Текст книги "Две судьбы"

Автор книги: Уильям Уилки Коллинз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Уилки КОЛЛИНЗ
ДВЕ СУДЬБЫ

Печатается по изданию 1879 года

ВВЕДЕНИЕ
ГОСТЬ ОПИСЫВАЕТ ИСТОРИЮ ОДНОГО ОБЕДА

Много лет миновало с тех пор, как мы с женой в первый раз приехали в Англию из Соединенных Штатов.

Разумеется, нас снабдили рекомендательными письмами. Между прочим, одно было написано женой моего брата. Оно представляло нас английскому дворянину, который занимал почетное место в списке его старых и дорогих друзей.

– Вы познакомитесь с мистером Джорджем Джерменем в самый интересный период его жизни, – сказал брат, когда мы прощались. – В своем последнем письме он сообщает мне, что женился. Я не знаю ничего о его жене или о тех обстоятельствах, при которых он с ней познакомился. Но в одном я уверен: холостой или женатый, Джермен окажет радушный прием из чувства дружбы ко мне.

На другой день по прибытии в Лондон мы оставили наше рекомендательное письмо в доме мистера Джерменя.

На следующее утро мы отправились посмотреть на главный предмет интереса для американцев в столице Англии – «Большой Бен». Граждане Соединенных Штатов находят, что этот остаток доброго старого времени полезно действует на повышение в национальной оценке достоинства республиканских учреждений По возвращении в гостиницу мы нашли карточки мистера и мистрис Джермень, свидетельствовавшие, что они уже ответили на наш визит. В тот же вечер мы получили от новобрачных приглашение на обед. Оно заключалось в записочке мистрис Джермень к моей жене, в которой она предупреждала, что мы не встретим у них большого собрания.

«Это наш первый обед после возвращения из свадебной поездки (писала она), и вы познакомитесь только с немногими из старых друзей моего мужа».

В Америке и на европейском материке (как я слышал), когда хозяин приглашает на обед в назначенный час, гости проявляют вежливость и являются ровно в определенное время. Только в Англии существует непонятный и неучтивый обычай заставлять ждать и хозяина, и обед добрых полчаса, если не больше – без всякой видимой причины и с одним формальным извинением: «Досадно, что опоздал».

Приехав к Джерменям в назначенное время, мы имели повод порадоваться своей невежливой точности, которая привела нас в гостиную получасом раньше других гостей.

Во-первых, столько было сердечности и так мало церемоний в их приеме, что мы почувствовали себя почти в родном краю. Во-вторых, и муж, и жена расположили нас к себе с первого взгляда. Особенно пленила нас жена, хотя, строго говоря, ее нельзя было назвать красавицей. В ее лице и обращении была безыскусственная прелесть, в ее движениях естественная грация, в ее тихом голосе приятная мелодичность, которые для нас, американцев, оказывались просто неотразимы. И наконец, было явно (и так приятно), что тут, по крайней мере, пред нашими глазами счастливый брак! Эти двое людей имели все сообща, дорогие надежды, желания, сочувствия – они, казалось, если я могу позволить себе это выражение, рождены быть мужем и женою. К тому времени, когда миновали модные полчаса опоздания, мы беседовали так же свободно и доверчиво, как будто все четверо были старые друзья.

Пробило восемь часов, появился первый гость-англичанин.

Забыв фамилию этого господина, я попрошу позволения обозначить его буквой. Пусть он будет мистер А. Когда он вошел в комнату один, и хозяин, и хозяйка вздрогнули, изумление выразилось на их лицах. Очевидно, они ожидали, что с ним будет кто-то еще. Джермень полюбопытствовал спросить:

– Где ваша жена?

Мистер А, объяснил отсутствие этой дамы приличным маленьким оправданием в следующих выражениях:

– Она сильно простудилась. Ей очень жаль. Она просила меня извиниться перед вами.

Едва он успел передать это поручение, как появился другой господин, и также один. Возвращаясь к азбуке, я назову его мистером Б. Опять я заметил, что хозяин и хозяйка вздрогнули, увидев, что гость входит в комнату один. Признаться, я с некоторым изумлением услышал, что Джермень повторяет новому гостю свой пытливый вопрос:

– Где ваша жена?

Ответ, с небольшими изменениями, состоял из того же приличного маленького оправдания мистера А. повторенного мистером Б.

– Мне очень жаль. Мистрис Б, страдает сильной головной болью. Она подвержена головным болям. Она просила меня извиниться перед вами.

Мистер и мистрис Джермень переглянулись. На лице мужа ясно выразилось подозрение, которое возникло в его уме при втором извинении. Жена была тверда и спокойна. Прошел промежуток времени – безмолвный промежуток. Мистер А, и мистер Б. как виновные, удалились в угол. Мы с женою рассматривали картины.

Избавила нас от неприятного молчания мистрис Джермень. По-видимому, недоставало двух гостей для полного состава общества.

– Сейчас подавать обед, Джордж, – спросила она мужа, – или нам подождать мистера и мистрис В. ?

– Мы подождем пять минут, – ответил он коротко, не сводя глаз с гг. А, и Б. остававшихся в углу и осознающих свою вину.

Дверь гостиной отворилась. Все мы знали, что ожидается третья дама, все мы с тайной надеждой устремили глаза на дверь. Наши безмолвные упования возлагались на возможное появление мистрис В. Спасет ли нас эта восхитительная, хотя неизвестная женщина фактом своего присутствия? Я содрогаюсь, когда пишу это. Мистер В, вошел в гостиную.., и вошел один. Встречая нового гостя, Джермень вдруг изменил свой традиционный вопрос.

– Ваша жена больна? – сказал он.

Мистер В, был человек пожилой. Он принадлежал (судя по наружности) к тому времени, когда старомодные правила вежливости имели еще полную силу. Он увидел двух женатых собратов в их углу без жен, понял все и извинился за свою жену с видом человека, который искренно стыдится этого.

– Мистрис В, так огорчена! Она сильно простудилась. Она очень жалела, что не смогла приехать со мной.

При этом третьем извинении гнев Джерменя вырвался наружу, проявившись в следующих словах:

– Две сильные простуды и одна сильная головная боль, – сказал он с иронической вежливостью. – Не знаю, господа, как ваши жены согласуются, когда здоровы. Но когда они больны, их единодушие удивительно!

Едва он успел договорить эти резкие слова, как доложили, что обед подан.

Я имел честь вести к столу мистрис Джермень. Сознание обиды, нанесенной ей женами приятелей мужа, только проявлялось в дрожании, чуть заметном дрожании руки, которая опиралась на мою руку. Мое сочувствие к ней усилилось вдесятеро. Только женщина, привыкшая страдать, способная владеть собой, могла так выносить нравственную пытку, которой подвергали ее эти люди от начала вечера до конца.

Прибегаю ли я к преувеличению, когда пишу о хозяйке дома в этих выражениях? Взгляните на обстоятельства в том свете, в каком они представились таким двум посторонним лицам, как мы с женой.

Новобрачные давали первый обед. Три женатых приятеля Джерменя были приглашены со своими женами приветствовать молодую жену Джерменя и, очевидно, приняли приглашение без задней мысли. Но кто мог сказать, что произошло между приглашением и днем обеда? Одно было ясно, именно, что в этот промежуток три жены договорились поручить мужьям заменить их на обеде мистрис Джермень, и, что всего было изумительнее, мужья настолько одобрили этот грубо-оскорбительный образ действия, что согласились передать в высшей степени обидно-пошлые предлоги для их отсутствия. Можно ли было нанести более жестокое оскорбление женщине в самом начале ее брачной жизни перед лицом мужа и в присутствии двух посторонних иностранцев? Разве «пытка» слишком сильное слово, чтобы передать страдание чувствительной женщины, сделавшейся жертвой подобного обращения? Я не думаю этого.

Мы сели за стол. Не требуйте, чтобы я описывал самое мучительное и убийственное собрание, самое тяжкое и печальное из человеческих пиршеств. И того довольно, право, чтобы не вспоминать о нем!

Мы с женой приложили все старания, чтобы разговор принял самый свободный и безобидный оборот, какой только был возможен. Я могу сказать, что мы трудились изо всех сил. Однако тем не менее нам не сопутствовал успех. Как мы ни старались оставлять их без внимания, три пустые места трех отсутствующих женщин говорили сами за себя. Как мы с этим ни боролись, однако все сознавали единственный печальный вывод, который эти пустые места упорно навязывали нам. Очевидно, какая-то страшная людская молва, касающаяся доброго имени несчастной женщины, сидевшей за столом хозяйкой, внезапно распространилась и нанесла ей роковой удар в мнении приятелей мужа. После извинений, принесенных в гостиной, в виду пустых мест за столом, что могли сделать самые дружелюбные гости, чтобы помочь мужу и жене в их горестной и внезапной беде? Только проститься при первом удобном случае и соответственно предоставить супругам остаться наедине.

Надо сказать к чести трех господ, обозначенных на этих страницах буквами А.

Б, и В. что они стыдились за себя и за своих жен и потому ушли первые. Через несколько минут и мы встали, чтобы последовать их примеру. Мистрис Джермень убедительно просила нас остаться еще немного.

– Подождите минуту, – шепнула она нам, бросив взгляд на мужа. – Мне надо сказать вам кое-что, прежде чем вы уйдете.

Она отошла от нас и, взяв Джерменя под руку, увела его на противоположный конец комнаты. Они провели вполголоса маленькое совещание между собой. Муж заключил его тем, что поднес к губам руку жены.

– Делай, как знаешь, моя душа, – сказал он ей. – Я предоставляю это исключительно твоему решению.

Он сел и погрузился в грустное раздумье. Мистрис Джермень отперла письменный стол на дальнем конце комнаты и возвратилась к нам одна с маленьким портфелем в руках.

– Не могу выразить словами, как я признательна за вашу доброту, – сказала она совершенно просто, но в то же время с большим достоинством. – При крайне тягостных обстоятельствах вы оказали мне сочувствие и сострадание, как старому другу. Одно, чем могу отплатить вам, это полнейшим доверием предоставив вам самим судить, заслуживаю ли я обращения, которому подверглась сегодня.

Ее глаза наполнились слезами. Она остановилась, чтобы овладеть собой. Мы с женой стали просить ее не говорить ничего больше. Муж ее, который подошел в это время, присоединил свои уговоры к нашим. Она поблагодарила нас, но тем не менее настояла на своем. Подобно большей части впечатлительных женщин, она была тверда, когда считала это необходимым.

– Мне остается прибавить только несколько слов, – продолжала она, обращаясь к моей жене. – Единственная замужняя женщина на нашем маленьком обеде были вы. Явное отсутствие других жен объясняется само собой. Не мне решать, правы они или не правы, отказываясь сидеть за нашим столом. Мой дорогой муж, которому вся моя жизнь так же известна, как мне самой, выразил желание, чтобы мы пригласили этих дам. Он ошибочно предполагал, что его оценка меня будет принята его приятелями, и, ни он, ни я, мы не ожидали, чтобы несчастье моего прошлого было изобличено лицом, которому оно знакомо и которого коварство нам еще предстоит раскрыть. Самое меньшее, что я могу сделать в благодарность за вашу доброту, – это поставить вас в такое положение относительно меня, в каком находятся другие дамы. Обстоятельства, при которых я стала женой мистера Джерменя, замечательны в некоторых отношениях. Они изложены без пропусков или ограничений в маленьком рассказе, который мой муж написал перед нашей свадьбой для одного из своих отсутствующих родственников, добрым мнением которого он дорожил. Рукопись в этом портфеле. После того, что произошло, я прошу вас обоих как о милости, чтобы вы прочли ее. Вам предоставляю решить, когда вы все узнаете, прилично или нет честной женщине водить со мною знакомство.

С кроткой и грустной улыбкой она протянула нам руку на прощание. Жена поцеловала ее, забыв по свойственной ей горячности надлежащий этикет. При этом небольшом изъявлении родственного сочувствия твердость, которая все время поддерживала бедную женщину, вдруг изменила ей. Она залилась слезами.

Я сочувствовал ей и жалел ее не менее моей жены. Но (к несчастью) я не мог воспользоваться преимуществом моей жены поцеловать ее. Спускаясь вниз, я нашел случай сказать утешительное слово ее мужу, который проводил нас до дверей.

– Прежде чем открою это, – заметил я, указывая на портфель, который нес под мышкой, – мое мнение составлено, сэр, относительно одного. Не будь я женат, осмелюсь доложить, я пожелал бы себе в спутницы жизни вашу жену.

Он указал в свою очередь на портфель.

– Прочтите, что тут написано, – сказал он, – и вы поймете, что эти ложные друзья заставили меня выстрадать.

На другое утро мы открыли с женой портфель и прочли странную историю женитьбы Джорджа Джерменя.

ДЖОРДЖ ДЖЕРМЕНЬ ОПИСЫВАЕТ ИСТОРИЮ СВОЕЙ ЛЮБВИ

Глава I
ОЗЕРО ЗЕЛЕНЫХ ВОД

Оглянись назад, моя память, сквозь туманный лабиринт прошедшего, сквозь череду радостей и горя двадцати лет. Восстаньте вновь, дни моего детства на извилистых, зеленых берегах маленького озера. Вернись ко мне опять, моя ребяческая любовь в невинную красоту твоих первых десяти лет жизни. Будем снова жить, мой ангел, как жили в нашем первом раю, прежде чем грех и горе подняли свои пламенеющие мечи и выгнали нас в свет.

На дворе стоял март. Последние дикие утки, зимовавшие здесь в это время года, плавали на озере, называемом на нашем суффолкском наречии озером Зеленых Вод.

Куда бы ни загибалось оно, зеленые берега и нависшие над нами деревья отражались в его водах нежным зеленым цветом, от которого оно и получило свое название. Лодки стояли в бухточке на южной оконечности – моя собственная хорошенькая парусная лодочка имела отдельную крошечную гавань. В бухте на северном конце была устроена большая западня (называемая Приманкой) для ловли диких птиц, которые каждую зиму прилетали тысячами на озеро Зеленых Вод.

Моя маленькая Мери и я вышли вместе, рука в руку, посмотреть, как последние зимние птицы попадаются в Приманку.

Наружная часть странной западни для птиц поднималась из воды в виде ряда круглых арок из согнутых гибких ветвей, накрытых тонкими сетями, которые образовали крышу. Мало-помалу уменьшаясь в объеме, арки с их сетями опускались за тайными изгибами бухты вглубь воды до самого ее дна. Вокруг арок со стороны берега тянулся частокол, достаточно высокий, чтобы скрывать от птиц на озере человека, припавшего за ним на колени. Местами в частоколе было отверстие, достаточно большое, чтобы в него прошла такса или собака испанской породы. Тут начинался и кончался простой, однако весьма сносный механизм Приманки.

В это время мне было тринадцать, Мери десять лет. На нашем пути к озеру нас сопровождал, как спутник и проводник, отец Мери. Добрый человек служил управляющим в имении моего отца. Кроме того, он был мастер заманивать уток. Собака, его помощница (мы в Суффолке не использовали ручных уток для приманки), была маленькая черная такса – также мастерица в своем роде, существо, наделенное в одинаковой мере завидными преимуществами безупречного доброго нрава и безупречного здравого смысла.

Собака следовала за управляющим, мы следовали за собакой.

Дойдя до частокола, которым окружалась Приманка, собака села ждать, пока ее потребуют. Управляющий и мы, дети, припали за частокол, посмотреть в самое крайнее снаружи отверстие, откуда вид открывался на все озеро. День был совершенно тихий, ни малейшей ряби не пробегало по воде, мягкие серые облака заволокли все небо и скрывали солнце.

Мы выглянули в отверстие частокола. Вот стая диких уток, собравшихся на небольшом расстоянии от Приманки, спокойно чистила свои перья на тихой поверхности озера.

Управляющий посмотрел на собаку и сделал знак. Собака посмотрела на управляющего, тихо подошла, пролезла в отверстие частокола встала неподвижно на узкой полосе земли, которая от частокола шла покато к озеру.

Сперва одна утка, потом другая, а там с полдюжины в одно время увидели собаку.

Новый предмет, показавшийся на пустынной местности, внезапно превратился в цель жадного любопытства уток. Крайние медленно поплыли к странной четвероногой твари, неподвижной на берегу. Главный корпус любопытных птиц последовал по двое и по трое за авангардом. Подплывая все ближе и ближе к собаке, осторожные утки, однако, вдруг остановились и, держась устойчиво на воде, созерцали на безопасной дистанции феномен на берегу.

Управляющий наклонился за частоколом и шепнул:

– Трим!

Услышав свое имя, такса повернула назад, пролезла сквозь отверстие и утки потеряли ее из вида. Неподвижные на воде, птицы дивились и ждали. Через минуту собака обежала вокруг и показалась в следующем отверстии частокола, пробитом дальше внутрь, там, где озеро входило в очередные изгибы бухты.

Второе появление таксы мгновенно вызвало новый прилив любопытства между утками. Они дружно поплыли опять вперед, чтобы вторично и ближе посмотреть на собаку, но опять рассудив, какое расстояние для них безопасно, они остановились на этот раз под наружной аркой Приманки. Собака исчезла вновь, и озадаченные утки ждали. Миновал промежуток времени – и третье появление Трима произошло через третье отверстие в частоколе, пробитое еще глубже внутрь бухты. В третий раз неудержимое любопытство побудило птиц продвигаться вперед все дальше и дальше внутрь роковых сводов Приманки. Четвертый и пятый раз повторилась та же проделка, пока собака завлекла птиц от места к месту в самую глубину западни. Тут Трим появился в последний раз. В последний раз также подвинулись вперед утки и остановились осторожно на расстоянии. Управляющий дернул веревку. Сети с гирями упали вертикально в воду и закрыли западню. И вот несколько десятков птиц оказались пойманными в ней из-за собственного любопытства с помощью одной только маленькой собаки для приманки. Через несколько часов все утки находились на пути в Лондон на рынок.

Когда последнее действие любопытной комедии в Приманке подошло к концу, маленькая Мери положила руку на мое плечо и, приподнявшись на цыпочки, шепнула мне на ухо:

– Джордж! Пойдем со мной домой. Что я покажу тебе! Лучше, чем смотреть на уток.

– Что это?

– Сюрприз. Не скажу.

– А поцелуешь меня?

Прелестное маленькое создание обвило тоненькими загорелыми ручками мою шею и ответило:

– Сколько хочешь, Джордж.

Это было сказано совершенна невинно с ее стороны.

Невинно также поступал и я. Добрый, снисходительный управляющий, отвернувшись в эту минуту от своих уток, захватил нас врасплох среди изъявления нашей детской любви в объятиях друг друга. Он погрозил нам своим толстым указательным пальцем и с грустною, отчасти и недоумевающей улыбкой.

– О, мистер Джордж, мистер Джордж! – сказал он. – Разве одобрит батюшка, когда вернется, чтобы его сын и наследник целовал дочь управляющего?

– Когда приедет домой отец, – ответил я с большим достоинством, – я скажу ему правду. Я скажу ему, что женюсь на вашей дочери.

Управляющий захохотал и снова перевел взор на уток.

– Ладно, ладно! – услышали мы, как он говорил сам с собой. – Они просто дети. Нет еще надобности разлучать их, бедняжек, на время.

Мы с Мери очень не любили, чтобы нас называли детьми. Собственно говоря, Мери была девица десяти лет, а я – молодой человек тринадцати. Мы ушли от доброго управляющего в негодовании и вдвоем направились рука в руку к коттеджу.

Глава II
ДВА МОЛОДЫХ СЕРДЦА

– Он растет очень быстро, – сказал доктор моей матери, – и становится чересчур учен для мальчика его лет. Возьмите его из школы, сударыня, на добрых полгода. Пусть он бегает дома, на чистом воздухе. А если вы найдете у него книгу в руках, отнимите тотчас. Возьмите мои рекомендации.

Эти слова решили судьбу всей моей жизни.

Вследствие совета доктора меня оставили праздным, без братьев, сестер или товарищей моих лет, бродить по полям и лугам нашего уединенного поместья. Дочь управляющего была, подобно мне, единственным ребенком и так же, как я, не имела товарищей для игр. Мы встретились в наших странствованиях на пустынных берегах озера. Начав с того, что были неразлучными товарищами, мы созрели и развились в настоящих влюбленных. Наш первый период любви закончился (до моего возвращения в школу) тем, что мы решили, не ожидая, когда повзрослеем, стать мужем и женой.

Я пишу не в шутку. Как нелепо ни покажется это «людям рассудительным», мы, двое детей, страстно любили друг друга – если когда-либо существовала любовь.

Мы не имели понятия ни о каких удовольствиях, кроме вполне невинного удовольствия, которое находили в обществе друг друга. Мы ненавидели ночь, потому что она разлучала нас. Мы умоляли родителей, каждый со своей стороны, позволить нам спать в одной комнате. Я сердился на мать, а Мери была огорчена отцом, когда они смеялись над нами и спрашивали, что мы еще выдумаем. Переносясь мысленно от тех детских дней к дням моей возмужалости, я живо припоминаю все счастливые часы, какие выпали мне на долю. Но я не запомню наслаждения в эту позднейшую эпоху, которое могло бы сравниться с тем безграничным, не притупляющимся удовольствием, которым преисполнялось мое юное существо, когда я гулял с Мери в лесу, когда катался с Мери по озеру в моей лодочке, когда встречал Мери после жестокой разлуки на ночь и бросался в ее ответные объятия, точно мы были в разлуке долгие месяцы.

Что влекло нас так сильно друг к другу в том возрасте, когда половые чувства еще не пробуждались ни в ней, ни во мне?

Мы не знали этого и не доискивались. Мы повиновались побуждению любить друг друга, как птица повинуется побуждению летать.

Пускай не подумают, что мы владели какими-либо особенными врожденными способностями или преимуществами, которые выделяли бы нас из общего уровня поражающим несходством с другими детьми нашего возраста. Ничего такого в нас не было. Меня называли способным мальчиком в школе, но тысячи мальчиков в тысячах других школ оказывались первыми в своих классах и заслуживали награды, подобно мне. Лично я ничем не был замечателен – разве только, выражаясь обычной фразой, тем, что был «высок ростом для своих лет». Со своей стороны и Мери не отличалась особенной привлекательностью. Она была слабенький ребенок с добрыми, серыми глазами и бледным цветом лица, удивительно сдержанный, удивительно дикий и молчаливый, за исключением того времени, когда она оставалась со мной наедине. Вся ее красота в те далекие дни детства состояла в какой-то безыскусственной чистоте и нежности выражения лица и в чудном красноватом оттенке темных волос, которые красиво переливались разными цветами. По-видимому, двое совершенно обыкновенных детей были таинственно соединены какой-то родственной духовной связью, которая не только не могла быть осознана нашими юными головами, но еще скрывалась так глубоко, что ускользала от внимания лиц гораздо старше и опытнее нас.

Вы, естественно, спросите себя, что сделали старшие, чтобы умерить нашу преждевременную любовь, пока она еще была невинной привязанностью между мальчиком и девочкой.

Отец ничего не сделал, по той простой причине, что находился в отъезде.

Он был человек ума неспокойного и спекулянт. Получив в наследство имение, обремененное долгами, он задался честолюбивой целью увеличить собственными усилиями небольшой получаемый им доход, поселиться в Лондоне в собственном доме и подниматься к политическим высотам по ступеням парламента. Старый друг, который переселился в Америку, предложил ему спекуляцию землей в одном из западных штатов, которая должна была обогатить их обоих. Причудливая фантазия моего отца пленилась этой мыслью. Более года он оставался вдали от нас в Соединенных Штатах, и мы только знали о нем (по его письмам), что вскоре он должен возвратиться в завидном положении одного из богатейших людей в Англии.

А моя бедная мать, самая кроткая женщина и с самым нежным сердцем, ничего больше не желала, как видеть меня счастливым.

Маленький роман двух детей забавлял ее и внушал ей сочувствие. Она шутила с отцом Мери насчет союза двух семейств, ни разу серьезно не подумав о будущем – даже не подозревая, что может произойти, когда приедет отец. "На всякий день довольно своего зла (или добра) ", – говаривала матушка и держалась этого правила всю жизнь. Она соглашалась со спокойной философией управляющего, уже выраженной на этих страницах словами: «Они просто дети. Нет еще надобности разлучать их, бедняжек, на время».

Однако один член семейства взглянул на этот вопрос серьезно и рассудительно.

Брат моего отца навестил нас в нашем уединении – увидел, что происходит между мной и Мери, – и сначала, разумеется, скорее был расположен посмеяться над нами. Но, вглядевшись пристальнее, он изменил свое мнение. Он убедился, что моя мать поступает как дура, что управляющий (самый верный слуга, какой бывал на свете) искусно блюдет свои интересы при помощи дочери и что я идиот, развивший врожденные задатки глупости в необычайно ранний период моего существования. Говоря с моей матерью под влиянием этих сильных впечатлений, дядя предложил взять меня с собой в Лондон и продержать у себя, пока я не опомнюсь от сумасшествия, в обществе его собственных детей и под тщательным надзором в его доме.

Мать колебалась, принять предложение или нет, она имела то преимущество над дядей, что знала мой характер. Пока она оставалась в недоумении, пока дядя с нетерпением ждал ее ответа, я решил вопрос за старших тем, что убежал.

Я оставил письмо, в котором объявлял, что никакая человеческая власть не разлучит меня с Мери, и обещал вернуться испросить прощение моей матери, как только дядя уедет из нашего дома. Меня старательно разыскивали, однако не нашли ни малейшего указания на мое убежище. Дядя уехал обратно в Лондон, предсказывая, что я буду позором для семейства, и грозя сообщить свое мнение обо мне отцу с первой же почтой.

Тайну убежища, где я успел укрыться от всяких преследований, объяснить легко.

Я скрывался (без ведома управляющего) в спальне его матери. А знала ли об этом мать управляющего, спросите вы. На что я отвечу: она-то и сделала это. Более того, она гордилась тем, что сделала, – заметьте, однако, не как враждебное действие против моих родных, но просто по долгу совести.

Какой же была эта изумительная старушка?

Пусть она представится и заговорит сама за себя – странная и мудрая бабушка кроткой маленькой Мери, сивилла <Сивилла – у древних греков и римлян – прорицательница, женщина, предсказывающая будущее.> новейшего времени, известная во всем нашем крае в Суффолке под именем бабушки Дермоди.

Принимаясь писать, я, как теперь, вижу ее сидящею в чистой комнате хорошенького коттеджа сына, у самого окна, так что свет падал на ее плечо, пока она вязала или читала. Бабушка Дермоди была сухощавая, мускулистая старуха – с огненными черными глазами под кустистыми белыми бровями, высоким, морщинистым лбом и густыми белыми волосами, опрятно подобранными под чепчик простолюдинки старинного фасона. Украдкой говорили (и говорили справедливо), что она была благородного происхождения и образованная женщина, но добровольно отказалась от своих надежд в жизни потому, что вышла за человека, стоявшего гораздо ниже ее по общественному положению. Какого бы мнения ни была ее родня об этом браке, она сама никогда не раскаивалась. Она дорожила памятью мужа, как святыней, его дух был ангелом-хранителем, бодрствовавшим над ней наяву и во сне, днем и ночью.

Питая эту веру, она вовсе не была под влиянием материальных понятий новейшего происхождения, соединяющих присутствие духов с грубыми фокусами и прыжками мартышек вокруг столов и стульев. Суеверие бабушки Дермоди, свойства возвышеннее, составляло существенную часть ее религиозных убеждений – убеждений, давно уже нашедших себе любимый приют в мистических доктринах Эммануила Сведенборга <Эммануил Сведенборг (29. 1. 1688 – 29. III. 1772) – шведский мистик и теософ. В 1745 году создал мистическую теософскую систему.>. Единственные книги, какие она читала, это были сочинения шведского мистика. Она соединяла учения Сведенборга об ангелах и духах умерших, о любви к ближнему и чистоте жизни с собственными фантазиями и близкими к мистике верованиями, и проповедовала мечтательную религиозную систему, образовавшуюся таким образом, – не только в доме сына, но и в экспедициях по всему краю, с целью прозелитизма <Прозелитизм – 1) стремление обратить других в свою веру; 2) горячая преданность вновь принятому учению, новым убеждениям.> в домах скромных соседей.

Под кровлею сына – после смерти его жены – она владела верховной властью, равно гордясь тщательным соблюдением домашних обязанностей и привилегированным сообщением с ангелами и духами. Она вела продолжительные беседы с духом своего умершего мужа при ком бы то ни было, кто случайно при этом присутствовал. Эти беседы поражали простодушных зрителей безмолвным ужасом. По ее мистическому взгляду, союз любви между Мери и мной был нечто такое священное и такое прекрасное, что его нельзя было судить по низкой и пошлой мерке, установленной обществом. Она писала для нас образцы коротеньких молитв и хвалы Богу, чтобы мы читали их ежедневно при встрече и когда расставались. Она торжественно увещевала сына смотреть на нас как на двух посвященных существ, идущих бессознательно по собственной небесной стезе, которой начало на земле, но блистательный конец между ангелами в лучшей жизни.

Представьте себе, что я явился пред такой женщиной и со слезами отчаяния уверял, что решился скорее умереть, чем позволить дяде разлучить меня с маленькой Мери, разумеется, вы не станете более удивляться, что мне гостеприимно открылось святилище собственной комнаты бабушки Дермоди.

Когда я мог выйти из моего тайного приюта, не подвергаясь опасности, я сделал большую ошибку. Благодаря старуху в ту минуту, когда расставался с ней, я сказал (с понятием мальчика о чести):

– Я вас не выдам, бабушка, мама не узнает, что вы спрятали меня в вашей спальне.

Сивилла положила свою сухую, костлявую руку на мое плечо и толкнула меня назад на стул, с которого я было поднялся.

– Дитя! – вскричала она, пронизывая меня насквозь своими огромными черными глазами. – Как ты смеешь думать, чтобы я когда-либо сделала то, чего могу стыдиться? Ты воображаешь, что я стыжусь того, что теперь сделала? Подожди тут. Твоя, мать, пожалуй, также не поймет мена. Я напишу твоей матери.

Она надела свои большие круглые очки в черепаховой оправе и села писать. Как только мысли ее затормаживались, как только она затруднялась подыскать нужное выражение, то немедленно оглядывалась через плечо, точно будто какое-то видимое существо стояло за ней, следя за тем, что она пишет, советовалась с духом мужа так точно, как советовалась бы с живым человеком, – слегка улыбалась про себя – и продолжала писать.