Текст книги "Шесть прогулок в лесах"

Автор книги: Умберто Эко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

V
УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ УЛИЦЫ СЕРВАДОНИ

[181] В диссертации, которую недавно защитила моя студентка Лукреция Эскудеро – темой ее было освещение войны за Фолклендские (Мальвинские) острова в аргентинской прессе , —рассказывается следующая история.

31 марта 1982 года, за два дня до высадки аргентинцев на Мальвинах и за двадцать пять дней до прибытия на Фолкленды британских тактических сил, в буэнос-айресской газете «Кларин» была опубликована любопытная заметка: в ней говорилось, что, по сведениям из одного лондонского источника, англичане отправили атомную подводную лодку «Суперб» в южную часть Атлантики. Британское министерство иностранных дел немедленно заявило, что не намерено комментировать эту «версию», из чего аргентинская пресса тут же сделала [182] вывод, что раз британские власти рассматривают сообщение как «версию», значит, произошла утечка важных секретных сведений. 1 апреля, перед самой высадкой аргентинцев на Мальвинах, «Кларин» сообщила, что «Суперб» – это судно водоизмещением в сорок пять тысяч тонн, на борту которого находятся девяносто семь профессиональных ныряльщиков.

Воспоследовавшая реакция британской стороны была неоднозначной. Некий военный эксперт заявил, что отправка противолодочных атомных субмарин в этот регион представляется ему мерой в высшей степени разумной. «Дейли телеграф» притворилась, будто располагает обширной информацией на эту тему, и мало-помалу слух превратился в факт. Аргентинские читатели были просто шокированы, а пресса сделала все, чтобы не обмануть их читательские ожидания. Информация якобы поступала прямо от аргентинского военного командования, а «Суперб» превратился в «ту самую подводную лодку, которая, согласно британским источникам, дислоцируется в Южной Атлантике». К 4 апреля подлодку уже видели неподалеку от берегов Аргентины. Британские [183] военные источники на все это продолжали твердить, что не собираются раскрывать местонахождения своих субмарин, и это нелицемерное утверждение только подкрепило общую уверенность в том, что где-то находятся английские подлодки – что, безусловно, было истинной правдой.

В тот же день, 4 апреля, сразу несколько европейских информационных агентств сообщили, что «Суперб» готов к отплытию в Южные моря во главе британских тактических сил. Но в таком случае получалось, что подлодка, которую видели у берегов Аргентины, это не «Суперб»; однако эта нестыковка скорее подогрела, чем ослабила субмариновый синдром.

5 апреля информационное агентство «DAN» заявило, что «Суперб» находится в 250 километрах от Фолклендских-Мальвинских островов. Остальные СМИ подхватили эту новость, живописуя технические характеристики субмарины и ее невероятную мощь. 6 апреля представители аргентинских ВМС засекли подлодку возле архипелага, а на следующей неделе к ней присоединилась ее товарка «Оракул». 8 апреля во французской ежедневной газете [184] «Ле монд» упоминались уже два судна, «Кларин» процитировала заметку из «Монд» под драматическим заголовком: «Подводный флот?» 12 апреля подводный флот всплыл еще раз, а «Кларин» пошла еще дальше, объявив о появлении в южных водах советских подлодок.

Это была история не только о присутствии на театре военных действий подлодки «Суперб» (в каковом никто не сомневался), но и о дьявольской изворотливости британцев, сумевших сохранить истинное положение дел в тайне. 18 апреля бразильский пилот заметил «Суперб» возле Санта-Катарины и сфотографировал его, однако снимок вышел нечеткий из-за облачной погоды. Вот вам еще один пример эффекта дымки (третий в этих лекциях, если помните) – на сей раз ее напустили сами читатели с целью накалить саспенс; визуально мы на полпути между «Флатландией» и «Увеличением» Антониони.

22 апреля, когда британские тактические силы уже действительно были в восьмидесяти километрах от театра военных действий, с настоящими кораблями и настоящими подлодками, «Кларин» сообщила, [185] что подлодка, которая якобы крейсировала до этого в районе Мальвин, возвратилась в Шотландию. 23 апреля шотландская «Дейли рекорд» обнародовала информацию, что на самом деле «Суперб» вообще не покидал своей базы. Аргентинским газетам пришлось сменить жанр и перейти от боевика к шпионскому роману: 23 апреля «Кларин» победоносно сообщила, что обман британских властей наконец-то разоблачен.

Кто придумал эту Желтую Подводную Лодку? Британские секретные службы, с целью подорвать моральный дух аргентинцев? Аргентинское командование, с целью оправдать жесткость своей позиции? Английская пресса? Аргентинская пресса? Кому на руку были эти слухи? Это меня, собственно, не интересует. Меня интересует, как из невнятного слуха выросла при содействии всех сторон эта история. Все внесли свою лепту в создание Желтой Подводной Лодки, потому что она была замечательной литературной героиней захватывающей истории.

Эта история – я имею в виду истинную историю об изобретении вымышленной [186] истории – содержит мораль, и не одну. Во-первых, из нее видно, что мы постоянно стремимся придать жизни форму, используя нарративные схемы (это станет темой моей следующей и последней лекции). Во-вторых, она демонстрирует силу экзистенциальных пресуппозиций. Любое утверждение, содержащее имена собственные или конкретные описания, предполагает, что читатель или слушатель примет на веру существование предмета, к которому относятся излагаемые факты. Если некто говорит мне, что не смог прийти на встречу, потому что у него заболела жена, первая моя реакция – принять на веру существование жены. Только позднее, обнаружив по чистой случайности, что говорящий – холостяк, я смогу сделать вывод, что он врал мне в глаза. До этого же, поскольку жена была постулированав повествовательном контексте актом ее упоминания, у меня нет никаких оснований думать, что ее не существует. Подобная реакция столь естественна для обычных людей, что, читая текст, начинающийся словами: «Общеизвестно, что нынешний король Франции лыс» (и зная, что Франция [187] республика, а я не философ языка, а нормальный человек), я не стану справляться со Скрижалями Истины; скорее уж я воздержусь от недоверия и восприму этот текст как вымышленное повествование о временах Карла Лысого. Я поступлю так потому, что это – единственный способ придать некую форму существования в каком-либо мире предмету, постулированному в утверждении.

То же самое произошло и с нашей подлодкой. Она оказалась там, поскольку была постулирована в дискурсе средств массовой информации; считается, что в газетах пишут правду о реальном мире, поэтому каждый старался как мог ее разглядеть.

В повести «Что за любовь такая» Акилле Кампаниле (изумительного писателя-юмориста, которого я цитировал на первой лекции) есть персонаж по имени барон Мануэль, который, чтобы облегчить себе тайные любовные похождения, раз за разом врет жене и друзьям, что должен навестить своего друга Пазотти, который постоянно хворает и нуждается в его помощи; здоровье Пазотти все ухудшается по мере того, как любовная жизнь барона Мануэля становится [188] все запутаннее. Присутствие Пазотти в романе настолько ощутимо, что, хотя и автору, и читателю прекрасно известно, что его не существует, наступает момент, когда все (не только остальные персонажи, но и читатель тоже) уже готовы к его появлению на сцене. И Пазотти действительно появляется, вот только, к сожалению, через несколько минут после того, как барон Мануэль (проникшийся отвращением к своей развратной жизни) возвещает о его смерти.

Желтая Подводная Лодка была постулирована средствами массовой информации, и все тут же приняли ее существование за данность. Что же происходит, когда автор художественного текста постулирует существование в настоящем мире (являющемся фоном для вымышленного) объекта, которого на самом деле не существует? Как вы помните, именно это и сделала Анна Рад-клиф, постулировав существование оливковых пальм в Гаскони.

В первой главе «Трех мушкетеров» д'Артаньян приезжает в Париж и сразу же находит квартиру на улице Могильщиков, в доме господина Бонасье. Резиденция господина де Тревиля, в которую молодой человек [189] немедленно направляет свои стопы, расположена на улице Старой Голубятни. Лишь в седьмой главе мы узнаем, что Портос живет на той же улице, а Атос – на улице Феру. Современная улица Старой Голубятни проходит вдоль площади Сен-Сюльпис, а улица Феру упирается в ее противоположную сторону, однако во времена, когда происходит действие «Трех мушкетеров», площади еще не существовало. Где же обитает скрытный и загадочный персонаж, именующий себя Арамисом? Об этом мы узнаем из одиннадцатой главы, где сообщается, что он живет на углу улицы Сервандони, а взглянув на карту Парижа (рис. 12),вы обнаружите, что улица Сервандони проходит параллельно улице Феру. Одиннадцатая глава носит название «Интрига завязывается». Хотя Дюма и имел в виду нечто совсем другое, для нас завязывается интрига ономастического и топографического толка.

Однажды вечером, после визита к господину де Тревилю на улицу Старой Голубятни, д'Артаньян (который не спешит на покой – ему хочется пройтись и помечтать о своей возлюбленной госпоже Бонасье) возвращается домой, как следует из текста, [192] «избрав самую длинную дорогу». Мы, однако же, не знаем, где находится улица Могильщиков, а взглянув на карту современного Парижа, там ее не обнаружим. Так что давайте последуем за д'Артаньяном, который идет «поглядывая на звезды и то улыбаясь, то вздыхая» (см. рис. 13).

Если бы мы читали текст Дюма, глядя на карту XVII века, то обнаружили бы, что д'Артаньян сворачивает по улице Шерш-Миди (которая, как отмечает Дюма, в те времена называлась Шасс-Миди), проходит по улочке, находившейся там, где сейчас пролегает улица Асса – это, вне всякого сомнения, была улица Кармелитов, – но не доходит до улицы Вожирар – а потом забирает влево, потому что «дом, где жил Арамис, был расположен между улицей Кассет и улицей Сервандони». Свернув с улицы Кармелитов, д'Артаньян, видимо, пробирается через пустырь возле монастыря Босоногих Кармелитов, спетливает на улицу Кассет, попадает на улицу Месье (ныне Мезьер) и пересекает в какой-то точке улицу Феру (носившую в те времена название Ферро), на которой, хотя д'Артаньян об этом и не подозревает, живет Атос (д'Артаньян, конечно [193] же, просто блуждает без цели, как это свойственно влюбленным). Если дом Арамиса расположен между улицей Кассет и улицей Сервандони, он, судя по всему, находится на улице Каниве (хотя в 1625 году улицы Каниве, по всей видимости, еще не существовало) [10]10
  Я сверился с картой Парижа 1609 года, на которой некоторые из упомянутых улиц не отмечены или имеют другие названия. В отчете «Состояние, названия и число всех улиц Парижа в 1636 году» (Franklin, Alfred, ed. Paris: Leon Willem, 1873; Editions de Paris, 1988) уже приводятся те названия, которые были в употреблении в 1716 г. – согласно обнаруженной мною более поздней карте. Я считаю, что, если учесть, что при составлении карт, как правило, учитывают эстетические критерии и опускают названия второстепенных улиц, моя реконструкция должна быть достаточно близка к истинному состоянию дел в 1625 году.


[Закрыть]. Однако он, безусловно, находится также и науглуулицы Сервандони («ул.?» на нашей карте), поскольку, оказавшись напротив дома своего друга, д'Артаньян замечает смутный силуэт, сворачивающий с улицы Сервандони (позднее мы узнаем, что это была госпожа Бонасье).

Увы, хотя наш эмпирический читатель и возрадуется при упоминании улицы Сервандони, потому что на ней жил Ролан Барт, Арамис на ней жить не мог никак, ибо действие происходит в 1625 году, а флорентийский архитектор Джованни Никколо Сервандони родился только в 1695-м, спроектировал фасад церкви Сен-Сюльпис в 1733-м, а улица была названа его именем лишь в 1806-м.

Хотя Дюма знал даже о том, что улица Шерш-Миди называлась в те времена Шасс-Миди, он допустил ошибку в отношении [194] улицы Сервандони. Это не имело бы никакого значения, если бы речь шла только об эмпирическом авторе Дюма. Однако теперь, поскольку существует текст, мы, послушные читатели, должны следовать его инструкциям, и мы оказываемся в совершенно реальном Париже, идентичном Парижу 1625 года, вот разве только в нем есть улица, которой на деле не существовало.

Как вам известно, в трудах по логике, равно как и по философии языка, давно уже дебатируется вопрос об онтологическом статусе вымышленных персонажей (а также вымышленных объектов и событий) и задается вполне резонный вопрос: в чем смысл утверждения «v – истинно», где v – высказывание, относящееся не к реальному, а к вымышленному миру. Впрочем, мы же решили на предыдущей лекции, что станем, по мере возможности, максимально придерживаться здравого смысла. Вне зависимости от ваших философских взглядов, вы не станете оспаривать, что в вымышленном мире Конан Дойла Шерлок Холмс является холостяком; если бы в каком-то из рассказов Холмс вдруг попросил Уотсона взять [195] три билета на поезд, потому что они втроем с миссис Холмс отправляются в погоню за доктором Мориарти, мы бы как минимум слегка удивились. Позвольте мне воспользоваться самым что ни на есть сермяжным определением истины: утверждение, что Холмс женат, является ложным в той же степени, что и утверждение, будто Эмпайр-Стейт-Билдинг находится в Берлине. Точка.

Но можем ли мы утверждать с той же долей уверенности, что ложным является утверждение, будто Арамис живет на углу улицы Сервандони? Можно, конечно, сказать, что все встает на свои места, если предположить, что в вымышленном мире «Трех мушкетеров» Арамис живет на углу некой улицы Икс, и только из-за ошибки эмпирического автора улица это получила название Сервандони, тогда как в реальности она называлась как-то по-другому. Кейт Доннеллан доказал, что если кто-то пребывает в ложном убеждении, что Джонс убил Смита, значит, говоря об убийце Смита, этот кто-то безусловно имеет в виду Джонса, пусть даже тот и невиновен.

[196] Однако наделе все еще сложнее, Где расположена улица Могильщиков, на которой живет д'Артаньян? Улица эта существовала в семнадцатом веке, но более не существует по очень простой причине: бывшая улица Могильщиков – эта та самая улица, которая теперь носит имя Сервандони. Итак: 1) Арамис живет на улице, которая не носила этого названия в 1625 году и 2) д'Артаньян живет на той же улице, что и Арамис, хотя и не догадывается об этом и, с онтологической точки зрения, оказывается в курьезном положении: он считает, что в его Париже 1625 года существуют две улицы с двумя разными названиями, тогда как на деле существует только одна и с одним названием. В истории такие ошибки известны. Многие века человечество пребывало в уверенности, что у южного побережья Индии находятся два больших острова, Цейлон и Тапробан, и картографы шестнадцатого века изображали их оба; впоследствии выяснилось, что это удвоение – результат творческого переосмысления отчетов разных путешественников и наделе остров всего один. Подобным же образом люди думали, что [197] Утренняя Звезда – это не то же, что Вечерняя Звезда (их именовали Геспер и Фосфор), хотя на деле речь идет об одном и том же небесном теле, Венере.

И все же положение с д'Артаньяном особое. Мы, жители Земли, наблюдаем издалека, в разное время суток, два небесных тела, Геспер и Фосфор, и вполне объяснимо, почему мы ошибались, или по-прежнему ошибаемся, считая их двумя различными объектами. Однако будь мы обитателями Фосфора, мы ни за что не поверили бы в существование Геспера, поскольку не видели бы никакого Геспера на небе. Вопрос о Геспере и Фосфоре занимал Готлиба Фреге и других земных философов, однако для философов с Фосфора, если такие существуют, он просто не стоит. Допустивший явную ошибку эмпирический автор Дюма находился в положении этих самых земных философов. Д'Артаньян же, в его подразумеваемом мире, находился в положении философов с Фосфора. Если он стоит на улице, которую мы сегодня называем именем Сервандони, он обязан знать, что он стоит на улице Могильщиков, на которой, собственно, живет.

[198] Как же он может думать, что это другая улица, та, где живет Арамис?

Если бы «Три мушкетера» были научно-фантастическим романом (или образцом литературного самоотрицания), вопроса бы не возникало. Я спокойно могу написать рассказ об астронавте, который покидает Геспер 1 января 2001 года и приземляется на Фосфоре 1 января 1999-го. В моем рассказе будет постулировано существование параллельных миров с временным зазором в два года. Одна из этих планет называется Геспер; на ней миллион жителей и правит король Стен Лорел. Другая называется Фосфор; население ее – миллион минус один (Стена Лорела на Фосфоре нет, там республиканский строй), и она полностью идентична Гесперу (те же имена, те же характеры, те же биографии и семейные связи). Или же я могу вообразить, что астронавт путешествует вспять во времени и попадает в прошлое Геспера, который все еще носит название Фосфор, за полчаса до того, как его решают переименовать.

Однако один из основополагающих художественных законов исторического [199] романа заключается в том, что, при любом количестве вымышленных персонажей, все остальное в нем должно более или менее соответствовать тому, что происходило в описываемый период в реальном мире.

Можно предложить следующее удобное решение нашей загадки: поскольку, как следует из некоторых карт, по крайней мере в 1636 году южная оконечность улицы Могильщиков называлась улицей Гнутой Ноги, выходит, что д'Артаньян живет на улице Могильщиков, а Арамис – на улице Гнутой Ноги. Д'Артаньян полагает, что это две разные улицы, поскольку они по-разному называются; он знает, что живет на улице, являющейся продолжением Арамисовой, но по ошибке именует ту улицей Сервандони, а не улицей Гнутой Ноги. Почему бы и нет? Возможно, он знаком с флорентийцем по имени Сервандони, прапрадедушкой зодчего, и память просто сыграла с ним такую шутку.

Однако в тексте не сказано, что д'Артаньян попадает на улицу, которую «он считает» улицей Сервандони. В тексте сказано, что он попадает на улицу, которую читатель[200] должен считать улицей Сервандони. Как выйти из этой, еще более щекотливой ситуации? Чтобы из нее выйти, учтем, что до сих пор мы с вами псевдофилософствовали на темы онтологии вымышленных персонажей, а должна была нас интересовать вовсе не онтология литературных миров и их обитателей (она – предмет модальной логики), но позиция читателя.

О том, что Холмс не женат, нам известно из корпуса художественных текстов, Холмсианы. А вот о том, что в 1625 году улицы Сервандони не существовало, мы можем узнать только из Энциклопедии, внетекстовых источников, которые для текстового мира представляют собой досужие сплетни. Если задуматься, станет ясно, что это проблема того же порядка, что и вопрос о Волке из «Красной Шапочки». Мы, эмпирические читатели, прекрасно знаем, что волки не говорят, но как читатели образцовые даем согласие пожить в мире, где волки наделены даром речи. Но если мы допускаем, что в лесах обитают говорящие волки, почему бы нам не допустить, что в 1625 году в Париже существовала улица [201] Сервандони? Собственно, именно так мы на деле и поступаем, и именно так вы поступите, если возьметесь перечитывать «Трех мушкетеров», даже после всех моих откровений.

В своих книгах «Пределы интерпретации» и «Интерпретация и сверхинтерпретация» я подчеркиваю разницу между интерпретацией текста и использованием текста. В сегодняшней лекции я «использовал» «Трех мушкетеров», чтобы совершить увлекательное странствие в мир истории и эрудиции. Должен признаться, мне доставляло большое удовольствие гулять по улицам Парижа, отыскивая те, что упомянуты у Дюма, и разглядывая карты семнадцатого века (весьма, кстати, бестолковые). С вымышленным текстом можно творить все что угодно. Я и развлекался, играя роль читателя-зануды, въедливо проверяющего, соответствует ли Париж семнадцатого века описаниям Дюма.

Однако, став занудным читателем, я отступил от роли образцового читателя, да, впрочем, и обычного эмпирического читателя. Чтобы знать, кто такой Сервандони, [202] надо быть знатоком искусств, а о том, что улица Сервандони была улицей Могильщиков, знают лишь узкие специалисты. Текст Дюма, который, согласно всем стилистическим признакам, является популярным историческим романом, не претендует на такого искушенного читателя. Следовательно, образцовым читателям Дюма не положено знать не относящийся к делу факт – что в 1625 году улица Сервандони была улицей Могильщиков, – и они безмятежно продолжают чтение.

Все? Нет, не все. Давайте вообразим себе, что авторская воля заставила д'Артаньяна выйти из дома де Тревиля на улице Старой Голубятни и свернуть по улице Бонапарта (которая в то время уже существовала: она пересекала улицу Старой Голубятни, шла параллельно улице Феру и называлась улицей Железного Горшка). Нет, позвольте, это уж слишком. Либо мы с негодованием отшвырнем книгу, либо полезем обратно в начало, решив, что только по недомыслию вообразили себя читателями исторического романа. Ан нет, речь-то, похоже, идет не об историческом романе, а научно-фантастическом [203] или так называемом у-хронии, – где исторические эпохи перевернуты вверх тормашками, Юлий Цезарь дерется на дуэли с Наполеоном, а Эвклид умудряется доказать теорему Ферма.

Почему мы не допустим, чтобы д'Артаньян шел по улице Бонапарта, но допустим, что он идет по улице Сервандони? Ясно почему: практически всякому известно, что в семнадцатом веке улицы Бонапарта существовать не могло, тогда как о том, что не могло существовать улицы Сервандони, известно лишь единицам; не знал об этом даже сам Дюма.

Так что суть нашей проблемы сводится не столько к онтологии персонажей, живущих в вымышленных мирах, сколько к объему личной энциклопедии образцового читателя. Образцовый читатель, предусмотренный в «Трех мушкетерах», склонен к историческим реконструкциям (не слишком ученого толка) и знает, кто такой Бонапарт; при этом слабо различает правления Людовика XIII и Людовика ХЩ поэтому как в начале, так и по ходу повествования автор снабжает его многочисленными [204] сведениями, и читателю вряд ли придет в голову лезть во французские государственные архивы и проверять, существовал ли в то время граф Рошфор. Обязательно ли ему знать, что на тот момент уже была открыта Америка? В тексте об этом не сказано ни впрямую, ни косвенно, хотя логично предположить, что если бы д'Артаньян столкнулся на улице Сервандони с Христофором Колумбом, читатель бы, скорее всего, удивился. Именно «скорее всего», это лишь предположение. Существуют, безусловно, читатели, готовые поверить, что Колумб был современником д'Артаньяна, потому что для них все не относящееся к настоящему является «прошлым», причем это прошлое – вещь крайне расплывчатая. Так что хотя мы и говорим, что текст предполагает у читателя Энциклопедию определенного объема, конкретизировать этот объем почти невозможно.

Первый приходящий на ум пример – это «Поминки по Финнегану», текст, который предполагает, призывает и требует образцового читателя, наделенного безграничным энциклопедическим знанием, [205] превосходящим даже таковое эмпирического автора Джеймса Джойса, – читателя, способного обнаружить аллюзии и семантические связи, ускользнувшие от эмпирического автора. Ему нужен (по словам самого Джойса) «идеальный читатель, мучимый идеальной несонницей». Дюма не рассчитывал на въедливого читателя вроде меня, который станет проверять, где находилась улица Могильщиков, – у него бы такой читатель вызвал раздражение. Джойс же, напротив (при том, что лес «Поминок по Финнегану» потенциально бесконечен: попав туда, вы никогда не выберетесь обратно), мечтал о читателе, который способен в любой момент выйти из леса и задуматься о других лесах, бескрайних лесах мировой культуры и интертекстуалъности.

Требует ли всякий художественный текст именно такого образцового читателя, этакого борхесовского «Фунеса, Чуда Памяти»? Разумеется, нет. Читателям «Красной Шапочки», в отличие от читателей «Поминок по Финнегану», не обязательно знать о Джордано Бруно. Так каков же объем Энциклопедии, на которую рассчитан «стандартный» художественный текст?

[206] В книге «Когнитивный компьютер» Роджер Шенк и Питер Чилдерс попробовали подойти к этой проблеме с другой стороны. Какого объема Энциклопедию надо заложить в машину, чтобы она могла писать (и понимать) басни в духе Эзопа?

Создавая программу «Tale-Spin», они начали с очень краткой Энциклопедии. Компьютеру объяснили: медведь должен придумать, как обойти ряд препятствий и достать мед.

В начале компьютерного эксперимента Мишка Джо спрашивает у Птички Ирвина, где бы ему достать мед, и Ирвин отвечает, что «на дубе есть улей». Однако в одной из первых написанных компьютером историй Джо на этом и застрял, потому что, по его понятиям, Ирвин ему не ответил. На беду, в Энциклопедии Джо не содержалось информации о том, что местонахождение пищи может быть указано в том числе и метонимически – то есть через именование вместилища, а не самой пищи. Пруст хвалил Флобера за фразу, что госпожа Бовари придвинулась к очагу, и за то, что Флобер счел излишним растолковывать читателям, что [207] она замерзла. Кроме того, Флобер не сомневался, что всем читателям известно: камин – источник тепла. А вот Шенк и Чилдерс убедились, что с компьютером надо быть доходчивей, и заложили в него связку вместилище-пища. Однако когда теперь Птичка Ирвин сказал Мишке Джо, что на дубе есть улей, тот пошел и съел этот улей целиком. В его Энциклопедии по-прежнему имелись пробелы: ему еще предстояло объяснить разницу между вместилищем и объектом, потому что «если вы голодны, обнаружение холодильника поможет вам [только] в том случае, если вы догадаетесь заглянуть внутрь, а не станете его есть. Вам это понятно, а компьютеру нет».

Другой непредвиденный казус случился, когда компьютеру растолковали, что для достижения определенных целей нужно пользоваться определенными средствами (например: «Если персонажу необходим некий предмет, один из возможных путей его получения – договориться с владельцем предмета»). И вот что получилось:

Мишка Джо проголодался. Он спросил у Птички Ирвина, где достать мед. Ирвин [208] отказался отвечать, и тогда Джо пообещал за информацию о меде принести ему червяка. Ирвин согласился. Но Джо не знал, где взять червяка, и спросил об этом у Ирвина, который отказался отвечать. Тогда Джо пообещал принести ему червяка, если он скажет, где взять червяка. Ирвин согласился. Но Джо не знал, где взять червяка, и спросил об этом у Ирвина, который отказался отвечать. Тогда он пообещал тому червяка, если он скажет, где взять червяка…

Чтобы вывести компьютер из замкнутого круга, пришлось порекомендовать ему, «чтобы персонаж, не добившись чего-то с первого раза, шел другим путем». Но даже и эта инструкция привела к недоразумениям, поскольку плохо увязывалась с предыдущей, например: «Если персонаж голоден и видит пищу, он захочет ее съесть. Если персонаж пытается достать пищу, но ему это не удается, он сердится».

Вот какую историю выдал компьютер. Лис Билл увидел Ворона Генри, который сидел на ветке с куском сыра в клюве. Билл был голоден и хотел съесть сыр, поэтому он уговорил Генри спеть ему песню. Генри [209] открыл клюв, и сыр упал на землю. Когда сыр упал на землю, Билл увидел его снова и должен бы был, по логике вещей, его съесть. Но компьютеру было сказано не добившись чего-то идти другим путем, так что Билл не мог поднять пищу и сердился. Не позавидуешь бедняге. А что же стало дальше с Вороном Генри?

Ворон Генри увидел сыр на земле и тоже захотел есть, но при этом он знал, что сыр принадлежит ему. Он хотел поступить с самим собой по совести и решил не отбирать сыр у себя хитростью. Также он не хотел себя обманывать или состязаться с самим собой, но при этом он помнил, что занимает по отношению к самому себе доминирующее положение, и поэтому отказался отдать сыр самому себе. Он не мог придумать достаточно веской причины, почему он должен отдать себе сыр [если он это сделает, он сыр потеряет], поэтому он пообещал принести самому себе червяка, если он отдаст себе сыр. Это его устроило, но он не знал, где взять червяка. Тогда он спросил себя: «Генри, ты знаешь, где берут червяков?» Но он, понятное дело, не знал, и тогда… [и так до бесконечности].

Для того чтобы прочесть басню, надо довольно много знать. Однако сколько бы [210] Шенк и Чилдерс не учили свой компьютер, у них не было необходимости говорить ему, где находится улица Сервандони. Мир Мишки Джо изначально весьма и весьма тесен.

Для того чтобы читать художественную литературу, надо помнить, что литературным миром правят критерии экономичности. Единого правила в нем нет, вернее, как во всяком «герменевтическом круге», правило находится, когда его выводят из текста. Любое чтение – проверка себя на способность прислушаться к недоговоренным подсказкам.

Давайте вернемся к Дюма и попытаемся прочесть его текст так, будто мы – читатели, взращенные на «Поминках по Финнегану», то есть приученные искать повсюду всевозможные улики и ключи к аллюзиям и семантическим смычкам. Давайте проведем сверхинтерпретацию «Трех мушкетеров».

Можно предположить, что название улицы Сервандони – это не ошибка, а намек, аллюзия, что Дюма оставил зарубку на полях текста для того, чтобы читатели насторожились. Он хотел дать им понять, что даже [211] вымышленный текст содержит внутреннее противоречие уже потому, что пытается добиться совпадения между вымышленным и реальным миром. Дюма хотел показать, что всякое произведение стремится к самоотрицанию. Название главы «Интрига завязывается» – это намек не только на любовные похождения д'Артаньяна или королевы, но на повествовательную природу текста.

Однако эта гипотеза не экономична. Нерваль, как мы уже говорили, сознательно желал, чтобы мы реконструировали его фабулу, – мы можем это утверждать, потому что текст «Сильвии» содержит многочисленные временные сигналы. Трудно поверить, что сигналы эти случайны; то, что единственная точная дата упомянута в самом конце, так, словно нам предлагают перечитать всю повесть заново и восстановить фабулу, которую рассказчик утратил, а мы еще не обнаружили, вряд ли может быть простым совпадением. Кроме того, временные сигналы, разбросанные Нервалем по тексту, встречаются в узловые моменты развития сюжета, как раз тогда, когда [212] читатель оказывается на распутье. Сигналы эти служат тусклыми, но все же различимыми светофорами на потонувших в тумане перекрестках. Если же начать выискивать анахронизмы у Дюма, их, скорее всего, тоже отыщется немало, но не в стратегических местах. В одиннадцатой главе голос рассказчика сосредоточен на ревности, которую испытывает д'Артаньян, и в этой драме ничего бы не изменилось, отправься герой бродить по совсем иному маршруту. Действительно, как нетрудно заметить, вся глава построена на подмене персонажей: сначала мы видим просто тень, потом выясняется, что это госпожа Бонасье, потом она заговаривает с неизвестным, которого д'Артаньян принимает за Арамиса, в дальнейшем выясняется, что неизвестный был женщиной, в конце главы госпожу Бонасье сопровождает еще один неизвестный, которого д'Артаньян принимает за ее любовника, однако впоследствии мы узнаем, что это лорд Бекингэм, любовник королевы… Вроде бы логично предположить, что подмена улиц тоже преднамеренна – что это знак, аллегорическая параллель подмене людей, [213] и что существуют глубинные параллели между двумя заблуждениями?