Текст книги "Деньги миледи"
Автор книги: Уильям Уилки Коллинз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Уилки Коллинз.
Деньги миледи
Действующие лица:
Женщины
Леди Лидьяр, вдова лорда Лидьяра.
Изабелла Миллер,ее приемная дочь.
Мисс Пинкиз Саут-Мордена.
Достопочтенная миссис Драмблейд, сестра достопочтенное А. Гардимаиа.
Мужчины
Достопочтенный Альфред Гардиман, хозяин племенной фермы.
Мистер Феликс Суитсэр, племянник леди Лидьяр.
Роберт Моуди, дворецкий леди Лидьяр.
Мистер Трой, адвокат леди Лидьяр.
Старый Шарон, опальный страж закона.
Четвероногие
Тобби, собака леди Лидьяр.
Часть первая. ПРОПАЖА
Глава 1
Разложив на коленях три письма, леди Лидьяр в раздумье сидела у камина.
От времени бумага пожелтела, а чернила поблекли и приобрели рыжеватый оттенок. Все три письма были адресованы одному и тому же лицу – достопочтенному лорду Лидьяру – и подписаны одинаково: «Любящий Вас кузен Джеймс Толлмидж». Письма мистера Толлмиджа, несмотря на их несколько высокопарный слог, отличались похвальной краткостью, и мы не утомим читателя, рискнув привести их здесь целиком.
Письмо первое
«Вашей милости угодно, чтобы я изъяснялся в немногих словах и по существу. Извольте. У себя в глуши я был весьма преуспевающим портретистом и имел возможность заботиться о жене и детях. Ясно, что без постороннего влияния я никогда бы не решился тратиться на дом и мастерскую в Западном Лондоне, не скопив прежде достаточно денег для такого серьезного шага. Смею утверждать, что именно Вы, милорд, склонили меня к принятию необдуманного решения. И вот теперь я оказался один в чужом городе, перед угрозой полного разорения – никому не известный художник без работы, с больной женой и голодными детьми на руках. Так кого же мне прикажете винить во всех моих мытарствах? Не Вас ли, милорд?»
Письмо второе
«Милорд! После недельного молчания Вы наконец-то удостоили меня нарочито кратким ответом. Буду и я краток. Заявляю самым решительным образом, что ни я, ни моя жена никогда без Вашего ведома не позволяли себе использовать Ваше имя с целью привлечения заказчиков. Это возмутительная ложь, и я вправе требовать, чтобы Вы назвали клеветника!»
Письмо третье (и последнее)
«Прошла еще неделя, и ни слова ответа от Вашей милости, что, впрочем, уже не имеет значения, ибо за это время я навел кое-какие справки и выяснил, наконец, имя недоброжелателя, который настраивает Вас против меня. По-видимому, я, сам того не ведая, обидел чем-то по неосторожности Вашу супругу, и вот могущественная леди ополчилась на бедного художника, кровными узами связанного с Вами, милорд. Пусть так; я стану сражаться в одиночку и сумею, как сумели многие до меня, выйти победителем из этой борьбы. И, Бог даст, наступит день, когда к подъезду модного портретиста, окруженному богатыми экипажами, подкатит карета ее милости, дабы принести художнику запоздалые сожаления ее милости. Отложим же наш разговор до того дня, милорд».
Перечитав еще раз эти чудовищные измышления о самой себе, леди Лидьяр решительно встала и взялась за письма двумя руками с явным намерением их порвать, однако, поколебавшись, все же бросила их обратно в выдвижной ящик шкафа, где они и покоились до сих пор среди прочих бумаг, еще не разбиравшихся после кончины его милости.
– Идиот! – в сердцах пробормотала леди Лидьяр. – При жизни мужа я ни о каком Толлмидже и слыхом не слыхивала, сейчас только из его же писем узнала, что он точно доводился лорду Лидьяру родней. И что теперь со всем этим делать?
Последний вопрос заставил ее вновь обратиться к брошенной на столе газете, в которой извещалось о смерти «превосходного художника мистера Толлмиджа, состоявшего, говорят, в родстве с покойным лордом Лидьяром – тонким ценителем искусств». В следующей фразе автор некролога призывал снизойти к бедственному положению миссис Толлмидж и ее детей, «коим остается уповать лишь на милость людскую». И чем дольше всматривалась леди Лидьяр в газетные строки, тем яснее видела, что перо газетчика нацелено прямехонько в ее чековую книжку.
Отвернувшись к камину, она позвонила в колокольчик. «Обожду-ка я пока действовать, – подумала она про себя. – Выясню сперва, так ли уж плачевно положение семьи покойного».
– Моуди вернулся? – спросила она явившегося на звонок слугу.
Моуди – дворецкий ее милости – еще не возвращался, и леди Лидьяр решила до его прихода выбросить из головы вдову художника и направить помыслы на дела домашние, занимавшие ее куда более. Ее любимый пес в последние дни что-то хворал, а сегодня с утра она еще не успела справиться о его здоровье. Отворив сбоку от камина дверь, за которой – через маленький коридорчик с несколькими эстампами на стенах – располагался ее будуар, она позвала:
– Изабелла! Как там Тобби?
– Все так же, миледи, – ответил звонкий девичий голосок из-за занавески в дальнем конце коридорчика.
Вслед за этим ответом послышалось глухое рычание, означавшее на собачьем языке «не так же, миледи, а хуже, много хуже».
С горестным вздохом леди Лидьяр снова затворила дверь и принялась прохаживаться по просторной гостиной в ожидании дворецкого.
Строго говоря, почтенная вдова была особа низенькая, толстенькая и годами неумолимо приближалась уже к шестидесяти. Однако, надо отдать ей должное, выглядела она по меньшей мере на десять лет моложе. Щеки розовели нежнейшим румянцем, какой иногда встречается у хорошо сохранившихся старушек. Глаза – того счастливого небесно-голубого оттенка, что, как правило, не выцветает с годами и не линяет от слез, – тоже были еще очень недурны. Добавьте к этому вздернутый носик, пухлые, не желающие морщиниться щеки, мелкие седые букольки, и, – если бы куклы могли стареть, леди Лидьяр в свои шестьдесят в точности походила бы на этакую стареющую куклу, неспешно двигающуюся к своему прелестному маленькому надгробию, над коим круглый год будут цвести розы и зеленеть мирт.
Относя вышеперечисленное к достоинствам ее милости, беспристрастный историк вынужден, однако же, сообщить, что водились за нею и кое-какие недостатки, как то: полное отсутствие вкуса и такта. После смерти супруга вдова смогла наконец одеваться, как ей заблагорассудится, и облачала свои телеса в немыслимые для ее почтенных лет цвета. Кричащие наряды, хоть и пошиты были вполне сносно, выглядели на ней нелепо и только подчеркивали изъяны фигуры. В самом поведении ее милости имелись такие же удручающие огрехи, как и в манере одеваться. Можно сказать, что на всякое чудачество наряда находилось не менее удивительное чудачество и в ее характере. Иногда она держалась с достоинством истинной леди, а в иные минуты вдруг начинала вести себя так, как пристало разве базарной торговке. Между тем за внешними несообразностями скрывалось большое сердце, ожидавшее лишь удобного случая, чтобы раскрыться во всем своем благородстве. В заурядных обстоятельствах она служила обществу мишенью для всевозможнейших насмешек. Но когда нежданные испытания нарушали обыденное течение жизни и становилось ясно, кто чего на самом деле стоит, тогда самые заядлые насмешники в изумлении смолкали, не понимая, что сделалось с их такой давней и, казалось бы, такой знакомой приятельницей.
Ее милости недолго пришлось прогуливаться по комнате: вскоре большая дверь на парадную лестницу бесшумно отворилась и на норою возник человек в черном. Хозяйка нетерпеливым жестом пригласила его войти.
– Я вас заждалась, Моуди, сказала она. – Вы, кажется, устали? Садитесь.
Вошедший почтительно поклонился и сел на предложенный стул.
Глава 2
Роберт Моуди был молчаливым темноволосым человеком лет примерно около сорока. Его бледное, всегда тщательно выбритое лицо оживляли большие, глубоко посаженные, черные глаза. Замечательнее всего в его наружности были красиво очерченные губы, особенно в те редкие моменты, когда их трогала мягкая, обезоруживающая улыбка. Несмотря на неизменную замкнутость, все в нем располагало окружающих к доверию. По своему положению в доме леди Лидьяр он стоял несравненно выше прочей челяди. Он выполнял одновременно обязанности агента по благотворительности, секретаря и дворецкого – передавал по назначению пожертвования, составлял деловые письма, оплачивал счета, нанимал слуг, распоряжался пополнением винных погребов. Также ему разрешалось пользоваться хозяйской библиотекой, а завтраки, обеды и ужины подавались ему прямо в комнату. Права на все эти особые привилегии давало ему происхождение: Роберт Моуди был рожден джентльменом. Его отец – провинциальный банкир – разорился в какое-то из биржевых волнений, выплатил солидные дивиденды и умер изгнанником вдали от Англии. Роберт долго пытался удержаться на плаву, но судьба не благоволила к нему: за что бы он ни взялся, всюду преследовали его одни несчастья и неудачи. В конце концов он смирился и, позабыв былую гордость, согласился на место в доме леди Лидьяр, предложенное ему с чрезвычайной деликатностью. Близких родственников у него не осталось, друзей же и в лучшие времена было немного. Свободные от службы часы он проводил в печальном уединении собственной комнаты. Женщины из людской втайне недоумевали, отчего такой видный мужчина, за которого любая пошла бы не задумываясь, ни разу даже не попытался обзавестись семьей. Роберт Моуди не пускался ни в какие объяснения по этому поводу и по-прежнему держался со всеми одинаково сдержанно и ровно. Не сумев прельстить завидного жениха, женская половина дома, начиная от красавицы экономки и до последней горничной, утешалась гуманными предречениями, что-де «ничего, придет и его время».
– Ну, рассказывайте, что вы успели сделать! – потребовала леди Лидьяр.
– Зная, что вашу милость очень беспокоит состояние собаки, я прежде всего поехал к ветеринару, – как всегда, негромко заговорил Моуди. – К сожалению, его вызвали в какую-то деревню и…
Леди Лидьяр нетерпеливо отмахнулась:
– Бог с ним, с ветеринаром. Будем искать другого. Куда потом вы направились?
– К адвокату вашей милости. Мистер Трой просил передать, что будет иметь честь явиться…
– После, после, Моуди. Сейчас меня интересует вдова художника. Верно ли, что миссис Толлмидж с детьми остались вовсе без средств к существованию?
– Не совсем, миледи. Я встречался с их приходским священником – он как раз хлопочет по их делам…
– Вы что, упоминали мое имя? – в третий раз перебила дворецкого леди Лидьяр.
– Разумеется, нет, миледи. Я сказал, как и было уговорено, что действую от лица некой благотворительницы, которая оказывает помощь сильно нуждающимся. Мистер Толлмидж умер, ничего не оставив семье, – это верно. Однако у вдовы имеется небольшой собственный доход – фунтов семьдесят.
– Хватит им этого на жизнь?
– Вдове с дочерью, пожалуй, хватит, – ответил Моуди. – Но сложность в том, чтобы расплатиться с оставшимися от художника долгами и как-то поддержать на первых порах двух взрослых сыновей. Оба, я слышал, весьма прилежные молодые люди; да и всю семью Толлмиджей в округе уважают. Священник советует заручиться поддержкой нескольких влиятельных лиц и с их подписей начать сбор пожертвований.
– Никаких сборов! – возразила леди Лидьяр. – Мистер Толлмидж доводился лорду Лидьяру кузеном, стало быть, и миссис Толлмидж тоже родня его милости, хотя бы и не кровная. Да будь она ему хоть седьмая вода на киселе, я ни за что не позволю, чтобы для родственников моего покойного мужа собирали милостыню. Ох уж эти кузены! – воскликнула она вдруг, стремительно переходя от возвышенных чувств к низменным. – Право слово, перевертыши! То они вам самые что ни на есть братья, то, глядишь, метят чуть не в возлюбленные. Слышать о них не могу!.. Но вернемся к вдове и ее сыновьям. Сколько им нужно?
– Пятьсот фунтов покрыли бы все расходы, миледи. Если, конечно, удастся собрать такую сумму.
– Удастся, Моуди! Потому что они получат ее от меня. – Явив, таким образом, пример истинного великодушия, она тут же испортила впечатление от своего благородного жеста, ибо уже в следующих ее словах прозвучало откровенное сожаление: – Однако, Моуди, пятьсот фунтов ведь деньги немалые, правда?
– Да, конечно, миледи.
Дворецкий растерялся: даже зная широкую натуру своей хозяйки, он никак не мог предположить, что она возьмется выплатить всю сумму целиком. Леди Лидьяр тотчас почувствовала его замешательство.
– Вам не все об этом деле известно, Моуди, – сказала она. – Видите ли, натолкнувшись на заметку о смерти мистера Толлмиджа, я решила проверить, точно ли они с моим мужем состояли в родстве. Среди бумаг его милости я нашла несколько писем от мистера Толлмиджа и выяснила, что он приходится лорду Лидьяру кузеном. Так вот, в одном из этих писем содержатся чрезвычайно неприятные, беспочвенные обвинения в мой адрес – вранье, одним словом! – Разволновавшись, ее милость, по обыкновению, позабыла о достоинстве. – Да, Моуди, вранье, за которое мистера Толлмиджа, безусловно, следовало высечь! И я высекла бы его собственными руками, кабы муж мне в свое время все рассказал! И прочем, что теперь об этом толковать! – продолжала она, снова возвращаясь к лексикону великосветской дамы. – Несчастный был когда-то очень несправедлив ко мне, и меня наверняка неправильно поймут, начни я сейчас открыто помогать его семье. Напротив, представившись неизвестной доброжелательницей, я просто выручу вдову с детьми из беды и заодно избавлю их от унизительного сбора пожертвований. Лорд Лидьяр, будь он жив, поступил бы, думаю, так же. Мой бювар вон на том столе, Моуди. Подайте-ка его сюда, покуда у меня не пропало желание отплатить за зло добром!
Моуди без слов повиновался. Леди Лидьяр выписала чек.
– Отнесите это к банкиру и принесите мне пятисотфунтовую банкноту – отправим ее священнику с письмом от «неизвестного друга». И поспешите, Моуди! Я ведь не святая – глядите же, чтобы эта банкнота недолго дразнила меня своим видом!
С чеком в руке Моуди вышел из комнаты. Банк находился рядом, на улице Святого Иакова, и дворецкий должен был обернуться за несколько минут. Оставшись одна, леди Лидьяр решила заняться благородным делом составления анонимного послания к священнику. Но только она достала из бювара чистый лист бумаги, как в дверях появился слуга с докладом:
– Мистер Феликс Суитсэр!
Глава 3
– А, племянничек! – удивленно, но без особого радушия в голосе воскликнула леди Лидьяр. – Давненько ты к нам не жаловал! Сколько уж лет прошло? – все так же нелюбезно продолжала она, пока мистер Феликс Суитсэр подходил к ее письменному столу.
Однако смутить гостя было нелегко. Приблизившись, он галантно склонился над тетушкиной ручкой. Легкая насмешливость его тона сглаживалась милейшей шаловливой улыбкой.
– Помилуйте, дорогая тетушка, каких лет! – возразил он. – Взгляните на себя в зеркало и убедитесь сами: время стояло на месте, пока мы с вами не виделись. Вы превосходно выглядите! Когда же мы наконец отпразднуем появление вашей первой морщинки? Впрочем, я слишком стар и не доживу до этого дня.
Без приглашения усевшись в кресло поближе к леди Лидьяр, он с насмешливым восхищением окинул взглядом ее нелепый наряд.
– Очень удачный выбор! – объявил он с бесцеремонностью светского повесы. – Какие веселенькие цвета!
– Зачем пожаловал? – не обращая ни малейшего внимания на лесть, перебила леди Лидьяр.
– Единственно затем, чтобы засвидетельствовать свое почтение дорогой тетушке, – отвечал вольготно расположившийся в кресле Феликс, которого прохладный прием вовсе не обескуражил.
Нет нужны трудиться над портретом Феликса Суитсэра – эта фигура и без того слишком хорошо всем знакома: изящный господин неопределенных лет, с живым взглядом беспокойных глаз, седеющими кудрями до плеч, легкой поступью и подкупающей сердечностью обращения. Его бесчисленные достоинства снискали всеобщее признание; он – любимец общества. Как милостиво принимает он расположение ближних, как щедро отплачивает им тем же! Всякий его знакомый непременно «милейший человек», всякая знакомая – «просто прелестница». Какие пикники устраивает он в летний день на берегу Темзы! Как усердно трудится за партией в вист, в поте лица отрабатывая свои скромные картежные доходы! А какой это превосходный лицедей во всех домашних представлениях (включая и бракосочетания)! Как, ужели вы не читали его роман, писанный в немецких банях в промежутках между заходами в парную? Значит, вам неведомо, что такое поистине блестящий слог! Больше из-под пера его не вышло романов: Феликс Суитсэр берется за все, но лишь однажды. Сочинил одну песенку – предмет зависти маститых композиторов; написал одну картину, коей лишь подтвердил, как легко джентльмен может овладеть искусством и снова его забросить. Воистину многогранный господин – так и искрится талантами и добродетелями. И пусть даже мои скромные заметки ни на что больше не сгодятся, все ж они окажут услугу людям несветским уж тем одним, что познакомят их с мистером Суитсэром. Присутствие этого героя оживляет повествование, и в отраженном его блеске автор и читатель наконец-то понимают друг друга.
– Что ж, – произнеояа леди Лидьяр. – Изволь, раз ты уже здесь, отчитаться за свое отсутствие. Полагаю, ты все это время провел по заграницам? Где же?
– По большей части в Париже, дорогая тетушка. Франция ведь единственная страна в мире, где можно жить, – по той простой причине, что одни только французы знают толк в жизни. Однако в Англии все же ждут друзья, родственники. Приходится время от времени возвращаться и в Лондон, к родным пенатам…
– Особенно когда в Париже денежки улетучиваются, – продолжила леди Лидьяр. – Ты, кажется, это собирался сказать?
Феликс отнесся к замечанию ее милости с восхитительным добродушием.
– Вы, как всегда, искритесь юмором! – воскликнул он. – Мне бы вашу жизнерадостность! Да, денежки, как вы изволили выразиться, действительно улетучиваются. Клубы, знаете ли, биржи, скачки; в одном месте попытаешь счастья, в другом рискнешь… Где-то выиграешь, где-то проиграешь, зато уж на скуку жаловаться грех! – Замолчав, он вопросительно взглянул на леди Лидьяр; улыбка постепенно сошла с его лица. – То ли дело у вас, – снова заговорил он. – Жизнь ваша, должно быть, сплошное удовольствие. Извечный вопрос всех нуждающихся – где достать денег? – никогда не омрачал вашего чела. Завидую вам от души! – Он снова замолчал, на сей раз видимо озадаченный. – В чем дело, дорогая тетушка? Вас как будто что-то тревожит?
– Меня тревожит этот разговор, – отрезала леди Лидьяр. – Как раз сейчас деньги – очень болезненный для меня вопрос. – Она не сводила глаз с племянника, проверяя, какое впечатление произведут на него эти слова. – Видишь ли, нынче утром я одним росчерком пера лишила себя пятисот фунтов. А всего неделю назад не удержалась и приобрела новую картину для моей галереи. – Она кивнула на занавешенную пурпурным бархатом арку в конце гостиной – вход в картинную галерею. – Меня в дрожь бросает, как вспомню, сколько пришлось за нее выложить! Еще бы – пейзаж Гоббемы [1]1
Гоббема(Hobbema), Мейдерт (1638–1709) – голландский живописец-пейзажист из числа «малых голландцев». Сюжеты: водяные мельницы, тихие воды, развалины, села, осень, вечерний свет (прим. верстальщика).
[Закрыть]! Да еще Национальная галерея все время перебивала мне цену. Одно утешение, – заключила она, переходя, по обыкновению, к соображениям низшего порядка, – после моей смерти Гоббема будет стоить еще дороже.
Когда леди Лидьяр снова подняла на племянника глаза, в них мелькнула весьма удовлетворенная усмешка.
– Что, с цепочкой что-нибудь не в порядке? – осведомилась она.
Феликс, рассеянно теребивший цепочку от часов, вздрогнул, словно очнувшись от сна. Пока тетушка говорила, его веселость мало-помалу угасала, и под конец он сделался так серьезен и одновременно так стар, что в ту минуту и самый близкий из друзей не узнал бы его. Вопрос леди Лидьяр застал его врасплох, и теперь он явно подыскивал оправдание для затянувшейся паузы.
– Никак не могу понять, – начал он, – чего мне недостает в вашей великолепной гостиной. Чего-то, знаете ли, такого привычного, что я рассчитывал непременно здесь увидеть…
– Может быть, Тобби? – предположила леди Лидьяр, продолжая наблюдать за племянником с тою же язвительной улыбкой.
– Вот-вот! – вскричал Феликс, с радостью хватаясь за спасительное объяснение. – А я-то думаю: почему никто не рычит у меня за спиной и не рвет зубами мои панталоны?
Улыбка стерлась с лица ее милости. Тон, каким племянник позволил себе говорить об ее собаке, был крайне непочтителен, и леди Лидьяр ясно показывала, что ей это не нравится. Феликс, однако, не внял молчаливому укору.
– Милый, милый Тобби! – продолжал он. – Такой славный толстячок! И с таким дьявольским характером! Даже не знаю, люблю я его или ненавижу. Где он, кстати?
– Болен, лежит в постели, – отвечала леди Лидьяр с таким мрачным видом, что даже Феликсу сделалось не по себе. – Я как раз собиралась с тобой о нем поговорить. Ты у нас всегда всех знаешь. Скажи мне, нет ли у тебя, случайно, на примете хорошего собачьего лекаря? Тот, что пользует Тобби, меня совершенно не устраивает.
– Ветеринар? – уточнил Феликс.
– Да.
– Все они шарлатаны, дорогая тетушка. Для них чем собаке хуже, тем лучше: счета-то растут. А что! Пожалуй, я знаю одного человека – одного джентльмена, – который мог бы вам помочь: в собаках и лошадях разбирается лучше, чем все ветеринары, вместе взятые. Мы с ним как раз вчера плыли через Ла-Манш на одном пароходе. Вы, разумеется, слышали о нем: это младший сын лорда Ротерфилда, Альфред Гардиман.
– Владелец племенной фермы? Тот, что вывел знаменитую породу скаковых лошадей? – вскричала леди Лидьяр. – Но, Феликс, дорогой, разве я посмею беспокоить из-за Тобби такого человека?
Феликс добродушно расхохотался.
– В жизни не встречал более неуместной скромности! – объявил он. – Да Гардиман сам жаждет познакомиться с вашей милостью! Он, как и все, наслышан о великолепном убранстве нашего дома и мечтает взглянуть на него воочию. Его лондонская квартира находится неподалеку, на Пэл-Мэлл. И если только он куда-нибудь не отлучился, мы можем вызвать его сюда хоть через пять минут. Но, может быть, сначала я сам взгляну на больного?
Леди Лидьяр покачала головой.
– Изабелла говорит, лучше пока его не беспокоить, – пояснила она. – А Изабелла понимает его, как никто другой.
– Изабелла? – Брови Феликса удивленно поползли вверх. – Это кто такая?
Леди Лидьяр рассердилась на себя за неосторожное упоминание Изабеллы в присутствии племянника: Феликс определенно был не из тех, кого ей хотелось бы посвящать в свои дела.
– Изабелла у меня человек новый, появилась в доме уже после твоего отъезда, – лаконично ответила она.
– Наверное, молода и хороша собою? – спросил Феликс. – Э-э, как строго вы смотрите! И не отвечаете. Стало быть, молода и хороша. Так что мне будет позволено сначала осмотреть – нового человека в доме или новую картину в галерее? Ага, кивок на галерею. Понял, понял! – Он встал и направился было к галерее, но, не пройдя и двух шагов, остановился. – Держать в доме хорошенькую девицу – чрезвычайно ответственная миссия, тетушка, – с напускной важностью произнес он. – Знаете, я не удивлюсь, если в конечном счете эта Изабелла обойдется вам дороже Гоббемы. Кто это там в дверях?
В дверях оказался Роберт Моуди, вернувшийся из банка. Мистеру Феликсу Суитсэру, по его близорукости, пришлось вставлять в глаз монокль – только тогда он узнал первого министра леди Лидьяр.
– А-а, почтеннейший Моуди! Да он совсем не стареет! Надо же, ни сединки в волосах! А взгляните на мои! Какой краской пользуетесь, Моуди? Да, будь он человек открытый – вроде меня, – он бы сказал! А так – смотрит на меня букой и держит язык за зубами. Эх, если б я тоже умел держать язык за зубами в бытность мою на дипломатической службе – помните? – до каких бы чинов я теперь дослужился! Однако, Моуди, не стану вас задерживать вы ведь пришли что-то сообщить ее милости?
В ответ на оживленное приветствие мистера Суитсэра Моуди суховато поклонился, а поток неуместных шуточек в свой адрес пресек вежливым, но удивленным взглядом, после чего обратился к хозяйке.
– Принесли банкноту? – спросила леди Лидьяр.
Моуди выложил банкноту на стол.
– Я не мешаю? – осведомился Феликс.
– Нет, – ответила леди Лидьяр. – Мне нужно написать одно письмо, но это займет всего несколько минут. Хочешь – оставайся здесь, хочешь – пойди взгляни на Гоббему, как угодно.
Феликс снова не спеша направился в сторону галереи. За несколько шагов от входа он остановился полюбоваться на горку итальянской работы, заставленную дорогим старинным фарфором. Будучи признанным ценителем прекрасного (и никем иным), мистер Суитсэр не преминул отдать дань восхищения содержимому горки.
– Прелестно! Прелестно! – приговаривал он, для наилучшего ракурса откинув голову несколько набок.
Предоставив ему самостоятельно восторгаться редким фарфором, леди Лидьяр и Моуди вернулись к своим делам.
– Наверное, нужно на всякий случай переписать номер банкноты? – спросила леди Лидьяр.
Моуди достал из жилетного кармана бумажку с цифрами.
– Я сделал это еще в банке, миледи.
– Очень хорошо. Оставьте у себя. И надпишите-ка конверт, покамест я составлю письмо. Как зовут священника?
Моуди сообщил фамилию священника и написал адрес на конверте. Неожиданно вернулся Феликс: случайно обернувшись, он увидел тетушку и ее дворецкого за письменным столом, и его осенило.
– Найдется у вас лишнее перо? – спросил он. – Я подумал: почему бы мне не написать Гардиману прямо сейчас? Ведь чем раньше он осмотрит Тобби, тем лучше. Правда, тетушка?
Леди Лидьяр с улыбкой указала на поднос с перьями. Проявляя заботу о собаке, Феликс, безусловно, выбрал кратчайший путь к тетушкиному сердцу. Писал он размашисто, с нажимом, часто обмакивая перо.
– Эка мы все прилежно скрипим перьями – как три переписчика в конторе! – бодро заметил он, заканчивая работу. – Словно на хлеб зарабатываем. Вот, Моуди, пошлите кого-нибудь с этой запиской к мистеру Гардиману, да поскорее.
Отправив посыльного, Роберт вернулся в гостиную и с конвертом в руке ждал, когда хозяйка кончит писать. Феликс опять – уже в третий раз – неторопливо двинулся к картинной галерее. Наконец леди Лидьяр отложила перо. Только она успела забрать у Моуди конверт и вложить в него письмо имеете с банкнотой, как из внутренних покоев, где Изабелла выхаживала больного пса, раздался пронзительный крик.
– Миледи! Миледи! – испуганно звала девушка. – У Тобби удар! Он умирает!
Бросив незапечатанный конверт на стол, леди Лидьяр побежала. Да-да, маленькая, толстенькая леди Лидьяр не поспешила, а именно побежала в свой будуар! Мужчины, оставшись вдвоем, переглянулись.
– Как вы думаете, Моуди, – лениво усмехнувшись, произнес Феликс, – стала бы ее милость так бегать, хвати удар меня или вас? Никогда в жизни! Да, такие вот мелочи и подрывают веру в человеческую натуру… Однако что-то я совсем скверно себя чувствую. Все из-за этого паршивого парохода. Как вспомню о нем, внутри все переворачивается. Хорошо бы чего-нибудь выпить, Моуди.
– Что вам прислать, сэр? – холодно спросил Моуди.
– Пожалуй, сухое кюрасао с печеньем будет в самый раз. Велите подать в картинную галерею. К черту собачонку! Пойду взгляну на Гоббему.
На сей раз он наконец добрался до входа в галерею и исчез за пурпурными занавесками.
