. Он вздохнул, закрыл дверь и достал из шкафа старый сценарий. Руки у него дрожали.

Когда он вышел из комнаты, он уже не был домашним рабом Д’Уччии, шутом и мальчиком для битья. Он был Райеном Торнье, звездой, героем многочисленных театральных триумфов, превозносимым критикой и любимым публикой, уверенным в блестящем будущем. Закрыв за собой дверь склада реквизита, он легким шагом пошел по опустевшему коридору. В руке он нес щетку, одет был в грязный комбинезон, но ведь это уже был лишь маскарад.

Манекен Пелтье уродливой кучей лежал на сцене. Техники и постановщики возбужденно спорили, обступив куклу. Райен Торнье прислушивался к разговору с равнодушным выражением лица.

– Я не знаю…

– Нет, пока нельзя сказать…

– Вышел на сцену, шатаясь и хихикая, словно пьяный, пытался удержаться за стол и упал лицом вниз…

– Я сначала подумал, что перепутали пленку, но Рик проверил. Это действительно пленка Пелтье.

Торнье всмотрелся в зрительный зал. Жадэ, Фириа и другие, взволнованно жестикулируя, стояли в центральном проходе перед оркестровой ямой. Все говорили, перебивая друг друга. Никто не обратил на него внимания, когда он вышел на сцену и остановился возле лежащей куклы, засунув руки в карманы комбинезона и мрачно наморщив лоб. Он слегка тронул куклу ногой. Краем глаза он увидел, что Жадэ взглянула на сцену и замолчала на половине фразы.

Теперь, когда он знал, что она его увидела, он сымпровизировал сцену с воображаемым приятелем, которого он представил себе на краю сцены. Он бдительно оглянулся вокруг, опустился на колени рядом с куклой. Потом он пощупал у нее пульс, выразительно кивнул приятелю, поднял кукле голову, прислушался к ее дыханию и состроил гримасу. Затем осторожно перевернул куклу.

Он сунул руку в карман манекена, взяв перед этим в руку свои часы. Поднял голову, улыбнулся воображаемому сообщнику и вытащил часы. Показывая их, будто для экспертизы, своему партнеру, он покачал часы на браслете.

В зале засмеялись и этот смех напугал вора. Он засунул часы обратно, боязливо осмотрелся и снова пощупал у куклы пульс. Затем он обменялся взглядом с сообщником, помог кукле встать на ноги и, шатаясь, пошел прочь – друг, ведущий домой пьяного собутыльника. В полутьме кулис он остановился, еще раз трусливо посмотрел вокруг, быстрым движением вытащил часы из кармана жертвы, бросил куклу и исчез со сцены.

Жадэ смотрела на это, открыв рот.

Три техника, наблюдавшие пантомиму из глубины сцены, со смехом похлопали его по плечу, когда он проходил мимо. Спутники Жадэ тоже добродушно поаплодировали, когда Торте, весело напевая что-то вполголоса, уносил куклу.