Текст книги "Из 'Заметок о разных разностях'"

Автор книги: Уильям Теккерей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Теккерей Уильям Мейкпис
Из 'Заметок о разных разностях'

Уильям Мейкпис Теккерей

Из "Заметок о разных разностях"

О двух мальчиках в черном

У изголовья моей кровати я держу Монтеня и "Письма" Хауэла. Если случается проснуться ночью, я беру одну из этих книг, чтобы погрузиться в сон под неспешную болтовню автора. Они всегда говорят лишь о том, что их занимает, и это не надоедает мне. Я с удовольствием слушаю, как они снова и снова заводят речь о прошлых днях. Их истории я читаю в полудреме и большую часть не запоминаю. Для меня не секрет, что изъясняются они грубовато, по я не придаю этому значения. Они писали в духе своего времени, а тогда это было так же естественно, как ныне для шотландского горца или готтентота обходиться без той принадлежности мужского туалета, которая привычна для нас. Не станем же мы возмущаться всякий раз, встретив в Кейптауне или Инвернессе человека в легкой национальной одежде и с голыми ногами. Мне и в голову не приходило, что "Сказки тысячи и одной ночи" – предосудительная книга, до тех пор пока не случилось прочесть переработанное издание ее "для семейного чтения". Вы можете сказать: "Qui s'excuse..." {Кто оправдывается... (тот признает свою вину) (франц.).} Но, помилуйте, я пока ни перед кем не провинился! Попросту я хочу заранее избавить себя от упреков со стороны почтеннейшей миссис Гранди. И, повторяю, мне нравится и вряд ли когда-нибудь наскучит слушать безыскусную болтовню двух дорогих моему сердцу старых друзей – господина из Периге и маленького чопорного секретаря при дворе Карла I. Их увлеченность собой ни в коей мере не отвращает меня. Я, кажется, всегда с удовольствием буду слушать тех, кто в разумных пределах рассказывает о самом себе. Да и о чем еще человек может говорить с большим знанием дела? Когда я ненароком наступаю своему приятелю на мозоль, он клянет меня за неловкость, не кривя душой. Он говорит о своем, и чувство досады и боли выражается в его словах искренне и правдиво. Я знаю это по собственному опыту: очень давно, в 1838 году, меня как-то обидели, и до сих пор, когда за стаканом вина я вдруг вспоминаю об этом случае, то всегда чувствую неодолимую потребность рассказать о нем. Будто мне наступают на мозоль, и боль пронизывает меня, и я возмущаюсь, и даже, кажется, разражаюсь проклятиями. Не далее как в прошлую среду я рассказал свою историю за обедом. Случилось это так.

"Мистер Разные Разности, – обратилась ко мне сидящая рядом дама, – чем это объяснить, что в ваших книгах определенная категория людей (представлять ее могут как мужчины, так и женщины, – в данном случае не это главное), так вот, чем вы объясните, что определенная категория людей в ваших произведениях постоянно подвергается наладкам: вы в ярости обрушиваетесь на них и начинаете жалить, колоть, поддевать, изничтожать и попирать ногами?"

И тут я не удержался. Конечно, мне не следовало этого делать. Между закуской и жарким я рассказал ей свою историю, всю как есть. Рана моя вновь начала кровоточить. Я испытывал страшную боль, острую и мучительную, как никогда. Даже если суждено мне прожить половину Титонова века, все же и тогда не затянется эта рана в моем сердце. Есть такие страдания и обиды, которые ничто не в силах излечить. Конечно же, вам, добрейшая миссис Гранди, ничего не стоит объяснить мне, что это не по-христиански, что следует прощать и забывать, и так далее и тому подобное. Но как заставить себя забыть? Как мне простить? Я могу простить приглашенного из ресторации слугу, который разбил на том обеде мой чудесный старинный графин. Я не собираюсь за это расправляться с ним. Но никакая сила не может уже вернуть мне эту вещь.

Итак, я рассказал своей соседке ту злосчастную историю. Это было эгоистично. Думал я тогда, разумеется, только о себе. Но поведение мое было естественным, и рассказывал я истинную правду. Вас раздражает, когда кто-то заводит разговор о самом себе? Но это оттого, что вы сами настолько заняты лишь своим "я", что "я" друтого человека вам уже не интересно. Проявите же внимание к другим, к их жизни. Позвольте им болтать и изливаться перед вами, как я позволяю делать это моим дорогим старым себялюбцам, о которых я говорил вначале. А когда вам наскучит их беседа и взор ваш устало затуманится, отложите книгу, поскорей задуйте свечу и dormez bien {Приятных снов (франц.).}. Я сам желал бы написать такую книгу на сон грядущий – чтобы над ней можно было и поразмышлять, и чему-то улыбнуться, а порой и зевнуть, – такую книгу, про которую вы могли бы сказать: "Что ж, хотя автор и грешит тем-то и тем-то, но у него доброе сердце (пусть иные мудрецы и чернят его почем зря, делая из него какое-то пугало), и, право, ему можно верить". Мне хотелось бы, чтобы то, о чем я вспоминаю, способно было временами растрогать вас и найти отклик в вашей душе, чтобы вы признались себе: "Io anche {И я (итал.).} точно так же когда-то думал, чувствовал, радовался, страдал". Но ведь достичь этого можно не иначе как углубившись в самого себя. Linea recta brevissima {Прямая линия – наикратчайшая (лат.).}. Эта прямая, идущая из глубины своего "я", – поистине есть кратчайший путь, самый простой и непосредственный способ установить связь с другим человеком. Кроме того, он позволяет представить вещи в их истинном свете. Сочинители порой прибегают к таким оборотам, как, например: "Автор настоящего труда уже неоднократно отмечал...", или: "Пишущий эти строки полагает...", или: "Мистер Разные Разности выражает глубокую признательность уважаемому читателю и берет на себя смелость заявить..." – и тому подобное. Насколько же лучше прямое "я", чем эти гримасы показной скромности! И хотя мои заметки посвящены разным разностям и могут нас завести бог знает куда, все же я, с вашего позволения, буду вести свою речь по кратчайшей прямой простого и открытого "я". А когда эти свидетельства моего эгоизма будут собраны в книгу, – что в один прекрасный день может случиться, если мои мысли и чернила будут и дальше течь, не встречая преград, – то в таком виде они, пожалуй, нагонят на вас скуку. Это все равно, что читать "Письма" Хауэла все подряд, от корки до корки, или уничтожить за один присест целый окорок. А вот съедать время от времени маленький кусочек доставляет удовольствие. Так же как открыть книгу наугад, чему-то улыбнуться, а через некоторое время зевнуть, выпустить ее из рук, и bon soir {Спокойной ночи (франц.).}, и сладких вам снов. Я не раз бывал свидетелем того, как завсегдатаи клубов дремали в креслах, держа в руках книги вашего покорного слуги, – и мне всегда было приятно видеть это. Даже когда спали на моих лекциях, это меня ничуть не трогало – только бы не храпели. Совсем недавно, когда в одной компании мой знакомый А. сказал: "Кажется, вы бросили наконец свои писания о разных разностях, и правильно сделали!" – то я первый присоединился к тому дружному хохоту, которым были встречены его слова. Ведь мне наплевать, поправятся ли Архилоху мои заметки или нет. Вам, уважаемый Архилох, может, не по вкусу овсяная каша, или простокваша, или что-то еще. Ну так отведайте чего другого. Я же не намерен потчевать вас своим кушаньем и укорять, если вы откажетесь от него. В бытность мою в Америке на каком-то обеде я оказался рядом с одной умной и откровенной дамой, которая сказала мне, когда обед подходил к концу: "Мистер Разные Разности, меня предупреждали, что знакомство с вами не доставит мне удовольствия; так оно и случилось". "Что же делать, сударыня, – ответил я с самой неподдельной искренностью, – мне-то ведь все равно!" После чего мы тотчас же подружились и с тех пор относимся друг к другу с большим уважением.

А потому, любезный мой Архилох, если случится, что этот очерк попадет к вам в руки и вы, проворчав: "Какой вздор", – приметесь за что-нибудь другое, то я-то уж из-за этого горевать не стану. Вы можете еще спросить: "С какой стати он назван "О двух мальчиках в черном"! Ведь ни о чем подобном автор даже не упоминает, разве только встреченные им дамы (на которых он, как видно, нагнал скуку) были чернокожие. И что это за самовлюбленное мельтешение, все "я" да "я" – просто божье наказание!" Так вот, дорогой мой, если вы читали "Опыты" Монтеня, то вы согласитесь, что названия своих эссе автор мог бы без малейшего ущерба заменить любыми другими и что заголовок "О Луне" или "О молодом сыре" годился бы не хуже, чем его собственные – "О каретах", "Об искусстве вести беседу", "Об опыте" и о чем угодно. И, кроме того, даже избрав определенную тему (как сейчас), я все же сохраняю за собой право говорить в своих заметках о разных разностях.

Вы, вероятно, помните, как в романе Бальзака волшебная шагреневая кожа всякий раз уменьшалась, едва исполнялось очередное желание героя, и он видел по ней, как постепенно укорачивается его жизнь. А у меня столь сильное желание угодить публике, что я для этого готов пожертвовать своей любимой историей. Я собираюсь зарезать курицу, несущую золотые яйца. Когда этот очерк будет напечатан и разойдется по стране, я не смогу уже заводить речь о двух мальчиках в черном. Лишь только эти малютки уйдут к типографщикам, они станут общественным достоянием. И я прощаюсь с ними. Я благословляю их. Я говорю им: "Прощайте, мои милые детки". Мне, конечно, жаль расставаться с ними, но, впрочем, рассказав уже о них всем своим друзьям, я не намерен больше таскать их за собой.

Прежде всего, в этой незатейливой истории все до последнего слова правда. Но осмелюсь предположить, что именно поэтому она заключает в себе какую-то удивительно любопытную и будоражащую воображение маленькую тайну. Я чувствую себя человеком, который достает в вашу честь последнюю оставшуюся у него бутылку кларета разлива 1825 года. Она – гордость его винного погреба, и, помня об этом, он не отказывает себе в праве похвастать ею. Он поднимает над столом эту изящную бутылку, с любовью взвешивает ее в руке, осторожно наполняет бокалы, затем ставит на видное место и с чувством законной гордости оповещает всех о достоинствах этого вина, замечая, что не прочь бы иметь в своем погребе еще сотню дюжин таких бутылок. Si quid novisti {Если знаешь ты... (лат.) – Начало цитаты из "Посланий" Горация: "Если знаешь ты что-нибудь лучше честно со мной поделись, если нет, то воспользуйся этим" (1, 6).}, и т. д. Буду очень рад этому. Я же клятвенно заверяю, что отдаю самое лучшее из того, что у меня есть.

Видимо, я до конца своих дней так и не узнаю, кто же они, те маленькие мальчики в черном. Это были прелестные создания с бледными личиками, большими печальными глазами и миниатюрными ручками; они были в маленьких башмачках, в рубашечках из тончайшего полотна, а подкладка их черных пальтишек была из самого дорогого шелка. С собой они везли детские книжки, помнится, на разных языках – английские, французские, немецкие. Маленькие лорды, да и только! Они ехали в сопровождении красивой бледной дамы, облаченной в траур, и ее служанки, тоже в черном. По лицу дамы было видно, что ее постигло большое горе. Мальчики играли в вагоне, забирались на скамьи, а она сидела, посматривая на них. Все это происходило в вагоне поезда, идущего из Франкфурта в Гейдельберг.

Без сомнения, это была их мать, и, как мне показалось, ей предстояло вскоре расстаться с ними. Возможно, я подумал, что и мне доводилось расставаться с собственными детьми и как мало в этом было приятного. А может быть, вспомнил, как меня самого когда-то провожала мать, – мы подъехали с ней к остановке дилижанса (на козлах стоял мой дорожный сундучок и саквояж) и подождали там совсем немного, пока не послышался шум пассажирской кареты, приближавшейся с неотвратимостью рока. И вот взвизгивает рожок, сундучок взлетает на крышу, убирают подножку – щелк! До сих пор у меня перед глазами тот осенний вечер, я слышу громыхание колес, сердце мое вновь сжимается от мучительной боли... И ребенком, и уже в зрелом возрасте я никогда не мог спокойно смотреть, как разлучаются родители со своими детьми.

По всей вероятности, подумал я, эти детишки впервые в жизни отправляются в школу – в закрытую школу в другом городе. Мать отведет их к наставнику и, прежде чем оставить их там, скажет знакомые им нежные слова и, ласково напутствуя, напомнит старшему о его долге заботиться о младшем брате, а младшему скажет, чтобы был послушным, чтобы всегда вспоминал в молитвах свою маму, а она тоже будет молиться за своего маленького. Во время нашего недолгого путешествия я и мои спутники успели подружиться с детьми, что же до их несчастной матери, то она была слишком погружена в грустные думы, чтобы участвовать в беседе. Лини, временами она обращалась к сыновьям и затем снова замирала в своем уголке, тихо поглядывая на них.

На другой день, в Гейдельберге, мы вновь увидели эту даму и ее служанку, они направлялись к вокзалу уже без мальчиков. Итак, предчувствие меня не обмануло: они расстались. Эту ночь дети проведут в чужом для них месте. А дома бедная мать будет, наверное, долго стоять у их опустевших кроваток. Что поделаешь, в этом мире всегда где-то льются слезы, расстаются близкий люди, и матери молятся по ночам за своих детей. Мы же в тот день отправились осматривать Гейдельбергский замок: полюбовались видом полуразрушенных крепостных стен, причудливым нагромождением островерхих крыш и сверкающим Неккаром, несущим свои воды средь чарующего ландшафта, исполненного красоты и умиротворенности. После чего нас ждал обед, за которым мы отведали чудесного вина. А несчастная мать в этот день заставит себя съесть только скромный Abendessen {Ужин (нем.).}. Что касается ее мальчиков, то их первая ночь в школе – это жесткие койки, грубые слова, незнакомые мальчишки, изводящие насмешками и угрозами и устраивающие из этого жестокое развлечение, – большинству из нас это знакомо, мы помним, что такое первая ночь в школе. Причем первая – еще не значит самая тяжелая, да, да, мои маленькие друзья, в этом-то все и дело. И знайте, что на долю каждого выпадают страдания, и вам тоже, я уверен, суждено испытать их.

Покинув Гейдельберг, мы в скором времени прибыли в Баден-Баден, где имели счастье лицезреть и мадам де Шлангенбад, и мадам де ля Крюшкассе, и графа Понтера, и достойного капитана Шуллера. И в первый же вечер мы повстречали там – кого бы вы думали? – наших двух ребятишек: их вел свирепого вида мужчина с желтым лицом и густой бородой. Нам очень хотелось на правах старых знакомых поговорить с ними, да и мальчики, обрадовавшись встрече, устремились было к нам, но отец с мрачной злостью схватил одного из них за плечо, и они проследовали дальше. Я заметил, как мальчики испуганно смотрели то в нашу сторону, то на отца – или сурового дядю, – не знаю, кем он им доводился. Думаю, однако, что отцом. Так вот, оказывается, что с ними стало. Их ждала не школа, как я предполагал. После того как мать уехала, снабдив их чудесными книжками, чудесными запонками, шелковым бельем и ласковыми напутствиями, они угодили в лапы этого угрюмого завсегдатая игорного дома. О, это гораздо хуже, чем остаться в школе! Несчастные крошки! Несчастная мать, тоскующая у опустевших кроваток! Мы потом еще раза два встречали мальчиков неизменно в обществе того хмурого господина, но уже ни мы, ни они не осмеливались даже виду показать, что знакомы.

Из Бадена мы отправились в Базель, оттуда в Люцерн и далее, через Сен-Готардский перевал, в Италию. Побывав сначала в Милане, мы затем прибыли в Венецию. И тут я перехожу к самой удивительной части моего повествования. В Венеции есть небольшая улочка, названия которой я но запомнил. Там была лавка аптекаря, куда я однажды зашел купить средство от укусов разных зловредных тварей, которыми кишит этот город. Они здесь так дружно набрасываются на человека – и ползающие, и прыгающие, и зудящие над ухом, что однажды ночью чуть не довели меня до умопомешательства. Так вот, едва я вышел из этой лавки, приобретя флакон нашатырного спирта (он и вправду значительно облегчил мои страдания), как увидел перед собой – в это трудно было поверить! – одного из тех мальчиков, с которыми нас свела судьба по пути в Гейдельберг и в Бадене.

Я описывал вам их чрезвычайно изысканную одежду, когда они были с матерью. Здесь, в Венеции, весь наряд мальчика (а он тоже узнал меня) состоял из какой-то длинной желтой полотняной рубахи. Прежде на ногах его красовались восхитительные сверкающие башмачки, теперь же он был бос. Взглянув на меня, он побежал к ожидавшей его безобразной старухе. Та цепко схватила его за руку, и через минуту они скрылись в одном из людных переулков.

Из Венеции мы поехали в Триест (по Венской железной дороге тогда можно было доехать только до Лайбаха, а движение по Земмерингскому тоннелю не было еще открыто). Как-то во время небольшой остановки между Лайбахом и Грацем один мой товарищ вышел подкрепиться, а когда вернулся в вагон, сообщил: "Я только что видел того свирепого господина из Баден-Бадена с двумя детьми". Разумеется, до этого я рассказывал своим друзьям о мальчике, встреченном в Венеции, и о тех странных изменениях, которые претерпела его одежда. На сей раз мой спутник поведал о том, что дети выглядят бледными, изможденными и одеты в совершеннейшие лохмотья.

Я выходил еще на нескольких станциях и осматривал все вагоны в надежде увидеть мальчиков, но их нигде не было. И с тех самых пор я их больше не видел. Вот и вся моя история. Кто они, эти дети? Что могло с ними происходить? Как разгадать эту загадку? Почему мать оставила их? Почему при ней они были одеты богато и с удивительным изяществом, а через месяц в Венеции один из них был бос и грязен, а потом их видели и вовсе в лохмотьях? Или их отец проигрался в пух и прах и вынужден был продать их одежду? Но как случилось, что из рук благородной, с изысканными манерами, дамы (какой, несомненно, была их мать) они попали к грубой простолюдинке, которую я видел в Венеции?

Перед вами всего лишь одна глава этой жизненной повести, глава, открывшаяся мне, но полная странных загадок. Напишет ли кто последующие или предыдущие главы? Кому известны они? Эта таинственная история может иметь весьма простое объяснение. Ведь я видел только, как двух маленьких мальчиков, одетых с изяществом принцев, разлучили с матерью и заботу о них взяли на себя другие, а две недели спустя один из них бродил босой и выглядел как нищий. Так кто же разгадает эту загадку о Двух Мальчиках в Черном?

Иголки в подушке

Начиная издание "Корнхилл мэгэзин", мы в своем первом очерке сравнили наш журнал с кораблем, который отправляется в дальнее плавание. Капитан его произнес тогда проникновенную молитву о даровании успеха и благополучия, а на душе у него было тревожно: он думал о штормах и скалах, о том, как рискованно такое предприятие, а корабль и его содержимое – это целое состояние, и никогда не знаешь, где подстерегает опасность, которая угрожает собственности судовладельца. После шестимесячного плавания мы были счастливы признать, что судьба оказалась к нам благосклонна, и в духе "Заметок о разных разностях" дали волю своему воображению и описали устроенное в честь Журнала триумфальное шествие и Главнокомандующего, подъезжающего в сверкающей колеснице к Храму Победы, чтобы принести жертвы богам. Для улицы Корнхилл не в диковинку пышность и великолепие празднеств, и, вспомнив, как близко мы помещаемся от Мэншен-Хауса, читатель не удивится, что мне тотчас же пришла мысль о праздничных процессиях, колесницах, торжественных церемониях под звуки фанфар – о всем том, чему Корнхилл является свидетелем не первую сотню лет каждого 9 ноября, в день избрания нового лорд-мэра. Мне легко представить себе золоченую карету, запряженную восьмеркой буланых чистейшей пегасовой породы, ликующую толпу, скороходов, рыцарей в бряцающих доспехах, священника и меченосца в величественном головном уборе, важно наблюдающих из окна кареты, и, наконец, самого лордмэра, – малиновая мантия, отделанная мехом, золотая цепь и белоснежные ленты, – торжественно занимающего почетное место. Если отдаться и далее игре воображения, то перед нами возникнет картина праздничного банкета в Египетской зале Мэншен-Хауса: за столом – все правительство, высшие судейские чиновники и его милость среди их преосвященств, перед ними черепаховый суп и другие изысканные яства, и мистер Рупоре из-за кресла лордмэра выкрикивает, обращаясь к высоким гостям: "Милорд Такой-то, милорд Этакий, милорд Прочий, за ваше здоровье лорд-мэр поднимает круговую чашу!" Но вот величественная церемония обеда подходит к концу, лорд Хлюст предлагает выпить за здоровье дам, и почтенная компания поднимается из-за стола и переходит в комнату, где их ждут кофе и бисквиты. А там уж экипажи развозят знатных гостей по их дворцам. Египетская зала, сиявшая огнями, медленно погружается в полумрак, лакеи прибирают к рукам остатки десерта и пересчитывают серебряные ложки. Его милость с супругой отправляются в свои личные апартаменты. Ленты снимаются, отстегивается воротник, мэр избавляется от своего облачения и превращается в простого смертного. Он, конечно же, с тревогой думает о том, как будут восприняты его речи, и, вспоминая о них, вдруг обнаруживает, бедняга, что забыл сказать самое важное. Вместо сна его ждет головная боль, мрачные мысли, недовольство собой и, смею думать, доза некоего лекарства, прописанного его лекарем. А сколько людей в столице считают его счастливейшим человеком!

Вообразим теперь, что у его милости ревматизм и он разыгрался именно 9 ноября или он мучается зубной болью, а сам вынужден улыбаться и бормотать свои злосчастные речи. Стоит ли ему завидовать? Хотели бы вы быть на его месте? А вдруг слуга в золоченой ливрее подносил ему вовсе не мадеру с Канарских островов, а какое-нибудь мерзкое слабительное? Довольно! Убери прочь свой сверкающий кубок, коварный виночерпий! Теперь вы наверняка догадываетесь, какую мораль я намерен извлечь из этой печальной картины.

Месяц назад мы разъезжали под звуки хвалебных гимнов на триумфальной колеснице. Все было прекрасно. И было от чего ликовать и кричать: "Ура! Браво! Наша взяла!" Не скрою, нам было приятно еще и то, что этот успех обрадует Брауна, Джонса и Робинсона, наших преданных друзей. А сейчас, когда чествование уже позади, заглянем, уважаемый сэр, в мой кабинет, и там мы увидим, что победителей ждут не только восторги. Бросим взгляд на эти газеты, на эти письма. Посмотрим, что говорят критики по поводу наших отточенных острот, излюбленных шуток и безобидных намеков. Оказывается, вы просто слабоумны; вы несете какую-то дичь, вы давно уже, ни на что не способны; вас и всегда-то превозносили не по заслугам, а ныне вы так стремительно катитесь вниз, что... и т. п.

Да, это неприятно, но в конце концов даже не в этом дело. Может быть, прав не автор, а критик. Ведь случается, что последняя проповедь архиепископа не вызывает такого восторга, как те, что он произносил двадцать лет назад где-нибудь в Гренаде. Но может быть (утешительная мысль!), что критик глуп и не разбирается в том, о чем пишет. Кто бывал на художественных выставках, тот слышал, как посетители делятся мнениями о картинах. Один говорит: "Это превосходно!"; другой: "Это мазня, не заслуживающая внимания!", а третий восклицает: "О, это поистине шедевр!", – и у каждого есть свои основания. К примеру, на выставке в Королевской академии я был потрясен полотном одного художника, с которым я, насколько мне известно, никогда не встречался. Это картина мистера С. Соломона "Моисей" под номером триста сорок шесть. Мне казалось, что замысел ее превосходен, а композиция и рисунок великолепны. Смуглые евреи-рабы, на мой взгляд, изображены так вдохновенно, что поневоле проникаешься сочувствием к их печальной судьбе. А в газете я читаю: "Две до смешного безобразные женщины, склонившиеся над чумазым младенцем, представляют собой не очень-то приятное зрелище", – и конец мистеру Соломону! Разве не случается такое же и с нашими младенцами? Разве мистер Робинсон не считает херувимчика мистера Брауна мерзким капризным существом? А посему не падайте духом, мистер Соломон! Не исключено, что критик, оценивавший рожденное вами дитя, просто-напросто ничего не смыслит в детях. Когда дочь фараона, сжалившись, взяла к себе домой безродного младенца Моисея, начала выхаживать с любовью и нежностью и даже подыскала ему няньку, то, я думаю, и тогда тоже были люди, злобные накрашенные придворные или стареющие бездетные принцессы, которые восклицали: "Фу! Какой отвратительный уродец!" – и были уверены, что ничего путного из него не выйдет, и говорили: "Мы оказались правы!" – когда через много лет он выступил против египтян.

Поверьте мне, мистер Соломон, не стоит расстраиваться из-за того, что и вашего "Моисея", вашего любимца-найденыша, разнесли в пух и прах. Помните, как недавно один не по разуму ретивый критик в "Блеквуд мэгэзин" нападал на автора "Тома Джонса"? О, придирчивый судия! А ведь в свое время то же говорил и добряк Ричардсон, который сам писал романы! Но мы-то с вами, дорогой сэр, вместе с мистером Гиббоном не сомневаемся, что сей блестящий мастер достоин уважения, восхищения и преклонения.

Рассуждая обо всем этом, я предполагаю, что уважаемый читатель наделен некоторым чувством юмора, хотя, впрочем, он может быть и лишен его. Не секрет, что есть немало вполне достойных людей, для которых понять шутку так же трудно, как исполнить фиоритуру. Разумеется, вам-то, дорогой читатель, остроумия не занимать, – правда, вы не сыплете шутками на каждом шагу, но, безусловно, могли бы, если б захотели, уж конечно же, смогли бы. И в глубине души вы по-своему тонко чувствуете юмор. Ну а многие не способны ни шутить, ни понимать острот, и когда видят, что другие шутят, то раздражаются и сердятся. Доводилось ли вам наблюдать, как ведет себя пожилой господин или дама, – одним словом, какая-нибудь почтенная особа, – когда замечает, что становится объектом шутки юного остряка? Не пробовали ли вы применять сарказм или сократовские уловки в разговоре с ребенком? Дитя в простоте душевной совершает глупую выходку или скажет что-нибудь вздорное, а вы тут же насмешливо обыгрываете это. И бедный малыш смутно догадывается, что над ним смеются, он мучительно страдает, краснеет, теряется и, наконец, заливается слезами. Уверяю вас, применять оружие смеха против юной, невинной жертвы недостойно. Да, он уже привык к жестоким попрекам. Но лучше, указав на его вину, обрисовать самыми мрачными красками возможные последствия его поведения, устроить ему основательную взбучку, чтобы он пережил душевное потрясение, – все, что угодно, только не прибегайте к саstigare ridendo {Наказанию смехом (лат.).}. Не делайте его посмешищем всего класса, когда он сгорает от стыда. Вспомните себя школьников, друг мой, когда, совершив оплошность, стояли вы у всех на виду, едва сдерживая слезы, – щеки пылают, уши горят, а учитель обрушивает на вас град своих грубоватых шуток, и вы смотрите на него сквозь набежавшие слезы, беспомощный маленький пленник! Лучше плаха или ликторы с пучками березовых розог – только не эта бесчеловечная пытка насмешками.

Так вот, если говорить о шутках, то многие, возможно даже большинство людей, – разумеется, за исключением присутствующих, – воспринимают их, как эти дети. Чувство юмора у них не развито, и шутки им не по душе. Когда они встречают в книгах добродушную насмешку, это вызывает в них раздражение и досаду. Насколько мне известно, мало кто из женщин ценит юмор Свифта и Фильдинга (и не только потому, что он грубоват). Их простодушные и чувствительные натуры восстают против смеха. Может быть, действительно, сатир всего-навсего грубиян с низменными страстями, и нет ничего удивительного, что дам шокируют его ухмылки, нагловатый взгляд, его рога, копыта, длинные уши? Fi done, le vilain monstre {Фу, какое мерзкое чудовище (франц.).}, как он гадко визжит, дурашливо вскидывая свои кривые ноги! Дайте ему пару черных шелковых чулок да подбейте их ватой, чтобы он спрятал в них свои ужасные конечности! И пусть прикроет одеждой шкуру и уберет торчащую козлиную бороду и не пожалеет лавандовой воды на свой батистовый платок! И чтобы навсегда оставил шутки и предавался грусти и слезам! Только тогда можно испытывать возвышенные чувства и говорить о благоухании истинной поэзии и о пышных цветах красноречия. А ноги выглядывать не должны, будь они неладны. Скройте-ка их под сутаной. Вынимайте свои платочки, милые дамы, и давайте вместе всхлипывать.

Итак, редакция, положа руку на сердце, публично заявляет, что вовсе не огонь критики пугает ее и лишает душевного покоя. Среди наших противников могут быть и справедливые критики, могут быть и негодяи, которые попросту точат на нас зубы, могут быть ослы, которые лягают и ревут, потому что так уж они устроены и предпочитают ананасам чертополох, а могут быть и превосходные судьи, добросовестные, обладающие широкими знаниями и острым умом, которые тотчас же откликаются на шутку и улавливают скрытый в ней глубокий смысл. Но любые суждения – основательные или невежественные, восторженные или совсем напротив – не принимаются нами близко к сердцу. Если мы слышим одобрение, нам приятно; если освистывают и атакуют нас с пером наперевес – мы не пытаемся оправдаться и запасаемся выдержкой. Конечно, и от самого низкого человека мне приятней услышать доброе слово, чем ругань, но чтобы обхаживать его и, добиваясь расположения или похвалы, приглашать на обед и превозносить его заслуги в некоем журнале в надежде, что он сменит гнев на милость и перестанет кусаться и брызгать слюной – allons donс! {Нет уж, увольте! (франц.).} Мы этим заниматься не будем. Лай, Цербер, сколько угодно! От нас ты ничего не получишь. Правда, если этот Цербер исключительно умный и добрый пес, то нам не обидно, когда он с лаем бросается на нас из соседской подворотни.

Помилуйте, слышу я, но о каком же, наконец, несчастье здесь идет речь о зубной боли лорд-мэра или все-таки об иголке в подушке редакторского стула? Вот именно. Ах! Она жалит меня и сейчас, когда я пишу. Почти с каждой утренней почтой я получаю эти иголки. Вечером я забираю письма домой, не решаясь вскрыть их, и прочитываю перед сном, а утром обнаруживаю в своей подушке две-три иголки. Вчера я извлек три, нынче утром нашел еще две. Не скажу, что они причиняют мне безумную боль, но я живой человек, и в конце концов их уколы очень коварны. Совсем нетрудно поместить в журнале объявление: "Желающим опубликовать у нас свои произведения следует высылать их не на имя редактора, а исключительно в адрес издателей Смита, Элдера и Кь". Нет, дорогой сэр, вы плохо знаете людей, если воображаете, что они последуют этому совету. Разбирая адресованные мне письма, разве угадаешь (хотя, у меня уже вырабатывается чутье), в каком конверте безобидное послание, а в каком – иголка. Однажды я ошибся и, опасаясь укола, оставил невскрытым письмо, которое содержало очень лестное для меня приглашение. Письмом-иголкой я называю, например, вот такое: