Текст книги "Грехи отцов"

Автор книги: Уильям Кафф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Раздавшийся невдалеке шум шагов заставил меня опрометью выскочить в окно и стремглав бежать домой обходною дорогой; много раз я останавливалась и пряталась в тени деревьев и изгородей, боясь быть замеченной при ярком лунном свете. Но никто не гнался за мною, и я счастливо добралась к себе.

На другой день счастье улыбнулось мне: миссис Уэльтер с Питером встретилась со мною, когда я возвращалась с урока, и я видела, как собака отстала от хозяйки, заигравшись с другой собакой…

Тут Энид видимо смутилась и очень покраснела, но жена дружески похлопала ее по плечу.

– Полноте, полноте, милочка! – сказала она. – Нечего стыдиться! Я уж и так все поняла. Конечно, ради отца вы и за соломинку хватались!

– Я позвала Питера, – продолжала Энид, – приласкала его, прикормила бывшими у меня в кармане бисквитами, взяла за ошейник и привела к себе домой. Остальное вам известно. Если вы осуждаете меня, то это для меня самое горькое наказание за мое лицемерие, потому что я искренно привязалась ко всем вам…

– Но как же рукопись? – с участием спросила Эмили, не знавшая еще о наших общих похождениях.

– Она у меня, – отвечала Энид. – Пусть мистер Уэльтер объяснит вам остальное, и тогда вы решите, заслуживаю ли я ваше прощение.

Разумеется, Эмили и не подумала негодовать на бедную девушку, услыхав мой рассказ, а напротив, стала утешать ее и ободрять, вполне понимая необходимость ее немедленного возвращения к отцу.

– Так вы только притворились лунатиком, Энид, когда я застал вас в коридоре возле погреба? – спросил я ее.

– Не могу назвать это притворством, дорогой мистер Уэльтер, – смущенно сказала она, – я никогда не видала лунатиков и не знаю, верно ли было мое подражание. Но увидя вас, я до того растерялась, что мгновенно привела в исполнение мелькнувшую у меня мысль представиться спящей. Если бы вы сказали хоть слово, то я выдала бы себя.

– Но предупредили ли вы отца о вашем возвращении? – спросил Ральф. – Ведь он наверное с нетерпением ожидает вас.

– Да, по последнему письму доктора я вижу, что он опять сильно тревожится и было уже два припадка безумия. Но теперь он поправится: я уже послала сегодня телеграмму о моей находке и о том, что везу ему ее.

Утомленная долгим рассказом и потрясенная событиями дня, Энид простилась с нами и ушла в свою комнату. Мы же еще долго сидели, обсуждая странную историю и делая всевозможные догадки относительно содержания таинственного черного свертка.

На другой день с утра Энид начала собираться в дорогу, но так как поезд отходил только в восемь часов вечера, то времени осталось довольно для продолжительной дружеской беседы.

Тщетно усиливался Ральф воспользоваться свободными часами и как-нибудь вызвать девушку в сад для прощанья: она твердо уклонялась от всех его попыток и почти не отходила от Эмили, чем еще более возвысилась в ее глазах. В шесть часов у подъезда раздался звонок, и Джинс явился с подносом, на котором лежала синяя бумажка: депеша на имя мисс Энид Артур. Она прочла, побледнела и молча опустилась на диван, закрыв лицо руками. Я поднял выпавшую из ее рук депешу и прочел: «Скончался вчера вечером. Приезжайте немедленно. Антонио».

Итак, несчастный безумец умер! Умер, не дождавшись того, что в течение последних трех месяцев поддерживало в нем жизнь! Энид была в отчаянии; рыдания ее разрывали нам сердце, и мы могли только предоставить ей на свободе выплакать свое горе. Когда она настолько успокоилась, что была в состоянии выслушать нас, мы, а в особенности Ральф, настоятельно убеждали ее позволить кому-нибудь из нас сопровождать ее в Испанию. Но на все наши доводы она упрямо отвечала, что поедет одна, так как не знает, что ее ожидает.

– Об одном только прошу вас, мистер Уэльтер, – сказала она мне. – Сберегите эту рукопись. Я не хочу везти ее с собою. Я не знаю, буду ли я иметь право прочитать ее и, во всяком случае, буду спокойнее, оставив ее в верных руках.

Так она и уехала на следующий день с вечерним поездом, сердечно простившись с нами и посмотрев на Ральфа взглядом, полным глубокой любви. Удивительно, как мы привыкли к этой милой девушке; после ее отъезда дом наш опустел, и мы все вяло бродили из угла в угол, словно осенние мухи. Даже наш малютка, и тот захандрил, подпадая под общее настроение, а Питер поминутно бегал то к двери комнаты Энид, то к подъезду и озадаченно поглядывал на нас, всей своей фигурой выражая вопрос: скоро ли она вернется?

После чая, выпитого нами в унылом молчании, горничная, убиравшая комнату Энид, вручила Джинсу найденное ею там письмо на имя Ральфа.

Ральф жадно схватил конверт, поданный ему дворецким и, прочтя письмо, положил его предо мною.

– Читайте, старый дружище! – сказал он.

«Дорогой Ральф, – писала Энид, – последнее печальное событие может изменить высказанную вам мною решимость, но пока еще ничего неизвестно. Если отец мой оставил какие-либо распоряжения, которым долг вынуждает меня повиноваться, и распоряжения эти повлекут за собою сохранение какой-нибудь тайны, то я никогда не буду вашей женою, дорогой Ральф. Я часто слышала ваши рассуждения о наследственности, и хотя вы выражали ваши убеждения, шутливо, я знаю, что они непоколебимы. Быть может, Бог умилосердится надо мною, все разъяснится, и я буду счастлива, по праву владея вашей драгоценною для меня любовью. Если же тень, омрачавшая жизнь моего бедного отца, должна омрачить и мою будущность, то мы никогда больше не увидимся, Ральф. Я едва в силах написать эти жестокие слова, хотя ничто не заставит меня отступиться от этого решения. Боюсь, что в рукописи скрывается роковая разгадка. Передайте добрейшему мистеру Уэльтеру, что если бы она понадобилась мне вдруг, я очень прошу переслать ее со всевозможным тщанием. Будьте счастливы, дорогой, и не забывайте пока вашу Энид Артур».

– Что скажете, старина? – спросил Ральф, когда я кончил.

– Что сказать? Она очень любит вас, Ральф. Но…

– Но что? – нетерпеливо воскликнул он.

– Но она нрава: не разъяснивши всей этой истории, ей не следует выходить за вас.

– А я готов на ней жениться, несмотря ни на какие тайны!

– А ваша теория?

– Какие тут могут быть теории? Вы знаете, что такое Энид: будь она воспитана среди самых отвратительных негодяев, все-таки она осталась бы ангелом чистоты, которого не стоят ни я, и никто другой в мире!

Возражать было бесполезно, и я промолчал.

Дня через два Ральф стосковался до того, что отправился блуждать по горам Шотландии, и мы остались с Эмили в полном затишье, ожидая последующих событий. Первым событием было письмо от Энид, полученное нами через две недели после ее отъезда. Она уведомляла нас о своем благополучном прибытии в Баядос и сообщала подробности о смерти отца: он умер от паралича сердца мгновенно, прочитав депешу о нахождении рукописи. Накануне, как будто предчувствуя близкую кончину, он призвал доктора и продиктовал ему некоторые распоряжения относительно дочери, на случай, если не увидит ее больше. Энид оказалась богатой наследницей: отец оставил ей значительное состояние, выгодно помещенное в акциях одного солидного испанского банка. Относительно ее самой покойный не изъявил никакой воли, и она могла располагать собою по произволу.

– Очень ясно, что будет! – воскликнула Эмили. – Она вернется сюда и выйдет замуж за Ральфа! Пора уж ей узнать счастье и покой, бедняжке!

Восклицание Эмили прервало меня на средине письма, продолжение которого было далеко не так утешительно. Энид действительно хотела вернуться и просила нас принять ее к нам, если только нас не смутит то обстоятельство, что фамилия ее «Артур» оказывается вымышленной. Настоящего же своего имени она не знает. Если мы найдем, что безымянной девушке неприлично жить в нашей семье, то она просит нас написать ей только одно слово и она больше не станет беспокоить нас.

– Что за чепуха! – заволновалась Эмили. – Не все ли нам равно, как зовут девушку? При чем тут она? Ее родители наколобродили, а она отвечай! Справедливо, нечего сказать! Джон, я сию же минуту сажусь и пишу ей, чтобы ехала немедленно!

И моя решительная супруга быстро удалилась.

Я был сердечно рад возвращению Энид и от всей души желал благополучного окончания ее горестей и забот. Но признаюсь, проклятая рукопись в черном свертке сильно меня смущала. Кто знает, что в ней окажется? Может быть и в самом деле, отец Энид «наколобродил» что-нибудь очень неладное, могущее повредить неповинной девушке? А может быть, все окажется вздором, фантазией помешанного, ведь почему мы знаем, как долго отец ее страдал умствеинным расстройством? Все эти вопросы меня сильно смущали, и я нетерпеливо ожидал Ральфа, чтобы обстоятельно переговорить с ним.

Он вернулся в гораздо лучшем расположении духа, чем уехал, и я тотчас сообщил ему все новости. Весть о возвращении Энид обрадовала его больше всего.

– Я все время думал о ней, бродя по горам, – сказал он, – и пришел к заключению, что не могу без нее жить: она для меня все. Право, дружище, я готов пустить себе пулю в лоб скорее, чем отказаться он нее! Какова бы ни была тайна ее отца, это не имеет ничего общего с нею. Вы улыбаетесь? Ну да, я иду наперекор всем моим прежним теориям, но вы должны согласиться, что Энид составляет исключение и ее нельзя подвести под рубрику обыкновенных женщин.

Разве можно рассудительно говорить с влюбленным? Я только вскользь заметил, что хотя мы все искренно привязаны к Энид, но лучше было бы для общего благополучия, чтобы окутывавшая ее таинственность окончательно исчезла.

– В ней нет ровно никакой таинственности, – почти запальчиво воскликнул Ральф, – она чиста как хрусталь. Нельзя же взваливать на нее ответственность за прошлое ее отца!

Больше мы об этом не беседовали.

Несколько дней спустя мы получили телеграмму от Энид, извещавшую о своем прибытии, и жена встретила ее на станции. Я был искренно рад снова увидать прелестное личико нашей любимицы, казавшейся еще красивее в траурном костюме. Она также, по-видимому, была довольна вернуться к нам, хотя пережитые ею в последнее время события наложили на нее заметный отпечаток. Она часто глубоко задумывалась посреди оживленного разговора, как будто под гнетом какой-то тяжелой мысли. Мы ее ни о чем не расспрашивали, а сама она ни словом не касалась своего пребывания в Испании. Весь день оставалась она с Эмили, очень редко выходя из дому и приводя этим в отчаяние Ральфа, жаждавшего объясниться с ней наедине. Он приезжал из города почти ежедневно, в надежде наконец достигнуть своей цели, и уезжал разочарованный и огорченный, негодуя на холодность и сдержанность Энид и ревнуя ее к памяти умершего отца.

– По временам мне кажется, что она вовсе меня не любит! – жаловался он мне. – Она просто избегает меня, точно я ей совсем посторонний!

– Терпение! – утешал я его. – Ведь сами же вы говорили, что Энид девушка не заурядная. Дайте ей успокоиться и немного позабыть о перенесенном ею ударе. К тому же, кто знает, нет ли на заднем плане какого-нибудь смуглого красавца-гранда? – смеясь, прибавил я.

– Ну нет, уж за это я ручаюсь, что никакого гранда не существует! Не таковская она, чтобы так скоро менять свои привязанности! – с завидною самоуверенностью возразил Ральф, забывая свою недавнюю жалобу.

Раз, в сумерки, Ральф прогуливался с сигарой по нашей, всегда довольно пустынной, улице, окаймленной зеленой изгородью и, подходя к дому, услыхал за густою зеленью хриплый мужской голос, с угрозой восклицавший:

– Говори, где Аделина Кранстон? Ты должна знать, ты здесь живешь! Куда она девалась? Куда вы ее спрятали?

– Пустите меня! Я не знаю никакой Аделины Кранстон! Если вы не отпустите, я закричу! – отвечал другой голос, хорошо знакомый Ральфу, который в одно мгновение перемахнул через изгородь и очутился возле Энид и ее грубого собеседника.

– Что тебе нужно здесь, бездельник? – яростно спрашивал Ральф, тряся за ворот жалкого, оборванного старика.

– Он хотел ограбить вас, Энид?

– Нет, – отвечала девушка, очень бледная, но без признака испуга, – он только приставал ко мне с вопросами и больно измял мне руку.

– Я не грабитель, – угрюмо сказал старик, не делая ни малейшей попытки освободиться из рук Ральфа. – Я спрашивал ее о том, что она должна знать, так как она живет в этом доме. Здесь жила прежде Аделина Кранстон. Я хочу знать, где теперь Аделина Кранстон?

Все еще держа его за ворот, Ральф перестал его встряхивать и сурово произнес:

– Не прикидывайся дурачком. Вот я кликну полисмена, тогда небось другую песню запоешь!

– Не делайте этого, сэр! – внезапно вырвавшись от Ральфа и упав пред ним на колени, воскликнул старик. – Если вы отдадите меня в полицию, я никогда не найду ее.

– Отпустите его, мистер Гэринг, – вступилась совершенно оправившаяся Энид, – он просто помешанный и остановил меня без дурного умысла.

– Без умысла, без умысла! – заговорил быстро старик. – Вы сказали правду, мисс. У меня иногда в уме мешается, когда я очень хочу найти ее и не могу. Все время, покуда меня держали взаперти, я думал о том, как приду сюда искать ее. Прежде тут было темно и пусто, теперь дом занят, и я полагал, что это вернулась она. Так ее нет там, наверное? – недоверчиво продолжал он. – Или она не велит принимать бедного Джо?

– В доме нет особы под таким именем, можешь поверить, старикашка! – сказал Ральф. – Ну, убирайся, да смотри, не показывайся здесь, а не то худо тебе придется!

Старик поплелся прочь, бормоча себе что-то под нос, а Ральф с Энид направились домой. Не прошли они нескольких шагов, как им встретился полисмен, делавший вечерний обход.

Поравнявшись с ним, Ральф остановил его.

– Здесь шатается какой-то старик, бродяга или мошенник, который очень грубо приставал к этой молодой леди, – сказал он. – Позаботьтесь, чтобы его убрали из этого соседства.

– Вероятно, сэр, вы говорите о помешанном Джо? – отвечал полицейский. – Чистое наказание с ним, сэр! Уж сколько раз он сидел в сумасшедшем доме и всегда-то сумеет так устроить, что его выпустят, как здорового. Он худого не делает, сэр, нужно сказать правду, сэр, а вот только пугает людей.

– Он в самом деле помешан? – спросила Энид.

– Совсем помешан, мисс. Изволите видеть, тут жила одна леди, которую он любил, и она уехала внезапно, – так что он потерял ее из виду. Вот от этого-то он и рехнулся. Теперь постоянно ищет ее, уж сколько лет. Мы все знаем помешанного Джо. Он пуще огня боится полиции, так как мы постоянно отсылаем его в больницу. Что-то давно он здесь не показывался, видно, его выпустили только сегодня.

– И лучше пусть больше не показывается совсем, – сказал Ральф. – Удивляюсь, как можно пускать сумасшедших разгуливать на свободе!

Он поспешил уйти от болтливого полисмена, горя нетерпением воспользоваться своим первым свиданием с глазу на глаз с любимой девушкой.

– Энид, – без обиняков начал он, беря ее руку, – поговорим же наконец откровенно. Отчего вы избегаете меня? Отчего не даете мне возможность предложить вам вопрос, от которого зависит все мое счастье? Неужели вы переменились ко мне?

– Нет, я не переменилась, Ральф, – отвечала она, – но я нахожусь в самом затруднительном недоумении, как мне поступить. Если я не обращалась к вам за разрешением этого недоумения, то лишь потому, что вы были бы пристрастным судьею, – закончила она, ласково улыбнувшись.

– Какое недоумение? К чему недоумения, когда все так ясно: теперь вы свободны, независимы ни от кого, кроме собственной воли. Мы любим друг друга – отчего бы нам не обвенчаться и не зажить мирной, счастливой жизнью? Или вы боитесь, что не будете счастливы со мною, Энид?

– Нет, Ральф. Об этом нечего и говорить. Но повторяю вам то, что однажды уже сказала: я не буду вашей женою раньше, чем не разъяснится моя тайна или, лучше сказать, тайна моего отца. Случайно, все равно как, я узнала после его смерти, что он жил в Испании под чужим именем; настоящего же его имени я не могла узнать. Это одно уже есть препятствие к нашему браку. Вы джентльмен по рождению, а я не знаю, кто я. Не возражайте – я угадываю все ваши возражения и, на вашем месте, точно так же начала бы опровергать мои слова. Но поставьте себя в мое положение, и вы должны будете согласиться, что и я права, желая выяснить, кто были мои родители. В Испании ключа к этому нет или, если и есть, то он недоступен для меня: отец превосходно распорядился пресечь мне все пути к открытию его прошлого. Но я уверена, что его тайна заключается в рукописи, о которой он так тревожился в последние месяцы своей жизни. Мучительный вопрос преследует меня день и ночь: имею я право прочитать ее или нет? Он никогда не говорил мне об этом ни слова…

– Разумеется, следует сжечь ее и вместе с нею воспоминание о всем прошлом, – с жаром воскликнул Ральф. – Тайна вашего отца не касается вас. Относительно же имени, то я только одного прошу, чтобы вы как можно скорее начали называться миссис Гэринг!

– Дорогой Ральф! – она пожала ему руку. – Я глубоко ценю вашу любовь и доверие ко мне, но все-таки… все-таки для окончательного решения этого дела я обращусь за советом к нашим друзьям.

Это было не очень-то по вкусу бедняге Ральфу, но пришлось покориться. Передавая мне этот разговор, он усиленно просил меня отбросить мое обычное холодное благоразумие и поддержать его мнение относительно проклятой рукописи. Однако я не согласился, находя, что Энид совершенно права, отказываясь вносить в свою новую семейную жизнь какие бы то ни было невыясненные обстоятельства; в таком же духе я ответил и ей самой, когда она вечером сообщила нам о своих колебаниях. Выслушав меня, она побледнела и слегка дрожащим голосом ответила:

– Я думаю точно так же, мистер Уэльтер. Я прочту рукопись сегодня ночью. Но признаюсь, мне очень страшно. Мне кажется, что все мое счастье разобьется…

– Полно, полно, – утешал я ее, – вероятнее, что покончив с этим неприятным делом, вы будете гораздо спокойнее и счастливее. Сейчас я принесу вам ваш сверток.

Достав из бюро таинственную рукопись в заплесневевшей черной кожаной обертке, я вручил ее девушке, с видимым отвращением посмотревшей на нее.

Она простилась с нами и ушла к себе в спальню, сопровождаемая нашими мысленными благословениями. Всем нам было жутко за бедняжку.

На следующее утро Энид не сошла к завтраку, а когда я вернулся домой к обеду, жена передала мне, что девушка весь день просидела у себя запершись на ключ, упорно отказываясь от еды и умоляя оставить ее в покое. Ральф также тщетно стучался к ней и вынужден был удалиться с таким же ответом.

Это обстоятельство опечалило меня не меньше, чем Эмили и Ральфа. Значит, в рукописи заключается что-нибудь ужасное. Обед прошел очень скучно, а когда мы сидели за кофе в гостиной, Джинс подал Ральфу пакет от мисс Артур.

В пакете оказалась рукопись и короткая записочка Энид:

«Дорогой Ральф! Прочтите рукопись с нашими друзьями, и вы убедитесь, что предчувствия меня не обманули: брак наш невозможен. Э. А.».

Молча передал мне Ральф эту записку, но по лицу его видно было, что он не отступится от своего сокровища ни за что в мире.

– Когда же читать? Сейчас? – спросил я его.

– Чем скорее, тем лучше, – угрюмо отвечал он, развертывая листы, исписанные красивым, твердым почерком, весьма похожим на почерк Энид. На заголовке стояло: «Моя исповедь».

Ральф знаком попросил меня читать, и мы узнали следующее:

«Первый красавец в Лондоне! – так называли меня в обществе в давно прошедшие времена моей юности. Тогда, действительно, я был хорош и, главное, богат. Жизнь улыбалась мне со всех сторон… Но расскажу все по порядку. Я должен высказаться, хотя бы этой бумаге, иначе я сойду с ума. Пишу мою исповедь в уединенной пригородной вилле, куда я скрылся со своим несчастием и позором. Я потерял все: честь, доброе имя, все надежды и веру. У меня осталась одна жизнь – иначе, цепь страданий и тайных опасений, которую однако я не имею права порвать.

До встречи с нею я был беспечный, увлекающийся, но честный юноша, любимый и уважаемый всеми, с кем я сходился. Я много выезжал, участвовал в скачках, охотах и всевозможных светских увеселениях, счастливо избегая супружеских сетей, расставляемых мне матерями и их дочками, прельщавшимися моим независимым положением и внешними преимуществами. О женитьбе я не думал и сердце мое оставалось свободным, пока судьба не натолкнула меня на эту женщину. Однажды, вернувшись домой со скачек, я нашел у себя приглашение к обеду в дом моих хороших друзей. Было уже довольно поздно и я несколько минут колебался, ехать мне или послать извинение и остаться. Кончилось тем, что я быстро переоделся и поехал. Гости были уже в сборе и ждали только меня. Соседкой моей за столом оказалась пожилая и прескучная дама, но когда я взглянул на мою vis-a-vis, мне показалось, что я впервые вижу женщину. Она разговаривала с своим соседом, и меня поразила почти безукоризненная правильность ее профиля. Быть может, лоб ее был несколько низок, а губы несколько полны и чувственны, но когда она повернула ко мне лицо, и я встретил взгляд ее глаз, все мелочные недостатки мгновенно исчезли для меня. Столько огня, глубины, затаенной страсти и бесконечной нежности было в этих темно-синих, больших глазах, что я позабыл самого себя, шумную столовую, светские приличия, словом, все и сознавал только одно, что влюбился в эту женщину мгновенно, безумно, как мне случалось читать об этом в романах, над которыми я так часто насмехался прежде. Она взглянула на меня мельком и снова заговорила с соседом. Не помню, как я вмешался в разговор и ей пришлось отвечать мне. Я наслаждался каждым звуком ее низкого, богатого голоса. Длинный обед промелькнул для меня незаметно. Когда дамы выходили из столовой, она бросила на меня долгий, глубокий взгляд, и прелестные губы ее слегка улыбнулись; в моих глазах она прочитала то, что происходило в моем сердце. Таково было начало моего позора.

Нечего рассказывать последующее. Я поступил так, как поступают в подобных случаях все честные люди: разыскал ее, представился ее отцу, объяснился и сделал предложение. До сих пор я верю, что тогда она действительно любила меня. Страстная и увлекающаяся, она на несколько времени искренно увлеклась красивым, неглупым, неиспорченным и боготворившим ее человеком. Зачем я не пустил себе пулю в лоб, вернувшись домой после одного из блаженных вечеров, проведенных с моей красавицей-невестой, когда мы строили планы нашей будущей семейной жизни? Но если бы тогда предо мною приподнялась завеса этой будущности, то я в ужасе отвернулся бы и… все-таки не поверил бы в возможность превращения моего чистого ангела в то, чем он был на самом деле! В чаду любви, в страстном нетерпении дожидался я дня нашей свадьбы. Наконец, мы стали супругами. До свадьбы она жила с своим отцом, старым жуиром и эгоистом, только и мечтавшим, как бы ему повыгоднее сбыть с рук дочь и самому устроиться на счет зятя. Не знаю, правда ли, но он говорил мне, что у Аделины было много женихов, но она всем отказывала, презирая брак по расчету, и желая выйти замуж только по любви. Я в душе презирал старикашку и, чтобы отделаться от него, обеспечил его так, что он мог жить весьма прилично отдельно от нас. Мать Аделины умерла за несколько лет пред тем. О ней редко упоминалось вообще, и я не расспрашивал, но позже, гораздо позже узнал, что она была развратница и пьяница, и что муж выгнал ее из дому вскоре после рождения Аделины. Печальный закон наследственности подтвердился на дочери, и отец ее с намерением тщательно скрывал свои семейные обстоятельство от претендентов на ее руку. Средства у них были ограниченные и, несмотря на необыкновенную красоту, Аделине не хватало именно обстановки, для того чтобы сделаться в обществе звездой первой величины. Наш брак дал ей эту возможность. Первые два месяца прошли как волшебный сон; мы беззаветно отдавались нашему блаженству, но увы! какое это непрочное, обманчивое блаженство! Потухает первый пыл безумной страсти – и просыпается духовная, высшая половина нашего существа, требующая себе отклика в любимой женщине и жестоко страдающая, не находя его. Так было со мною. Я жадно искал в ее душе чего-то недостававшего в ней; сознание этого отсутствия заставляло меня мучительно содрогаться, и я старался забыться в чаду новых наслаждений. Что чувствовала и думала она, я не знаю. Едва ли вообще она думала о чем-нибудь, кроме своей красоты, выездов и нарядов. Мы были богаты, и она могла удовлетворять всем своим прихотям. Скоро она сделалась известной в обществе своим уменьем одеваться и блестящим остроумием, что, в совокупности с ее красотою и положением, давало ей неоспоримое право первенства во всех гостиных. Сначала я был рад ее успехам; в нашем доме собирались лучшие представители аристократического, литературного и художественного кружков, и все одинаково восхищались моей женою. Но мало-помалу общество это как будто просеялось: выдающиеся по уму и талантам личности стали появляться у нас реже; их заменили люди более веселые и развязные, но и более пошлые, заурядные. Аделина сама начала посещать такие семьи, о которых прежде отзывалась с пренебрежением. Но вечера и обеды продолжались; счеты от портных и модисток сыпались по-прежнему, и по-прежнему Аделина беспрерывно выезжала. Так прошло два года. У нас родилася дочка, Энид, прелестная малютка с материнскими глазами. Занятая светскою жизнию, Аделина мало обращала на нее внимания, но я каждый день подолгу сидел в детской, нянчась и играя с нею. В этот период я уже успел прийти к горькому убеждению, что в нравственном отношении между мною и моей женой не существует ни малейшей связи. Но обаятельная красота ее по-прежнему держала меня в цепях, и в ее присутствии я был рабом ее взгляда и улыбки. Только оставаясь один, умел я разобраться в своих ощущениях и знал, что нас соединяют лишь узы плоти, но не духа. Не могу пожаловаться на нее за эти два первые года: она была ласкова, внимательна, нежна ко мне. Видимо, я нравился ей и она часто прибегала к кокетству, чтобы еще больше разжечь мою страсть, на которую она отвечала такою же страстью. Как я уже сказал раньше, у меня было обеспеченное состояние, но всякое состояние должно было рухнуть от такой расточительности, как наша. Насколько Аделина сорила деньгами для приемов, выездов и нарядов, настолько же я тратил и проигрывал на скачках и в карты. Пока были деньги, все долги уплачивались немедленно и наличными, что упрочило за мною славу миллионера. Миллионером, разумеется, я далеко не был, но ненавидел быть должным кому бы то ни было, в противуположность обыкновению большинства людей оттягивать уплату насколько возможно. Поэтому, когда появились у меня первые денежные затруднения, мне был открыт широкий кредит у моих друзей. На первых порах я воздерживался от займов и лишь просил жену сократить расходы, сам отказавшись от многих привычных удовольствии. Аделина надула было губки, но подумав, через несколько минут согласилась со мною, обещав непременно приняться за экономию – насчет нашего ребенка! Для девочки мы держали няню и горничную; приходилось шить ей нарядные платьица; часто приглашали доктора, так как малютка росла хворой. Не лучше ли свезти ее в Соммерсетшир, где было наше имение, и поселить там или в другом каком-нибудь месте, в недорогом коттедже, на попечении одной няни? Таким образом сократится расход на лишнюю прислугу, наряды и доктора, так как в деревне девочка наверное поправится и окрепнет, а одевать ее там можно и в ситец. Все это Аделина проговорила очень серьезно, с деловым видом и в заключение слегка всплакнув о необходимости разлуки с дочерью. Я молча выслушал ее с холодеющим сердцем. Я знал, что она не любит ребенка, но надеялся, что с течением времени, когда наша Энид будет подрастать, мать привяжется к ней и возродившеюся любовью своею загладит свою прежнюю холодность. Слова ее разрушили мои надежды. Неужели же эта женщина, мой кумир, мое все, лишено всякого нравственного чувства? Я молчал так долго и, должно быть, смотрел так сурово, что Аделина встревожилась. Ее темные глаза заглянули мне в лицо, полные, белые руки обвились вокруг моей шеи, нежные щечки прижались к моим щекам, очаровательные губы зашептали мне слова любви и, опьяненный, бессильный, я, как всегда, покорился ей. Энид была отослана в имение; жертва экономии была принесена, и Аделина продолжала мотать по-прежнему. Пришлось наделать долгов; у меня хватило силы воли ограничить мои личные расходы до минимума, и я вовсе перестал показываться в свете, за исключением случаев, когда сопровождал жену. До сих пор, среди всех моих затруднений, у меня оставалось одно огромное утешение: мое доброе имя. Несмотря на все свое легкомыслие, Аделина ни разу не дала мне повода даже заподозрить ее в неверности, и я глубоко убежден, что пока у нас были деньги, она не обманывала меня, хотя около нее всегда вертелась целая толпа поклонников. Однако, несмотря на безупречную репутацию Аделины, скромные, истинно порядочные женщины почему-то избегали сближения с нею, и у нас образовался круг знакомых, хотя и обширный, но не совсем такой, как мне хотелось.

– Почему леди М. или Н. не приехала по твоему приглашению? – спрашивал я ее иногда, примечая отсутствие какой-нибудь уважаемой светской матроны, не явившейся на наш вечер.

– Право, не знаю, – небрежно отвечала Аделина, пренебрежительно пожимая плечами. – Вероятно, она боится проскучать: ведь у нас нет ни душеспасительных бесед, ни тоскливых рассуждений о том, что полезнее для голодающих нищих – религиозный трактат или кусок хлеба со стаканчиком виски. Эти ханжи только мешают: я рада, что ее нет.

Подробности последующих двух лет описывать незачем. Как я ни изворачивался и ни экономил, а имение пришлось продать с молотка. Энид переместили в приморскую деревушку; ее няня – благослови ее Господь! – берегла девочку пуще глаза. Мы переменили нашу квартиру в Лондоне на более скромную, но зато брильянты, драгоценности и наряды Аделины были спасены, и на несколько месяцев обеспечена возможность продолжать веселую жизнь. Тут-то и подвернулся барон фон Дюхлер. Почему именно этот рослый, плотный, белобрысый, краснолицый немец с отвислыми губами, плохо закрытыми редкими усами, послужил для Аделины камнем преткновения, я не понимаю до сих пор. Она ежедневно видела около себя людей красивее, изящнее, умнее, приличнее его во всех отношениях и оставалась глуха к их ухаживаниям. Одно лишь преимущество имел барон – огромное богатство, нажитое его отцом и умноженное им самим в Германии, откуда он прибыл в Лондон, как на первую станцию предпринимаемого им кругосветного путешествия. И на этой первой станции ему надолго суждено было остаться.