Текст книги "Тайна"

Автор книги: Уильям Уилки Коллинз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

По осмотре ящика в нем оказалось много бумаг. На верхнем пакете были написаны слова: «Издержки по избранию. Я был выбран четырьмя голосами. Цена каждому – пять фунтов стерлингов. Д.А. Тревертон». На следующем пакете не было никакой надписи. Розамонда раскрыла его и прочла на первой странице: «Ода в день рождения, почтительно поднесенная Меценату нового времени в его поэтическом уединении в Портдженне». За этим нашлись старые записки, старые пригласительные билеты, рецепты и листки из молитвенника, – все это, перевязанное веревочкой. Наконец в самом углу ящика, лежал тонкий лист бумаги, на одной стороне которого не было ничего написано. Розамонда взяла его, повернула на другую сторону и увидела несколько линий, проведенных чернилами и подле них различные буквы. Розамонда, описав мужу все найденные бумаги, описала и последнюю, и он объяснил ей, что эти линии и буквы представляли собою какую-нибудь математическую задачу.

– Шкаф от книг ничего не объяснил нам, – сказала Розамонда, снова укладывая бумаги в ящик. – Что ж, приступим теперь к письменному столу, стоящему у камина?

– Какова его наружность?

– Внизу его по два ящика с каждой стороны, а крышка идет скатом сверху вниз, наподобие бюро.

– Открывается ли эта крышка?

Розамонда подошла к столу, осмотрела его пристальнее и попробовала поднять крышку.

– Открывается, – сказала она, – потому что я вижу в ней место для ключа. Но она заперта, так же как и все ящики.

– Нет ли ключа хоть в каком-нибудь из них? – спросил Леонард.

– Ни одного. Но крышка держится так слабо, что ее можно легко поднять, как я подняла крышку маленького ящика, только для этого нужны руки сильнее моих. Я тебя подведу к столу, и, может быть, крышка эта уступит твоей силе, если не уступает моей.

Она положила руки Леонарда под выступ, образуемый крышкой. Он употребил все свои силы, чтобы поднять ее, но на этот раз дерево было здорово, замок держался крепко, и все усилия Леонарда оказались напрасными.

– Не послать ли за слесарем? – спросила Розамонда с движением досады.

– Если стол так хорош, что его жалко портить, то, конечно, нужно, – отвечал Леонард. – В противном случае, отверткой и молотком очень легко отворить и крышку, и ящики.

– Если так, то жалко, что мы не захватили с собой этих инструментов, потому что все достоинство стола заключается в тайне, которую, может быть, он откроет нам. Я до тех пор не буду спокойна, покуда мы не узнаю, что в нем лежит.

Проговорив это, Розамонда взяла за руку мужа и повела его снова к дивану, на котором он сидел. Проходя мимо камина, Леонард наступил на каменную решетку его и, почувствовав что-то под ногами, инстинктивно протянул руку. Она коснулась мраморной дощечки с барельефными изображениями, вставленной в середине камина. Тут Леонард остановился и спросил, до какой это вещи коснулась его рука.

– Это скульптурная работа, – отвечала Розамонда, – которой я сначала не заметила. Она невелика и не имеет по-моему, ничего привлекательного; как мне кажется, они изображает…

Леонард перебил ее.

– Постой, – сказал он, – я хочу попытаться, не угадаю ли я сам; я хочу попробовать, не узнаю ли я пальцами, что на этой дощечке изображено?

Он со вниманием провел руками по барельефу (между тем как Розамонда с живейшим любопытством следила за малейшими его движениями), подумал немного и сказал:

– Кажется, что здесь, на правой стороне, изображен сидящий человек, а на левой – утесы и деревья, очень круто вырезанные?

Розамонда нежно посмотрела на него и, тихо улыбнувшись, сказала:

– Бедный мой друг! Твой сидящий человек – миниатюрная копия с знаменитого изображения Ниобеи [12]12
  Ниобея– в древнегреческой мифологии – супруга фиванского царя Амфиона. Имела 7 сыновей и 7 дочерей, очень гордилась этим, чей оскорбила мать Аполлона и Артемиды. Последние умертвили детей. Ниобея окаменела и вечно проливала слезы по убитым детям.


[Закрыть]с ребенком; твои скалы – изображения туч; твои деревья – стрелы, пущенные каким-нибудь невидимым Юпитером, Аполлоном или другим языческим богом. Ах, Лэнни, Лэнни! Ты не можешь доверяться своему осязанию так, как доверяешься мне!

Тень досады пробежала по лицу Леонарда, но она мгновенно исчезла, как только Розамонда снова взяла его за руку и повела к дивану. Он тихо привлек ее к себе, поцеловал в щеку и сказал:

– Да, твоя правда, Розамонда. Единственный друг, не изменяющий мне в моей слепоте, – это моя жена.

Заметив, что Леонарду взгрустнулось и угадав инстинктом женской привязанности, что он задумался о тех днях, когда еще наслаждался чувством зрения, Розамонда поспешила снова повернуть разговор на Миртовую комнату.

– Что теперь осматривать, мой милый? – спросила она. – Шкаф мы осмотрели, со столом надо повременить; нет ли еще здесь какой-нибудь мебели с ящиками?

Она с недоумением огляделась вокруг себя, потом пошла опять в ту часть комнаты, где стоял камин.

– Лэнни, проходя только что с тобою, я заметила здесь еще кое-что, – сказала она, приближаясь к стороне камина, противоположной той, где стоял письменный стол.

Она взглянула пристальнее и открыла в темном углу, в тени, падавшей от камина, маленький столик, сделанный из черного дерева, – самая невзрачная и бедная вещь, которая только была в комнате. Розамонда ногой толкнула его к свету; столик с треском покатился вперед на тяжелых, старомодных колесах.

– Лэнни, я нашла один стол, – сказала молодая женщина, – это ничтожная, бедная вещь, брошенная в углу. Я выдвинула его к свету и нашла в нем ящик. – Потом, замолчав на минуту, попробовала выдвинуть ящик, но он не поддавался.

– Еще замок! – вскричала она с досадой. – Даже этот ничтожный столик – и тот против нас!

И Розамонда сердито толкнула его рукою. Столик покачнулся на непрочных ножках и упал на пол, но так тяжело, как упала бы вещь вдвое больше его, упал с шумом, который раздался по всей комнате и который эхо пустой комнаты повторило несколько раз.

Розамонда побежала к мужу, который в беспокойстве вскочил с дивана, и рассказала ему, что случилось.

– Ты говорила, что это маленький столик, – сказал с изумлением Леонард, – а между тем, он упал так, как самая тяжелая мебель!

– Да, судя по всему, в ящике должно быть что-нибудь тяжелое, отвечала Розамонда, подходя к столу, под влиянием беспокойства, произведенного на нее тяжелым падением столика. Давши время рассеяться пыли, которая поднялась при этом и стояла густою массою, она наклонилась к столику и стала рассматривать его. При падении он треснул сверху донизу, и замок отскочил от крышки.

Тогда Розамонда подняла столик, выдвинула ящик и, взглянув вовнутрь, сказала мужу:

– Я угадала, что здесь должно быть что-нибудь тяжелое. Ящик полон кусками меди, похожими на образчики из Портдженского рудника… Постой-ка; я еще что-то нащупала в самом конце его.

Говоря это, она вытащила из-под кучи меди маленькую круглую рамку из черного дерева, величиною в обыкновенное ручное зеркало. Вынимая его, Розамонда заметила, что под ним лежал свернутый клочок бумаги. Молодая женщина положила эту бумагу на стол и потом взяла рамку, чтобы осмотреть, нет ли в ней какого-нибудь изображения.

Рамка заключала в себе картинку, писанную масляными красками, почерневшую, но не слишком затертую временем. Она изображала голову женщины.

При первом взгляде на нее Розамонда вздрогнула и поспешно пошла к мужу, держа в руке портрет.

– Ну, что ты нашла? – спросил он, заслышав ее шаги.

– Картину, – отвечала она слабым голосом, остановясь, чтобы снова взглянуть на нее.

Чуткое ухо Леонарда заметило перемену в голосе жены, и полушутливо, полусерьезно он спросил:

– Тебя, кажется, напугал этот портрет?

– Этот портрет ужасно встревожил меня и обдал холодом, – отвечала Розамонда. – Помнишь, в ту ночь, как мы приехали сюда, горничная Бэтси описывала нам приведение северных комнат?

– Помню очень хорошо.

– Лэнни, это описание совершенно схоже с этим портретом: те же светлые волосы, те же ямочки на щечках, те же правильные блестящие зубы. Это та же поражающая, роковая красота, которую описывала Бэтси и которую она называла ужасающею.

Леонард улыбнулся и отвечал спокойно:

– Какое у тебя пылкое воображение, моя милая!

– Воображение! – повторила Розамонда про себя… – Какое тут воображение, когда я вижу это лицо, когда я чувствую…

И она остановилась, снова вздрогнула, поспешно вернулась к столу и положила на него портрет лицом книзу. В эту минуту свернутый клочок бумаги, вынутый из ящика, попался ей на глаза.

– Это, может быть, скажет нам что-нибудь насчет портрета, – проговорила Розамонда, протягивая руку к бумаге.

Время подходило к обеду. Жар еще удушливее висел в воздухе, и всеобщая неподвижность была еще ощутимее, чем прежде… Розамонда открыла бумагу…

Глава XXII
ОТКРЫТИЕ ТАЙНЫ

Глазам ее представились буквы, написанные чернилами, пожелтевшими от времени. Розамонда заботливо разгладила бумагу на столе, потом снова взяла ее и посмотрела на первую строчку написанного.

Эта первая строчка заключала в себе только три слова, сейчас же показавшие Розамонде, что в руках ее было не объяснение портрета, но письмо, – три слова, заставившие ее вздрогнуть и мгновенно измениться в лице. Не читая дальше, она быстро перевернула листок, отыскивая конец письма.

Конец этот был на третьей странице, но внизу второй были подписаны два имени. Розамонда взглянула на верхнее из них, снова вздрогнула и опять перевернула письмо на первую страницу.

Строчку за строчкой, слово за словом, она читала, между тем как мрачное настроение постепенно овладело ею и страшная бледность распространилась по лицу. Дойдя до конца третьей страницы, она опустила руку с письмом и медленно повернула голову к мужу. В таком положении стояла она, без слез в глазах, без движения в лице, не говоря ни слова, не трогаясь с места, – стояла, сжав холодными пальцами роковое письмо и глядя с затаенным дыханием на своего слепого мужа.

Он сидел, как за несколько минут до этого, скрестив ноги, сложив руки и повернув голову в ту сторону, откуда слышал голос жены. Но скоро продолжительное молчание ее привлекло его внимание. Он изменил свое положение, прислушался, с беспокойством повернул голову из стороны в сторону и йотом сказал:

– Розамонда!

При звуке этого голоса губы ее зашевелились, пальцы крепче сжали бумагу, но она не могла ни двинуться с места, ни проговорить что-нибудь.

– Розамонда! – снова позвал Леонард.

Снова губы ее зашевелились, выражение чего-то тенью пробежало по бледному лицу ее, она сделала шаг впереди взглянула на письмо и опять остановилась.

Не слыша ответа, Леонард вскочил с места в удивлении и беспокойстве. Поводя своею беспомощною рукою в воздухе, он сделал несколько шагов и отошел от стены, подле которой сидел. Стул, которого он не ощупал руками, стоял на его дороге, и он сильно толкнулся о него коленом.

Крик вырвался из уст Розамонды, как будто боль от удара вдруг перешла от мужа к ней. В одно мгновение она была подле него и спрашивала:

– Ты не сильно ушибся, Лэнни?

– Нет, нет, – отвечал он, опуская руку к колену, но Розамонда предупредила его и приложила к ушибленному месту свою руку, стоя на коленях и прижавшись к мужу головою. Он тихо положил руку к ней на плечо; тут глаза ее: наполнились слезами, которые тихо покатились по щекам.

– Я думал, что ты ушла и оставила меня одного, – сказал Леонард. – Здесь была такая тишина, что мне казалось, будто ты ушла из комнаты.

– Не хочешь ли ты теперь уйти отсюда? – спросила Розамонда. Силы, казалось, оставляли ее; она опустила на грудь голову, и письмо упало из ее рук на пол.

– Ты как будто устала, Розамонда, – сказал Леонард. – Голос твой показывает это.

– Я хочу уйти отсюда, – отвечала она тем же слабым, принужденным голосом. – Что, колено твое не болит больше? Можешь ты идти?

– О, конечно, я забыл о своем колене. Если ты действительно устала, то, чем мы скорее уйдем отсюда, тем лучше.

Розамонда, казалось, не слыхала последних слов. Она судорожно водила пальцами по шее и груди. Два красных пятна показались на ее бледных щеках. Глаза ее были устремлены на письмо, лежавшее на полу; после нескольких минут колебания она подняла его. Несколько минут стояла она на коленях, смотря на письмо и отвернув голову от мужа, потом встала и пошла к камину. Там, между пылью, золою и разной дрянью, валялись старые, изорванные бумаги. Розамонда устремила на них внимание. Она долго смотрела и постепенно подходила ближе и ближе к ним. На одно мгновение она протянула письмо к куче, наваленной в камине, но потом отскочила назад, сильно вздрогнула и обернулась к мужу. При виде его слабое, едва внятное восклицание, полустон, полурыдание вырвалось из ее груди.

– О, нет, нет! – прошептала она, порывисто сжимая руки и смотря на мужа нежными и печальными глазами. – Никогда, Лэнни, никогда, пусть будет, что будет!

– Ты со мною говоришь, Розамонда? – спросил он.

– С тобою, милый. Я говорила…

Она на минуту остановилась и дрожащими пальцами сложила письмо так, как оно было сложено, когда она нашла его.

– Да где ты? – спросил Леонард. – Голос твой раздается далеко от меня, на том конце комнаты. Где ты?

Она побежала к нему, дрожа и с глазами полными слез, взяла его за руку и, не колеблясь ни минуты, смело и решительно положила письмо в его руку.

– Возьми это, Лэнни, – сказала она, бледная как смерть, но не теряя твердости. – Возьми и скажи, чтоб я прочла тебе это письмо, как только мы выйдем из Миртовой комнаты.

– Что ж это такое? – спросил он.

– Последняя вещь, которую я нашла здесь, – отвечала Розамонда, смотря на него серьезно и глубоко вздохнув.

– И она имеет какое-нибудь значение?

Вместо ответа Розамонда стремительно прижала мужа к груди, прильнула к нему со всей пылкостью своей впечатлительной натуры и начала страстно целовать его.

– Тише, тише, – говорил Леонард, смеясь. – У меня дух захватывает.

Молодая женщина отступила на шаг и, положив руки на плечи мужа, смотрела на него несколько минут в молчании.

– О, мой ангел, – прошептала она потом с нежностью, я отдала бы все на свете, чтоб только узнать, как ты любишь меня.

– Да ты, конечно, – возразил он, смеясь, – должна знать это.

– Я скоро узнаю, – отвечала она так тихо, что почти нельзя было расслышать этих слов.

Приняв изменение в ее голосе за верный признак усталости, Леонард протянул к ней руку и попросил ее вывести его из комнаты. Розамонда безмолвно повиновалась и пошла к двери.

Проходя по необитаемой части дома, она ничего не говорила о свернутой бумаге, которую положила в руку мужа. Все ее внимание, казалось, было теперь устремлено на то, чтобы заботливо смотреть на каждое место; по которому ступал Леонард, и удостоверяться, прочно ли и безопасно оно. Всегда неусыпная и заботливая во время прогулок с мужем, она теперь как будто страшно боялась, чтобы с ним не случилось малейшего приключения. Сходя по ступенькам лестницы, она останавливалась и спрашивала, не чувствует ли он боли в колене после ушиба об стул. На последней ступеньке она опять остановилась и отбросила ногою изорванные остатки старого коврика, чтобы Леонард не мог зацепиться за них. Он добродушно смеялся над этою чрезмерною заботливостью и спрашивал, есть ли какая возможность при всех этих остановках вовремя прийти к обеду. Розамонда не находилась, что возражать, смех мужа не отдавался весело в ее сердце; она только отвечала, что всякая забота о нем никогда не может быть лишнею. После этого наступило молчание, среди которого они дошли до дверей комнаты ключницы.

Оставив на минуту мужа у двери, Розамонда взошла и отдала ключи мистрисс Пентрис.

– Боже мой! – вскричала ключница, – вас, сударыня, кажется, совсем измучил жар и спертый воздух этих старых комнат. Не прикажете ли подать вам стакан воды?

Розамонда отказалась.

– А что, сударыня, – продолжала ключница, – смею спросить: нашли ли вы что-нибудь в северных комнатах?

– Несколько старых бумаг и больше ничего, – отвечала Розамонда, отвернувшись.

– Позвольте мне еще узнать: в случае, кто из соседей приедет сегодня?..

– Мы заняты, – коротко отвечала Розамонда. – Кто бы там ни был, мы оба заняты. – И мистрисс Фрэнклэнд вышла из комнаты.

Ту же заботливость, с какою Розамонда вела мужа до этого места, она выказала и теперь, ведя его дальше по лестнице. Так как дверь от библиотеки была случайно отперта, то они прошли через нее к зале, которая была самою большою и прохладною комнатою. Усадив мужа в кресло, Розамонда вернулась в библиотеку и взяла там со стола поднос с графином воды и стаканом, которые она заметила, проходя через эту комнату.

Принеся воду в залу, она без шума затворила сначала дверь, ведущую в библиотеку, потом дверь в коридор. Леонард, заслышав ее шаги, посоветовал ей усесться отдохнуть на софе. Она ласково потрепала его по щеке и уже готова была отвечать, когда случайно увидела лицо свое в зеркале, висевшем против нее. При виде бледных щек и сверкающих глаз слова остановились на губах ее, и она поспешила к окну, чтобы дохнуть свежим воздухом, который мог донестись к ней с моря.

Жаркий пар все еще закрывал горизонт. Ближе бесцветная поверхность воды была едва видна и от времени до времени подымалась огромною, тихою волною, которая медленно катилась и исчезала в паре тумана. У самого берега не шумели волны; все было тихо, и только изредка быстрый удар и тихий плеск возвещали о падении маленькой волны на горячий песок. На террасе против дома рой летних насекомых казался лишенным жизни и движения. Не было видно ни одного человеческого лица, ни один парус не был на море, ни одна струя воздуха не шевелила листьев растений, ползущих по стене дома, и не освежала цветов, расставленных на окнах. Розамонда с минуту посмотрела на этот утомительный, однообразный вид и отошла от окна. В это время Леонард обратился к ней с вопросом.

– Скажи же мне, что за драгоценность заключается в этой бумаге? – спросил он, вынимая письмо и с улыбкою раскрывая его. – Тут, вероятно, кроме чернил, есть еще порошок какой-нибудь бесцветный или банковый билет на баснословную сумму?

Сердце Розамонды сильно забилось, когда он раскрыл письмо и провел пальцем по написанному, с притворным выражением беспокойства и насмешливо высказывая желание получить часть сокровищ, найденных в Портдженне его женою.

– Я сейчас прочту тебе, Лэнни, – сказала она, падая в кресла и откидывая волосы с висков. – Но отложи его на минуту, и поговорим о чем-нибудь, не касающемся Миртовой комнаты. Не правда ли, я должна тебе казаться очень капризной, что вдруг оставляю предмет, о котором толковала несколько недель кряду? Скажи мне, милый, – прибавила она, вдруг вставая с места и ставши за стенкою его кресла, – надоедаю ли я своими капризами, фантазиями и недостатками или я исправилась с тех пор, как вышла замуж?

Леонард небрежно положил письмо на стол, всегда стоявший у его кресла, и, погрозив пальцем с видом комического упрека, сказал:

– Фи, Розамонда, неужто ты хочешь заставить меня говорить тебе комплименты?

Веселый тон, с которым Леонард продолжал говорить, казалось, совершенно уничтожил Розамонду. Она отошла от мужа и снова села в некотором расстоянии от него.

– Я помню, что часто оскорбляла тебя, – начала она быстро и с смущением. – Нет, не оскорбляла, но производила неприятное впечатление тем, что иногда чересчур фамильярно обращалась с слугами. Если б ты не так хорошо знал меня, то мог бы вообразить себе, что эта фамильярность – следствие того, что я сама была прежде служанкой. Но, положим, что это действительно правда, что я была служанкой, кормившею тебя во время болезни, водившею тебя во время слепоты заботливее, чем кто-нибудь другой, стал ли бы ты тогда думать о расстоянии, разделяющем нас, стал ли бы ты…

Она остановилась. Улыбка исчезла с лица Леонарда и, немного отвернувшись от жены, он сказал с легкою досадой:

– Что за охота предполагать вещи, которые никогда не могли случиться?

Розамонда пошла к столику, налила в стакан воды и быстро выпила; потом подошла к окну и сорвала несколько из стоявших там цветов. Из них она составила маленький букет, стараясь, чтобы цветы были расположены как можно лучше, и когда это было сделано, приколола его к груди, посмотрела на него, потом снова сняла и, вернувшись к мужу, вставила букетик в петлю его сюртука.

– Вот кое-что, что сделает тебя довольным и веселым, каким я всегда желала бы тебя видеть, – сказала Розамонда, садясь в своем любимом положении у ног мужа и грустно смотря на него, между тем как руки ее лежали на его коленях.

– О чем ты теперь думаешь, Розамонда? – спросил он после небольшого молчания.

– Я только спрашивала себя, Лэнни, может ли какая-нибудь женщина в мире так любить тебя, как я. Мне страшно при мысли, что могут быть другие, которые, так же, как и я, считают лучшим благом умереть за тебя. Мне кажется, что в твоем лице, в твоем голосе, твоих движениях есть что-то такое, что должно привлечь к тебе сердце каждой женщины. Если б мне пришлось умирать…

– Если б тебе пришлось умирать? – повторил Леонард и, наклонившись вперед, с беспокойством положил руку на лоб жены. – У тебя сегодня утром странные слова и мысли, Розамонда. Здорова ли ты?

Она встала на колени и ближе прижалась к нему, между тем как лицо ее слегка горело, а едва заметная улыбка играла на губах.

– Мне хотелось бы знать, – прошептала она, целуя его руку, – будешь ли ты всегда так беспокоиться обо мне и так любить меня, как теперь?

Леонард откинулся на спинку кресла и весело посоветовал ей не смотреть слишком далеко в будущее. Легкий тон, которым были сказаны эти слова, глубоко отдался в сердце Розамонды.

– Бывает время, – сказала она, – когда настоящее счастие человека зависит от уверенности его в будущем.

При этих словах она посмотрела на письмо, лежавшее на столике подле Леонарда и, после минутной борьбы с собою, взяла его в руки, готовясь прочитать. При первом же слове голос изменил ей, смертная бледность снова покрыла лицо, и она опять положила письмо на стол и пошла в другой конец комнаты.

– Будущее? – спрашивал в это время Леонард. – О каком будущем ты думаешь, Розамонда?

– Положим, – отвечала она, поднося воду к сухим губам, – положим, что я думаю о нашей будущей жизни в Портдженне? Останемся ли мы здесь так долго, как думали, и будем ли так счастливы, как были до сих пор? Когда мы ехали сюда, ты говорил мне, что я найду это место мрачным и скучным и буду выдумывать себе разные занятия, чтоб только рассеяться. Ты высказывал даже мысль, что я кончу тем, что сяду писать повесть… Повесть!.. Отчего ж нет? Теперь больше авторов-женщин, чем мужчин. Что мешает мне попытаться? Ведь главное суждение при этом – найти сюжет для повести, а я отыскала его.

Розамонда сделала несколько шагов вперед, стала у столика, на котором лежало письмо, и положила на него руку, не сводя глаз с лица Леонарда.

– А какой же это сюжет, Розамонда? – спросил он.

– Вот какой: я хочу сосредоточить весь интерес моего рассказа на двух молодых супругах. Оба они будут нежно любить друг друга, так, как мы, Лэнни, и оба будут из нашего сословия. После некоторого времени счастливой жизни, когда уже у них будет ребенок, который еще более укрепит их взаимную любовь, страшное открытие, как громовой удар, внезапно поразит их. Муж думал, что он выбрал себе в жены молодую девушку, носящую такое же древнее имя, как…

– Как, например, твое… – заметил Леонард.

– Как имя Тревертонов, – продолжала Розамонда, между тем как рука ее беспрестанно водила письмом по столу. – Муж этот такого благородного рода, как, например, твой, Леонард, и вдруг страшное открытие покажет ему, что жена его не имеет никакого права на древнее имя, которое она носит.

– Ну, – сказал Леонард, – я не могу сказать, что одобряю твою идею. – Она заставит читателя выказать сочувствие к женщине, которая, на самом деле, оказывается обманщицей.

– Нет, – горячо вскричала Розамонда, – нет! Это женщина честная, женщина, которая никогда не унижалась до обмана, женщина, полная ошибок и недостатков, но готовая для истины на все жертвы. Выслушай меня до конца, Лэнни, и тогда уж произноси приговор.

Глаза ее наполнились горячими слезами, но она быстро отерла их и продолжала:

– Героиня моя взрастет и выйдет замуж, ничего не зная – заметь это – ничего не зная о своем настоящем происхождении. Внезапное разъяснение истины страшно поразит ее, она увидит себя застигнутою бедствием, которого она не в силах была отстранить. Она будет испугана, подавлена, уничтожена этим открытием, оно разразится над нею, когда ей не на кого рассчитывать, кроме на самое себя; она будет иметь силу скрыть это от мужа, но победит свою слабость и, добровольно, расскажет ему все. Теперь, Лэнни, как назовешь ты эту женщину? Обманщицей?

– Нет, жертвой.

– Что ж бы ты сделал с нею, если б писал этот рассказ? Как заставил бы ты поступить с нею мужа? Это вопрос, который ближе касается мужчины и которого женщина не в состоянии разрешить удовлетворительно… Я не знаю, поэтому, как закончить рассказ? Скажи, милый, что бы ты сделал в этом случае?

Голос Розамонды звучал грустнее и грустнее и при последних словах принял самое жалобное выражение. Она подошла близко к мужу и нежно прижала руку к его волосам.

– Что бы ты сделал, милый, – повторила она, наклоняясь дрожащими губами к его голове.

Он с каким-то неприятным чувством повернулся в кресле и отвечал:

– Я не пишу повестей, Розамонда.

– Положим, но как бы ты поступил, если б сам был этим мужем?

– На это мне трудно отвечать. У меня не живое воображение, моя милая. Я не в состоянии мысленно поставить себя в положение другого и сказать, как бы я действовал на его месте.

– Но предположи, что жена твоя была бы так близко от тебя, как я теперь? Предположи, что она открыла тебе страшную тайну и стояла пред тобою, как стою теперь я, ожидая одного доброго слова и заключая в нем все счастие своей жизни… О, Лэнни, ведь ты не заставил бы упасть к ногам своим эту бедную женщину с разбитым сердцем? Ты не забыл бы, что, каково ни было ее происхождение, она всегда была верным созданием, которое любило, берегло и утешало тебя со дня брака и взамен просило только позволения склониться головою на грудь твою и желало только слышать от тебя, что ты любишь ее? Ты не забыл бы, что она заставила себя открыть тебе роковую тайну, потому что, полная честности и любви к мужу, решилась лучше быть презренной и забытою, чем жить, обманывая его? Ты не забыл бы всего этого и раскрыл бы объятия матери своего ребенка, предмету твоей первой любви, несмотря на то что она происхождением своим занимает очень низкое место в мнении света? О, да, Лэнни, ты сделал бы это, я уверена в том!

– Розамонда, твои руки дрожат, твой голос изменяет тебе. Ты так взволнована этим вымышленным рассказом, как будто он – истинное происшествие.

– Ты бы привлек ее к своему сердцу, Лэнни? – продолжала спрашивать Розамонда. – Ты бы раскрыл ей объятия, не задумавшись ни на минуту?

– Постой, постой. Ну да, может быть, я сделал бы это.

– Может быть? Только может быть? О, милый, подумай еще и скажи, что ты верно поступил бы так.

– Если ты этого хочешь, так изволь: да, я поступил бы так.

При этих словах Розамонда отошла от него и взяла со стола письмо.

– Ты не предложил мне, – сказала она, – прочитать тебе письмо, найденное в Миртовой комнате; теперь я сама предлагаю это тебе.

Произнося эти слова, молодая женщина дрожала, но голос ее был тверд и ясен, как будто сознание невозможности избежать объяснения тайны придало ей решимость пренебречь всеми опасностями.

Леонард повернулся к тому месту, откуда слышался голос жены; на лице его выражалось беспокойство с удивлением.

– Ты так быстро, – сказал он, – переходишь от одного предмета к другому, что я едва могу следовать за тобою. В одно мгновение от романтического заключения повести ты перескочила к положительному чтению старого письма.

– Может быть, – отвечала она, – между тем и другим есть больше отношения, чем ты думаешь.

– Больше отношения? Какое отношение? Я не понимаю.

– Письмо все объяснит тебе.

– Отчего ж письмо? Отчего не ты объяснишь мне?

Розамонда подметила выражение беспокойства на лице его и увидела, что только теперь он начинал серьезно вслушиваться в ее слова и придавать им какое-нибудь значение.

– Розамонда, – вскричал Леонард, – здесь есть какая-то тайна!

– Между нами нет тайн, – быстро отвечала она. – Их никогда не было и никогда не будет.

И молодая женщина подвинулась вперед, чтобы занять свое любимое место на его коленях, но остановилась и снова отошла к столу. Потом, собравшись с силами, начала так:

– Сказала ли я тебе, где я нашла бумагу, которую вложила тебе в руку в Миртовой комнате?

– Нет, не говорила.

– Я нашла ее за рамкою того портрета – портрета женщины-привидения; я немедленно раскрыла ее и увидела, что это было письмо. Первые две строчки и одна из двух надписей, заключавшиеся в нем, были написаны почерком, слишком знакомым мне.

– Чьим же?

– Почерком последней мистрисс Тревертон.

– Твоей матери?

– Последней мистрисс Тревертон.

– Бог с тобою, Розамонда! Отчего ты так называешь ее?

– Дай, я прочту письмо, и ты все узнаешь. Ты видел моими глазами наружность Миртовой комнаты, ты видел моими глазами каждый предмет, находящийся в ней; теперь ты должен видеть моими глазами, что заключается в этом письме. Здесь – разъяснение тайны Миртовой комнаты.

После этого, Розамонда развернула письмо и прочла следующее:

«Моему мужу».

«Мы расстаемся навсегда, Артур, и у меня недоставало духу отравить наше прощание признанием, что я обманула тебя – обманула низко и жестоко. Еще несколько минут назад ты плакал у моей постели и говорил о нашем ребенке. Мой милый, дорогой друг мой, – маленькая дочь наша – не твоя и не моя дочь. Она – незаконнорожденное дитя, которого я выдала тебе за мое. Отец ее – портдженский рудокоп, мать – моя служанка, Сара Лизон».

Розамонда замолчала, но не подняла головы от письма. Она слышала, как ее муж стукнул рукою по столу; она слышала, что он вскочил с места; она слышала, как тяжелый вздох вылетел из его груди; она слышала, как он прошептал: «Незаконнорожденное дитя!» Тон, которым были произнесены эти слова, обдал Розамонду холодом. Но она не шевельнулась с места, потому что оставалось дочитать еще, и, собравшись с силами, продолжала письмо:

«У меня на душе много грехов, но из них ты должен, Артур, простить мне этот, потому что я совершила его из любви к тебе. Это любовь подсказала мне, что жена твоя до тех пор вполне не овладеет твоим сердцем, пока не одарит тебя ребенком; ты сам подтвердил эту мысль своими словами. Когда ты вернулся из путешествия и я положила тебе на руки дитя, ты сказал мне: «Я никогда не любил тебя так, как теперь люблю». Если б ты не произнес этих слов, я не хранила бы так долго тайну.

Больше я ничего не могу сказать, потому что смерть близка. Как совершен этот обман и какие были у меня другие причины к тому, ты можешь узнать от матери этого ребенка, которая передаст тебе мое письмо. Ты сжалишься, конечно, над бедным и невинным созданием, которое носит мое имя. Пощади тоже и несчастную мать ее, которая виновна только тем, что слепо повиновалась мне. Если что уменьшает горечь моего угрызения совести, так это мысль, что поступок мой спас от незаслуженного позора самую преданную и самую нежную из женщин. Помни меня, Артур, и прости мне: словами можно выразить, как я согрешила против тебя; но никакие слова не выскажут любви моей к тебе!»