Текст книги "Листья травы (Leaves of Grass)"

Автор книги: Уолт Уитмен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

И это не чудо, что столько

прекрасного было и есть среди нас,

Гораздо удивительнее чудо, что могут

среди нас появляться

и негодяй и неверный.

<>

23

<>

Бесконечно в веках расцветание слов!

И я говорю новое слово, это слово:

"En Masse".

Слово веры, которое никогда не

обманет,

Сейчас или позже – все равно для

меня, я принимаю Время

абсолютно.

Оно одно без изъяна, в нем

завершение всего,

Это дивное, непостижимое чудо, в

нем одном завершение всего.

Я принимаю Реальность без всяких

оговорок и вопросов,

Материализмом пропитан я весь.

Ура позитивным наукам! Да

здравствует точное знание!

Принесите мне очиток и кедр,

венчайте их веткой сирени,

Этот – лингвист, тот – химик, тот

создал грамматику

египетских древних письмен,

Эти – мореходы, провели свой

корабль по неведомым и грозным

морям,

Этот – математик, тот – геолог, тот

работает скальпелем.

Джентльмены! вам первый поклон и

почет!

Ваши факты полезны, но жилье мое

выше и дальше,

Они только ступени к жилью моему,

и по ним я пробираюсь

туда.

Меньше напоминают слова мои об

атрибутах вещей,

И больше напоминают они о

несказанной жизни, о воле,

о свержении рабских оков,

Они знать не хотят бесполых, они

презирают кастратов, им

по сердцу полноценные мужчины

и женщины,

И бьют они в гонг восстания, они

заодно с беглецами,

с заговорщиками, с теми, кто

замышляет бунт.

<>

24

<>

Уолт Уитмен, космос, сын Манхаттена,

Буйный, дородный, чувственный,

пьющий, едящий, рождающий,

Не слишком чувствителен, не ставлю

себя выше других или

в стороне от других,

И бесстыдный и стыдливый равно.

Прочь затворы дверей!

И самые двери долой с косяков!

Кто унижает другого, тот унижает

меня,

И все, что сделано, и все, что сказано,

под конец возвращается

ко мне,

Сквозь меня вдохновение проходит

волнами, волнами, сквозь

меня поток и откровение.

Я говорю мой пароль, я даю знак:

демократия,

Клянусь, я не приму ничего, что

досталось бы не всякому

поровну.

Сквозь меня так много немых голосов,

Голоса несметных поколений рабов и

колодников.

Голоса больных, и отчаявшихся, и

воров, и карликов,

Голоса циклов подготовки и роста,

И нитей, связующих звезды, и

женских чресел, и влаги мужской,

И прав, принадлежащих униженным,

Голоса дураков, калек, бездарных,

презренных, пошлых,

Во мне и воздушная мгла, и жучки,

катящие навозные шарики.

Сквозь меня голоса запретные,

Голоса половых вожделений и

похотей, с них я снимаю покров,

Голоса разврата, очищенные и

преображенные мною.

Я не зажимаю себе пальцами рот, с

кишками я так же нежен,

как с головою и с сердцем,

Совокупление для меня столь же

священно, как смерть.

Верую в плоть и ее аппетиты,

Слух, осязание, зрение – вот чудеса, и

чудо – каждый

крохотный мой волосок.

Я божество и внутри и снаружи, все

становится свято, чего

ни коснусь и что ни коснется меня,

Запах моих подмышек ароматнее

всякой молитвы,

Эта голова превыше всех Библий,

церквей и вер.

Если и чтить одно больше другого, так

пусть это будет мое тело

и любая частица его,

Прозрачная оболочка моя, пусть это

будешь ты!

Затененные подпорки и выступы,

пусть это будете вы!

Крепкий мужской резак, пусть это

будешь ты!

Все, что вспашет и удобрит меня,

пусть это будешь ты!

Ты, моя густая кровь! молочные,

струистые, бледные волокна

моего бытия!

Грудь, которая прижимается к другим

грудям, пусть это будешь

ты!

Мозг, пусть это будут твои

непостижимые извилины!

Корень болотного аира! пугливый

кулик! гнездо, где двойные

бережно хранимые яйца! пусть это

будете вы!

Вихрастое спутанное сено волос,

борода, мышцы, пусть это

будете вы!

Струистые соки клена, фибры

мужской пшеницы, пусть это

будете вы!

Солнце, такое щедрое, пусть это

будешь ты!

Туманы, то озаряющие мое лицо,

то темнящие, пусть это

будете вы!

Потные потоки и росы, пусть это

будете вы!

Ветры, что сладострастно щекочут мое

тело, пусть это будете вы!

Мускулистая ширь полей, ветки

зеленого дуба, путник, бредущий

с любовью по моим извилистым

тропинкам, пусть это

будете вы!

Руки, что я пожимал, лицо, что я

целовал, всякий смертный, кого

я только коснулся, пусть это будете

вы!

Я стал бредить собою, вокруг так

много меня, и все это так

упоительно,

Каждая минута, какова бы она ни

была, пронизывает меня

восторгом и счастьем,

Я не в силах сказать, как сгибаются

лодыжки моих ног и в чем

причина моего малейшего

желания,

В чем причина той дружбы, которую я

излучаю, и той, которую

получаю взамен.

Я поднимаюсь к себе на крыльцо и

останавливаюсь, чтобы

подумать, верно ли, что оно

существует,

Вьюнок за моим окном больше

радует меня, чем метафизика

книг.

Увидеть зарю!

Маленький проблеск света заставляет

увянуть огромные

и прозрачные тени,

Воздух так приятен на вкус.

Полеты нашей неугомонной

вселенной, молчаливо и невинно

резвящейся, вновь и вновь

источающей влагу,

Несущейся вкось и высоко и низко.

Нечто, чего я не вижу, кажет

сладострастные свои острия,

Моря ослепительно яркого сока

разливаются по небу.

Охваченная небом земля смыкается с

ним ежедневно,

Сверху с востока я слышу мне

брошенный вызов,

Дразнящий меня насмешкой: по-

твоему, ты – властелин?

<>

25

<>

Огромное, яркое солнце, как быстро

ты убило бы меня,

Если бы во мне самом не всходило

такое же солнце.

Мы тоже восходим, как солнце, такие

же огромные, яркие,

Свое мы находим, о душа, в прохладе

и покое рассвета.

Моему голосу доступно и то, куда не

досягнуть моим глазам,

Когда я шевелю языком, я обнимаю

миры и миллионы миров.

Зрение и речь – близнецы, речь не

измеряется речью,

Она всегда глумится надо мной, она

говорит, издеваясь:

"Уолт, ты содержишь немало, почему

ты не дашь этому выйти

наружу?"

Ну, довольно издеваться надо мною,

слишком много придаешь

ты цены произнесению слов,

Разве ты не знаешь, о речь, как

образуются под тобою бутоны?

Как они ждут во мраке, как защищает

их стужа?

Земля, расступающаяся перед моими

вещими воплями,

Я первопричина всех явлений, все они

у меня в равновесии,

Мое знание в моем живом теле, оно в

соответствии со смыслом

всего естества,

Счастье (пусть всякий, кто слышит

меня, сейчас же встанет

и пойдет его искать).

Не в тебе мое основное достоинство, я

не позволю тебе отнимать

у меня подлинную личность мою,

Измеряй миры во вселенной, но не

пытайся измерить меня,

Только взглянув на тебя, я вызову в

тебе самое лучшее.

Ни писание, ни речь не утверждают

меня,

Все, что утверждает меня, выражено у

меня на лице,

Даже когда мои губы молчат, они

посрамляют неверующих.

<>

26

<>

Теперь я буду слушать, только

слушать,

Все, что услышу, внесу в эту песню,

пусть она обогащается

звуками.

Я слышу бравурные щебеты птиц,

шелест растущей пшеницы,

болтовню разгоревшихся щепок,

на которых я варю себе

пищу,

Я слышу свой любимейший звук, звук

человеческого голоса,

Я слышу, звуки бегут сообща, все

вместе или один за другим,

Звуки города и звуки природы,

дневные звуки и звуки ночей,

Многословные разговоры юнцов со

своими друзьями, громкий

смех рабочих за едой,

Озлобленный бас расторгаемой

дружбы, еле слышный шепот

больного,

Судью, прижимающего руки к столу,

когда его побелевшие губы

произносят смертный приговор,

Выкрики грузчиков, разгружающих

судно, припев матросов,

отдающих якоря,

Колокола, что возвещают пожар,

грохот быстро бегущих

пожарных машин с бубенцами и

цветными огнями,

Свисток паровоза, громыханье

подходящего поезда,

Тягучие звуки марша в голове

многолюдной колонны, люди

шагают попарно

(Они идут воздать почести какому-то

трупу, к их флагам

привязаны ленты из черного

крепа).

Я слышу виолончель (эти скорбные

жалобы юного сердца),

Я слышу пронзительные звуки

корнета, они торопливо

скользят ко мне в уши;

Сладкие-сладкие боли пробегают у

меня по животу и по груди.

Я слышу хор, это опера.

Ах, это поистине музыка, которая мне

по душе,

Тенор, широкий и свежий, как мир,

наполняет меня всего,

Звуки, что льются из его

округленного рта, наполняют меня

до краев.

Я слышу хорошо обработанный голос

сопрано,

Оркестр кружит меня в бешеном

вихре, он мчит меня кругами

Сатурна,

Он исторгает у меня такие экстазы,

каких я и не подозревал

в себе прежде,

Он несет меня на всех парусах, я

болтаю босыми ногами, их

лижут ленивые волны,

Он хлещет меня яростным градом, и я

задыхаюсь,

Я захлебнулся медвяным морфием,

он схватил меня за горло

и душит,

А потом освобождает меня, чтобы я

чувствовал загадку загадок,

И это зовется у нас Бытием.

<>

27

<>

Быть, существовать в любом обличье -

что это такое?

(Мы вращаемся все время по кругу и

вечно приходим назад),

Когда мы в начале пути, недурно

побыть и моллюском в крепкой

раковине.

Крепкой раковины нет у меня,

Стою ли я или хожу, все мое тело

покрыто быстрыми,

расторопными щупальцами,

Они схватывают каждый предмет и

проводят его сквозь меня,

и это не причиняет мне боли.

Я просто ощупываю пальцами,

шевелюсь и сжимаю -

и счастлив,

Прикоснуться своим телом к другому

– такая безмерная

радость, какую еле может вместить

мое сердце.

<>

28

<>

Прикоснуться, не больше? и вот я уже

другой человек,

В мои жилы врываются эфир и огонь,

И то коварное, что таится во мне,

перебежчиком спешит им

на помощь,

И молния играет в моем теле,

испепеляя то, что почти – я сам,

И руки-ноги мои цепенеют от

злобных возбудителей похоти,

Они жаждут выжать из меня всю мою

кровь, которой сердце

мое не хочет отдать,

Они нападают на меня, как распутные

твари, и я не в силах

противиться им,

Они как будто нарочно отнимают у

меня все мое лучшее,

Расстегивают одежду мою,

прижимаются к моей голой груди,

Они похищают у меня, распаленного,

и тихость лугов,

и спокойствие солнца,

И все чувства, которые родственны

этим, они бесстыдно гонят

от меня,

Они подкупают меня уверениями,

будто они будут пастись лишь

на окраинах моего существа,

И какое им дело, что я смертельно

устал, что я возмущен,

разгневан,

Они приводят все прочее стадо, чтоб

оно тоже надо мной

поглумилось,

А потом сбегаются все на далекой

полоске земли терзать меня

тоской и унынием.

Часовые, оберегавшие каждую часть

моего существа, оставили

меня без охраны,

Они отдали меня, беззащитного,

кровавому мародеру,

Они столпились вокруг, чтобы

свидетельствовать против меня

и помочь моим лютым врагам.

Я весь оказался во власти предателей,

Я стал говорить как безумный,

здравый смысл покинул меня,

оказывается, я-то и есть

величайший изменник,

Я первый ушел на эту далекую

полоску земли, отнес себя туда

своими руками.

Ты, подлое прикосновение! Что же

ты делаешь со мной? Я весь

задыхаюсь.

Открой же скорей свои шлюзы, иначе

мне не вынести тебя.

<>

29

<>

Слепое, любовное, победное

прикосновенье руки, укутанное

в мягкую ткань, острозубое,

Разве тебе становится больно, когда

ты покидаешь меня?

Вслед за расставанием новая встреча,

новая уплата и новый заем,

Щедрые ливни и еще щедрее урожаи.

Зелень такая богатая, кипящая

жизнью, густо разрослась

у дороги,

И простерлись далеко вокруг могучие,

широкие, золотые

пейзажи.

<>

30

<>

Все истины, что таятся в вещах, ждут,

когда придет их черед,

Они не спешат на волю, но и не

отвергают ее,

Им не нужно акушерских щипцов,

Ничтожное для меня так же велико,

как и все остальное.

(Что может быть меньше и что может

быть больше, чем простое

прикосновение руки?)

Логика и проповеди никогда не

убеждают людей,

Сырость ночная глубже проникает мне

в душу.

(Убеждает лишь то, что очевидно для

всех,

Чего не отрицает никто.)

Я верю, что из этих комьев земли

выйдут и любовники и светила.

И что святая святых есть тело мужское

и женское,

Что цвет и вершина всей жизни – то

чувство, какое они питают

друг к другу,

Что они должны излить это чувство на

всех, покуда оно

не станет всесветным,

Покуда мы все до единого не станем в

такой же мере дороги

и милы друг для друга.

<>

31

<>

Я верю, что листик травы не меньше

поденщины звезд,

И что не хуже их муравей, и песчинка,

и яйцо королька,

И что древесная лягушка – шедевр,

выше которого нет,

И что ежевика достойна быть

украшением небесных гостиных,

И что малейший сустав моих пальцев

посрамляет всякую

машину,

И что корова, понуро жующая жвачку,

превосходит любую

статую,

И что мышь – это чудо, которое может

одно сразить

секстильоны неверных.

Во мне и гнейс, и уголь, и длинные

нити мха, и плоды, и зерна,

и коренья, годные в пищу,

Четвероногими весь я доверху набит,

птицами весь я начинен,

И хоть я неспроста отдалился от них,

Но стоит мне захотеть, я могу позвать

их обратно.

Пускай они таятся или убегают,

Пускай огнедышащим горы шлют

против меня свой старый

огонь,

Пускай мастодонт укрывается под

своими истлевшими костями,

Пускай вещи принимают

многообразные формы и удаляются

от меня на целые мили,

Пускай океан застывает зыбями и

гиганты-чудовища лежат

в глубине,

Пускай птица сарыч гнездится под

самым небом,

Пускай лось убегает в отдаленную

чащу, пускай змея ускользает

в лианы,

Пускай пингвин с клювом-бритвой

уносится к северу

на Лабрадор, -

Я быстро иду по пятам, я взбираюсь на

вершину к гнезду

в расселине камня.

<>

32

<>

Я думаю, я мог бы жить с животными,

они так спокойны

и замкнуты в себе,

Я стою и смотрю на них долго-долго.

Они не скорбят, не жалуются на свой

злополучный удел,

Они не плачут бессонными ночами о

своих грехах,

Они не изводят меня, обсуждая свой

долг перед богом,

Разочарованных нет между ними, нет

одержимых бессмысленной

страстью к стяжанию,

Никто ни перед кем не преклоняет

коленей, не чтит подобных

себе, тех, что жили за тысячу лет;

И нет между ними почтенных, и нет на

целой земле горемык.

Этим они указуют, что они мне

сродни, и я готов принять их,

Знаменья есть у них, что они – это я.

Хотел бы я знать, откуда у них эти

знаменья,

Может быть, я уронил их нечаянно,

проходя по той же дороге

в громадной дали времен?

Все время идя вперед, и тогда, и

теперь, и вовеки,

Собирая по дороге все больше и

больше,

Бесконечный, всех видов и родов,

благосклонный не только к тем,

кто получает от меня сувениры,

Выхвачу того, кто полюбится мне, и

вот иду с ним, как с братом

родным.

Гигантская красота жеребца, он горяч

и отвечает на ласку.

Лоб у него высок, между ушами

широко,

Лоснятся его тонкие ноги, хвост

пылится у него по земле,

Глаза так и сверкают озорством, уши

изящно выточены,

подвижные и гибкие.

Ноздри у него раздуваются, когда

мои ноги обнимают его,

Его стройное тело дрожит от счастья,

когда мы мчимся кругом

и назад.

Но минута, и я отпускаю тебя,

жеребец.

К чему мне твоя быстрая иноходь,

ведь я быстрее тебя,

Даже когда я сижу или стою, я

обгоняю тебя.

<>

33

<>

Пространство и Время! Теперь-то я

вижу, что я не ошибся,

Когда лениво шагал по траве,

Когда одиноко лежал на кровати,

Когда бродил по прибрежью под

бледнеющими звездами утра.

Мои цепи и балласты спадают с меня,

локтями я упираюсь

в морские пучины,

Я обнимаю сиерры, я ладонями

покрываю всю сушу,

Я иду, и все, что вижу, со мною.

У городских четырехугольных домов,

в бревенчатых срубах,

поселившись в лесу с

дровосеками,

Вдоль дорог, изборожденных

колеями, у застав, вдоль высохших

рытвин и обмелевших ручьев,

Пропалывая лук на гряде или копая

пастернак и морковь,

пересекая саванны, идя по

звериным следам,

Выходя на разведку, добывая

золотую руду, опоясывая деревья

круговыми надрезами на новом

участке земли,

Проваливаясь по щиколотку в

горячем песке, таща бечевой мою

лодку вниз по течению

обмелевшей реки,

Где пантера снует над головою по

сучьям, где охотника бешено

бодает олень,

Где гремучая змея на скале нежит под

солнцем свое вялое

длинное тело, где выдра глотает

рыбу,

Где аллигатор спит у реки, весь в

затверделых прыщах,

Где рыщет черный медведь в

поисках корней или меда, где бобр

бьет по болоту веслообразным

хвостом,

Над растущим сахаром, над желтыми

цветами хлопка,

над рисом в низменных, залитых

водою полях,

Над островерхой фермой, над

зубчатыми кучами шлака,

над хилою травою в канавах, -

Над западным персимоном, над

кукурузой с продолговатыми

листьями, над нежными голубыми

цветочками льна,

Над белой и бурой гречихой (там я

жужжу, как пчела),

Над темною зеленью ржи, когда от

легкого ветра по ней бегут

светлые струйки и тени,

Взбираясь на горные кручи,

осторожно подтягиваясь, хватаясь

за низкие, тощие сучья,

Шагая по тропинке, протоптанной в

травах и прорубленной

в чаще кустарника,

Где перепелка кричит на опушке у

пшеничного поля,

Где в вечер Седьмого месяца носится

в воздухе летучая мышь,

где большой золотой жук падает на

землю во тьме,

Где из-под старого дерева выбивается

ключ и сбегает в долину,

Где быки и коровы стоят и сгоняют

мух, без устали подрагивая

шкурой,

Где в кухне просушивается ткань для

сыров, где таганы

раскорячились на очаге, где

паутина свисает гирляндами

с балок,

Где звякают тяжелые молоты, где

типографская машина вращает

цилиндры,

Где человеческое сердце в муках

судорог бьется за ребрами,

Где воздушный шар, подобный груше,

взлетает вверх

(он поднимает меня, я смотрю

вниз),

Где шлюпка привязана к судну

крепкими морскими узлами,

где солнечный зной, как наседка,

греет зеленоватые яйца,

зарытые в неровный песок.

Где плавает самка кита с детенышем,

не отстающим от нее

ни на миг,

Где пароход развевает вслед за собой

длинное знамя дыма,

Где плавник акулы торчит из воды,

словно черная щепка,

Где мечется полуобугленный бриг по

незнакомым волнам,

Где ракушки приросли к его

тенистой палубе, где в трюме гниют

мертвецы;

Где несут во главе полков усеянный

звездами флаг,

Приближаясь к Манхаттену по

длинному узкому острову,

Под Ниагарой, что, падая, лежит, как

вуаль, у меня на лице,

На ступеньке у двери, на крепкой

колоде, которая стоит

на дворе, чтобы всадник мог сесть

на коня,

На скачках, или на веселых

пикниках, или отплясывая джигу,

или играя в бейсбол,

На холостых попойках с похабными

шутками, с крепким словом,

со смехом, с матросскими

плясками,

У яблочного пресса, пробуя

сладкую бурую гущу, потягивая

сок через соломинку,

На сборе плодов, где за каждое

красное яблоко, которое

я нахожу, мне хочется получить

поцелуй,

На военных смотрах, на прогулках у

самого моря, на дружеских

встречах, на уборке маиса, на

постройке домов,

Где дрозд-пересмешник разливается

сладкими трелями, плачет,

визжит и гогочет,

Где стог стоит на гумне, где

разостлано сено, где племенная

корова ждет под навесом,

Где бык идет совершить свою

мужскую работу и жеребец -

свою, где за курицей шагает петух,

Где телки пасутся, где гуси хватают

короткими хватками пищу,

Где закатные тени тянутся по

бескрайней, безлюдной прерии,

Где стада бизонов покрывают собой

квадратные мили земли,

Где пташка колибри сверкает, где шея

долговечного лебедя

изгибается и извивается,

Где смеющаяся чайка летает у берега

и смеется почти

человеческим смехом,

Где ульи выстроились в ряд на бурой

скамейке в саду, скрытой

буйной травою,

Где куропатки, с воротниками на шее,

уселись в кружок

на земле, головами наружу,

Где погребальные дроги въезжают в

сводчатые ворота

кладбища,

Где зимние волки лают среди

снежных просторов и обледенелых

деревьев,

Где цапля в желтой короне

пробирается ночью к каемке болот

и глотает маленьких крабов,

Где всплески пловцов и

ныряльщиков охлаждают горячий

полдень,

Где кати-дид играет свою

хроматическую гамму над ручьем

на ветвях орешника,

По арбузным грядам, по грядам

огурцов с серебряными нитями

листьев,

По солончаку, по апельсинной

аллее или под остроконечными

елями,

Через гимнастический зал, через

салун с глухо занавешенными

окнами, через контору или через

зал для собраний,

Довольный родным и довольный

чужим, довольный новым

и старым,

Радуясь встрече с некрасивою

женщиною так же, как с красивою

женщиною,

Радуясь, что вот вижу квакершу, как

она шляпку сняла и говорит

мелодично,

Довольный пением хора в только что

выбеленной церкви,

Довольный вдохновенною речью

вспотевшего методистского

пастора, сильно взволнованный

общей молитвой на воздухе,

Глядя все утро в витрины Бродвея,

носом прижимаясь

к зеркальному стеклу,

А после полудня шатаясь весь день

по проселкам или по берегу

моря с закинутой в небо головой,

Обхватив рукою товарища, а другою

– другого, а сам посредине,

Возвращаясь домой с молчаливым и

смуглым бушбоем

(в сумерках он едет за мной на

коне),

Вдали от людских поселений, идя по

звериным следам или

по следам мокасинов,

У больничной койки, подавая

лихорадящим больным лимонад,

Над покойником, лежащим в гробу,

когда все вокруг тихо,

всматриваясь в него со свечой,

Отплывая в каждую гавань за

товарами и приключениями,

Торопливо шагая среди шумной

толпы, такой же ветреный

и горячий, как все,

Готовый в ярости пырнуть врага

ножом,

В полночь, лежа без мыслей в

одинокой каморке на заднем

дворе,

Блуждая по старым холмам Иудеи бок

о бок с прекрасным

и кротким богом,

Пролетая в мировой пустоте,

пролетая в небесах между звезд,

Пролетая среди семи сателлитов,

сквозь широкое кольцо

диаметром в восемьдесят тысяч

миль,

Пролетая меж хвостатых метеоров и,

подобно им, оставляя

за собою вереницу огненных

шаров,

Нося с собою месяц-младенца,

который во чреве несет свою

полнолунную мать,

Бушуя, любя и радуясь,

предостерегая, задумывая, пятясь,

выползая, появляясь и вновь

исчезая,

День и ночь я блуждаю такими

тропами.

Я посещаю сады планет и смотрю,

хороши ли плоды.

Я смотрю на квинтильоны созревших

и квинтильоны незрелых.

Я летаю такими полетами текущей и

глотающей души,

До той глубины, где проходит мой

путь, никакой лот

не достанет.

Я глотаю и дух и материю,

Нет такого сторожа, который мог бы

прогнать меня, нет такого

закона, который мог бы

препятствовать мне.

Я бросаю якорь с моего корабля лишь

на короткое время,

Мои посланные спешат от меня на

разведки или возвращаются

ко мне с донесениями.

С острой рогатиной я иду на охоту за

тюленем и белым

медведем, прыгая через глубокие

трещины, я хватаюсь

за ломкие синие льдины,

Я взбираюсь на переднюю мачту,

Влезаю в бочонок для вахты,

Мы плывем по северному морю,

много света кругом,

Воздух прозрачен, я смотрю на

изумительную красоту,

Необъятные ледяные громады

плывут мимо меня, и я плыву

мимо них, все отчетливо видно

вокруг,

Вдали беловерхие горы, навстречу им

летят мои мечты,

Мы приближаемся к полю сражения,

скоро мы вступим в бой,

Мы проходим мимо аванпостов

огромного лагеря, мы проходим

осторожно и медленно,

Или мы входим в большой и

разрушенный город,

Развалины зданий и кварталы домов

больше всех живых городов

на земле.

Я вольный стрелок, мой бивак у чужих

костров.

Я гоню из постели мужа, я сам

остаюсь с новобрачной и всю

ночь прижимаю ее к своим бедрам

и к губам.

Мой голос есть голос жены, ее крик у

перил на лестнице,

Труп моего мужа несут ко мне, с него

каплет вода, он -

утопленник.

Я понимаю широкие сердца героев,

Нынешнюю храбрость и храбрость

всех времен,

Вот шкипер увидел разбитое судно, в

нем люди, оно без руля,

Смерть в бурю гналась за ним, как

охотник,

Шкипер пустился за судном, не

отставая от него ни на шаг,

днем и ночью верный ему,

И мелом написал на борту:

"Крепитесь, мы вас не покинем".

Как он носился за ними, и лавировал

вслед за ними, и упорно

добивался своего,

Как он спас наконец дрейфовавших

людей,

Что за вид был у исхудалых женщин

в обвисающих платьях,

когда их увозили на шлюпках от

разверстых перед ними

могил,

Что за вид у молчаливых младенцев

со стариковскими лицами,

и у спасенных больных, и у

небритых мужчин

с пересохшими ртами,

Я это глотаю, мне это по вкусу, мне

нравится это, я это впитал

в себя,

Я сам этот шкипер, я страдал вместе с

ними.

Гордое спокойствие мучеников,

Женщина старых времен, уличенная

ведьма, горит на сухом

костре, а дети ее стоят и глядят на

нее,

Загнанный раб, весь в поту,

изнемогший от бега, пал на плетень

отдышаться,

Судороги колют его ноги и шею

иголками, смертоносная дробь

и ружейные пули,

Этот человек – я, и его чувства – мои.

Я – этот загнанный раб, это я от собак

отбиваюсь ногами,

Вся преисподняя следом за мною,

щелкают, щелкают выстрелы,

Я за плетень ухватился, мои струпья

содраны, кровь сочится

и каплет,

Я падаю на камни в бурьян,

Лошади там заупрямились, верховые

кричат, понукают их,

Уши мои – как две раны от этого

крика,

И вот меня бьют с размаху по голове

кнутовищами.

Мучения – это всего лишь одна из

моих одежд,

У раненого я не пытаю о ране, я сам

становлюсь тогда раненым,

Мои синяки багровеют, пока я стою и

смотрю, опираясь

на легкую трость.

Я раздавленный пожарный, у меня

сломаны ребра,

Я был погребен под обломками

рухнувших стен,

Я дышал огнем и дымом, я слышал,

как кричат мои товарищи,

Я слышал, как высоко надо мною

стучали их кирки и лопаты,

Они убрали упавшие балки и

бережно поднимают меня,

И вот я лежу на свежем воздухе,

ночью, в кровавой рубахе,

никто не шумит, чтобы не

тревожить меня.

Я не чувствую боли, я изнемог, но

счастлив,

Бледные, прекрасные лица окружают

меня, медные каски

уже сняты с голов,

Толпа, что стоит на коленях,

тускнеет, когда факелы гаснут.

Отошедшие в прошлое и мертвецы

воскресают,

Они – мой циферблат, они движутся,

как часовые стрелки,

я – часы.

Я – старый артиллерист, я

рассказываю о бомбардировке моего

форта,

Я опять там.

Опять барабанный бой,

Опять атака пушек и мортир,

Опять я прислушиваюсь к ответной

пальбе.

Я сам в этом деле, я вижу и слышу

все:

Вопли, проклятия, рев, крики

радости, когда ядро попало в цель,

Проходят медлительные лазаретные

фуры, оставляя за собой

красный след,

Саперы смотрят, нет ли каких

повреждений, и приводят

в порядок, что можно,

Падение гранаты через

расщепленную крышу, веерообразный

взрыв,

Свист летящих в вышину рук, ног,

голов, дерева, камня, железа.

Опять мой генерал умирает, опять у

него изо рта вырываются

клокочущие хриплые звуки, он

яростно машет рукою

И выдыхает запекшимся горлом:

"Думайте не обо мне. . но об. .

окопах. ."

<>

34

<>

Теперь расскажу, что я мальчиком

слышал в Техасе.

(Нет, не о паденье Аламо:

Некому рассказать о паденье Аламо,

Все были убиты в Аламо,

Все сто пятьдесят человек стали

немыми в Аламо.)

Это повесть о хладнокровном

убийстве четырехсот двенадцати

молодых людей.

Отступая, они образовали каре, их

амуниция служила им

брустверами,

И когда они попали в окружение, они

отняли у врага девятьсот

жизней, в девятикратном размере

заставили они его

расплатиться вперед, их самих

было в девять раз меньше,

Их полковник был ранен, у них не

осталось патронов,

Они сдались на почетных условиях,

получили бумагу с печатью,

сдали оружье и как военнопленные

были отправлены

в тыл.

Это были лучшие из техасских

ковбоев,

Первые в стрельбе, в пенье песен, в

разгуле, в любовных делах,

Буйные, рослые, щедрые, красивые,

гордые, любящие,

Бородатые, обожженные солнцем, в

охотницкой привольной.

одежде,

И ни одному из них не было за

тридцать.

На второй день, в воскресенье, их

вывели повзводно и стали

убивать одного за другим; стояло

красивое весеннее утро,

Работа началась в пять часов и к

восьми была кончена.

Им скомандовали: "На колени!" – ни

один не подчинился

команде,

Иные безумно и бесцельно рванулись

вперед, иные оцепенели

и стояли навытяжку,

Иные упали тут же с простреленным

виском или сердцем, живые

и мертвые в куче,

Недобитые раненые скребли землю

ногтями, вновь приводимые

смотрели на них,

Полумертвые пытались уползти,

Их прикончили штыком или

прикладом.

Подросток, еще не достигший

семнадцати, так обхватил одного

из убийц, что понадобилось еще

двое убийц, чтобы спасти

того.

Мальчик изодрал их одежду и

облил всех троих своею кровью.

В одиннадцать часов началось

сожжение трупов.

Таков рассказ об убийстве

четырехсот двенадцати молодых

людей.

<>

35

<>

Хочешь послушать, как дрались в

старину на морях?

Хочешь узнать, кто выиграл сражение

при свете луны и звезд?

Послушай же старинную быль, что

рассказывал мне отец моей

бабки – моряк.

Враг у нас был не трус, даю тебе

честное слово (так говорил он),

Несокрушимой и хмурой английской

породы, нет и не было

упрямее их, и не будет вовек;

Когда вечер спустился на воду, он

подошел к нам вплотную

и начал бешено палить вдоль

бортов.

Мы сцепились с ним, у нас

перепутались реи, дула наших орудий

касались орудий врага.

Мой капитан крепко принайтовал нас

своими руками.

В подводной части мы получили

пробоины

восемнадцатифунтовыми ядрами.

На нижнем деке у нас после первого

залпа сразу взорвались два

орудия большого калибра, убило

всех, кто стоял вокруг,

и взрывом разнесло все наверху.

Мы дрались на закате, мы дрались в

темноте,

Вечер, десять часов, полная луна уж

довольно высоко, в наших

пробоинах течь все растет, и

доносят, что вода поднялась

на пять футов,

Комендант выпускает арестованных,

посаженных в трюм под

кормой, пусть спасаются, если

удастся.

Часовые у склада снарядов теперь

уже не подпускают никого,

Они видят столько чужих, что не

знают, кому доверять.

На нашем фрегате пожар,

Враг спрашивает, сдаемся ли мы,

Спустили ли мы штандарт и кончен ли

бой.

Тут я смеюсь, довольный, потому что

слышу голос моего

капитана.

"Мы не спускали штандарта, – кричит

он спокойно, – мы лишь

теперь начинаем сражаться"*

У нас только три неразбитых орудия.

За одним стоит сам капитан и наводит

его на грот-мачту врага,

Два другие богаты картечью и

порохом, и они приводят

к молчанию мушкеты врага и

подметают его палубы

дочиста.

Этой маленькой батарее вторят одни

только марсы, и больше

всего грот-марс,

Они геройски держатся до конца всего

боя.

Нет ни минуты передышки,

Течь опережает работу насосов, огонь

подбирается к пороховому

складу.

Один из насосов сбит ядром, и все

думают, что мы уже тонем.

Невозмутимый стоит маленький

капитан,

Он не суетится, голос его не

становится ни громче, ни тише,

Его глаза дают нам больше света, чем

фонари у орудий.

К двенадцати часам, при сиянии луны,

они сдаются нам.

<>

36

<>

Широко разлеглась молчаливая

полночь.

Два огромных корпуса недвижны на

груди темноты,

Наше судно, все продырявленное,

тихо погружается в воду, мы

готовимся перейти на захваченный

нами фрегат.

Капитан, стоящий на шканцах,

хладнокровно отдает команду,

лицо у него бело, как мел,

А невдалеке труп ребенка, который

был прислужником в каюте,

Мертвое лицо старика морехода с

длинными седыми волосами

и тщательно завитыми баками,

Пламя, что, наперекор всем усилиям,

по-прежнему пылает внизу

и на палубе,

Хриплые голоса двух или трех

офицеров, еще способных

сражаться,

Бесформенные груды трупов и

отдельные трупы, клочья мяса

на мачтах и реях,

Обрывки такелажа, повисшие снасти,

легкое содрогание

от ласки волн,

Черные бесстрастные орудия, там и

сям пороховые тюки,

сильный запах,

Редкие крупные звезды вверху,

мерцающие молчаливо

и скорбно,

Легкие дуновения бриза, ароматы

осоки и прибрежных полей,

поручения, которые дают

умирающие тем, кто остаются

в живых,

Свист ножа в руках хирурга,

вгрызающиеся зубья его пилы,

Хрип и сопение раненых, клекот

хлынувшей крови, дикий

короткий визг и длинный, нудный,

постепенно смолкающий