Текст книги "Фабрика безумия"
Автор книги: Томас Сас
Жанры:
Философия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)
Сартр рассматривает антисемитизм так же, как я смотрю на преследование ведьм и сумасшедших. Его анализ поможет углубить наше понимание отношений «притеснитель – жертва» в целом и отношений «институциональный психиатр – принудительно госпитализированный пациент» в частности.
В коротком рассказе Сартра «Детство вождя» мы видим Люсьена, единственного сына богатого промышленника, который борется за то, чтобы иметь направление и смысл своей жизни [870]870
Sartre J.-P.The Childhood of a Leader, in Intimacy and Other Stories, pp. 81—159.
[Закрыть]. Он встречает Лемордана, молодого человека с убеждениями. Лемордан знает, кто он, и это очаровывает Люсьена. Вскоре Лемордан посвящает Люсьена в антисемитизм – его идеологию и литературу, знакомит с его ревностными сторонниками, точно так же, как более взрослый мог бы познакомить юного с гомосексуальностью или героином. В результате Люсьен «излечивается» от кризиса самоидентификации. «Люсьен еще раз изучил себя, – пишет Сартр, – и подумал: „Я Люсьен! Тот, кто не переносит евреев”. Он часто произносил эту фразу, но сегодня она звучала как-то иначе, чем в другое время... Конечно, это было простое утверждение, как если бы кто-то сказал „Люсьен не любит устрицы” или „Люсьен не любит танцевать”. Но в нем не было ошибочности: любовь к танцам он мог бы обнаружить в каком-нибудь мелком еврейчике, который значил для него не больше мухи: достаточно было взглянуть на этого проклятого жиденка, чтобы понять, что его симпатии и антипатии прилипли к нему так же, как его запах, как его лоснящаяся кожа... но антисемитизм Люсьена был иного сорта – безжалостный и чистый. „Это святое”, – думал он» [871]871
Ibid., p. 156.
[Закрыть].
Антисемитизм Люсьена улучшает его самочувствие, а борьба с душевной болезнью улучшает самочувствие сторонников движения за душевное здоровье. Юристы, законодатели, врачи, матери видных семейств – короче говоря, все столпы общества таким образом наполняют свои жизни смыслом. Справедливости ради следует отметить, что они делают это за счет безработных пуэрториканцев, зависимых от героина, неграмотных негров, совершающих мелкие кражи, и разнообразных бедняков, которые слишком много пьют, – всех их до последнего человека они объявляют душевнобольными.
В своей книге «Антисемитизм и еврей» Сартр справедливо замечает, что роль ненависти в антисемитизме легко переоценить: «Антисемитизм – это не просто торжество ненависти, потому что он доставляет и положительные удовольствия. [Антисемит мыслит так:] рассматривая еврея как низшее и пагубное существо, я тем самым подтверждаю, что сам принадлежу к элите. Эта элита, в противоположность той, которая сложилась в новые времена благодаря службе или труду, очень напоминает потомственную аристократию. Я ничего не должен делать для того, чтобы заслужить свое превосходство, и я не могу утратить его. Оно дано раз и навсегда» [872]872
Sartre J.-P.Anti-Semite and Jew, pp. 26—27.
[Закрыть]. То же самое превосходство мы встречаем в душевно здоровом по отношению к душевнобольному. Как только советник президента опорочен как гомосексуалист или Эзра Паунд– как сумасшедший, самый последний из «нормальных» людей ощущает свое превосходство над ними. В самом деле, люди, опороченные таким образом посредством унизительных церемоний современной психиатрии, уподобляются мертвым: выжившие собираются на кладбище и тайно поздравляют друг друга с тем, что они еще живы, в то время как с их бедным неудачливым «другом» уже покончено.
Для настоящего антисемита хорошего еврея быть не может. «Еврей, – жестко замечает Сартр, – волен творить зло, но не добро. У него ровно столько свободной воли, сколько требуется, чтобы принять всю ответственность за преступления, которые он якобы совершил, однако ее недостаточно для того, чтобы надеяться на исправление» [873]873
Ibid., p. 39.
[Закрыть]. Для сознательного работника системы душевного здоровья не может существовать ни душевной болезни, полезной для пациента или для общества, ни Душевнобольного, способного самостоятельно меняться. Этим оправдывается унижение всех индивидов, объявленных душевнобольными, и навязывание властями лечения любому из них (вне зависимости от того, существует такое «лечение» или нет).
Одна из функций козла отпущения – помочь Праведному человеку (так Сартр называет индивида, которого мы могли бы назвать Нормальным человеком) уйти от рассмотрения проблемы добра и зла. «Если все, что он [антисемит] должен сделать, – пишет Сартр, – это устранить зло, это означает, что Добро уже дано ему. Ему не нужно отчаянно искать его, изобретать его, терпеливо исследовать его, если оно обнаружено, доказывать его справедливость, проверять его, следя за последствиями, и, наконец, ему не нужно уже брать на себя ответственность за нравственный выбор, который он сделал» [874]874
Ibid., p. 44.
[Закрыть]. Так и для работника душевного здоровья: все, что он должен сделать, – превратить зависимого в бывшего зависимого, гомосексуалиста – в гетеросексуального, возбужденного – в умиротворенного, и тогда наступит Общество Добра.
Поскольку антисемит воюет со злом, его личная доброта и доброта общества, за которое он сражается, не подлежит сомнению. Это позволяет ему использовать самые постыдные методы, заранее оправданные высокой целью, к которой он стремится. Антисемит «умывает руки в отбросах, – пишет Сартр [875]875
Ibid., p. 45.
[Закрыть]. – Институциональный психиатр, обращающийся с принудительно госпитализированными пациентами, сходным образом занят делом, добродетельность которого настолько самоочевидна, что оправдывает самые подлые средства. Он обманывает, принуждает, лишает своих жертв свободы, загоняет их препаратами в ступор и разрушает их ткани мозга электрошоком. Уменьшает ли это доброту его работы? Ни в коей мере. Он сражается со злом.
Эта борьба со злом, помимо прочего, помогает сплотить борцов в спаянную, гармоничную группу. Так все одинокие и неумелые люди, ведущие бестолковую жизнь, могут добиться признания, – повторив со страстным рвением несколько раз утверждение о том, что евреи вредят стране... снискав теплое отношение всего общества. В этом смысле в антисемитизме сохранилось что-то от человеческих жертвоприношений» [876]876
Ibid., p. 51.
[Закрыть].
Сегодня в США антисемитизм не поможет добиться теплого отношения общества, зато провозглашение с серьезным видом лозунгов вроде «Душевная болезнь – национальная проблема номер один» или «Душевная болезнь – такая же болезнь, как и любая другая» сделает это [877]877
Сегодня трудно найти газету или медицинский журнал, в которых нельзя было бы натолкнуться на этот жаргон. Вот недавний пример: «По прошествии четверти века, на протяжении которой неврология и психиатрия двигались каждая своим путем... границы между ними становятся все менее и менее определенными» (Yahr М.Neurology [annual review] 11Med. World News, 1968. Jan. 12, 1968, p. 129). Доктор Яр – профессор неврологии и декан колледжа врачей и хирургов Колумбийского университета.
Почему расплывчатость границ между неврологией и психиатрией – это хорошо, нам не сообщают: это должно быть самоочевидным. Церемониальный характер подобных утверждений становится вполне ясным, когда мы обращаем внимание на тех, кто их делает. Это всегда те, кто больше всего настаивает, что психиатрия – медицинская специальность, как любая другая. Конечно, ни один из этих людей не стал бы объявлять, что границы между проктологией и офтальмологией или гинекологией и нейрохирургией становятся «все менее и менее определенными», да еще и гордиться этим.
[Закрыть].
Можно ли разрешить проблему антисемитизма, обратив всех евреев в христианство? (Или проблему душевной болезни – вернув душевнобольных к душевному здоровью?) В классической гуманистической традиции Сартр утверждает, что это решение не сильно отличается от предложенного антисемитом: оно приведет к исчезновению врага! Обозначив сторонника обращения евреев как «демократа», Сартр пишет: «...разница между антисемитом и демократом, возможно, не столь уж и велика. Первый желает уничтожить в нем человека и оставить от него только еврея, парию, неприкасаемого. Последний желает уничтожить в нем еврея и оставить человека – абстрактного и универсального субъекта всеобщего гражданского права» [878]878
Ibid., р. 57.
[Закрыть]. В психиатрии мы тоже наблюдаем противоборство между двумя аналогичными позициями, словно иная позиция недопустима и невозможна.
Как антисемит желает решить еврейские проблемы, уничтожая евреев, так и нацистский психиатр пытается решить проблему душевного здоровья, истребляя душевнобольных. Восставая против этого, демократ, как его называет Сартр (или либерал, как мы могли бы назвать его, пользуясь современным политико-психиатрическим жаргоном), предпочитает решать первую проблему обращением евреев, а вторую – лечением. Таким образом, когда либерал определяет некоторых индивидов, или группу людей, как душевнобольных, он не имеет в виду, что у них есть право оставаться больными – во всяком случае, у них на это не больше прав, чем у еврея – быть евреем в глазах антисемита. По сути, диагноз – это лишь семантическое средство для оправдания искоренения (предполагаемой) «болезни» [879]879
По существу, мы сталкиваемся здесь с глубоко укоренившимся замешательством или нежеланием отличать описывающие утверждения от предписывающих, то есть от того, что должно быть, получение сведений о чем-то и получение приказа сделать что-то. Я рассматривал важность этих отличий в нескольких своих работах, например: Szasz Т.S. The Myth of Mental Illness; особенно с. 133—163.
Ханна Арендт определяет эту неспособность или нежелание находить различие между двумя категориями или лингвистическими формами как важную характеристику тоталитарных, в особенности нацистских идеологов. «Их превосходство, – пишет она, – заключается в способности немедленно превращать любое сообщение о факте в провозглашение цели. В отличие от массы, которой, например, требуется хоть как-то продемонстрировать низость еврейской расы, прежде чем ее можно будет уверенно призывать к убийству евреев, элитные образования понимают, что утверждение „все евреи скверные” означает, что всех евреев следует убить...» (Arendt Н.The Burden of Our Time, p. 372).
To, что верно в отношении идеологии коммунизма и нацизма, верно и в отношении психиатрической идеологии. Психиатр понимает, что утверждение «Джон Доу душевно болен» на самом деле означает «Отвезите Джона Доу в сумасшедший дом» (или «лишите его водительских прав, работы, права на защиту в суде и так далее»). Практически любое лишение общечеловеческих прав, которым подвергаются так называемые душевнобольные, следует объяснять именно таким образом.
[Закрыть]. Во всех упомянутых случаях притеснитель не желает видеть и признавать различия между людьми. Самодовольный индивид не может выносить бездействия по отношению ко злу. «Живи и давай жить другим», – на его взгляд, не правило благопристойных отношений между людьми, а условия договора с дьяволом.
Экзистенциалистское толкование Сартром антисемитизма очень напоминает социологическое описание отклоняющегося поведения: в обоих случаях отклоняющийся – козел отпущения, или жертва, – частично рассматривается как творение своих преследователей [880]880
См. гл. 15.
[Закрыть]. Хотя Сартр признает, что евреи существуют, точно так же, как существуют гомосексуалисты или депрессивные люди, он утверждает, что «еврей – это тот, кого евреем считают другие люди. Это очевидная истина, с которой мы должны начинать... именно антисемиты создают еврея» [881]881
Sartre J.-P.Anti-Semite and Jew, p. 69.
[Закрыть]. Безусловно, Сартру известно, как и всем остальным, что евреи могут существовать и в отсутствие антисемитов. Утверждая, что антисемит «создает» еврея, он имеет в виду еврея как социальную роль, как объект, в отношении которого антисемит призывает действовать в соответствии со своими интересами. Вряд ли преувеличением будет и аналогия из мира душевных болезней. Одно дело, когда наблюдатель сообщает, что кто-то опечален или обдумывает самоубийство, но не делает ничего. Совсем другое дело – описать такого индивида как «проявляющего суицидальные наклонности» или «опасного для самого себя» и запереть его в больнице (чтобы излечить его от болезни под названием депрессия, симптомами которой считаются суицидальные мысли). Можно сказать, что в первом случае душевное расстройство существовало без вмешательства психиатра, а во втором – психиатр создал душевную болезнь. Более того, как и в случае с антисемитизмом, психиатр лепит душевнобольного как социальный объект, над которым он может производить манипуляции в своих собственных интересах. То, что он маскирует этот свой интерес под вывеской «альтруизма», не должно нас останавливать, поскольку это всего лишь очередное «терапевтическое» оправдание межличностного насилия.
В той мере, в которой люди обладают чертами, отделяющими их от окружающих, подлинно либеральным и гуманным отношением к этим отличиям будет только их понимание и приятие [882]882
Тем не менее терпимость к различиям и конфликтам, которыми они чреваты, противоречит общественному порядку (по крайней мере, тому, который мы знаем). Кеннет Берк полагает, что «жертвенный принцип (поиска „козла отпущения”) неотделим от человеческого общества». Он заключает свой анализ следующим образом: «Там, где есть [общественный] порядок, есть и вина, там, где есть вина, – есть и необходимость в искуплении, но каждое такое „искупление” – это жертва. Или: где действие, там и драма, где драма, там конфликт, а где конфликт, там жертва» (Burke К.Ibid., р. 450).
Глубоко укоренившееся убеждение в том, что жертвы каким-то образом должны быть виновны и заслужили свою участь – иными словами, что, поскольку они наказаны, они уже виновны в нарушении общественного порядка, – иллюстрируется наблюдением Ханны Арендт. «Здравый смысл отвечал на ужасы Бухенвальда и Освенцима благовидным аргументом: „Какие же преступления совершили все эти люди, если с ними теперь так поступают!”» (Arendt H.Ibid., p. 418).
[Закрыть]. Сартр описывает эту ситуацию в терминах, в равной мере применимых и к так называемым душевнобольным пациентам. «В обществах, где женщины имеют право голоса, – пишет он, – их не просят переменить пол, когда они входят в кабинку для голосования. Когда встает вопрос о законных правах еврея, а также о менее очевидных, но в равной мере неотъемлемых правах, не прописанных ни в одном кодексе, он должен обладать этими правами не как потенциальный христианин, а именно как французский еврей. Именно с его характером, его обычаями, его вкусами и религией, если таковая имеется, его именем и физическими недостатками мы обязаны признать его» [883]883
Ibid., pp. 146—147.
[Закрыть]. Применить это правило к так называемому душевнобольному– нелегкая задача. Нынешнее американское общество не выказывает ни малейшего интереса к тому, чтобы посмотреть на проблему в таком свете, не говоря уже о ее решении. Бенджамин Раш искал решение проблемы «не-гритянства» в витилиго, а мы ищем избавление от страха, безысходности, ярости и грусти в общественных центрах душевного здоровья [884]884
He так давно, когда критики психиатрии объявили, что ее целью является общественное послушание, практикующие эту дисциплину стали отрицать это обвинение, определив цель своей «науки» как поддержание душевного здоровья и человеческого благополучия. Теперь это не так. Теперь институциональные психиатры вкрадчиво признают, что их цель – приспособить человеческий винтик к общественной машине. «Приспособить людей к их общественному окружению – такова забота психиатрии» согласно Джону Даунингу, директору Службы душевного здоровья округа Сан Матео и видному деятелю движения за общественные службы душевного здоровья. (Процитировано в: Leo Livak, A trip to Esalen Institute: Joy is the prize, New York Magazine, Dec. 31, 1967, pp. 8, 21-28).
[Закрыть].
Основное стремление человека – решать проблемы, но оно становится источником одновременно и его высшей славы, и глубочайшего стыда. Если человек не может разрешить свои проблемы инструментальными, техническими средствами, он прибегает к институциональным, церемониальным действиям. Тачка необходима, чтобы строить, козел отпущения – дабы провести церемонию. Таким образом, технические артефакты или инструменты могут считаться символами решаемых ими проблем. Точно так же могут рассматриваться животные и человеческие жертвоприношения. Что это за проблемы? Во-первых, болезнь, которая угрожает биологическому выживанию человека; во-вторых, грех, который угрожает политическому выживанию человека. В своих конкретных проявлениях эти угрозы представляют собой обширные, почти неразрешимые проблемы. Возможно, из-за этого на протяжении всей своей истории люди пытались упростить себе задачу, намечая несуществующие связи между здоровьем и добродетелью, болезнью и грехом. Словно люди никак не могут согласиться с тем, что хорошие люди могут болеть, а плохие – оставаться здоровыми или что здоровые люди могут быть плохими, а больные – хорошими. Одна и та же нетерпимость к сложности нравственной проблемы и различиям между людьми привела людей к отрицанию образа доброго божества, которое любит всяк свою тварь: евреев и христиан, белых и черных, мужчин и женщин, больных и здоровых. Подавляя плюрализм, присущий этому взгляду на мир, люди создали образ упорядоченной вселенной, иерархически управляемой Богом и его наместниками на земле, а если не Богом, то людьми, которые правят во имя общего блага. В этой перспективе люди, естественно, начинают ставить единство выше разнообразия, а контроль над Другим – выше самоконтроля. Они создают соответствующие методы для укрепления такой «общественной реальности». Оценивать себя через обесценивание других в соответствии с учениями религиозных и национальных мифологий и санкцией закона – как раз один из таких методов. В прошлом общества доверяли применение этого общественного механизма оценки и обесценивания священникам, сегодня они вверяют его своим психиатрам.
Далее, поскольку магические способы проще, чем технические, неудивительно, что человек показал замечательную изобретательность в вытеснении материальных проблем на духовный уровень, а духовных проблем – на материальный уровень, обращаясь в каждом случае скорее институционально и церемониально, нежели инструментально и технически. Веками человек относил болезнь к грехам и пытался освободиться от болезни, заботясь о своем моральном поведении. Сегодня он относит грех к болезням и пытается освободиться от зла, заботясь о своем здоровье.
Когда церковь имела власть, ее почитали за данные ею через священников – ее лживых пророков – обещания вечной жизни на небесах. Когда она лишилась власти, ее стали бранить за сопротивление прогрессу медицины. Сегодня медицину почитают за данные ею через психиатров – ее лжепророков – обещания нравственного успокоения на земле. Когда она лишится власти, ее будут, как я подозреваю, бранить за сопротивление прогрессу морали. Но поскольку сопротивление прогрессу морали, когда оно имеет место, неизменно восхваляется в качестве самого прогресса морали, подлинное совершенство нашей духовности должно зависеть от действительного решения психологических и общественных проблем, на которые мы пока даже не решились взглянуть, не говоря уже о том, чтобы взяться за них. А до того времени нам следовало бы судить обо всех Великих Моральных Программах, особенно если их поддерживает власть Церкви или Государства, применяя с незначительными изменениями известное англо-американское судебное правило: они безнравственны до тех пор, пока не доказано обратное.
Глава 15.
Борьба за самоуважение
Половина всего вреда в этом мире причиняется людьми, желающими чувствовать свою важность. Они не хотят вредить – да вред им и не интересен. Они просто или не видят его, или оправдывают его тем, что они поглощены бесконечной борьбой за то, чтобы думать о себе хорошо.
Когда антагонистический подход становится нормой, зачастую не остается места для нейтральной позиции: участники социальных отношений должны рассматриваться как враги или как друзья, как агрессоры или как жертвы. Например, если мы описываем гомосексуалистов или душевнобольных как «отклоняющихся» или называем их больными, мы подразумеваем, что они делают что-то неправильное по отношению к кому-то, возможно – к самим себе. И наоборот, если мы описываем их как козла отпущения, то подразумеваем, что другие люди совершает что-то неправильное по отношению к ним.
Эту дилемму хорошо понимал Вольтер. Он описал ее с характерной иронией в своем «Философском словаре» под заглавием «Свобода мысли» в форме диалога между лордом Болдмайндом, английским генералом, и графой Медросо, испанским дворянином [886]886
Вольтер использует игру слов. Болдмайнд (англ.bold mind) – дерзкий разум; Медросо (исп.medroso) – 1. робкий, боязливый, испуганный; 2. внушающий ужас. (Примеч. пер.)
[Закрыть]. Я процитирую часть текста Вольтера:
«Болдмайнд: Итак, Вы – начальник караула у братьев доминиканцев? Мерзкое ремесло.
Медросо: Это верно, но лучше пусть я буду их слугой, чем их жертвой. Я предпочту несчастие сжечь своего соседа несчастию самому оказаться поджаренным» [887]887
Voltaire F.Philosophical Dictionary (1764), p. 353.
[Закрыть].
Затруднительное положение графа Медросо не перестало быть актуальным вместе с инквизицией. Напротив, слишком часто современный человек оказывается перед той же мучительной дилеммой. Выбрать ли ему господство только для того, чтобы самому избежать порабощения? Нет, восклицает Камю: «Даже тем, кто сыт моралью по горло, следовало бы понять, что лучше претерпеть определенные несправедливости, чем совершить их...» [888]888
Camus A.Preface to Algerian Reports, in Resistance, Rebellion, and Death, p. 114.
[Закрыть]
Традиционно сумасшедший считался опасным врагом общества, действительным или потенциальным агрессором. Соответственно общество и его полицейский – психиатр рассматривались как действительные или возможные жертвы. Это – решение графа Медросо для дилеммы «душевной болезни»: уничтожь индивида, признанного «пациентом», до того как он сможет уничтожить тебя. Для врача такой подход не менее постыден, чем для священника.
Если мы вынуждены выбирать между тем, чтобы сжигать других или быть сожженными (выбор, которого в состоянии избежать очень немногие из думающих людей и который особенно часто возникает в карьере психиатра), то я думаю, что вдохновляться следует решением Альбера Камю, а не графа Медросо. Однако часто возможно, а на самом деле и желательно избегать такого выбора, просто отвергая отношения господства—подчинения. Врач, избравший карьеру институционального психиатра, ставит себя, даже если поначалу он не осознает этого, в положение графа Медросо: он должен или сжигать – то есть, будучи агентом государства, наклеивать на невиновных ярлыки, стигматизирующие их какисточник зла, или же поджарят его самого – то есть, став агентом преследуемого душевнобольного индивида, он рискует подвергнуться нападкам коллег, которые объя-рЯт его отклоняющимся, отпавшим от профессии, безответственным врачом или даже сумасшедшим. С другой стороны, психиатр, предпочитающий работать в качестве частного психотерапевта, как, например, поступают некоторые психоаналитики, может переступить через эту дилемму, избрав, подобно Аврааму Линкольну, отношения равенства и доброй воли. «Я не хочу быть рабом, но рабовладельцем я хочу быть еще меньше, – говорил Линкольн. – Так я представляю демократию. Все, что отступает от этой идеи настолько, что различие становится заметным, – уже не демократия» [889]889
Lincoln A.From a letter (1858); цит. no: Morley C., Everett L. D. (ed.). [Bartlett’s] Familiar Quotations, p. 455.
[Закрыть].
Именно потому, что я стараюсь следовать этому принципу, потому что я отвергаю как аморальные в своей основе все формы «терапевтического» обмана и принуждения, я классифицирую институционального психиатра как притеснителя, а принудительно госпитализированного психиатрического пациента – как жертву. Такой выбор легко защищать, не только воспользовавшись этическими аргументами и следуя уже обозначенным линиям рассуждения, но и опираясь на исторические и политические свидетельства.
История психиатрии, как я, надеюсь, убедительно продемонстрировал в этой книге, представляет собой в основном отчет о чередовании модных тенденций в теории и практике психиатрического насилия, составленный на самодовольном медицинском жаргоне [890]890
В качестве иллюстрации предлагаю документ под названием «Права пациента», который подготовил Нью-Йоркский комитет по рекодификации закона о душевной гигиене. Документ открывается следующим заявлением: «Аксиомой для нас является то, что весь Закон о душевной гигиене пронизан заботой о правах пациентов, особенно о праве на адекватную заботу и лечение» (Institute of Public Administration, Patient's Rights: Third Draft of Legislation and Analysis [Research Memorandum No. 41], декабрь 1967 г. [Размножено на мимеографе; распространено частным образом.]). Точно так же испанский инквизитор мог бы заявить, что «аксиомой для меня является то, что вся работа инквизиции пронизана заботой о правах верующих, особенно о праве на истинную веру и спасение». В действительности утверждение комитета представляет собой беззастенчивую ложь. Главная забота любого закона о душевной гигиене – наделить врачей властью лишать свободы невиновных граждан и навязывать им так называемое медицинское вмешательство против их воли. Как и следовало ожидать, совещательным комитетом по рекодификации закона о душевной гигиене Нью-Йорка управляют уполномоченный и двое помощников уполномоченного Департамента душевной гигиены штата Нью-Йорк.
[Закрыть]. В этом отношении она напоминает традиционную историю национализма и религиозных войн, которая изображает насилие безжалостных и рвущихся к власти вождей, прикрывающихся беззаветной борьбой во имя Бога или Нации. (На коммунистическом языке борьба ведется во имя рабочих или во имя угнетенных масс.) Таким образом, насилие, которого ждут от сумасшедшего, лучше всего Понимать как проекцию на жертву действительного насилия со стороны притеснителя. Агрессия общества в целом иего агента-врача в частности против так называемого сумасшедшего берет начало еще в XVII веке в темницах цепях, телесных пытках и лишении пищи, продолжается в XVIII и XIX веках в сумасшедших домах в побоях кнутом кровопускании и средствах физического усмирения («смирительных рубахах»), расцветая в XX веке в обширных государственных больницах (вмещающих до 15 ООО обитателей) в электрошоке, лейкотомии (отсечение скальпелем лобных долей от остального мозга) и средствах химического усмирения, именуемых «транквилизаторами». Подобно всем прочим систематическим, всенародно одобренным формам агрессии, психиатрическое насилие одобрено и принято влиятельными общественными институтами, санкционировано законом и традицией. Основные социальные институты, вовлеченные в теорию и практику психиатрического насилия, – государство, семья и медицинская профессия. Государство одобряет принудительное заключение под стражу «опасных» душевнобольных, семья одобряет его и извлекает выгоду из этого мероприятия, медицинская профессия в лице психиатрии осуществляет эту деятельность и находит для нее оправдания [891]891
В этой связи см.: Szasz Т. S.Law, Liberty, and Psychiatry; особенно pp. 149—158.
[Закрыть].
Политические основания для оппозиции институциональной психиатрии те же самые, что традиционно выдвигались сторонниками либертарного подхода – от Джона Стюарта Милля до Исайи Берлина – против всевозможных деспотических общественных практик. Вкратце аргументация такова. Группе легче защититься от обвинений в том, что она приносит в жертву часть своих членов, чем индивиду – защитить себя от обвинения в оскорблении общества. В противостоянии гражданина и государства, как и в любом другом конфликте неравных сторон, все неопределенности должны толковаться в пользу слабейшей стороны. Почему? Потому что более слабая сторона по определению обладает меньшими возможностями защиты, чем ее противник. Если мы хотим, чтобы эта сторона выжила и оставалась в игре, мы должны оставить ей шанс. Очевидно, что потенциальное насилие немногих не оправдывает действительного насилия большинства. Однако именно к такому оправданию мы прибегаем сегодня, защищая службы душевного здоровья, а прежде мы выдвигали его в защиту христианства. Настоящий душевнобольной, утверждаю я, может быть опасен, так как он может повредить себе или окружающим. Однако мы уже причиняем вред: мы лишаем «душевнобольного» доброго имени и свободы и подвергаем его пыткам, которые называются «лечением». Конечно, предполагаемый душевнобольной считается опасным только потому, что он воспринимается как «умственно отличающийся», чуждый индивид, чье поведение, в отличие от поведения «нормального» человека, непредсказуемо. Иными словами, его считают одним из видов отклоняющегося, нарушителя фундаментальных правил общества.
Важно отметить, однако, что отклонение (девиация) не является, как зачастую ошибочно полагают, ущербностью, свойственной отдельному лицу. Напротив, оно является неизбежным следствием и даже неотъемлемой частью процесса выстраивания общественных объединений или групп. Социологи, исследующие отклонения, понимают это очень хорошо. Например, Говард С. Беккер пишет, что «социальные группы создают отклонение, устанавливая правила, отступление от которых и представляет собой девиацию, а также применяя эти правила к отдельным людям и помечая их как посторонних. С этой точки зрения девиация – это не качество действий, которые индивид совершает, а, скорее, следствие приложения другими к „нарушителю” правил и санкций. Отклоняющийся – это тот, к кому успешно прикрепили ярлык, а девиантное поведение – это поведение, которое в качестве такового обозначили люди» [892]892
Becker Н. S.Outsiders, р. 9.
[Закрыть].
Обычно люди, объявленные девиантными, переступили через какое-то правило (юридическое, религиозное или социальное). Типичный пример – хиппи или гомосексуалисты. Часто, однако, бывает и так, что правил они не нарушали, а как «отклоняющихся» их классифицировали «только потому, что авторитетные фигуры избрали Для них эту роль. Примером здесь являются невинные граждане, которых сенатор Джозеф Маккарти зачислил в коммунисты, или выдающиеся индивиды, такие как сенатор Барри Голдуотер, которого психиатры объявили душевнобольным. Беккер справедливо подчеркивает, что «некоторые люди могут зачисляться в девиантные, несмотря на то что они не нарушали никаких правил... Девиация не качество, которое лежит в основе поведения. Она появляется во взаимодействии между личностью, которая совершает действие, и теми, кого это действие так или иначе касается» [893]893
Ibid., pp. 9, 14.
[Закрыть].
Из этого следуют два важных вывода. Первый состоит в том, что, поскольку девиация – это нарушение правил, она служит одновременно и подрывным и стабилизирующим фактором общества. Только если публично показать образец неуместного поведения, члены группы смогут узнать и запомнить, что является уместным поведением. Без следования правилам не может быть общественной жизни, но без отступления от правил не может быть индивидуальности. Отличительной чертой человека является то, что он одновременно и подчиняется правилам, и не подчиняется им!
Второй вывод: поскольку медицинское заболевание (в смысле отклонения от биологических норм) не играет в общественной и личной жизни той роли, которую играет отклонение от социальных норм, последнее просто не может «лечиться» или искореняться так, как может лечиться и искореняться первое. Усердные кампании по борьбе с девиантностью, уподобляемые кампаниям по борьбе с заразными заболеваниями и развернутые в наши дни против алкоголизма, наркозависимости и «душевной болезни», в силу этого не только обречены на провал, но и вносят серьезный вклад в лишение человеческого образа людей, которых столь громко «защищают» борцы за «душевное здоровье».
Как мы уже видели, козлы отпущения – это отклоняющиеся, это индивиды (или группы), преследуемые за действительное или приписанное им отклонение. В предшествующих главах представления Сартра об антисемитизме помогли нам понять суть общественной борьбы за изгнание зла. Давайте проследим в этом ключе неко-т0рые из его мыслей по поводу козла отпущения, которые, возможно, позволят нам лучше понять наше отношение к душевнобольному. Для этого мы заглянем в его книгу о Жане Жене [894]894
Sartre J.-P.Saint Genet.
[Закрыть].
Отправной точкой для Сартра вновь служит положение о том, что обычный человек желает чувствовать, что он хорош и добродетелен. «Злодей – это Другой... Следовательно, именно во время войны Добрый человек имеет наиболее ясное сознание... К сожалению, всегда воевать невозможно. Время от времени необходим мир. Для мирного времени общество в своей мудрости предусмотрело профессиональных злодеев. Эти злые люди настолько же необходимы добрым, насколько шлюхи – честным женщинам. Поэтому они тщательно отбираются. Они должны быть дурного происхождения и без надежды на изменение к лучшему» [895]895
Ibid., p. 30.
[Закрыть].
Я старался показать, каким образом в современном обществе идет отбор на роль «душевнобольных» злодеев. Массовую мобилизацию сил движением за душевное здоровье [896]896
Количество психиатров в Соединенных Штатах увеличивается вдвое быстрее, чем прирастает население: три процента против полутора ежегодно (Psychiat. Progress. 1966, vol. 4, Jan.– Feb., p. 1). Такая скорость роста численности психиатров особенно показательна, потому что и количество врачей, из рядов которых и набирают психиатров, едва поспевает за увеличением населения. Поскольку одни психиатры не могут удов летворить гаргантюанские аппетиты новой инквизиции, неудивительно, что общее количество «работников душевного здоровья» увеличивается куда быстрее, чем количество психиатров. «В течение 1960—1965 годов количество психиатров, психологов и других работников сферы душевного здоровья возросло в США на 44 процента» (U. S. News and World Report. 1967. Nov. 6, p. 48).
[Закрыть]лучше всего понимать как попытку увеличить количество душевнобольных, «найденных» в обществе. Подобно тому как владельцы прииска нанимают все больше шахтеров для того, чтобы извлекать из недр все больше руды, так и федеральное правительство и правительства штатов, их подразделения, а также частные и филантропические организации нанимают все больше психиатров, психологов и социальных работников, для того чтобы извлекать все больше сумасшедших из недр общества. Ради чьего блага? Ответ может быть только один: ради блага тех, кто их нанимает, кто ставит им задачу и, конечно же, платит им. Вот почему превращение врача из целителя больного индивида в гражданского служащего или бюрократа так важно для нас. Особенно глубокое влияние на общество этот процесс приобрел в психиатрии [897]897
Такая перспектива для психиатрии не нова. Применительно к семье она некоторое время была очень модной, особенно среди психоаналитиков и социологов. Одним из ее последствий стало понятие о родителях как о «патогенных факторах» семьи, вызывающих у детей душевные болезни. Выражение «шизофреническая мать» служит свидетельством такого взгляда. В качестве примера этой точки зрения, использованной для объяснения детских психозов, см.: Henry J.Culture Against Man, pp. 321—388; в качестве примера использования этой точки зрения для объяснения подростковой делинквентности (феномена «трудных» подростков): Eissler R. S.Scapegoats of Society // Eissler К. R. (ed.). Searchlights on Delinquency, pp. 288—305. Ограничивать этот взгляд семейными отношениями абсурдно. Наиболее влиятельные создатели козла отпущения в современном обществе – это государство и психиатрическая профессия. Отсюда и неотложная необходимость обратить на них не меньшее внимание, чем на частных лиц. Однако исследование отношений «профессионал – клиент» в психиатрии создает для психиатров проблемы, в то время как исследование семейных отношений их не создает. Таким образом, организованный психиатрией поиск «причин душевной болезни» напоминает пьяного, который ищет ключ от своего дома под фонарем – не потому, что он потерял его именно там, а потому, что там светлее. По этому поводу см. также гл. 12.
[Закрыть].
И где же, спрашивает Сартр, Праведный человек ищет зло? Там же, где Нормальный ищет душевную болезнь. «Поскольку зло – это отрицание, отделение, распад, – пишет Сартр, – то его естественных представителей следует искать среди отделенных и желающих отделения, среди неподдающихся ассимиляции, среди нежелательных, униженных, отверженных. Кандидаты могут быть притесняемыми и эксплуатируемыми любой категории – иностранными рабочими, этническими меньшинствами. Но это не самые лучшие кандидаты. Эти люди иногда организуются и осознают свою принадлежность к расе или классу. Затем они обнаруживают, по причине ненависти, значение возмездия, и притеснитель начинает олицетворять для них зло, точно так же, как они олицетворяют зло для притеснителя. К счастью, в нашем обществе существуют продукты распада, отщепенцы: брошенные дети, „бедные”, буржуа, потерявшие свой статус, „люмпен – пролетариат”, деклассированные всякого рода – иными словами, все несчастные. В их отношении мы спокойны. Они не могут объединиться в группу, так как никому не нужны. .. Вот почему мы обыкновенно отдаем предпочтение именно им» [898]898
Ibid., pp. 30—31.
[Закрыть].
Александер и Зилбург возглавили атаку, чтобы отвоевать для психиатрии этих отверженных и обездоленных членов общества. Меннингер и Бэзелон зачистили последние следы сопротивления. И так было всегда. Психиатрия и юриспруденция, которую она «просветила», не привнесли никаких нововведений в этот вопрос. Избрав в качестве жертвы для своих терапевтически замаскированных вторжений кого-то, равного себе по силам, Праведный человек рискует натолкнуться на сопротивление, даже мятеж, чего следует избегать любой ценой. Поскольку он рискует проиграть не короткую схватку и даже не серьезную битву, а великую войну со злом, он, как ведущий этой игры, оставляет за собой привилегию определять ее правила. «Даже выбирая козлов отпущения, – замечает Сартр, – общество праведных тщательно заботилось о том, чтобы устранить возможности для их объединения» [899]899
Ibid., p. 118.
[Закрыть].
Как только Праведный выбрал себе добычу, все остальное – вопрос времени. Мы уже видели, как поступали с ведьмами. Сартр показывает, как поступили с Жаном Жене: «...Ему не дозволялось говорить ничего, за исключением слов покаяния» [900]900
Ibid., p. 278.
[Закрыть]. Принудительно госпитализированному пациенту тоже не позволяют сообщать что-либо, кроме признания себя душевнобольным. Человеческого диалога между больничным психиатром и его госпитализированным пациентом не существует. Вместо этого пациент излагает «клинический материал». Душевноболь-н0й – это живой труп. Слова, которые он произносит, – это семантические экссудаты [901]901
Экссудат {лат.exsudare – потеть) – выпот – жидкость, скапливающаяся при воспалениях в тканях и полостях тела вследствие выхождения жидкой части, белков и клеток крови, из мелких сосудов из-за увеличения их проницаемости.
[Закрыть]его болезни, которые предназначены для исследования, но не для восприятия. Психиатры ссылаются на речь пациента как на «продукты», как если бы его слова были мокротой. Они записывают их на магнитную ленту, разлагают ее на лингвистические единицы и фрагменты, а затем прокручивают «запись» перед студентами, которые слушают ее так, как если бы рассматривали под микроскопом туберкулезные бациллы. Таковы основные шаги по превращению человека в душевнобольного. Такова основная цель, основной общественный мандат институциональной психиатрии. Верх неприличия заявлять (как это происходит сегодня с нами и как поступали наши предки во времена инквизиции), что, обозначив Другого как зло, мы помогаем ему стать лучше.
