Текст книги "Аминта"

Автор книги: Торквато Тассо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

"Прочь, прочь, – непосвященные", стих Виргилия (Энеида, VI п.).

...procul, o procul este profani.

«Великий, любовь и брань воспевший» – Ариосто, первый стих поэмы которого и упоминается.

Дальнейшие стихи эпизода -

Она могла ведь 

Очами лишь ответить...

описывают действительное отношение Лукреции Бендидио к Пинье, как об этом известно по письмам ее к кардиналу Луиджи д’Эсте.

Стихи -

Не ведаешь того ты, что сложил 

О них Тирсид, когда бродил, безумный, 

Он по лесам...

намекают на любовь Тассо к Лукреции Бендидио.

Стихи -

О, сердца зеркала с неверным блеском, 

Хоть знаю всю обманчивость я вашу. 

Вас презирать Амур мне воспретил...

являются последним трехстишием сонета Тассо посвященного Лукреции Бендидио.

После приведенного комментария понятными явятся и некоторые, носящие личный характер, сцены акта V-го. Именно, слова Эльпино

И мне питать надежду, значит, можно... и т. д. -

отголосок его увлечения Лукрецией Бендидио, как в стихах

О той мы размышляем с ним (Тирсидом), что сетью 

Своею нас обоих уловила 

Сперва – его, и уж затем – меня...

говорится о любви к ней того же Пиньи и Тассо. Таким образом, облик Эльпино двоится. Будучи воспринят без личных намеков, о которых я упоминал, он является в пасторали, как «старец мудрый», про утешительную свирель которого так образно повествует Тирсил в первой сцене III-го акта. Реальный же облик Эльпино Пиньи отмечен комическими чертами.

Акт I, сцена II.

К эпизоду, начинающемуся со стиха Тирсида

По опыту я знаю лживость Мопсо..

до стихов

Рассказал 

Тебе про это я, чтоб ты узнал, 

Как недостойны веры басни Мопсо.

На кою намекал Тассо (Тирсид), говоря о Мопсо, неизвестно. Но несомненно, что эпизод этот носит автобиографический характер, и относится к событиям, непосредственно предшествовавшим первому представлению пасторали. Эпизод был прибавлен Тассо к пасторали позднее. О нем Тассо говорит в письме к Альдо Мануццио в 1581 году. Не нужно забывать, что с 1576 г. у Тассо замечается болезненная подозрительность.

Стихи -

Оттуда доносились голоса, 

Певучие и сладостные, нимф, 

Сирен и лебедей; неслися звуки 

Такие светлые оттуда, неги 

Столь были преисполнены они...

образно описывают процветавшую при феррарском дворе музыку и пение. Среди «сирен» были – Лукреция Бендидио, Лаура Пеперари, Тарквиния Монца. Н стихах же -

Увидел небожителей я, нимф 

Прекрасных, новых Линов и Орфеев...

и далее – Тассо, как истый придворный, восхваляет феррарских принцесс, дам и придворных поэтов.

О герцоге Альфонсе II говорится в стихах:

И как страж 

Прекрасного, у входа находился 

Великодушный с виду человек.

Намек на пастораль «Аминту» в стихах -

А если ныне (по его желанью) 

Вернулся я к родным лесам...

Об освобожденном Иерусалиме говорится в стихе

Тогда воспел героев я и брань...

Народное поверье, что человек, которого увидит волк, становится немым, нашло отражение в следующих стихах пасторали:

И долго гут молчал я; пастухи 

Считали все, что волк меня увидел.

Об этом поверье упоминается у Феокрита, Виргилия. Плиния и других писателей.

Акт II, сцена II.

Длинный эпизод, начиная со стиха Дафны

Слушай, 

А почему бы не подумать нам 

Тирсид, и о тебе самом...

и кончая ее же словами -

Высоко залетел ты. Ну, спустись, 

Однако, к делу...

Весь этот эпизод полон намеков на личную жизнь Торквато Тассо, который вывел себя здесь в образе Тирсида. Тассо в пору первого представления было 29 лет, что соответсгвует словам Дафны:

Лишь на четыре года пятый лустр 

Твой увеличился...

Стихи

Достаточно; настал черед других...

говорят о былом увлечении Тассо Лукрецией Бендидио, на что и указывал выше.

В стихах -

Досуг мне даровал 

Бог, Дафна, – тот, кто может почитаться 

Здесь богом...

и далее – в тоне панегирика прославляется феррарский герцог Альфонс II. Тут– Тассо остается истинным придворным поэтом.

В стихах -

Вполне то справедливо, если я 

Не о земной любви пою шутливо, 

А предков воспеваю лишь того...

говорится об «Освобожденном Иерусалиме», прерванную работу над которым, Тассо возобновил в 1572 г., немного спустя но приезде своем в Феррару ко двору Альфонса II.

Акт V.

Возможно, что под именем Альфесибея -

Альфесибей, что Фебом 

Искусству врачеванья был научен... -

Тассо упоминает о знаменитом феррарском враче Джиральмо Муза Бразавола.

М. Э.

¹ Настоящий перевод и предисловие были закончены в 1912 году и являются первыми в подготовляемой к печати серии произведений старинного западноевропейского театра.

² Я не буду рассматривать подробно сложного вопроса о литературной генеалогии того вида драматических пасторалей, лучшим и непревзойденным образцом коих является «Аминта» Тассо. Тут можно указать на мнение д’Анконы, полагавшего, что драматическая пастораль развилась из пастушеской эклоги, при чем Штифель отметил влияние современной комедии и трагедии на это развитие. С другой стороны, Кардуччи ограничивал эту генеалогию зависимостью пасторали «Аминта» – образца специально феррарского литературного рода произведений – от трагического театра феррарского драматурга Джиральди, автора пасторали «Eglе» (1515) и пасторали Беккари – «Жертвоприношение» (1554).

³ Я не касаюсь в настоящей статье творчества Торквато Тассо в целом, как и его личной трагедии. Ограничусь замечанием, что в пору создания пасторали «Аминта» Тассо был в полном расцвете своих творческих сил. С большим вниманием принятый в начале при дворе Альфонса II, при ласковом "ношении к нему сестер герцога, принцесс Лукреции и Элеоноры, он безмятежно пользовался благами беспечной придворной жизни, приведшей его впоследствии к душевной болезни.

⁴ О намеках на окружающую природную обстановку, встречающихся в пасторали Тассо, говорится в комментариях.

⁵ Хоров нашего перевода в том тексте пасторали, который был разыгран на первом представлении «Аминты», не было. Они были написаны Тассо в 1574 г. для представления «Аминты» в Пезаро, куда переехала Лукреция д’Эсте.

  ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

 Амур, произносящий пролог.

 Дафна.

 Сильвия.

 Аминта.

 Тирсид.

 Эльпино.

 Сатир.

 Нэрина.

 Эргасто.

 Хор пастухов.

 Венера, произносящая эпилог.

ПРОЛОГ

(Амур в пастушеской одежде)

Амур.

Скажите, кто бы мог из вас подумать,

Чтоб в человечьем облике, под этой

Пастушеской одеждой, бог скрывался?

И не божок иль дикий бог дубрав,

А самый мощный из богов небесных.

По манию которою ронял

Марс – меч окровавленный, потрясатель

Земли, Нептун – огромный свой трезубец.

И молнии нетленные – Юпитер!

Наверное не так-то уж легко

Во мне теперь узнает мать-Венера

Амура-сына. Принужден порою

И от нее скрываться, потому что

Она, распоряжаясь самовластно

И мной, и стрелами моими, хочет.

Тщеславная, чтоб жил я при дворах,

Чтоб только там, среди корон и скиптров,

Я силу проявлял свою. Лишь братьям

Моим меньшим, прислужникам моим,

На сельских и простых сердцах она

Оружье испытать их дозволяет.

Но, несмотря на резвые поступки,

На детский вид мой – не ребенок я!

Мне, а не ей, дарованы судьбою

Лук золотой и факел всемогущий!

Желаю я располагать собою,

Как захочу, – и вот скрываюсь (правда,

Не от могущества ее: не властна

Мать надо мной, – но лишь от просьб ее

И ныне здесь, среди дубрав, в жилищах

Простых людей я спрятаться намерен.

Она меня разыскивает всюду,

Суля тому, кто ей укажет, где я,

И поцелуи сладкие, и то,

Что слаще поцелуя. Да как будто

Не дам тому я, кто меня не выдаст,

И поцелуев сладких, и того,

Что слаще поцелуя, и не будет

Награда слаще вдвое: что такое

Любовь, ведь знаю я, я бог любим!

Поэтому-то смертные охотно

Меня скрывают и молчат, и мать

Меня еще ни разу не поймала.

Чтоб по приметам не могла меня

Найти она, как видите, не взял я

Ни лука, ни колчана, спрятал крылья.

Но все же я не безоружен: в" эту

Лозу я факел свой преобразил,

И светит пламенем она, незримым

Ни для кого из смертных; этот дротик,

Хоть острия лишен он золотого,

Божественным закалом зарождает

Любовь во всех, кого коснется он.

Замыслил я невидимую рану,

Ничем неизлечимую, нанесть

Им сердцу целомудренному нимфы,

Жесточе нет которой средь сопутниц

Охотницы-Дианы. Тяжела

Пусть будет рана Сильвии (то имя

С жестокостью красавицы в согласьи),

Как рана та, что уж давно стрелою

Нанес я груди пастуха Аминты

В те дни, когда на играх и охоте

Проворною стопой спешил он, нежный,

За нежной Сильвией. А чтобы глубже

Проникло острие, я подожду,

Пока смягчит внезапно состраданье

Тот твердый лед, которым сердце ей

Суровость сжала гордости девичьей

И добродетели. Тогда свой дротик

На этом самом месте я метну,

С толпою пастухов смешавшись тайно,

Которые, увенчаны цветами,

Здесь празднуют торжественные дни,

Собравшие сюда их отовсюду.

Как хорошо, что сам я здесь, не братья

Мои меньшие! Новые слова

Услышат о любви дубравы эти.

Я чувства благородные вдохну

В сердца простые, сделаю нежнее

Звук речи безыскусственной. Ведь слава

То высшая моя, мое то чудо

Великое – в одном и том же чувстве

Уравниваю грубых пастухов я

С героями, и сельские свирели

Из бузины тогда поют, как цитры

Искуснейшие. И коль угадать

Мать гордая мой замысел не сможет,

Слепой она уж будет, а не я,

Которого в веках несправедливо

Ославила слепым толпа слепая!

АКТ I

Сцена I

(Дафна, Сильвия)

Дафна.

Так юность, Сильвия, решила ты

Провесть вдали от радостей Амура?

И матери ласкающее имя

Ты не услышишь? Нежные забавы

Своих детей вокруг ты не увидишь!

Мой совет – изменись, неразумная,

Изменись поскорей!

Сильвия.

Тебя пленяют радости любви

(Хоти к любви я радостей не вижу),

А мне милее радости иные:

Заботиться о луке и стрелах,

Зверей проворных догонять н в схватке

Сильнейших побеждать; и если есть_

В колчане стрелы, а в лесу – добыча,

Иных утех не нужно мне

Дафна.

Утехи

Поистине то скудные! Тебя

Они прельщают только потому,

Что лучших ты досель не испытала.

Так, предкам нашим, обитавшим к мире

Простом и девственном, казались вкусны

Вода и жолуди. С тех пор, однако,

Как хлеб и виноград узнали люди,

То – пища и питье одних животных.

Изведавши хоть раз те наслажденья,

Что знает сердце любящее, ты

С раскаяньем сказала бы, вздыхая:

Каждый час тот потерян,

Что не отдан любви!

О, летящее время,

Провела я напрасно

Сколько дней одиноких,

Сиротливых ночей,

Которые могла б употребить

На то, что чем знакомей, тем приятней!

Мой совет – изменись, неразумная,

Изменись поскорей!

Раскаянье потом ведь не поможет.

Сильвия.

Когда с раскаяньем скажу, вздыхая,

Я то, что расписала ты сейчас

По прихоти своей, вернутся реки

К истокам, побежит волк от овец,

Кабан – от робких зайцев, и медведь

Полюбит океан, дельфин же–горы.

Дафна.

Я знаю юности упрямство. Раньше

Была и я такою же, как ты.

Как ты, была я белокура, так же

Мои уста алели, как твои,

На нежных щеках смешивались так же

Лилеи с розами, как у тебя,

И нравились мне те же, что тебе,

Забавы (хоть теперь я вижу – к ним

Мое пристрастие' было неразумно);

Силки любила расставлять я, сети

Протягивать, оттачивать концы

У дротиков, разыскивать по следу

Звериному берлогу; и когда бы

Я в простодушной дикости своей

Заметила, что на меня взирает

Вздыхатель страстный, то склонила б вежды,

Исполненная гнева и стыда,

Собою недовольная, как будто

Сама была я виновата в том,

Что мной любуются, меня желают,

И тягостной моя бы показалась

Мне красота. Но в чем не властно время!

Чего добиться не сумеет верность,

Покорность, угожденья, просьбы, слезы

Влюбленного красавца. Что ж, признаться

Приходится – была побеждена я;

И краткий мрак единой ночи больше

Открыл мне, чем протекших тысяч дней

Свет длительный. Тогда я слепоту

Свою сама постигла и со вздохом

Сказала – вот, о, Цинтия, тебе

Мой рог и лук мой: я уж не твоя.

Так и теперь, надеюсь, приручит

Твою, Аминта, дикость, и смягчится

Железо сердца твоего. Иль, скажешь,

Он некрасив? Иль не любим другими?

Иль сам другую любит? Или чахнет

От ненависти он к тебе? Иль ниже

Аминты род, ты думаешь, чем твой?

Родитель матери твоей, Цидиппы,

Был, правда, богом этой благородной

Реки, зато Аминта– сын Сильвана,

Отцом которого был Пан, великий

Бог пастухов. Ты можешь, наклонившись

Над зеркалом источника, увидеть,

Что красотой не меньшей Амариллис

Блестящая гордится, – а Аминта, .

Ее пренебрегая нежной лестью,

Все ж верен скучной гордости твоей.

Предположи – да отвратит то бог! -

Что, видя от тебя одно презренье,

Вдруг склонность сам почувствует он к той,

Которая пленилась им. Что станет

С твоей душой? Как будешь ты смотреть

На то, что он счастлив в чужих объятьях,

Со смехом издеваясь над тобой?

Сильвия.

Пускай с собой и со своей любовью,

Что хочет, то и делает Аминта.

Ведь он моим назвать себя не может:

Пускай же чей угодно будет он.

А как моим он станет, коль того

Я не желаю!

Дафна.

Ненависть откуда

Такая?

Сильвия.

От любви Аминты.

Дафна.

Милый

Родитель злого сына! Но когда же

От ласковых ягнят рождались тигры

И вороны от лебедей красавцев?

Нет, иль меня обманываешь ты,

Иль самое себя.

Сильвия.

Я ненавижу

Его любовь, которая мою

Невинность ненавидит. Я любила

Его, когда он мне желал того же,

Чего ему желала я.

Дафна.

Желала

Ты худшего: тебе желает ой

Того, чего и сам себе желает!

Сильвия.

Иль, Дафна, замолчи, иль о другом

Заговори, когда ты хочешь, чтобы

Тебе я. отвечала.

Дафна.

Поглядите,

Какая несговорчивая! Ну,

А если б полюбил тебя другой,

Ты так же б приняла его любовь?

Сильвия.

Так всякого приму любовь, кто ставит

Ловушку непорочности моей,

Кого зовешь в речах хитросплетенных

Влюбленным ты, а я зову врагом.

Дафна.

Так барана врагом

Ты овечки считаешь,

И врагом телки кроткой – быка?

Так считаешь порою

Ты борьбы и вражды

Время нежной весны,

Что с улыбкой веселой

Всех любви научает -

Всю природу, животных,

И мужчин, и нас, женщин?

Неужель ты не видишь,

Что все любит кругом,

Все полно и блаженства и радости!

Погляди, как голубку,

Воркованьем прельщая,

Голубь нежный ласкает ее.

Соловья ль ты не слышишь:

Ведь он, скрытый в ветвях,

«Я люблю, я люблю» распевает!

Яд забыла змея

И ползет насладиться любовью.

Любят хищные тигры,

Любят гордые львы;

Значит, диче ты дикого зверя,

Если грудь не желаешь

Ты открыть для любви!

Но к чему говорю я о львах,

Да о тиграх и змеях?

Чувством все же они обладают.

Любят даже деревья:

Разве ты не видала,

Как в объятиях нежных лоза

Обвивает супруга?

Любит елку иглистая елка,

Иву – гибкая ива,

Любят сосны друг друга,

И вздыхают один о другом

Тополя серебристые!

Этот дуб хоть и кажется мрачным,

Власть любовного пыла

В.се же знает и он:

Коль ты слухом любви обладала б,

Ты бы вздохи немые

Услыхала его.

Так не можешь хотеть ты

И растением быть,

Раз любить никого не желаешь.

Изменись, изменись, неразумная,

Изменись поскорей!

Сильвия.

Когда растений вздохи я услышу,

Тогда согласна буду полюбить.

Дафна.

Иль ты смеешься над моим советом

И обратить его желаешь в шутку,

Иль в самом деле ты к любви глуха.

Поверь мне все же, что настанет время,

Когда раскаешься ты в этом. Будешь

Источников тогда ты избегать,

В которые гляделась и, быть может,

Собою любовалася: из страха

Себя поблекшей в них увидеть, будешь

Ты избегать их. И тебя не только

Об этом я предупреждаю. Это

Хоть, правда, и большое зло, однако;

Зло общее. Но не забудь к тому же

Слов мудрого Эльпино Ликориде,

Прекрасной Ликориде, что своими

Очами властвует над ним, как он

Иметь бы власть над нею должен был-

Своими песнями, когда б в любви

Долженствованье было... Говорил он

При Батто и Тирсиде, двух великих

Певцах любви, и говорил в пещере

Авроры, где у входа надпись есть -

«Прочь, прочь, непосвященные», – сказал он,

Что передал ему о том Великий,

Любовь и брань воспевший и пред смертью

Ему свою цевницу завещавший.

Так вспомни об Эльпино, – говорил он,

Что мрачная пещера есть в Аиде;

Из глубины печальной Ахерона

Туда несется смрадный дым, и там-то

Во-веки пребывают те из женщин,

Что были горделивы и жестоки.

Так дождешься ты часа, когда

Там от едкого дыма польются

Из очей твоих слезы, которых

Раньше вызвать никак

Не могло состраданье.

Так упорствуй, коль хочешь, упорствуй,

Непокорная!

Сильвия.

Так как же поступила Ликорида?

А что ж она ответила на это?

Дафна.

О том вот, что касается тебя,

Совсем ты не заботишься, а хочешь

Все о других узнать. Она могла ведь

Очами лишь ответить, и они,

Взглянув с улыбкой нежной на Эльпино,

Ответили: принадлежим тебе,

Твое и сердце, большего не требуй;

Дать большего оно тебе не может.

Поклонник скромный высшею наградой

Почел бы это, если б был уверен,

Что искренни настолько же те очи,

Насколько хороши они.

Сильвия.

Так им

Он не поверил? Почему же?

Дафна.

Значит,

Не ведаешь того ты, что сложил

О них Тирсид, когда бродил, безумный,

Он по лесам, то возбуждая смех,

То жалость пробуждая в нежных нимфах

И пастухах. А пел он не о том,

Что осмеянья одного достойно.

Хоть, правда, были все его поступки

Достойны осмеянья одного.

На тысяче деревьев вырезал он

Свои стихи; и на одном из них

Такие ты смогла бы прочитать:

О, сердца зеркала с неверным блеском,

Хоть знаю всю обманчивость я вашу,

Вас презирать Амур мне воспретил.

Сильвия.

Я провожу здесь время в разговорах,

А позабыла, что в лесу дубовом

Должна я быть сегодня на охоте.

Коль хочешь, подожди меня, пока

В источнике я не оставлю пыли,

Которою покрылася вчера,

Преследуя проворного оленя

(Его я все ж настигла и убила).

Дафна.

Не прочь тебя я подождать. Быть может

В источнике я тоже искупаюсь.

Но нужно мне домой зайти сначала.

Ведь час еще не поздний. Жди меня.

Ты дома. Но подумай и о том,

Что поважней охоты и купанья,

Когда же ты не знаешь, что оно

Охоты и купанья поважнее,

То этим лишь незнание свое

Разоблачаешь. Так поверь же лучше

Ты тем, кто знает более тебя.

Сцена II

(Аминта, Тирсид)

Аминта.

Ах, я слышал, как волны,

Как утесы ущелья

Мне на плач отвечали,

Как на плач мой вздыхала листва,

А доныне не слышал

И во-век не услышу

Ни единого слова

Состраданья от той,

Что не знаю, как должен я – женщиной

Или зверем назвать!

Но она, в утешеньи

Бедняку отказавши,

Что в стихиях бездушных

Пробудил состраданье,

Отказалася женщиной быть.

Тирсид.

Питаются травой ягнята, волк -

Ягнятами. Жестокий же Амур,

Отвека пресыщения не зная,

Питается слезами.

Аминта.

Горе мне!

Моими он пресытился слезами,

Теперь Амур моей возжаждал крови.

Что ж, скоро он с красавицею злою

Ее очами выпьет!

Тирсид.

Эх, Аминта,

Зачем об этом думать. Ты найдешь

Другую, коль жестокая тебя

Не ценит.

Аминта.

Как других могу найти я,

Раз самого себя я не найду.

Какое приобретенье отраду

Мне даст, мне, потерявшему себя!

Тирсид.

Не приходи в отчаянье; с годами

Львов и гирганских тигров укрощают.

Аминта.

Но долго выносить страданья эти

Не а силах я.

Тирсид.

Не долог будет срок:

Ведь тростника, колеблемого ветром,

Нрав женщин неустойчивей, и гнев их

Проходит так же быстро, как явился.

Прошу тебя, однако, расскажи мне

Подробней о своей любви. Ты, правда,

Не раз мне признавался в том, что любишь,

Но умолчал ты имя той, кого

Ты любишь. Я ж твой верный друг, и музам

Мы вместе служим, так что я достоин

Узнать и то, что скрыл ты от других.

Аминта.

Я рад тебе поведать то, что знают

Дубравы, горы, реки, но не люди.

Я близок к смерти, и оставить друга

Мне хочется, который бы в коре

Древесной, над могилою моей

Правдивый вырезал рассказ о том,

Из-за чего я умер. Пусть тогда

Безжалостная, проходя, наступит

На прах печальный гордою ногой

И молвит про себя с усмешкой: "Это

Моя победа". И пусть рада будет,

Что ведома ее победа всем

Окрестным пастухам и тем прохожим,

Которых случай приведет туда.

Но может быть – увы, к чему на что

Надеяться! – она когда-нибудь

Оплачет с состраданьем запоздалым

Того, кого убила, и промолвит:

«Будь он со мною, был бы он моим».

Так слушай же.

Тирсид.

Рассказывай, Аминта,

И к лучшему, быть может, ты концу

Придешь, чем ожидаешь сам.

Аминта.

Когда

Я был еще ребенком и ручонкой

Едва мог дотянуться до плода

На ветке дерева, с одной сдружился

Я девочкой. Прекраснейшей была

Она из всех, что кудри золотые

Когда-либо по ветру распускали.

Ты знаешь дочь Цидиппы и Монтано,

Богатого скотом, – красу лесов,

Сердец желанье, Сильвию? Увы,

О ней я говорю. Сначала были

Мы в годы возмужалости с ней дружны,

Как голубей чета. Ее село

Соседило с моим, но были ближе

Сердца; согласен возраст был, а мысли

Еще того согласнее. Вдвоем,

Делясь забавой и добычей, птицам

Силки мы расставляли, рыбам – сети,

И на лесных охотились зверей.

Но в реках и лесах ища добычи,

Соделался добычею я сам.

И в груди у меня,

Как весною трава, -

Что как будто сама собой всходит,

От безвестного корня

Незнакомое чувство

Незаметно взошло.

Вечно быть мне хотелось >

Вместе с Сильвией милой;

Из очей безмятежных

Пил я сладость, которая

Оставляла в душе что-то горькое;

И вздыхал, и не знал я,

Отчего я. вздыхаю,

И, влюбленный, не ведал,

Что такое любовь...

Постигнул, наконец, я, что со мною,

А как постигнул, – ты сейчас узнаешь.

Тирсид.

Я слушаю, Аминта.

Аминта.

Раз с Филлидой

И Сильвией сидел я в тени бука,

Как вдруг пчела, что около кружилась,

Мед собирая на лугах цветущих,

К Филлиде подлетев, ее в щеку

Ужалила, обманутая сходством

Щеки румяной с розой. Боль укуса

Не вытерпев, заплакала Филлида;

Но Сильвия прекрасная моя

Сказала ей: "Филлида, успокойся!

Боль раны маленькой уйму я мигом

Словами чудодейственными. Их

Мне мудрая Арэция открыла,

Что подарила в знак расположенья

Мне этот, в золотой оправе, рог".

Приблизив с этими словами губы

К ужаленной щеке, она чуть слышно

Какой-то заговор произнесла;

И, силою ли чародейных слов

Иль уст прелестных, сразу боль утихла.

Но в этот миг я, жаждавший дотоле

Лишь блеска нежного очей прекрасной,

Лишь звука голоса ее, нежнее

Журчанья ручейка между камней,

Нежнее шелеста листвы под ветром,

Почувствовал тут новое желанье -

К ее устам прижать свои. Однако,

Не знаю почему, вдруг став хитрей

Обыкновенного (так мощь Амура

Ум изощряет), я обман замыслил,

При помощи которого бы мог

То утолить желанье. Сделав вид,

Что в нижнюю губу и я укушен,

На злую боль я жаловаться начал,

И сладкого лекарства, о котором

Просить не смел язык, просили взоры,

И прекрасная, сжались

Надо мной, простодушно

Предложила боль мнимую

Тем же средством унять.

Но, увы! – стала, глубже

В сердце истая рана,

Лишь к моим дорогие

Прикоснулись уста.

Перелетные пчелы

Ни в одном из цветков не находят

Сока слаще, чем мед,

Что со свежих тех роз я собрал;

Стыд и робость едва

Поцелуй удержали;

И я так упивался

Этой сладостью нежной,

Тайно смешанной с ядом,

Что потом, притворившись

Будто боль не прошла,

Я заставил красавицу заговор

Вновь и вновь повторить.

Так возрастало с этих пор в груди

Желание, что скоро не был в силах

Его я дольше подавлять. Однажды,

Когда сидели пастухи и нимфы

В кругу и тешились игрой, где тайну

Свою соседу каждый шепчет, я,

К ее плечу склонившись, прошептал ей:

"Горю к тебе я, Сильвия, любовью

И, коль меня отвергнешь ты, умру".

Мои слова услышавши, она

Потупилась, и на ее лице

Стыда и гнева выступил румянец.

Молчанье возмущенное мне было

Ответом. Тут она ушла и больше

Ни видеть уж, ни слышать не хотела

Меня. И вот жнецы собрали трижды

С тех пор колосья, трижды отряхнула

Зима с лесов зеленый их убор, -

И тщетно, чтоб жестокую смягчить

Испробовал я все, все, кроме смерти

И я б охотно умер, если б. был

Уверен, что в душе у ней любовь

Проснется иль хотя бы состраданье..

Не знаю сам, чего желать: любовь

Мне высшею наградою была бы

За верность неизменную мою.

Но нет, желать не должен я того,

Что ясный свет смутит очей любимых

И горем грудь любимую сожмет.

Тирсид.

Слова такие услыхав, как может

Она не полюбить тебя!

Аминта.

Не знаю

И не могу тому поверить: слов

Бежит она моих, как заклинанья

Бежит змея.

Тирсид.

Верь, я добьюсь того,

Что выслушает Сильвии тебя.

Аминта.

Ты не достигнешь ничего, а если

Того достигнешь даже, что я с нею

Поговорю, то я-то ничего

Тем не достигну.

Тирсид.

Почему же так

Уверен в неуспехе ты?

Аминта.

Его

Мне мудрый Монсо предсказал, который

Трав слышит рост и бег ключей подземных

Который понимает птиц беседу

И судит без ошибки о грядущем.

Тирсид.

Да о каком ты Мопсо говоришь?

О том ли, у которого слова

Медовые на языке, улыбка

Приветливая на устах, а в сердце

Коварство, и который под плащом

Кинжал скрывает? Будь покоен, те

Пророчества, что он вещает, брови

Торжественно нахмуря, – лишь обман.

По опыту я знаю лживость Мопсо;

И то, что он предрек тебе не ведать

Взаимности, внушает мне как раз

Надежду, что конец твоей любви

Счастливым будет Расскажу тебе

Сейчас я кой-о-чем, и убедишься

Ты в правоте моей.

Аминта.

Когда ты знаешь

По опыту хоть что-нибудь такое,

Что может поддержать мою надежду,

Не умолчи об этом.

Тирсид.

Расскажу

Тебе я обо всем охотно. Раньше,

Когда судьба впервые привела

Меня в дубравы эти, так же верил

Его я предсказаниям, как ты.

Но вот однажды как-то предстояло

(Нужда была, иль просто захотелось)

Отправиться мне в тот громадный город,

Который расположен недалеко,

На берегу реки. И за советом

Зашел я к Мопсо. Ты идешь, сказал он,

Туда, где хитрый горожанин, льстивый

Придворный далеко не прочь над нами,

Селянами неопытными, зло

И пошутить, и насмеяться. Будь же

Ты, сын мой, с ними рчень осторожен:

Смотри, не приближайся к одеяньям

Раззолоченым, пестрым, новомодным

Султанам и камзолам; берегись,

Чтоб не привел тебя несчастный случай

Иль развлеченья юности на торг,

Что полон вздора только; избегай

Ты место заколдованное это.

– Какое это место? – я спросил.

И он прибавил: -Там живут колдуньи,

Что силой чарования в обман

И слух, и зренье вводят. Что алмазом

И золотом покажется тебе,

В действительности – лишь стекло и медь.

Лари серебряные, что на вид

Полны сокровищ, – камней лишь полны.

С таким искусством сделаны там стены,

Что говорят они и отвечают

Всем говорящим, – но не так, как эхо

У нас в лесах, что отзвуком лишь слова

На слово откликается; они

Все слово повторяют, прибавляя

И то, чего никто не говорил.

Столы и стулья, кресла и кровати,

Вся комнатная мебель и посуда

Владеют даром речи и галдят.

Там разный вздор в обличий детей

Танцует беспрестанно, и немому,

Войдя туда, придется заболтать,

Хотя бы он того и не хотел.

Но это все – зло меньшее из тех,

С которыми ты можешь повстречаться,

Там в камень превратить тебя сумеют

И в зверя, и во влагу, и во пламень,

Во влагу слез и в пламень воздыханий.

Так вот, что он сказал. И с этим ложным

Предубежденьем в город я собрался.

Благое небо, видно, пожелало,

Чтоб там случайно проходил я, где

Находится счастливая обитель.

Оттуда доносились голоса,

Певучие и сладостные, нимф,

Сирен и лебедей; неслися звуки

Такие светлые оттуда, неги

Столь были преисполнены они,

Что пораженный, наслаждаясь ими,

Я долго простоял там. И как страж

Прекрасного, у входа находился

Великодушный с виду челове.к,

И мощи преисполненный, который

Сомненья вызвал у меня, но в чем

Он только совершенней, как властитель,

Иль, может быть, как кавалер. И он

С улыбкой царственно-учтивой, с видом

И сдержанным таким, и благосклонным

Приветливо мне предложил войти;

Он – столь могучий, мне – совсем простому.

Что чувствовал тогда я, что увидел.

Увидел небожителей я, нимф

Прекрасных, новых Линов и Орфеев,

Богинь, подобных девственной Авроре,

Животворящей все вокруг, в сияньи

Серебряных и голубых лучей.

Увидел Феба я.и муз; средь них же

Эльпино восседал. И в этот миг

Почувствовал я то, что выше стал,

Что новой добродетели исполнен,

Божественностью новой облечен я.

Тогда воспел героев я и брань,

И грубой сельской песнью пренебрег.

А если ныне (по его желанью)

Вернулся я к родным лесам, то все же

Я частью сохранил тот пыл. Теперь

Уж не звучит моя свирель простая,

Как прежде, но кругом полны леса

Тех звонких, гордых звуков, что она

Восприняла у труб. Услышал Мопсо

Меня спустя немного и, взглянувши

Злым глазом на меня, околдовал. -

От этого я голос потерял

И долго тут молчал я; пастухи-

Считали все, что волк меня увидел,

А– волком то был Мопсо. Рассказал

Тебе про это я, чтоб ты узнал,

Как недостойны веры басни Мопсо.

Доверься лучше мне. Я попытаюсь

Тебе помочь в твоей беде.

Аминта.

Рассказ

Отраден твой. Так я тебе вручаю

Свою судьбу.

Тирсид.

О ней я позабочусь.

Смотри же, через полчаса будь здесь.

Хор.

Век золотой, прекрасный!

Не потому прекрасен

Ты был, что дерева точили мед,

Что вид змеи опасной

Тогда был безопасен,

Что девственный земля рождала плод;

Не потому, что свод

Небес не омрачался;

Но потому, что он

Весною озарен

Бессменною, ей светом улыбался,

И дуб кормы не нес

Товаров по волнам иль бранных гроз.

Но потому, что идол ".

Тщеславия и лести

Неведом был: его лишь темный век

Измыслил, пышность придал – _

Ему названьем «Чести», -

И стал рабом кумира человек.

В утехах вольных нег

Закон кумира силой

Жестокою своей

Не угнетал людей.

Природою благой иное было

Им, как устав, дано:

«Что сердцу мило, то разрешено».

Амуры легким кругом,

Лук отложив, плясали

Среди цветов и сладкозвучных струй,

И, наклонясь к подругам,

Им пастухи шептали

Признанье, с ним сливая поцелуй, -

Обняв их в тени туй.

А девы – розы тела,

Нагих грудей плоды,

Что круглились, тверды,

Как яблоко, в тот век являли смело

И рек вспеняли гладь,

Любя с волной влюбленною играть.

Лишь ты, Честь, разлучила

Родник утех впервые

С любовной жаждой – силою своей.

Коварно научила

Ты дев красы нагие

Сокрыть под покрывала от очей.

Ты россыпь их кудрей

Под сеткою собрала;

Свободной неге слон,

Движений – плен оков,

Плен чопорности ты уготовала.

Так, силой темных чар

Стал кражею Амура сладкий дар.

Но, мощный победитель

Амура и Природы,

Ты, гордый нашим плачем и тоской,

Зачем же ты, властитель,

Средь нас проводишь годы,

Нас, не ценящих милости такой?

Ступай смущать покой

Могучих, именитых.

Ступай в хоромы к ним.

Мы ж в селах воскресим

Жизнь мирную иных времен, забытых:

Любить мы будем: век

Наш краток, и годин не медлит бег.

Любить мы будем: солнце угасает

И снова воскресает,

Для нас же тьма спускается на век.

Интермедий I

Я – бог Протей. Я все черты лица,

Наружность всю мгновенно изменяю,

Ночной я сцены вид преображаю,

Преображаю также и сердца,

Что бог-дитя связал любовью страстной:

Тем песни и сказания полны,

Под кровом ночи ясной,

Средь тени и приветной тишины

Морской пастух очам являет вашим

Блеск роскоши и стройный хоровод.

Теперь – да не прервет

Никто нас! – пропоем мы и пропляшем.

АКТ II

Сцена I

(Сатир)

Сатир.

Вот пчелка, хоть мала, а жалом все же

Наносит раны тяжкие она.

Но что ж на свете менее Амура,

Когда на самом маленьком пространстве

Сокрыться может он: в тени ль ресниц,

Средь локонов волос ли белокурых,

Иль в ямочке, которую рождает

Улыбка ласковая на щеке.

Меж тем Амур наносит тоже раны,

И раны эти уж неизлечимы.

О, горе мне! Все у меня внутри

В крови и ранах. Тысячу рогатин

Жестокого Амура вижу я