Текст книги "Бунт обреченных"

Автор книги: Уильям Реналд Бартон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА 4

Наступило царство тьмы. Появившиеся звезды несколько оживляли безрадостную картину черного ночного неба, тронутого кое-где густыми облаками.

Мы ехали по разбитым улицам поселения, уже не обращая внимания ни на рытвины, ни на засохшую грязь. После осенних дождей это место, очевидно, станет по-настоящему прекрасным.

У подножия Болин Крик были выстроены маленькие темные домики, растущие, казалось, прямо из земли. Кое-где в раскрытых окнах виднелся красно-оранжевый мерцающий свет. Наверно, смотрят телевизор.

В воздухе носились полчища мошек и комаров.

Такое засилье кровопийц я видел только через год или два после Вторжения.

Раньше внизу росли деревья, буйная растительность покрывала болотистую землю у ручья, на другой стороне была проложена вымощенная тропинка, идущая параллельно со старой водосточной трубой.

Там любили выгуливать собак и срезать путь к торговому центру у подножия холма. В детстве я часто играл с друзьями в лесу, запутываясь в лесной паутине во время сезона «больших пауков», снимая клещей, что десятками впивались в нас.

Мы все время играли в войну, сражаясь отчаянно, как зеленые береты против хруффов, которые, как мы знали, должны были скоро прибыть, А когда захватчики пришли и завоевали нас, не нашлось ни одного храбреца или умелого воина, который бы мог противостоять им. Нас победили, но тем не менее мы продолжали играть в эти игры. Мальчики и девочки, мечтавшие о том времени, когда сорви-головы, то есть мы, вырастут и одержат победу. Сейчас лесов не было и в помине, вместо них выросли убогие лачуги, а на том Месте, где раньше стояли наши дома со всеми удобствами, высились дремучие заросли.

Лэнк подъехал к нависающему фасаду одного из домов, отличающемуся от других своими размерами.

Из его окон лился желтый свет. Из-за скрипа дверей я едва смог различить отдаленный, ритмичный стук генератора.

Брат произнес:

– Вот здесь мать и отец решили построить новый дом, Ати. Мы жили на другой стороне холма, где находилась ветеринарная лечебница, вверх по улице Франклина, помнишь?

Я хорошо помню эту дорогу, огибающую холм, прогулки по ней теплым солнечным днем, ветлечебницу с какофонией собачьего лая, кошачьего визга и специфическим запахом испражнений. По этому поводу ходила одна шутка – на карте города, продававшейся во всех киосках и маленьких магазинчиках, это место было обозначено как госпиталь для ветеранов, выстроенный церковью. Его аббревиатуру «Вет» неправильно интерпретировали. Мы обычно смеялись, подсматривали в окна приемного отделения и говорили о собаках, участвовавших в боях…

Лэнк подъехал к самому входу и выбрался из машины:

– Добро пожаловать домой, Ати.

Я рассматривал темный дом с квадратными окнами, откуда лился свет. Совсем незнакомый, чужой дом. Шагнув на посыпанную гравием дорожку, я напрягся. Удивительно, но чувствовал я себя не в своей тарелке, хотя знал, что родители находятся внутри, ожидая моего прихода. Что смогу сказать им после двадцатилетнего отсутствия, и что они смогут сказать мне?

От дома, там где, по моему предположению, должна была находиться дверь, отделилась тень, идущая по направлению ко мне. Подойдя ближе, она приобрела очертания высокой, стройной женщины с прямыми рыжевато-коричневыми волосами, окаймляющими лицо типичной провинциалки. Она была фактически одного роста со мной.

– Оддни? – прошептал я.

Женщина прильнула ко мне, сжав меня в объятиях, прижавшись лицом к шее.

– О боже, Атол… – В ее словах звучало неверие.

Обняв ее, я недоуменно спрашивал себя, неужели это моя сестра? Память услужливо рисовала картину юной девушки с сухими глазами без слез, которая попрощалась со мной тем летним днем и, взяв Алике за руку, увела ее, когда мне пришло время уезжать.

Оддни – это моя сестра, на восемнадцать месяцев младше меня, она помогала вспомнить мне полузабытые школьные предметы, которые я забыл за два года после Вторжения. Мы доверяли друг другу самые сокровенные тайны, она постоянно подшучивала над нашими общими знакомыми, одним словом, мы были очень близки.

Память сделала скачок назад – теперь я вспоминал себя восьмилетним мальчишкой, играющим под тентом с семилетней сестренкой. Стоял ясный солнечный день, лучи летнего солнца пробивались сквозь нашу палатку, освещая ее бело-голубым светом. Мы дурачились, переодевались в одежду друг друга, хихикали. Наверно, это продолжалось бы еще очень долго, если бы наши родители не застали нас однажды за этим занятием. Между собой они посмеялись, очевидно, вспоминая свои детские забавы.

И вот теперь, по прошествии стольких лет, я держал в объятиях худенькую, высокую женщину, свою сестру. И вновь чувство неловкости охватило меня – она начала плакать, горячие слезы оросили мой воротник.

– О боже, Атол…

Затем распахнулась дверь, хлынувший поток желтого света разогнал тьму. И члены моей семьи высыпали на улицу, толкая друг друга и оглашая воздух радостными криками.

– Добро пожаловать домой, – говорили они, – брат, сын, друг, дражайший Атол Моррисон!

Они радовались, а я удивлялся: «Кто эти люди?» Родственники повели меня в дом, крича все сразу, затем вдруг замолчали, снова заговорили. Комната была залита ярким светом, лившимся из множества лампочек; знакомых мне еще с детства. В ней находился большой и низкий ореховый стол, что моя прабабка подарила моим родителям на свадьбу полвека назад. На столе стояло много всяких блюд, издававших заманчивый, знакомый запах. Маленькая, не дающая покоя часть меня вдруг дала мне понять, что еда ждет блудного сына.

Не знаю, наверно, было бы лучше приехать без предупреждения, зайти, поздороваться невзначай, будто и не уезжал я никуда на двадцать лет, сказать: «Привет, ма, это твой сын Атол наконец прибыл домой…» Теперь на меня нахлынули глупые, смешные воспоминания детства, словно я никогда не воевал под чужим небом и холодными, злыми звездами. Мой отец за прошедшие два десятилетия практически не изменился: такой же высокий, крепкий, красивый…

Однако волосы слегка поредели, поседели, на лице появились морщинки, которых не было раньше, на поясе отложился жирок, которого в нашей семье во времена моей юности не имел никто.

А моя мать постарела – худая, поседевшая, с восковым лицом старушка. «Мои родители, – почему-то пришла мне в голову мысль, – похожи на двух стариков из старого романа…» Робкий внутренний голос прошептал мне, что им нет еще и восьмидесяти. Родители проживут еще не один год, но все равно они уже старики: Оддни и Лэнк – в среднем возрасте или даже пожилые.

Может, они ничего не скажут, может, даже не заметят, потому что я высок, силен, шрамы на лице и теле, как знаки отличия. Однако что это мелькнуло в глазах отца, – сомнение, страх? Старик было уже открыл рот, намереваясь спросить…

Но мать вдруг заплакала и обняла меня, сгладив напряжение, всхлипывая, говоря, как она скучала по мне, как боялась, когда я не писал, как чувствовала себя, когда матери других юношей и девушек, ушедших в легионы, шептались с ней… Ее чувства невозможно описать, когда однажды поездом, вдробу из серого пластика, прибыли останки Томми Уоткинса.

Тело оказалось настолько изуродованным, что никто не мог с уверенностью сказать, кому оно принадлежит.

А я помню, как этот парень умирал. Мы служили в одном полку, и Томми оказался единственным моим земляком. Уоткинс считался счастливчиком, был всегда весел и беззаботен. Полоса везения, как известно, всегда кончается. Осторожность – это единственное чувство, которое человек может контролировать и совершенствовать день ото дня. Мы долго мучились, исходя потом и ругательствами, пытаясь извлечь Уоткинса из-под обломков скалы, которая похоронила под собой его и еще трех солдат. Смерть этих людей результат неосторожности и беззаботности, в которой был виноват он сам Томми взорвал шахту, и этот взрыв оказался для четырех человек последним.

Я помню, как мы укладывали в гроб его останки, стояли около него, разглядывали кровавое месиво из переломанных костей: зубы, торчавшие из-под краснобелой массы, вырванные волосы, безволосый скальп…

«Прощай, Томми Уоткинс, – прошептал я, – тебе надо было быть осторожнее».

У меня всегда были друзья среди солдат – этого нельзя избежать. Я научился сближаться с мужчинами и женщинами, которые, казалось, заботятся лишь о себе, и отдаляться от счастливчиков. Никому не захочется оказаться рядом с ними в тот самый момент, когда удача отвернется от них.

Родственники, наконец, после объятий и поцелуев угомонились, и мы, сев за стол, принялись за жирного теленка.

Наконец-то дома…

Но что это мелькнуло в глазах матери? Страх? Я успокоил себя, сославшись на шрамы.

Позднее они отвели меня в мою комнату, находящуюся в дальнем конце дома. Окно выходило на холм; из него открывался вид старого города. Сейчас там было темно, ни единого огонька, лишь тусклый, холодный блеск звезд и тень деревьев. Родственники улыбнулись мне, осторожно закрыли дверь и оставили меня наедине со своими мыслями. Я стоял в комнате, как громадный призрак, окруженный вещами, когда-то мне принадлежавшими.

Вот спортивные кубки из школы Чепел Хилл, завоеванные мною непосредственно перед Вторжением.

На стене у кровати висела большая фотография кинозвезды в полный рост, которую я в четырнадцать лет использовал для маструбации. Новейшая технология, примененная для ее изготовления, создавала для находящегося перед картиной зрителя иллюзию присутствия рядом с лживым человеком. Я уже и имени-то этой девки не помню, только знаю, что родители рассердились, когда я выменял такую «дрянь» на свой лучший охотничий нож. Отец предупреждал меня, что я очень пожалею об этом, когда сядут батарейки, так как из-за проблем, возникших в связи с Вторжением и последовавшими за ним бедами, трудно будет достать новые.

Но. к тому времени, когда они действительно сели, я уже встретил Алике, чье тело оказалось гораздо привлекательнее, чём синтетические груди и бедра кинозвезды.

Еще тогда, когда я должен был уехать, моя постель была уже коротка для меня, а сейчас для громилы, стоящего посреди комнаты, она выглядела просто скорлупкой. Я осторожно присел на краешек и прислушался к жалобному скрипу пружин. Но старая технология оказалась на высоте. Я сидел, пожирая глазами богиню своей юности, припоминая про. веденные с ней счастливые мгновения.

Она все еще сохранила свежесть тела, которое, как и в старые добрые времена, казалось, блестело от влаги.

Интересно, где они нашли новые батарейки, чтобы вернуть безымянную красавицу к жизни? Также меня интересовал вопрос, почему родные решили, что я буду рад вновь ее увидеть?

Напротив кровати висела полка с книгами. Названия были знакомы. Книги хотелось взять в руки и перечитать. Они размещались в установленном мною порядке, не по авторам, а по хронологии – в какой последовательности я читал их. Детские книги, детские авторы, такие, как Джоана Спайри, Джей Эй Генти и Кальвин Содерблом перемежались с юношескими произведениями раннего и позднего периода – Эдгар Раис Барроу, Марта Дарни. А те две действительно взрослые книги, что я только начал читать, будучи в выпускном классе, были поставлены в самый конец.

Я протянул руку и вытащил одну из книг Барроу, чье название и обложка привлекли внимание: «У недра Земли». Слегка сдавив книгу, я увидел, как почти обнаженная девушка на обложке повернулась ко мне, выпятив крупную грудь, обратив на меня свое изящное лицо, а в ее глазах застыла мольба.

Еще одно сжатие, и начался рассказ, повествующий о Девиде Инне и Эбнере Перри, механических игрушках, Пелицидаре, Махарсе и саготах, Диане Прекрасной и Ходже-Хитроу, Йазе Муне…

Я разжал пальцы и отложил книгу. Глядя прямо перед собой, попытался вспомнить, почему сиркарскую полицию называют саготами. Воспоминание, до этого хранящееся в недрах памяти, заставило меня снова обратиться к книге.

Мозг работает не какими-то таинственными, а, лучше сказать, скрытыми путями. Наш мозг представляет собой множество независимых сложных приспособлений, работающих вместе и взаимодействующих друг с другом посредством длинных Цепей событий, а наше сознание – это лишь иллюзия, сумма векторов всего, что делают наши мысли.

Мы не принадлежим этому миру, то есть не существуем, такие же нереальные, как и поппиты, что создали господ, которые, в свою очередь, явились завоевать нас и править нами, такие же нереальные, как и сами машины-повелители.

Когда открывается наконец правда, люди не хотят ей верить. Цивилизация господ создана кем? Жуками?

Это, конечно, не совсем верно, не жуками, а теми голубыми маленькими лягушками. Эволюция работала над ними в течение биллиона лет: жуки построили гнезда, создали приспособления, что, в свою очередь, создали более сложные механизмы, а те уже начали мыслить самостоятельно, избрав свой путь.

Это действительно трудно представить. Нам все же легче принять такую версию: разумные существа, как мы, создали господ, то есть машины, как своих paбoB, но однажды рабы взбунтовались и убили своих хозяев. Саберхаген назвал их берсеркерами, Шелли же назвал их монстрами.

Но Вселенная назвала эту силу расой господ – машины, вышедшие из-под контроля и ставшие королями над особями, создавшими их. Подходящий Бог, чтобы на судный день припомнить наши грехи.

Через некоторое время я разделся, выключил свет и улегся в свою маленькую постель, глядя на бледную, светящуюся в темноте богиню своего детства.

Сейчас она стояла в скромнейшей и невиннейшей из своих поз, приподняв одно колено и слегка уперевшись в другое, скрывая треугольник волос и сложив руки на груди, немного приподняв их.

Думая, что парень, продавший мне эту картину, не знал, что она умеет делать. Он запросил бы более высокую цену, если бы знал. Вытянув ногу, я дотронулся мыском до девушки, заставляя ее танцевать.

В глазах модели сразу загорелся огонь; скромная улыбка превратилась в соблазнительную, развратную улыбку; ноги раздвинулись, давая возможность хорошенько рассмотреть строение ее наружных половых органов; колено, приглашая приподнялось, а руки упали вниз.

Даже сейчас, после десяти тысяч ночей, проведенных с наложницами, она сумела возбудить меня.

ГЛАВА 5

Утром яркий солнечный свет залил заросли кустарника и деревья за окном, но комната по-прежнему оставалась сумрачной. Богиня, давным-давно закончившая свое маленькое шоу, вновь сидела в скромной позе – одно колено прикрывало другое, она улыбалась со стены, как невинный ангел.

Встав, я вытащил из чемодана халат и застыл, думая, с чего начать и что делать. Во мне с трудом уживались два чувства: нежелание, смешанное с ленью, и давно умершее прошлое, сейчас пытающееся возродиться к жизни. К моей комнате не примыкало ни ванны, ни туалета, не то, что в детстве. Помню, когда вышла из строя система водоснабжения, я долго горевал по доброму старому туалету. Мне пришлось надеть ботинки и идти по талому снегу Новой Каролины в уличный сортир, что выкопали мы с отцом.

Внизу, в холле, находилась душевая с замечательной, отдающей какими-то минералами водой. Я склонен думать, что это была дождевая, подогреваемая солнечными батареями вода. У отца всегда была светлая голова и умелые руки. Еще в детстве мы пускали с ним по спиральной железной дороге игрушечные маневренные паровозики, приводимые в действие гением отца. Я даже боялся, что его ум заставит меня стать просто зрителем, наблюдающим за возможностями собственных игрушек.

Внизу мать, почему-то застеснявшаяся и покрасневшая, накормила нас завтраком: французскими тостами с яйцом, приготовленными на пропановой плите, намазанными сладким маслом, и какой-то гусцой, бледно-красноватой стряпней, имеющей вкус тростникового сахара, конечно, если я правильно помню. Наложницы все время приносили мне завтрак, сделанный по рецептам графства Нью-Гемпшир.

Еще одно воспоминание: мать, готовившая еду на плите, которая топилась дровами, сделанной для нее отцом, всегда ворчала и злилась: «И когда это стало женской работой?» Не могу вспомнить ее профессии до Вторжения.

Кем она работала, адвокатом? Наверно, надо когото расспросить об этом.

После завтрака мы с отцом ушли. Он напомнил мне о необходимости регистрации в местной полиции. Я согласно кивнул и, глядя в его серьезное лицо, сказал:

– Конечно, да и господин с нетерпением ожидает моего появления.

Отец с сомнением посмотрел на меня, затем сомнение исчезло или было искусно замаскировано.

Мы шли под лучами жаркого утреннего солнца мимо изрытой канавами грязной лужайки. Грязь засохла, покрыв землю хрустящей, трескающейся под ногами коркой. Озеро Джордан, если, конечно, оно еще существует, должно было быть окружено широкой полосой грязи и песка. Дети любили приходить на его пляжи и в бинокль наблюдать за серыми и белыми цаплями, подсматривать за орлами или ястребами или просто лежать, рассматривая грифов, парящих в вышине. Когда я еще был совсем маленьким, мне однажды удалось услышать крик орла – безобразный гортанный вопль ярости, а вовсе не благородный крик, как сказано в мифах и легендах.

Отец время от времени поглядывал на меня и наконец произнес:

– Мне кажется, ты изменился, Ати…

Я посмотрел на старика, и тот невесело рассмеялся:

– О да, я понимаю, прошло двадцать лет, но. – Он пожал плечами: – Черт, а ты стал даже выше, чем был. Я-то думал, что тебе больше не вырасти.

Я кивнул:

– Может быть, стресс, который я испытывал во время начальной стадии тренировок, стимулировал рост костей… Может быть…

Над головой сияло солнце, пробиравшееся через высокие деревья изящные, стройные сосны какойто особой породы, верхушки которых, качаясь под воздействием ветра в разные стороны, очерчивают на фоне неба маленькие круги. Мне начало припекать голову – волосы будто забирали и накапливали солнечную энергию. На обитаемых планетах некоторых низкотемпературных звезд класса К, где я побывал, этот эффект довольно сильно ощутим и более ярко выражен. Там можно было лежать обнаженным; лучи солнца были просто невыносимы, но не стоило беспокоиться об ультрафиолетовом излучении и его последствиях – ожогах.

– Да нет, Ати, не то. – Отец остановился и повернулся ко мне, испытующе глядя на меня. – Что-то изменилось в твоем лице, появилась какая-то скованность, а глаза… в их глубине тоже что-то кроется…

Илиг может, нет никаких мыслей в глубине, а есть только наружная оболочка, то серебряное зеркало, повернутое к миру, смотрящее только в него и никогда внутрь? Когда убиваешь живое существо, человека или зверя, не хочешь, чтобы оно заглянуло тебе в глаза, а значит, – и в душу. Каждый из них забирает в мир иной частичку твоей души. Я понимаю, что это чепуха. Просто так себя чувствуешь, когда чьи-то глаза смотрят на тебя, умоляющие, полные горя, а твой нож перерезает горло их хозяину, и они закрываются.

– Меня не было двадцать лет, па. Боюсь, что мы даже толком и не знаем, что творится в душе другого. Со временем…

Думаю, что он почувствовал себя лучше, когда я назвал его «па», как и раньше, будучи мальчишкой.

Польщенный, отец проговорил:

– На сколько ты приехал? В телеграмме об этом ничего не сказано.

– На шесть недель.

Он облегченно вздохнул, и мы продолжили наш путь, поднимаясь по неровной дороге, идущей вдоль маленьких деревянных домиков поселения. Жители уже давно поднялись и хлопотали по хозяйству, выглядя совершенно нелепо в своих ярких комбинезонах, сделанных, как мне кажется, из холста или мешковины. Мужчины и женщины приветствовали отца, дотрагиваясь до кепок, или упорно смотрели в землю. Большинство из них украдкой бросали на меня любопытные взгляды. Конечно, я представлял собой необычное и притягательное зрелище – мужчина в скучной зеленой форме с оружием на бедре, явно не сагот, незнакомый, отличающийся от других.

– Что ты поделываешь сейчас? – задал я вопрос.

Давным-давно отец работал кем-то вроде инженера, трудясь на университетском оружейном заводе, создавая оружие. Помню, он гордился этим.

Отец вновь остановился и как-то странно взглянул на меня. В его взгляде сквозила робость, смешанная со смущением:

– Ати, я, ну, в общем, я агент сиркарской полиции в Чепел Хилл. А это соответствует прежней должности мэра.

Я огляделся: вокруг изрытая выбоинами лужайка, неуклюжие домишки, люди с угрюмыми, изможденными лицами. После Вторжения мы остались прежними, немного побитыми, но гордыми. Эти люди, окружающие нас, завоеванные хруффами, подчиненные расе господ, подвергающиеся нападкам саанаэ и саготов, проиграли и в борьбе друг с другом.

Я помню мир, каким он был раньше, но повзрослел в то время, когда его будущее было туманно и неизвестно. Для меня все происходящее казалось интересным и волнующим: произошло невероятное и невозможное, а впереди ждет еще больше чудес.

Малыш, взрослеющий сейчас, стоит на пороге темного, неизведанного будущего, да и есть ли оно у него вообще? На что он может надеяться? Перед ним неразрешимая дилемма – сделаться рабочим или фермером. А его романтичная подружка будет лежать в своей теплой и уютной постели и мечтать ночи напролет о том, как она станет женой обыкновенного грязного работяга. Неужели все так действительно плохо?

И только счастливчики могут надеяться на хорошую работу, такую, что имели их родители – работать на сиркарскую полицию, вступать в ряды саготов, управлять поместьями господ, чье присутствие практически не ощущалось. Самые упорные еще могут мечтать улететь к звездам или трудиться по контракту на отдаленных планетах под неизвестными, чужими светилами. Есть еще одна возможность избежать участи фермера на Земле – стать колонистом, время от времени перелетая с планеты на планету во имя расы господ.

Храбрейшие и сильнейшие юноши могут пополнить ряды наемников, чтобы сражаться под чужими знаменами и под незнакомыми звездами.

Через некоторое время никого не будут волновать моральные аспекты сотрудничества с завоевателями, никого не будут мучить угрызения совести, что он является агентом сиркарской полиции в своем собственном поселении.

Мы с отцом больше не произнесли ни слова.

В плоской болотистой местности на северной стороне Болин Крик расположилось здание местного полицейского отделения. Низкое, широкое строение без окон, с черными стенами, с крышей, сделанной из оргстекла, отливавшего под лучами солнца сине-фиолетовым цветом, занимало площадь в пятьдесят гектаров.

Мы прошли по маленькому мосту, явно намереваясь достичь дальнего берега ручья. На том месте после Вторжения расположилась так называемая Голубая станция. По-видимому, никому не понадобилось убирать ее оттуда.

Отец кивнул в направлении пневматической двери станции, где виднелось небольшое помещение с дежурившими в нем саготами, и сказал:

– Трудно нам приходилось с ее постройкой, начатой через год после твоего отъезда. Сацнаэ, как это лучше выразиться, казнили моего предшественника, который не смог сдать объект в установленные сроки. Ты помнишь господина Итаке?

– Отец Дэви мертв?

Он кивнул.

Я играл с Дэви в футбол в школе в одной из команд, организованных после Вторжения. Мы собирались на выходных, в свободное время – нам не разрешалось долго использовать на поле световые установки.

Я попытался вспомнить его отца и не смог. В памяти мелькал образ небольшого, суетливого, восточного типа мужчины, немного облысевшего и поседевшего.

Отец продолжал:

– После этого мне не хотелось браться за эту работу, но… Майк попросил меня заняться вначале некоторыми техническими вопросами. Я сперва отказался, но затем… ты знаешь, я всегда был очень ответственным человеком, тем более, что на мне лежит определенная доля вины за смерть Итаке. Понимаешь? он бросил на меня умоляющий взгляд.

Я кивнул.

Мы стояли в тени грозных черных стен, и мой старик проговорил:

– Не хочется мне входить туда.

Я был внутри станций на сотне планет. Могу сказать, что все они одинаковы. Пройдя по тропинке, ведущей ко входу, я остановился у пневматических дверей, где находилась стойка. Мясистый рыжеволосый мужчина с сержантскими нашивками на рукаве, очевидно, старший по чину, вышел, щурясь от солнца, и произнес:

– Доброе утро, мэр. – Затем бросил на меня взгляд, полный заинтересованности, смешанной с подозрительностью, типичной для полисмена, причем, одновременно он внимательно, но ненавязчиво осмотрел мое оружие.

Прочитав его имя на нарукавной нашивке, я спросил:

– Ты Марш Донован?

Подозрение возросло, и он целиком переключил свое внимание на меня. Кто-то хорошо тренирует местных головорезов, факт. Может, став полицейским, он самостоятельно вырабатывал хватку, тренировался, развивал силу и ловкость. Ну, тогда этот тип – большой талант.

Протянув руку, я улыбнулся:

– Помнишь меня? Я – Атол Моррисон.

Мужчина оторопел от неожиданности, затем изумление на его лице сменилось радостью:

– Сукин сын! – Схватив мою кисть в обе свои ручищи, он усиленно затряс ее, осклабясь во весь рот. – Черт, я слышал, что ты возвращаешься. Как, черт тебя побери, поживаешь? – Двое других дежурных, подойдя поближе, внимательно рассматривали меня. Они выглядели гораздо моложе Марша. Вероятно, когда я уехал, им было всего по несколько лет.

Из здания послышался резкий скрип, и через дверь проник яркий голубой свет. Марш и его подчиненные отвернулись и быстро достали из нагрудных карманов странные, громоздкие защитные очки с красными стеклами. Легонько хлопнув меня по плечу, отец тоже отвернулся. Но я остался стоять и лишь прищурился.

Когда дверь открылась, оттуда хлынул ослепительный свет, а в нос ударил сильный, резкий запах метана. Людям бы надо быть поосторожнее с Голубыми станциями из-за постоянной угрозы взрыва, но их технология должна насчитывать сотни миллионов лет развития. Все мужчины, стоявшие в дверном проеме, были темнокожими; кто от природы, кто загорел до черноты, и даже густая поросль черных волос у некоторых из них не уберегла кожу Лоснящиеся от пота, согнувшиеся под тяжестью больших пластиковых мешков, обнаженные, мускулистые, откормленные личности со спутанными, всклокоченными, мокрыми волосами. Да, их действительно хорошо кормят, почти как нас.

Люди неподвижно стояли, ожидая, пока другой мужчина, стройнее их, но такой же сильный и мускулистый, одетый в шорты, несущий металлический стержень, не вышел из-за их спин. Присмотревшись, я понял, что это вовсе не представитель сильного пола, а женщина, похожая на культуристку, с маленькой грудью, немного выступающей из-под сплошной стены мускулов. На цепочке висел свисток, на носу находились очки с красными линзами, на макушке сидел поппит, расплывшийся, поджавший все свои восемь ног – один сплошной круг из красных глаз и зубастой пасти. Присмотревшись, можно было увидеть, как тяжело дышит существо, практически оно спало.

Женщина подошла к стойке, от жары на ее сосках собирались капли пота, стекавшие затем на мускулистый живот и пропадавшие под поясом шорт.

– Привету Марш. Видел где-нибудь мою рубашку?

Мужчина усмехнулся и выудил из-под стойки белый топ, хорошенькую майку, небольшой кусок материи:

– На, Сэди, она все еще здесь.

Женщина одной рукой взяла майку, поднесла ближе к себе, но не попыталась надеть, а вытерла потную шею другой рукой.

– Черт, как жарко сегодня!

В дверном проеме, слегка покачиваясь, поигрывая мускулами под тяжестью груза, прищурив глаза, стояли темнокожие мужчины. Они ждали.

Сэди взглянула на меня, затем на отца:

– Привет, мэр. – Слегка кивнув головой, она отвернулась – мы не представляли интереса для ее мира. Женщина дважды дунула в свисток – два резких звука, и мгновенно мужчины в дверях прыгнули вперед, топая босыми ногами по тропинке, следуя за Сэди, которая, пробежав по мосту, скрылась за домами поселенцев. Марш и отец наблюдали за ее уходом, оба явно заинтересованные в том, что они видели. Наконец, полицейский спросил:

– Ты помнишь Сэди Миллер?

Конечно, помню. Когда я уезжал, ей было лет десять – тоненькая, грубая, маленькая девчонка. Вторжение ничуть ее не изменило, она стала лишь чуть-чуть грубее.

– Это трудная работа. У нас существуют определенные проблемы с нанятием людей на такую службу, – сказал отец.

– Мне хотелось бы посмотреть на твое рабочее место, Марш, – попытался я сгладить неловкость.

С непроницаемым лицом тот взглянул на отца, затем перевел взгляд на меня:

– Конечно, Ати.

Выудив из ящика пару защитных очков с красными стеклами, Марш вручил их мне:

– Мой офис в твоем распоряжении, можешь оставаться там, сколько душе угодно. А потом пойдем попьем где-нибудь пивка, а?

– Конечно, когда захочешь. Я здесь буду еще несколько недель.

Надев очки, я прошел через пневматическую прозрачную дверь и, оказавшись в совершенно другом мире, стал ждать, пока глаза адаптируются к освещению. Даже с защитными линзами сделать это было довольно затруднительно – ультрафиолетовый свет проникал через них, пощипывал кожу, припекал ее через оправу очков. Когда бы я ни смотрел вверх, на потолок, я чувствовал легкую, покалывающую боль – моя радужная оболочка пыталась адаптироваться и не могла. Внутренний конфликт – тусклый свет и мощное сияние.

На грязном полу, покрытом противной стоячей водой, отдаленно напоминавшей болотную, кишащую чуждыми микроорганизмами, цвела черная растительность – черный вьюнок, маленькие голубые цветы, похожие на жуков. На ползучих стеблях раскачивались поппиты, часть их ползала по полу, падала в воду. Прямо как дома…

Мою кожу начало покалывать и пощипывать – результат ультрафиолетового излучения, взрастившего искусственную флору и фауну. Что бы там ни жило, оно так и не появилось – я слишком заметная и совершенно чуждая этому миру фигура.

Всюду суетились люди, коренастые, сильные мужчины и женщины, удобряющие почву навозом, выдергивающие пучш черной растительности. Рабочие были как на подбор, крепкие, пышущие здоровьем. Их спины в сыром влажном воздухе, подернутом дымкой от ультрафиолетового излучения, блестели от пота.

Земляне на поверку оказались лучшими рабами Голубых станций, чем боромилитяне, считающие отправку на них смертным приговором.

Вдалеке послышался звук, напоминающий протяжное, низкое мычание, и отец что-то пробормотал вполголоса. Мне был известен этот звук. Я прикрыл рукой и без того прищуренные глаза и шагнул вперед, ступив в жидкую грдзь. Раздался громкий, чавкающий звук, и во все стороны посыпались брызги.

Люди обычно называют их афидами. Они представляют собой двуногих животных, с головы до ног покрытых переливающейся голубой чешуей, с толстыми короткими хвостами, а главной отличительной особенностью их собачьих морд являются яркокрасные глаза. Эти человекообразные животные мычат подобно коровам.

Здесь, то есть в пределах видимости, находилось небольшое стадо афидов, примерно пара дюжин, может, еще пара экземпляров пряталась в туманной дымке на другой стороне. Среди них довольно отчетливо вырисовывались силуэты людей с длинными деревянными прутами, которыми они тыкали животных, направляя их в ту или иную сторону. Афиды медленно брели по колено в густой растительности, застенчиво срывая ее, сосредоточенно чавкая, затем глотая. Думаю, это из-за них в воздухе так сильно пахло метаном.