Текст книги "Марко Висконти"

Автор книги: Томазо Гросси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Глава XIII

Да, это была ревность. С тех пор как Марко впервые увидел дочь графа дель Бальцо, образ скромной и прекрасной девушки преследовал его упорно, неотступно, постоянно, точно навязчивый бред больного.

По-настоящему Марко за всю свою жизнь никого, кроме Эрмелинды, не любил. Со временем, когда исчезла всякая надежда, любовь его угасла, уступив место честолюбию и жажде мести, всем тем высоким и низким побуждениям, которые подвигли его на великие и преступные дела, запечатлевшие его имя в истории. И тем не менее образ Эрмелинды никогда не умирал в его сердце; память о ней умеряла порой бурные порывы его гнева; даруя жизнь поверженному врагу, спасая погибающего, он как бы на мгновение вдруг снова становился другом этого нежного существа и опять чувствовал себя юным Марко, тем Марко, которого время и страсти так сильно изменили.

Когда он впервые встретился с Биче в Милане и увидел, что она так похожа на ее мать, образ которой сохранился в его памяти, он почувствовал, что его влечет к ней непреодолимая сила: душа его потянулась к Биче, как к родному и близкому человеку, а давно остывшее сердце вспыхнуло новым огнем, затрепетало, как в давние дни, привычно подчинившись знакомому очарованию.

Закончив в тот день разговор с Лодризио, во время которого он замыслил отнять у своего племянника Адзоне власть над Миланом, Марко решил поехать в Черульо, чтобы заплатить, как он сказал, из собственного кармана взбунтовавшимся немецким наемникам, и должен был отправиться в путь как можно скорее, но теперь, когда любовь между Отторино и Биче казалась ему несомненной, все его намерения были нарушены. На что решиться, что сделать, чтобы успокоить пожиравшую его страсть? Взять с собой Отторино? Но юноша вышел из повиновения и даже если бы опять стал его слушаться, все равно Марко не смог бы постоянно видеть его перед собой. Отослать его под предлогом переговоров в какую-нибудь дальнюю провинцию, где он задержался бы до его возвращения из Черульо? Но он не смог бы притвориться, что по-прежнему доверяет этой злой змее, ужалившей его в самое сердце. Оставить его здесь, рядом с Биче, а затем вернуться в ореоле славы, выполнив свои планы, и узнать об их браке? Одна мысль об этом приводила его в бешенство, заставляя его жаждать мести и крови… Горе тому, кто попался бы ему под руку в этот миг! Однако после долгих размышлений и колебаний он склонился наконец к более осторожному плану, решив, что все-таки уедет, но перед тем пригласит к себе графа дель Бальцо и запугает его Рускони или чем-нибудь еще пострашнее на тот случай, если Отторино решил бы из-за Биче изменить своему слову. Марко хорошо знал графа и был уверен, что это ему удастся.

После того как он принял это решение, перед ним снова забрезжила надежда, и он предался размышлениям, которые немного рассеяли его первоначальную горькую уверенность. Кто мог поручиться, что Биче отвечает взаимностью на любовь Отторино? Есть ли у него другие доказательства, кроме слишком густого румянца, появившегося на щеках девушки, когда она посмотрела на юношу, гарцевавшего на коне под ее балконом? Этого было достаточно, чтобы Марко потерял способность рассуждать здраво; но не ошибся ли он?

Чтобы выяснить истину, он решил еще раз увидеться с Биче и узнать ее сердечную тайну. Он приказал устроить накануне своего отъезда праздник и пригласил на него графа, дав ему понять, что ждет его непременно вместе с дочерью.

Однако тем временем произошло новое событие, которое легко могло бы заставить Марко изменить принятое решение. Но об этом мы поговорим позже. А пока вкратце расскажем об Отторино.

Хотя Отторино был раздосадован и взбешен суровым и странным приемом, который оказал ему накануне его господин, он все же вернулся в его дом, чтобы как-то оправдаться и принести извинения за то, что он заколебался, когда Марко предложил ему ехать в Тоскану. Он хотел сказать, что готов сопровождать Марко, хотел просить не лишать его столь великой чести, но двери дворца постоянно были для него закрыты, а под конец ему даже дали понять, что он никогда больше не должен приходить в этот дом.

Как велико было его огорчение, не стоит и говорить. Вовсе не подозревая настоящей и главной причины, навлекшей на него гнев Марко, Отторино приписал его своему отказу от дочери Рускони, чего действительно было вполне достаточно, чтобы впасть в немилость у такого человека.

Тогда юноша стал серьезно размышлять над своим положением. Отказаться от Биче – об этом не могло быть и речи. Но как же примириться с сеньором? Правда, возвращаясь из Монцы, он хвастал перед графом (не знаю, помнит ли об этом читатель), что, в конце концов, он сам себе хозяин и волен жениться на ком угодно, даже вопреки воле Марко. Но тогда это было скорей бахвальством, а теперь, по здравом размышлении, он чувствовал, что не в силах порвать с этим человеком. Марко Висконти! Мы его уже немного узнали, а Отторино знал его гораздо лучше, чем мы. Не говоря уж о том, что дружба с таким человеком могла усмирить и сделать благоразумным любого, даже самого дерзкого и наглого врага, Отторино не мог перенести, что впал в немилость у Марко, который всегда любил его, как сына, направлял его первые шаги на бранном поприще, выпестовал из него рыцаря и всегда был для него примером, наставником и светочем, озарявшим его путь.

У него была еще и другая причина для размышлений: если бы юноша и попробовал заупрямиться, взять, как говорится, быка за рога и, невзирая ни на что, просить руки Биче, то сам граф отказал бы ему – Отторино прекрасно понимал, что он вовсе не хочет ссориться с Марко; правда, граф об этом не говорил, но догадаться было нетрудно.

Одолеваемый подобными мыслями, Отторино изо дня в день становился еще мрачней и печальней, и, как он ни старался, ему не удавалось скрыть свою грусть от Эрмелинды и ее дочери, с которыми он проводил большую часть своего времени. Они стали расспрашивать его о причине столь внезапной озабоченности; он, однако, избегал объяснений и либо заводил разговор о другом, либо отвечал столь уклончиво, что они начали беспокоиться, не случилось ли с ним какого-либо несчастья.

А что делал в это время отец девушки?.. Что делал граф дель Бальцо? Бедняга! Опьяненный успехами и похвалами, которыми он упивался с утра до вечера, завороженный бесчисленными расшаркиваниями и поклонами, которыми его повсюду встречали как близкого друга Марко, он совершенно не думал ни о жене, ни о дочери и почти забыл об их существовании. И беда, если Эрмелинда пыталась иногда низвести его с его гордой высоты и хоть на миг вернуть к земным делам. Беда, если она пыталась заговорить с ним о Биче, о браке, с которым что-то никак не получалось, о сомнениях, вызванных поведением Отторино, – граф тут же приходил в бешенство. К чему торопиться? Пусть все идет своим чередом! Разве не все в порядке? Какие могут случиться затруднения? Он наденет ей на палец обручальное кольцо, как только та, другая, вернет ему его; ну и что же, что он не торопится?

Спустя несколько дней Отторино начал поговаривать о том, что хотел бы по возможности ускорить помолвку, но тут же туманно намекнул, что об этом никто пока не должен знать. Загнанный в угол Эрмелиндой, решившей выяснить истину, он стал путано ссылаться на Марко, которому якобы не хотелось предавать все слишком скорой огласке, чтобы не создавать впечатления, будто он поссорился с Рускони. Такое объяснение могло быть и правдой, однако графиня на этом не успокоилась: ей казалось, что такой простой причины было бы недостаточно для того, чтобы вызвать столь очевидное смятение в душе юноши. Она засыпала его вопросами, настойчиво допытываясь правды, и в конце концов он сдался и подробно рассказал ей, как обстояли или, вернее, какими ему представлялись его дела. Нетрудно догадаться, как была огорчена и испугана Эрмелинда.

Что же после всего этого могла сказать своей дочери любящая мать, когда, оставаясь с ней наедине, она видела ее задумчивой и печальной и догадывалась, какой тайный червь точит ее сердце? Чтобы она больше не думала о свадьбе? Чтобы она забыла Отторино? По правде говоря, она пока еще не считала это необходимым, а, кроме того, хорошо понимала, что говорить об этом уже поздно: разве в сердце ее дочери не разгорелся огонь, с которым она больше не может справиться? Огонь, который безжалостно испепелит ее жизнь.

Поэтому она решила рассказать Биче обо всем. И теперь Отторино, часто втайне советовавшийся с обеими, успокаивал их одной и той же надеждой.

– Марко, – говорил он, – должен скоро уехать в Тоскану, где ему, видимо, предстоит задержаться весьма надолго. Дальность расстояния, новые заботы, с которыми ему придется столкнуться, заставят его позабыть о пренебрежении к его слову. Ему ведь важно не мое обещание, – говорил юноша, – а выполнение его прихоти – такой уж он человек. Но когда Биче станет моей, он со всем примирится. Вот увидите: все пойдет, как надо, и время все уладит. Когда Марко вернемся, ему, вероятно, будет не до Рускони, а тому вряд ли захочется из-за несбывшихся надежд терять дружбу с Висконти, ибо, повторяю, ни я не давал слова, ни сам Марко никогда не связывал себя обещаниями. А кроме того, моя верность ему, моя служба… он таких вещей не забывает.

Эти и другие подобные рассуждения, казалось, утешали Биче, однако у ее матери не становилось спокойнее на душе.

Еще больше угнетала ее мысль о том, что граф, узнай он – боже упаси! – о недовольстве Марко, все перевернул бы вверх дном и скорее отказал бы Отторино от дома, чем рискнул разгневать Висконти. Поэтому лучше было обо всем молчать. Так дело с помолвкой, которая должна была состояться после отъезда Марко в Тоскану, откладывалось и откладывалось, пока в дом графа не прибыл один из оруженосцев Висконти, который передал, что его господин приглашает графа с дочерью на упомянутый уже нами выше праздник. Отторино был очень этому рад, хотя сильно расстроился из-за того, что не попал в число приглашенных но тут же принялся отвергать все доводы Эрмелинды, уговаривавшей мужа не брать с собой Биче, а также и возражения самой девушки, и так настаивал, что было решено принять оба приглашения.

Вечером, в день, назначенный для празднества, граф прогуливался по залам своего дома уже совсем готовый, в платье из расшитого золотом бархата и в сапогах с тупыми загнутыми кверху носами, гораздо шире ног, и золотой цепочкой, спускавшейся с колен. Он самодовольно расхаживал взад и вперед, любуясь собственным изяществом. Одна из его сестер, вызвавшаяся сопровождать Биче вместо матери, сидела рядом с Эрмелиндой и нетерпеливо следила за племянницей, которая нарочно тянула время и, притворившись, будто на голове у нее развязался один из серебряных бантов, велела Лауретте все поправить.

По мере того как приближалось время, когда она должна была предстать перед Марко, душу девушки, знавшей о его немилости к Отторино, все сильнее охватывал тайный страх. Она трепетала при одной только мысли, что ей придется встретиться с этим человеком, вынести его испытующий взор. Она так нуждалась в присутствии Отторино, чтобы почерпнуть в его словах хоть немного смелости. Ведь только ради него она и согласилась пойти на этот праздник, а он до сих пор не пришел; и странно – он не появлялся в течение всего этого дня!

Как только лента была завязана, тетка встала и протянула руку Биче, которая, не найдя больше никаких отговорок, пошла вместе с ней и с графом к двери. Они уже выходили из зала, когда в дом, запыхавшись, вбежал Отторино. С изменившимся лицом он воскликнул:

– Вы знаете, что случилось? Сегодня ночью наемники аббата из монастыря святого Амвросия схватили Лупо, когда он спал, и приговорили его к смерти. Завтра его казнят.

Услыхав, что ее любимому брату грозит смерть, Лауретта, похолодев от ужаса, побежала предупредить родителей. Все остальные застыли, как громом пораженные.

– Я умолял, угрожал, обещал все, что угодно, – продолжал Отторино. – Но напрасно: видимо, аббат заручился согласием Марко, иначе он и пальцем не посмел бы тронуть моего оруженосца.

– Послушайте, Отторино, – сказал, запинаясь, граф, – я же вам говорил, а вы все делали по-своему…

Но жена и дочь тут же заставили его замолчать: надо было спасать Лупо и тратить время на пустые разговоры не приходилось.

– А почему бы вам не обратиться к Марко? – вновь сказал граф Отторино. – Оскорбление нанесено вам, а он ваш друг и близкий родственник…

– Я был у него, но он отказался меня выслушать.

– Что-что? Как вы сказали? Марко не захотел вас выслушать?

Охваченный горем, юноша отбросил все предосторожности и откровенно рассказал, как обстоят дела. Он признался, что Марко уже давно не желает его видеть.

– Так, значит, вы в немилости у Висконти? – воскликнул отец Биче. – Ну, вот теперь я понимаю, к чему клонила Эрмелинда: чтобы я ни на что не намекал Марко, не заговаривал с ним ни о назначенной свадьбе, ни об Отторино и ни о чем! Так вот в чем дело! Хоть бы словечко мне сказали, а? Ну, раз вы мне ничего не говорили, то и с меня ничего не спрашивайте: я умываю руки и ни во что не желаю вмешиваться.

– Неужели вы даже не помешаете казнить сына вашего слуги и не замолвите словечка, чтобы спасти его жизнь? Ту жизнь, которой он добровольно рисковал ради своей деревни и ради вас? – спросила Эрмелинда.

– Боже мой! Вы же сами знаете, что аббат и так меня подозревает… И при чем тут я? Разве я властен над сердцем Марко, чтобы позволить себе такую смелость?

Но тут на помощь заступникам Лупо пришла сестра графа.

– Как? – сказала она. – Разве не вы самый близкий друг Марко? Разве не вы человек, которому он больше всех доверяет? Не вы ли сами об этом столько раз говорили? Кто же этого не знает! И вы хотите промолчать, когда речь идет о жизни вашего слуги?

– Но боже мой! Если бы я мог…

– Вы можете и должны это сделать, – настаивала сестра.

– Послушайте, – не отступал Отторино, – ночью, когда Марко станет прощаться со своими друзьями, веселый после праздника, он не сможет отказать вам в первой же милости, которую вы у него попросите… У него доброе сердце… Скажите ему, что это храбрец, осужденный на смерть за то, что он пытался спасти свою деревню, за то, что он вырвал невинных людей из лап разнузданных негодяев. Скажите ему, что это солдат, сражавшийся под миланскими знаменами и обагривший их своей кровью, что нельзя допустить, чтобы доблестный воин погиб смертью преступника, и что у Лупо есть отец и мать.

Тут граф дель Бальцо повернулся к двери, из-за которой все громче слышались чьи-то рыдания и всхлипывания. Через мгновение она распахнулась, и все увидели сокольничего, Марианну и Лауретту, заплаканных, бледных, потрясенных страшной вестью. Амброджо бросился к ногам господина, обхватил его колени, обратил к нему умоляющий взор и хотел что-то сказать, но изо рта его вырвался лишь глухой, невнятный стон. Побелевшие губы старика дрожали, и слышно было, как судорожно стучат его зубы. Глаза всех присутствовавших обратились к нему. Даже его дочь и жена, казалось, забыли о своей боли, подавленные еще более невыносимым горем, которое было написано у него на лице.

– Мой сын! Мой сын! – воскликнул наконец старик, с трудом выговаривая слова. – Спасите моего сына!

Граф наклонился, чтобы поднять его с пола, но тот покачал головой и махнул рукой.

– Нет, – сказал он, – оставьте меня здесь, оставьте меня умереть здесь, я не встану, пока вы не пообещаете спасти его.

– Я сделаю все, что смогу, – сказал граф. – Встань же, Амброджо, соберись с силами; я обещаю, что буду просить и умолять за него. Ну, успокойся!

– Ты слышал, – сказала тогда Марианна, – господин обещал спасти твоего сына. Успокойся. Будем уповать на милосердие божие.

– Вы мне обещаете? Вы обещаете? О, скажите человеку, в чьих руках находится жизнь моего Лупо, человеку, одного слова которого достаточно, чтобы вернуть мне сына, скажите ему, что и у него был отец и этот отец любил его… Если же аббат жаждет мщения, то пусть его жертвой буду я – ведь у меня та же кровь и та же плоть… Это я его послал, и вся вина моя, а он послушался своего отца. – Заметив в этот миг Отторино, которого он в первое мгновение от волнения не увидел, старик внезапно поднялся на ноги и направился к нему скорее с решительным, чем с почтительным видом. – Это вы, – сказал он, – должны позаботиться о его спасении, ибо вы довели его до такого несчастия…

– Можно ли, – оборвала его жена с укоризной, – можно ли говорить так с добрым рыцарем, который все делает для твоего сына и который пришел сюда ради его спасения?

– О, да благословит вас господь! – воскликнул Амброджо, немного успокоившись. – Простите меня. Пожалейте бедного отца, который от горя лишился ума и сам не знает, что делает и говорит. Скорей, не теряйте время, идите… идите, а потом вернитесь, чтобы возвратить мне жизнь.

Граф вытер глаза.

– Не сомневайтесь, – сказал он. – Я сделаю все, что мог бы сделать для своего собственного сына.

Он сделал знак Биче и сестре, чтобы они следовали за ним, и они направились к выходу. Лауретта, которая до сих пор лишь плакала и причитала, подбежала к Биче в тот самый миг, когда она выходила из зала, схватила ее руку и поцеловала, обливая ее слезами, не в силах вымолвить ни слова, но взглядом, выражением лица, всем своим видом моля ее спасти брата.

Едва они переступили порог, как в следующем зале наткнулись на Бернардо, второго сына сокольничего, который, вытянувшись, словно на часах, ждал своей очереди.

Надо сказать, что, едва услышав роковую новость, которую Лауретта принесла, когда все были дома, Марианна, потрясенная этой вестью больше всех на свете, вскочила и, обращаясь к своему любимцу Бернардо, воскликнула:

– Ты, только ты можешь его спасти! Беги скорей к хозяину: ты умеешь хорошо говорить Мы народ простой, а ты ему скажешь все, как положено.

Нерасторопный парень сначала заколебался – а как, а что?.. Но тут Амброджо бегом бросился вниз по лестнице, а жена с дочерью устремились за ним.

В то время как бедный отец, простершись у ног господина, молил его исторгнутыми из глубины души словами, перед которыми не могло устоять ни одно сердце, словами, перед которыми замирает в восхищении искусство, тщетно пытающееся им подражать, жена сокольничего упрямо продолжала повторять про себя: «О боже! Он только и делает, что плачет да сетует. Разве этим поможешь? Я тоже могла бы все это сделать. Был бы здесь Бернардо, он бы нашел, что сказать!» Вот почему, когда, выходя вместе со всеми из первого зала, она увидела его у двери, она сразу приободрилась и, схватив его руку, торопливо промолвила:

– Скажи же ему: мы ведь сами ничего не сумели сказать.

Тогда Бернардо преградил путь графу и громким ледяным голосом ученика, затвердившего наизусть молитву, начал:

– Несмотря на то, что Лупо… Хотя мой заблудший брат…

Но тут отец, схватив его за плечо, рванул к себе и закричал:

– Да пропусти же ты их во имя всевышнего!

Воспользовавшись этим, граф прошел дальше, а Бернардо остался стоять на месте как столб и, опустив руки, долго-долго смотрел ему вслед с раскрытым ртом.

Глава XIV

Тем временем в празднично украшенных залах, сиявших огнями бесчисленных свечей, которые трепетно и лучисто переливались в позолоте стен, в зеркалах и на гладкой мебели, в диадемах и поясах танцующих красавиц, среди радостной суеты и моря веселых звуков Марко не находил себе места, терзаемый тайной печалью и полный томительного беспокойства. Он проклинал это глупое веселье, столь не отвечавшее его настроению и тем более мучительное, что ему надо было притворяться, будто он в нем участвует. Время от времени он выходил в соседнюю комнату, выглядывал из окна во двор, чтобы посмотреть, не приехал ли граф дель Бальцо, напрягал слух, стараясь различить, не скачет ли кто-нибудь по улице, но не слышал ничего, кроме громких, все более нараставших звуков празднества. Тогда он возвращался обратно, чтобы посмотреть на танцы, поговорить о назначенном на завтра турнире, выслушать добрые пожелания и напутствия друзей, знавших о его поездке в Тоскану, но его сердце было далеко от всего этого.

Устав от долгого ожидания, он иногда скрывался от гостей, уходил во внутренние покои и заставлял себя подолгу оставаться там, надеясь, что, вернувшись, он увидит в зале желанную гостью, а потом нарочно вмешивался в самые шумные споры, чтобы забыть о времени, которое казалось ему бесконечным.

В таких муках он провел часа два, пока наконец не появился граф в сопровождении дочери и сестры. Марко, находившийся в противоположном конце зала, заметил появление бледной, чем-то удрученной девушки, и его охватил такой порыв жалости, любви и сострадания, что он невольно вздрогнул. Все то короткое время, которое ему понадобилось, чтобы пересечь зал, он мучительно сомневался, кто она ему – друг или враг; он то жаждал упасть к ее ногам, то хотел обидеть ее колким словом. И все же он ничем не выдал своего смятения. После обычных приветствий тетка взяла Биче за руку и повела ее к небольшой группе дам и девиц, которые с восхищением или с недоброжелательной завистью разглядывали прекрасное лицо девушки, полное наивной чистоты, словно заимствованной ею у ее родных гор, и какой-то бесхитростной простоты, смешанной с осторожностью и невольным кокетством, отражавшимся в каждом ее движении, в каждом взгляде, которым опасение за жизнь попавшего в беду человека придавало особую прелесть.

Граф дель Бальцо подошел к Марко. Оба хотели побыть вдвоем, оба хотели поговорить, чтобы узнать то, что каждого интересовало, но оба молчали, надеясь, что другой вот-вот скажет что-нибудь такое, от чего можно будет перейти к занимавшему их вопросу.

Марко принялся расхаживать по залу, граф последовал за ним, не зная, с чего начать. Он перебирал в уме тысячи вступлений, но тут же их отбрасывал; минутами он, казалось, уже был готов открыть рот, но все никак не решался. Наконец он собрался с духом, сказал несколько слов о празднике, но его собеседник никак не поддержал разговора, и тогда отец Биче подумал, что лучше прямо перейти к делу. Утвердившись в этом благородном намерении, он начал так:

– Послушайте, Марко, вы можете подумать, что я себе слишком много позволяю, но ваша доброта меня обнадеживает: я… хотел бы просить вас об одной милости…

– О милости? Меня? – ответил Марко, направляясь в нишу окна, куда за ним последовал граф. Эти слова были произнесены с таким изумлением и холодным высокомерием, что вся остальная тирада, заготовленная его несчастным собеседником, замерла на устах последнего. Марко на миг умолк, словно ожидая ответа на свой надменный вопрос, однако ответа не последовало. – А не лучше ли вам просить об этой милости Рускони? – продолжал он с горькой и ядовитой улыбкой. – Ведь вы ему сделали столько добра, что он не замедлит исполнить вашу просьбу.

– Как? Что вы говорите? Я не собирался никого обижать, и к тому же я едва знаю Рускони!

– О, не сомневайтесь, – сказал Марко, – вы скоро узнаете его получше: Рускони не такой человек, чтобы остаться в долгу и не отблагодарить за услугу пусть даже и незнакомого человека.

С этими словами Марко повернулся, делая вид, что собирается уходить.

Но граф, подойдя к нему вплотную, стал настойчиво его расспрашивать:

– Пожалуйста, скажите мне прямо, в чем дело?.. Ведь я правда ничего не знаю… Неужели причиной тут этот юноша… Отторино?

Марко, который хотел, чтобы граф выболтал побольше, молча слушал, продолжая делать вид, что собирается его оставить.

– Выслушайте, выслушайте же меня, – продолжал граф все более тревожно, – я ничего не знаю; вы же видите, я ни в чем не виноват… конечно, этот мальчишка… я не могу отрицать, он намекал, что охотно женился бы на моей дочери, но я ему ясно сказал, что только с вашего согласия… и что я не соглашусь выдать за него дочь, пока…

Марко, чувствуя, что его начинает бить дрожь, не смог сдержать нетерпения и, перебив графа, спросил:

– Но Биче-то согласилась на этот брак?

И пока он ждал ответа, лицо его так исказилось, что у графа мурашки забегали по коже.

– Биче? – ответил он нерешительно. – Вы спрашиваете о Биче? Она пойдет замуж за того, кого ей укажут родители… Она так простодушна, бедняжка, так невинна, настоящая голубка, поверьте мне, и в сердце у нее нет никого, кроме меня и ее матери.

– Значит, – продолжал допытываться Висконти, – вы думаете, что она не очень огорчится, если этот брак расстроится?

– Огорчится? Да что вы! Я-то ведь знаю характер моей дочери и ничуть об этом не беспокоюсь.

Услышав эти восхитительные слова, Марко ощутил такой восторг и пришел в такое прекрасное настроение, что чуть было не кинулся графу на шею, но вовремя сдержался, подумав, что пока ничего, конечно, не произошло, но все могло еще случиться после его отъезда в Тоскану, если не придумать средства удержать юношу подальше от дома графа дель Бальцо. Надежней всего было бы нагнать страху на отца девушки, запугать его какой-нибудь мнимой опасностью. Поэтому, отнюдь не подавая виду, что у него стало легче на душе, Марко ответил:

– Ну, раз так, то тем лучше для нее и тем лучше для вас. Мне было бы грустно знать, что вы поссорились с таким могущественным и своенравным сеньором, как Рускони. Признаюсь вам, мне было бы очень неприятно выбирать между своими… и теми, кто идет против меня и кого я не могу считать товарищами, друзьями моей ранней юности. – И тут, сменив гнев на милость, на высокомерную милость человека, снисходящего к низшему, чтобы на мгновение поднять его до себя, он похлопал графа по плечу и добавил: – Быть может, вы не знаете, что это я вел переговоры о браке между Отторино и дочерью сеньора Комо. Юноша теперь как будто колеблется и не прочь уклониться, но дело зашло так далеко, что на карту поставлена моя честь. Ну да ладно, если мы с вами договоримся, все обойдется как нельзя лучше, а Отторино не станет мне перечить – он знает, что ссорой со мной ничего не добьется.

– О, не беспокойтесь, – сказал граф, – с моей стороны вы можете ничего не опасаться. Знай я раньше, как обстоит дело, я не позволил бы этому молодому человеку бывать в моем доме, ибо ваше расположение и мое спокойствие мне дороже всего золота мира.

– Ну хорошо, что было, то было, и не будем больше об этом говорить, но впредь.

– Отныне, что бы ни случилось, даю вам слово, он не переступит порога моего дома… можете быть в этом уверены

Марко хотел было намекнуть графу о тех намерениях, которые сам имел относительно Биче, но не решился этого сделать, пока не узнал чувств самой девушки; ибо заставить ее подчиниться власти и воле отца, не будучи уверенным в ее сердечной склонности, было бы для его вспыльчивой и страстной натуры хуже, чем навсегда ее потерять

Добившись таким образом от графа того, чего он хотел Марко стал с ним прощаться.

– Ну хорошо, граф, – сказал он, – я рад, что мы расстаемся большими друзьями, чем мне казалось до нашего разговора.

Он пожал графу руку и, пройдя в середину зала, смешался с группой гостей, столпившихся вокруг одной из только что приехавших красавиц.

Между тем граф, оставшись один в нише окна, начал ругать про себя жену, дочь и Отторино, из-за которых он попал в эту скверную историю.

Потом, когда его гнев немного улегся, а страх был смягчен спасительной мыслью, что теперь все благополучно уладилось, он вспомнил о Лупо и о милости, которую он должен был испросить для него у Марко. На душе у него стало ясно – так отстоявшаяся вода, избавившись от плававшей в ней мути, вновь становится прозрачной до самого дна. Он вспомнил о Лупо, о его родителях, о его сестре; в ушах вновь зазвучали их умоляющие слова, он вновь увидел их лица, их слезы; он вспомнил свое обещание, и его охватила жалость, пробудившая угрызения совести, стыд; но ничто уже не могло заставить его переменить свое решение.

«Просить Марко за оруженосца Отторино после всего этого неприятного разговора? Ну уж нет! – сказал он про себя. – Нет, нет, на это я не пойду: пусть провалятся в тартарары Лупо и все его заступники, а я не хочу из-за него рисковать своей головой… Конечно, дома поднимется страшный шум: Эрмелинда и Биче раскричатся… Ну и пусть! Я их всех перекричу. Слава богу, я не такой человек, чтобы уступать только потому, что я один, а все против меня». С этими мыслями, вызвавшими у него новый прилив желчи, граф вышел из ниши, и, озабоченный и встревоженный, прошел в зал.

Биче, видевшая со своего места, как отец долго разговаривал с Марко, думала, что они говорят о Лупо, и с замиранием сердца ждала, чем это кончится. Когда Висконти наконец оставил графа и вернулся к гостям, она исподтишка бросила на отца робкий и озабоченный взгляд, пытаясь угадать по его лицу судьбу брата своей служанки; однако ей ничего не удалось прочесть на этом лице, и она стала ждать, когда отец к ней подойдет. Прошло, однако, порядочно времени, прежде чем граф вышел в зал. На лице его было уже известное нам выражение – это показалось девушке плохим предзнаменованием, и она глубоко огорчилась.

– Что же он вам сказал? – спросила она графа, как только он к ней приблизился.

– О чем?

– Как – о чем? О помиловании Лупо, которого вы у него просили.

– Какое там помилование! Я не просил ни о каком помиловании.

– Боже мой! Значит, он ответил вам «нет»?

– Он не сказал мне ни «да», ни «нет». И вообще это не мое дело и не твое. Ты поняла? И держи язык за зубами, а если будешь болтать, не миновать нам всем беды.

– Вы стали совсем другим!

– Да, я стал совсем другим, потому что узнал кое-что, чего раньше не знал.

– Что же это? Неужели ничего нельзя сделать? Неужели он должен умереть?

– Да замолчи ты, упрямица, и веди себя прилично.

– Раз так, то я сама с ним поговорю, я брошусь к его ногам, стану умолять его…

– Ты с ума сошла! Только этого и не хватало!

– Но почему? Что случилось? Скажите мне…

– Я тебе уже все сказал. Хватит. Образумься и веди себя как подобает.

С этими словами граф исчез в толпе приглашенных, оставив дочь в совершенной растерянности, – ей казалось, что все это ей снится.

Заметив, что граф оставил Биче одну, Марко, ни на минуту не терявший ее из виду, подошел к креслу, на котором она сидела, и спросил у нее, предварительно получив разрешение у ее тетки, не окажет ли она ему честь пройтись с ним по праздничным залам: он показал бы ей рыцарей, которые завтра должны будут держать поле в состязании. Биче, которой очень хотелось остаться с Марко наедине, чтобы выпросить у него помилование для Лупо, приняла с согласия тетки рыцарственно предложенную ей руку и вместе с Марко пошла по залу.

– Вы уже знаете, что поле будут защищать двенадцать рыцарей, – говорил Висконти девушке. – Одиннадцать из них я вам покажу, потому что они все здесь, но двенадцатого вы тут не найдете. Впрочем, я знаю, что его вам представлять не нужно, потому что вы и так давно его знаете, не правда ли?