Текст книги "Грехи отцов"

Автор книги: Уильям Кафф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Где именно мы познакомились с ним, я даже не помню хорошенько. Кажется, его представил мне один из моих друзей в театре, и затем он явился к нам с визитом. Дела мои запутывались все больше и больше; я задолжал кругом и не видел средства расплатиться с долгами. До сих пор кредиторы не теснили меня, но я предвидел висевшую над моей головой катастрофу. Я сделался мрачен и задумчив и часто или сидел запершись у себя в кабинете, или бесцельно по целым часам бродил по улицам.

Однажды я ушел и вернулся домой очень скоро. У меня всегда был ключ от подъезда, и я входил, не звоня. Аделина, вероятно, забыла об этом. На этот раз, войдя в переднюю, я увидал пальто и палку Дюхлера. Ничего не подозревая и не умеряя шума моих шагов, я направился в гостиную, думая найти там барона. Но гостиная была пуста. Я спустился в столовую – также никого; никого в курильной комнате, никого в кабинете. Как они не слыхали меня, не понимаю. Мне кажется, я хлопал дверьми и зацеплял за мебель. Леденящая, отвратительная догадка зашевелилась у меня в сердце, но я еще боялся облечь ее в форму определенной, сознательной мысли. В то же мгновение проснулась инстинктивная потребность двигаться бесшумно и осторожно. Сняв сапоги и задерживая дыхание, я подкрался в двери ее будуара, примыкавшего к нашей спальне. За дверью слышался подавленный смех и полугромкий разговор. Отвратительная догадка превратилась в факт. Я приник к двери и подслушал. Потом также тихо вернулся в кабинет, вынул из ящика револьвер, зарядил его и, уже не соблюдая предосторожностей, прямо направился в будуар. Я хотел убить их обоих и себя. О дочери в тот момент я совсем позабыл. При шуме резко отворенной двери они вскочили. Аделина, закрыв лицо руками, бросилась на диван, а барон медленно шагнул ко мне навстречу. Я поднял револьвер и выстрелил в него, но рука моя тряслась и пуля пролетела мимо. Я не успел выстрелить снова: барон вышиб у меня револьвер, Аделина же прыгнула на меня, как тигрица. Она цеплялась за мою шею, плечи, одежду, лепеча какие-то бессвязные слова и, пока я старался освободиться от нее, негодяй успел уйти. Только услыхав, как хлопнула внизу дверь, Аделина выпустила меня и со вздохом облегчения опустилась в кресло. Я стоял и смотрел на нее как помешанный. Та ли это женщина, которую я любил и которой прощал столько ради ее чистоты и преданности мне? Чистота и преданность! Горькая насмешка. Не знаю, как долго продолжалось молчание; клокотавшая во мне внутренняя буря уничтожила сознание времени, но наконец она заговорила первая.

– Артур, – произнесла она, – образумься! Стоит ли делать такую трагедию из самой простой вещи? Если бы не твое неуместное появление, я сама все рассказала бы тебе и ты бы убедился, что барон…

– Молчать! – бешено крикнул я. – Что можешь ты сказать мне, кроме наглой лжи?

На ее губах скользнула знакомая мне презрительная улыбка.

– Обыкновенно, благоразумные люди из двух зол выбирают меньшее, – насмешливо отвечала она. – Я считала тебя умным человеком. В иных случаях полезнее принимать ложь за правду, но если ты уж так дорожишь истиной, то вот она тебе: я люблю тебя, а не барона; но я продала себя ему ради того, чтобы хоть частью вывести тебя из беды. Мог ли бы ты заплатить по всем этим счетам? – Она вскочила и, выдвинув ящик письменного стола, выбросила оттуда целую пачку порванных пополам бумажек. – Платежи приходились на вчера, на третьего дня, на сегодня, и есть еще масса счетов, расквитаться с которыми ты не можешь, а он может. И еще если бы я изменилась к тебе! Но ведь я же была все время так хороша к тебе, что ты ничего не замечал. Право, лучше брось эти романические глупости, Артур, – не умолкала она, пользуясь моим столбняком, – и воспользуйся случаем поправить свои дела. Барон сделает все, чего бы я ни захотела, и мне стоит сказать слово, чтобы он заплатил…

Я повернулся и вышел, не дослушав до конца. Цинизм этой женщины раздавил меня. Мог ли я возражать ей или вообще говорить с этим чудовищем в оболочке женственной красоты?

Эта сцена прошла незамеченной нашими слугами, так как они всегда находились в нижнем этаже, будуар же был в верхнем и звук выстрела не мог быть слышен на таком расстоянии. Я не могу описать своего душевного состояния в этот день; мною овладело полное оцепенение, физическое и нравственное; мозг мой отказывался мыслить, и я не чувствовал особенных страданий, только сердце по временам ныло тупою, словно отдаленной, болью. В семь часов нам предстояло ехать на званый обед. Я сидел у себя в кабинете, бессмысленно уставившись в окно, когда ко мне постучалась горничная Аделины, посланная барыней напомнить мне, что пора одеваться, так как уже скоро шесть часов. Я не удивился, пора удивления миновала для меня. Машинально, как автомат, я оделся и сошел в гостиную, где всегда ожидал жену перед выездом. Она явилась, сияющая красотою и нарядом; утренняя сцена не оставила ни малейшего следа на ее лице, и в обращении со мною не было ни малейшей перемены.

– Уже готов, мой мальчик? – улыбнувшись, сказала она. – Вот умник! Если бы ты во всем так слушался меня! – и она хотела погладить меня по волосам, но я отодвинулся от нее. – Мы все еще дуемся? Ну, ничего, пройдет!

Она засмеялась и прошла в прихожую, где горничная уже ждала ее с накидкой.

– Если у тебя будет такой похоронный вид на обеде, ты скомпрометируешь обоих нас, – сердито заметила Аделина, пока мы ехали.

Этот званый обед напомнил мне тот обед, на котором пять лет тому назад я познакомился с моей женою. Тут присутствовало много тех же самых лиц, и Аделина, по странной случайности, опять сидела напротив меня, по временам взглядывая на меня своими огромными лучистыми глазами. Привычка носить в обществе известную маску, скрывая под нею настоящие чувства, пригодилась мне на этот раз, и, со смертью в сердце, я разговаривал и смеялся, как все.

Это вынужденное оживление в конце концов произвело реакцию в моем состоянии. Словно ножом полоснула меня но сердцу внезапное яркое воспоминание того, что случилось сегодня и, со смехом отвечая что-то моему соседу, я мысленно повторял: убью его и ее, его и ее, убью, убью!

Какими словами описать муки последующих двух дней и ночей? Я безумствовал от отчаяния, стыда, гнева и… любви. Да, к своему позору признаюсь, я все еще любил ее. Я не виделся с нею и проводил все время в кабинете, сказываясь больным; но я думал о ней ежеминутно; горел желанием убить ее и в тоже время жалел ее, презирал себя за привязанность к красивой развратнице и не мог сбросить с себя чар ее красоты. О нем же, о ее бароне, я едва ли подумал однажды. Он будет застрелен как собака, вот и все. Но она… ведь она была моим идеалом, моим божеством, и до последнего эпизода я еще не терял надежды на то, что с годами в ней проснутся лучшие чувства. Это старая история, и многие переживают ее, но горе им! у них остается одна только голая жизнь, без иллюзий, надежд, верований, словом, без всего, что красит и услаждает земное существование.

На третий день, к вечеру, мне доложили о каком-то господине, настойчиво требовавшем свидания со мною, в котором слуга отказывал ему, ссылаясь на мою болезнь. Я приказал принять, полагая, что это визит касается моих денежных дел, и сошел в приемную.

Навстречу мне поднялся со стула господин, которого я мельком видал в некоторых домах и который отрекомендовался под именем Флеминга.

– Я пришел к вам по несколько щекотливому делу, мистер Кранстон, – начал он, когда я попросил его изложить причину его посещения.

– Барон Дюхлер поручил мне передать вам, что, принимая горячее участие в ваших финансовых затруднениях, он готов помочь вам выйти из них, с условием… – он замялся и не знал, как докончить.

– С условием? – совершенно спокойно повторил я, угадывая это условие.

– Ну, с условием, чтобы вы немножко отдохнули от всяких передряг, проехались бы на континент… Само собою разумеется, что ваша супруга ни в чем не будет нуждаться во время вашего отсутствия.

Я позвонил и приказал слуге проводить мистера Флеминга в прихожую. Потом я написал письмо к моему дяде, жившему в своем поместье в одном из отдаленных графств, поручая ему мою дочь и умоляя его не покинуть бедняжку. Дядя был старый холостяк; я ездил в нему раза два в год, и он прочил меня себе в наследники, но я никогда не рассчитывал на это наследство, так как искренно любил старика. В письме я откровенно рассказал ему все и, отказываясь от всех своих прав на его состояние, просил лишь обеспечить Энид. Отправив письмо, я стал гораздо спокойнее. Я знал, что вечером Аделина отправится на бал с одною из своих приятельниц, которая должна была заехать за нею. Наверное, и Дюхлер будет на балу. Около десяти часов, положив револьвер в карман, я пошел пешком к его дому. Мне пришлось ждать так долго, что я уже сомневался, у себя ли он и не проедет ли на бал прямо из какого-нибудь другого места. Пока я размышлял, где всего вероятнее я могу его найти, он вышел из подъезда вместе с Флемингом. Броситься на него и выстрелить ему в грудь было делом одного мгновения; в следующее мгновение ненавистный немец уже истекал кровью у моих ног, а Флеминг крепко держал меня за руки, громко призывая на помощь.

Через месяц я был осужден на 20-летнюю каторгу за предумышленное убийство, но ввиду моего добровольного сознания в преступлении и иных смягчающих обстоятельств, срок наказания сокращен был на 10 лет.

Не буду описывать того, что я выстрадал в первое время ссылки. Через год мне удалось бежать. Долго скитался я по небольшим городкам и глухим уголкам Германии и Франции, служа то матросом, то поденщиком, то пахарем, и этим добывая себе пропитание. Когда же наконец суровая жизнь, лишения и время достаточно изменили мою наружность для того, чтобы я мог остаться неузнанным, я решился вернуться в Англию. С небольшой суммой, сколоченной мною из моих скудных заработков, приехал я в Лондон и, остановившись в скромной гостинице на Стридже, под именем мистера Артура, начал соображать мои дальнейшие действия. Я ничего не знал о судьбе Аделины и Энид. Первым делом моим было отправиться в дом, где я жил с женою до катастрофы. Он был занят другими жильцами и на вопрос мой, куда переселилась жившие здесь раньше Кранстоны, привратник отвечал, что с джентльменом случилось несчастие, а его леди переехала в Парк-Лэйн.

– Какое же несчастие постигло джентльмена? – спросил я с равнодушным видом и с трепетно бившимся сердцем.

– Кажется, он застрелил кого-то из-за карточного долга или что-то в этом роде, и отправился в Портланд, – отвечал привратник. – Впрочем, я подробностей не знаю.

Больше я ничего не добился от него и отправился в Парк-Лэйн, рассчитывая как-нибудь разузнать, в каком доме живет Аделина.

Была ранняя весна; вошедши в Парк, я почувствовал усталость и сел отдохнуть на траву под деревом; незаметно для самого себя я заснул. Когда я проснулся, то первое, что бросилось мне в глаза, был сидевший недалеко от меня на скамейке человек в изношенном, грязном платье, без признаков белья, совершенный тип уличного бездомного бродяги. Лицо его показалось мне как будто знакомо и, вглядевшись, я узнал Флеминга.

В первое мгновение я подумал, что еще сплю и вижу сон, но сомнения мои рассеялись, когда человек охрипшим от джина голосом обратился ко мне.

– Так вот вы и пожаловали сюда, – сказал он. – Спасибо вам за то, что избавили меня от больших хлопот.

– А разве вы искали меня? – спросил я, в недоумении смотря на него.

Он грубо засмеялся.

– Не больно-то искали, а сами на глаза попались, – отвечал он. – Уж не думаете ли вы, что я вас выследил из любви к вам, мистер Кранстон. Наверное, вы не позабыли еще, как вытолкали меня из дому, даром что тогда на мне была сбруя не хуже вашей? Я-то этого никогда не позабуду. А все-таки вы дорогой человечек для меня, мистер Кранстон! Ха, ха, ха! Вас можно разменять на довольно-таки объемистую охапку банковых билетиков, а потом отправить к дьяволу!

Я не сомневался, что предо мною сумасшедший, но он меня узнал, и это грозило мне страшной бедой. Поэтому я встал и хотел уйти. Но он также встал и подошел ко мне.

– Ваша жена хочет видеться с вами, – сказал он.

– Жена? Это она прислала вас? Где она?

– Тут не очень далеко. Чему обрадовались? Погодите еще валять дурака, кажется, вас и без того довольно дурачили. Идите, что ли!

Тон его был нахален, взгляды наглы. Но я не обращал на него внимания. В голове моей мысли кипели как в толчее, и я нетерпеливо торопил моего оборванного проводника.

Мы дошли до одного из небольших ресторанчиков в улице Сото, и Флеминг провел меня в отдельный кабинет, дверь которого он отворил не постучавшись. Аделина сидела у стола, на котором стоял стакан с желтым напитком и куском льда и двумя торчавшими соломинками. В крошечной комнате помещались только этот стол, диван у стены и кресло. На противоположной стене висело большое зеркало, и в нем я увидал прежде всего отражение лица моей жены. Я приметил, что она возбуждена, постарела со времени нашей разлуки и что на ней лежит отпечаток огрубелости. Пальцы ее унизаны были дорогими кольцами, портившими форму ее прелестных рук. При нашем прибытии она не обернулась, а только странно изменившимся голосом спросила:

– Это ты, Джо?

– Это я, – фамильярно отвечал Флеминг, – и со мною он.

– Кто? Герцог?

При этом я видел в зеркале, как лицо ее вспыхнуло гневом и она поспешно отодвинула от себя стакан с соломинками.

– Герцог? О, нет! Я поймал тюремную птичку!

Тогда она встала, повернулась ко мне, посмотрела на меня и… засмеялась. Флеминг также засмеялся.

– Не похож на прежнего щеголя наш молодчик? – произнес он, кивнув в мою сторону.

Аделина взглянула мне в лицо, и, должно быть, выражение мое испугало ее, потому что она угрюмо приказала Флемингу выйти.

Он неохотно повиновался и мы остались одни.

– Что же ты молчишь? – сказала она. – Мы так давно не видались, что, кажется, ты мог бы выказать больше интереса к твоей семье.

– Я не знаю с чего начать, – глухо отвечал я. – Прежде всего, как ты узнала о моем возвращении?

– Об этом после всего. Неужели у тебя нет других вопросов?

Она говорила холодно и небрежно, и, глядя на нее, я дивился, куда девалась ее былые грация и изящество манер и движений? Теперь предо мною была красивая, но значительно помятая женщина, с пошибом уличных очаровательниц.

– Так скажи, где наша дочь, Энид?

– В Шотландии.

– С кем она живет?

– С своей старой няней, Ферншо. Ты ловко распорядился, однако! Жену бросил без гроша, а девчонку сделал миллионершей!

Она опять уселась и, говоря, потягивала через соломинку желтую жидкость. Щеки ее раскраснелись, глаза заблестели, и возбуждение ее видимо росло.

– Только такой старый идиот, как твой дядюшка, мог оставить такое нелепое завещание! – продолжала она, гневно ударив кулаком по столу. – Все предоставить этому ребенку, отстранив от нее мать, ее ближайшую покровительницу!

– Какое завещание? О чем говоришь ты? – в недоумении спросил я.

– Какое завещание? Ты не слыхал еще, что дядя твой умер? Нет? Впрочем, где же мог бы слышать об этом ты, беглый каторжник, скрывающийся от света? Дядя назначил Энид наследницей своего огромного состояния, с условием, чтобы девочка жила с своей няней под надзором выбранного им самим опекуна до тех пор, пока вернется ее отец из… заграничного путешествия. Тогда она может, если пожелает, поселиться с отцом. Всякие же сношения или совместное жительство с матерью до совершеннолетия Энид повлекут за собою лишение наследства, которое передается в собственность каких-то благотворительных учреждений Лондона. У матери нет средств, но ей предоставляется умереть с голоду или добывать себе кусок хлеба как угодно, пока вырастет дочь и призрит ее! Проклятый старикашка!

Я слушал ее и смотрел на нее, я видел пред собою погибшую женщину, и, странно, мне не было ни больно, ни стыдно.

– Аделина, зачем ты здесь? – спросил я с любопытством как бы совершенно постороннего человека.

– Затем, что у меня назначению свидание, – отвечала она, вынимая из-за пояса дорогие часы. – Через пять минут он заедет за мною. Мне некогда теперь разговаривать с тобою. Тебе пора уходить. Мы еще увидимся, ты будешь нужен мне. Я пришлю Флеминга за тобою… Не пытайся улизнуть, не удастся!

Она подошла к двери и стояла, выразительно взявшись за ручку. Я вышел на улицу, шатаясь как пьяный, с тупою болью в голове и странною тяжестью во всем теле. Ни разу еще не был я серьезно болен, и мои товарищи в ссылке удивлялись моей выносливости и здоровью. Во время моих скитаний после бегства, несмотря на моральные страдания, я был всегда здоров. Но должно быть, мера выносливости моего организма переполнилась наконец: едва сделал я несколько шагов, как в глазах у меня помутилось и я упал. Прохожие кликнули полисмена; он подобрал меня и, считая пьяным, препроводил в полицейский участок. Но сознание так долго не возвращалось ко мне, что пришлось позвать врача, который нашел у меня сильное воспаление мозга. Я был отправлен в больницу и очнулся лишь три недели спустя. По странной случайности, врачом в палате, где я лежал, оказался некто Плейер, мой бывший товарищ по Оксфордскому университету. Он очень скоро признал бывшего светского льва в безвестном бедняке, принесенном в больницу с улицы и, зная мою историю и приговор суда, осторожно молчал, оставя всякие разъяснения до моего выздоровления или моей смерти. Само собою разумеется, что когда я пришел в сознание, то в свою очередь узнал Племера, и сначала меня это сильно встревожило, но его постоянная сдержанность и молчание успокоили меня, и я надеялся, что он не вспомнит во мне Артура Кранстона. Но когда я настолько поправился и окреп, что волнение не могло повредить мне, Племер однажды вызвал меня на откровенное объяснение. Он принадлежал к числу немногих, вполне понимавших мое состояние в момент убийства Дюхлера и оправдывавших меня. От него я узнал, что Дюхлер выздоровел от полученной раны, и целый год пользовался взаимностью Аделины, ставшей героиней дня. Потом, наскучив тяжеловесным немцем, Аделина увлеклась Флемингом, страстно в нее влюбленным, а затем окончательно сожгла свои корабли и совсем окунулась в привольную жизнь модной красавицы, преимущественно вращаясь в кругу богатых иностранцев, постоянно наезжающих в Лондон во время сезона. Племер сообщил мне все это не сразу, но отвечая на мои вопросы по мере того, как они возникали в моем сознании. Когда я узнал все, я впал в мрачное отчаяние. Добрый товарищ, не решаясь покинуть меня на произвол судьбы, поступил со мною истинно по-братски: после моей выписки из больницы он перевез меня к себе, на свою холостую квартиру и, благодаря его заботам, прежнее здоровье вернулось ко мне. При первой же возможности через Племера я навел справки о моей дочери, и уверенность в том, что она действительно обеспечена материально и удалена от гибельного влияния своей несчастной семьи, возвратила мне значительную долю душевного спокойствия. Узнав, что у меня нет никаких средств, добрейший Племер достал мне литературную работу, и скоро мое участие в одной из больших газет начало приносить мне значительные доходы. Я полюбил свой труд и предался ему всей душою, по-прежнему ведя уединенную жизнь и не выходя никуда, кроме редакции. Так прошло два года. Аделина, проведавшая о моем местопребывании, иногда присылала Флеминга с письмами, иногда писала по почте. Но я никогда не читал ее писем и возвращал их с посланным или просто сжигал не распечатывая. Женщина эта умерла для меня, и я был вполне равнодушен к ее судьбе. По временам до меня доходили слухи о ней, и всегда имя ее было связано с именем какого-нибудь известного богача. Значит, она не нуждалась, а какие же иные притязания, кроме материальных, могла она иметь на меня? Поэтому я считал себя вправе забывать о ее существовании; что она не выдаст тайны моего пребывания в Лондоне, я был уверен, так как это не могло бы принести ей никакой выгоды, а каким образом она узнала о моем возвращении, этим я не интересовался.

Через два года после моего поселения у Племера этот бескорыстный друг получил назначение в Индию, и нам пришлось расстаться. Нечего говорить, как мне была тяжела разлука с этим человеком, к которому я чувствовал глубокую привязанность и уважение. Пришлось мне искать себе новое жилище, и после долгих блужданий по городу, я остановился на уединенном коттедже в предместье, где пишу эти строки.

До сих пор я мог писать о прошлом связно и хладнокровно; теперь же, приближаясь к развязке – еще неизвестной мне самому – я весь дрожу и, прежде чем продолжать, должен собраться с мыслями.

Я жил под именем Альфреда Артур и под этим же именем нанял Херн-Лодж. Мое прежнее имя навеки было утрачено для меня, да никто и не угадал бы Артура Кранстона в поседевшем, постаревшем сотруднике газеты, день и ночь сидевшем над своей работой. Я прожил в Херн-Лодже шесть месяцев в совершенном уединении и покое, не тревожимый даже письмами Аделины. Потеряла ли она меня из виду после моего переселения, или ей надоело стучаться в наглухо заколоченную дверь моего сердца, но она больше не напоминала мне о себе.

Однажды я сидел в кабинете далеко за полночь, оканчивая спешную статью, как вдруг в ночной тишине у подъезда раздался слабый, едва слышный звонок. Моя единственная прислуга давно уже спала в своей комнате за кухней, куда и днем не всегда достигали даже громкие звонки. Подумав, что это мне почудилось, я прислушался. Колокольчик опять тихонько звякнул. «Верно, какой-нибудь несчастный бродяга просится на ночлег», – мелькнуло у меня в голове, так как однажды уже был подобный случай: в непогоду явился оборванный старик, Христом-Богом умоляя приютить его до утра, что я и сделал, хотя с сильными опасениями. В эту ночь также лил холодный дождь и стоял густой туман, и я пошел отворять, совестясь оттолкнуть нуждающегося в такую суровую пору. Едва успел я приотворить дверь, как высокая фигура быстро скользнула в прихожую и я очутился лицом к лицу с Аделиной.

Она была бледна как смерть и с минуту стояла, устремив на меня свои огромные, блестящие глаза, выражавшие безграничное отчаяние. Потом она опустилась на стул, закрыла лицо руками и зарыдала.

– Ты… здесь… Аделина? – едва мог выговорить я.

– Мне некуда было идти больше, – не открывая лица, отвечала она. – Приходилось умирать на улице… неужели ты выгонишь меня?

Я молчал. Она подняла голову с растрепавшимися кудрявыми волосами и заплаканным, истомленным, но все-таки прекрасным лицом и пытливо, вопросительно смотрела на меня.

– Мне больше некуда идти, Артур, – повторила она. – Я пришла сюда, потому что это наш… твой дом. Я знаю все, в чем виновна пред тобою… Я не стану и не хочу оправдываться… Я не останусь, если ты не хочешь, дай мне только отдохнуть немножко…

Она поднялась со стула и жалобно смотрела на меня, умоляюще сложив руки и пошатываясь. Я видел, что действительно, она едва держится на ногах, и мне стало жаль ее.

– Пойди и отдохни, – сказал я тихо. – Погрейся у камина, пока я приготовлю тебе закуску и чай.

Она последовала за мною в кабинет и села у огня, не шевелясь и не говоря ни слова: я принес холодные остатки от обеда, вскипятил воду, накормил и напоил ее. Бледные щеки ее слегка зарделись, движения стали живее; она послушно ела и пила, но по-прежнему молча. Это безнадежное молчание тронуло и разжалобило меня больше, чем могли бы сделать всякие красноречивые сцены. Когда она поужинала, я приготовил ей в спальне постель и проводил ее туда, а сам вернулся в кабинет. Всю ночь я не сомкнул глаз, едва веря в действительность случившегося и недоумевая, что ожидает меня завтра. Это завтра принесло с собою тягостное, жалкое, позорное объяснение с моей женой, подробности которого слишком тяжелы для того, чтобы я мог написать их здесь. Но для меня ясно было одно: что кроме моего дома, у Аделины не было иного убежища, где она могла бы преклонить голову. Я позволил ей остаться, иначе поступить я не мог. Она беспрекословно приняла все мои условия и обещала свято соблюдать их. Условия эти состояли в том, что мы останемся вполне чужими друг другу, живя под одной кровлей, что она никогда не попытается увидаться с Энид и ограничится уединенной жизнью дома, не принимая у себя никого и не выезжая никуда сама. На все это Аделина согласилась без малейшего возражения. Видно было, что жизнь сломила ее.

Итак, она осталась, а мир и спокойствие покинули меня. По указанному ею адресу я послал в город за ее вещами.

Прибыло несколько сундуков и картонок с нарядами; в этом заключалось все ее имущество. Моей удивленной прислуге я сказал, что это приехала моя жена из далекого путешествия. Понемножку Аделина начала входить в роль хозяйки дома. Через неделю ей понадобилась горничная: она не умела одеваться одна, а моя старая Марта не годилась в камеристки. Еще немного спустя она нашла нужным нанять хорошую кухарку. Работа моя доставляла мне достаточно средств для удовлетворения ее прихотей. Я на все соглашался и молча давал ей деньги, недоступно оградив лишь мою внутреннюю жизнь от вторжений этой женщины.

Без особых эпизодов прошла зима и наступила весна. Все эти месяцы я был сильно занят одним ученым сочинением, которое наконец было напечатано и имело большой успех. Деньги рекой лились в мои карманы. Не знаю, проведала ли Аделина о моей удаче, но она теперь все чаще и чаще заявляла различные требования относительно нашей обстановки и своих нарядов. Я исполнял ее желания, насколько находил возможным и приличным, но нередко также отказывал ей, мотивируя свои отказы ненужностью дорогих нарядов и меблировки при нашем образе жизни. Нашем! Тогда я еще не знал, насколько ее образ жизни отличен был от моего. Эта женщина была вся соткана из лжи и обмана. Вот как открылись мои глаза.

Хлопоты по изданию моей книги часто заставляли меня отлучаться в город. Возвращаясь домой, я обедал с женой, а иногда один, но никогда не осведомлялся у Аделины, где она бывает. Сначала она всегда извинялась за свое отсутствие и объясняла его той или другой причиной. Впоследствии моя сдержанность придала ей смелости, отлучки стали чаще и продолжительнее, и наконец раз вечером я встретил ее недалеко от дома в сопровождении Флеминга, уже не оборванного, как тогда в Парке, а одетого очень щеголевато. Парочка не видала меня, но с меня этого было довольно. Я знал, что Аделина опять свернула на старую дорогу, на которой погибла и ее мать, и что никто и ничто не в силах спасти ее. На следующий день я позвал Аделину и предложил ей остаться в Херн-Лодже, обещая высылать ей достаточные средства для существования, с тем, чтобы прекратилось наше совместное житье, ставшее невозможным для меня при настоящих обстоятельствах. Она выслушала меня с холодным, жестким взглядом.

– Ты собираешься меня бросить? – медленно произнесла она. – Может быть, тебе лучше нравится жить одному, но у меня вкус другой: я не желаю расставаться с тобою, мне удобнее и приятнее находиться под супружеской кровлей. Это мое место и мое право.

Я хотел возразить.

– Подожди, подожди, ты сейчас прикусишь язык, – насмешливо продолжала она. – Будь благодарен мне за то, что ты сидишь и строчишь здесь на свободе, вместо того, чтобы гулять в сером кафтане с желтой заплатой! Стоит мне сказать одно слово кому следует, и ты попадешь к своим прежним приятелям, беглый каторжник!

Так внезапно разразился надо мною удар, под влиянием которого созрел мой теперешний план.

С этого дня Аделина перестала стесняться; она брала у меня деньги, наряжалась, ездила в город, возвращалась возбужденная и свирепая, то делала мне страшные сцены, то страшно уверяла в своей любви – и я не смел ни прогнать ее, ни бежать от нее, дрожа пред ее вечной угрозой выдать беглого каторжника!

Я убил бы себя в эти дни, если бы меня не удерживала мысль об Энид. Все эти годы я жил одной надеждой – когда-нибудь, через несколько лет, увидаться с дочерью, ничего не знавшей об ужасной судьбе ее родителей и, быть может, мирно провести остаток жизни возле нее. Ради этой надежды я терпел и выносил все. Но когда, наконец, Аделина в своей беспредельной дерзости перешла за последнюю черту приличий, я решился покончить свой позор…

Сегодня вторник. В четверг это свершится. Если план мой не удастся, то в глазах общества и людей, не знавших моей жизни, я буду преступник, стоящий вне всякого оправдания. Если же все окончится благополучно, я доживу свой век, хотя в чужой стране, но с дочерью, которой посвящу всю свою жизнь. Она никогда не узнает и не должна знать прошлого своих несчастных родителей. Не ей судить их. Мать ее осуждена мною, а меня пусть судит Бог, Который один видит мои муки. Я пишу эту исповедь на случай, если мне не удастся то, что я задумал. Я спрячу ее в известное мне местечко в подвале, и, если понадобится, ее оттуда вынут по моему указанию для передачи моей Энид: пусть она узнает всю правду и пожалеет меня. Если же судьба поблагоприятствует мне, то я вернусь сюда и сам уничтожу мою обличительную рукопись».

Окончив чтение, мы долго молчали. Сказать правду, мне сильно сдавалось, что автор рукописи был попросту помешан; таинственное, недосказанное заключение ее подтверждало мою догадку, которую я решился наконец высказать. Но Эмили и Ральф были иного мнения, в особенности последний; недавняя встреча с помешанным Джо, который наверное был не кто иной, как Флеминг, служила для него осязательным доказательством правдивости рассказа. Как бы то ни было, дело приняло теперь весьма печальный оборот для всех нас, а в особенности для влюбленной парочки. Отчаяние и отказ от замужества бедняжки Энид был совершенно понятен: всякая порядочная девушка поступила бы также. Но об этом Ральф ничего не хотел слышать и, вопреки своим прежним теориям и убеждениям, стоял на том, что женится на ней.

– Разве вы не знаете ее или не видите, что это бриллиант чистейшей воды? – говорил он. – Никакие грехи отцов не могут отразиться на ней. Это исключительная натура, светлая и чистая как хрусталь. Такое уж мое счастье, что я напал на исключение из общего правила. И вы увидите, что я прав!

Мы не разубеждали его в этом, ибо сами склонны были думать так, но зная твердый характер Энид, сильно сомневались, чтобы она изменила раз принятому, обдуманному решению.

Ральф не унывал и остался у нас на несколько дней, для того чтобы при первой возможности переговорить с Энид.

– И зачем этот старикашка вздумал требовать рукопись? – с досадой ворчала Эмили. – Так бы она и сгнила в погребе, и никому бы в голову не пришло, что она там запрятана. Только беды надел! Энид преспокойно вышла бы замуж и была бы счастлива, а теперь сам же он все испортил!