Текст книги "Последняя история Мигела Торреша да Силва"

Автор книги: Томас Фогель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Я предполагаю, что вы говорите о математике…

– Все есть математика. И поэзия тоже. Что ты читаешь?

– Камоэнса. Историю Инеш ди Кастро.

– Не очень-то весело.

– Нет, – ответил Мануэл, потупившись.

– О, любовная тоска? – Рибейро невольно съязвил.

– Я до сих пор не решил.

– Что именно… – Рибейро подергал пальцами свою бороду.

– Существует она или нет.

– Значит, не существует. Уравнение решено правильно.

– Возможно, это верно для профессора математики, – сердито сказал Мануэл, – но так ли это для внука рассказчика историй, я не знаю.

Рибейро ничего не сказал.

– Но наверное, вы, как всегда, правы. По крайней мере не осталось ни одной нерешенной задачи.

– Если это была любовная сделка без любовных ссор, то ты торговал правильно.

– Мне не по душе шутки.

– Я говорю это совершенно серьезно.

– Но ведь что-то же остается.

– Это хорошо. Этот остаток нужен тебе, он нужен нам всем. Положи его в кладовую памяти, которая чем мы старше, тем незаменимей для нас. У кого ее нет, тот впадает в апатию, безропотно смиряется в своем равнодушии. А это куда хуже, чем боль и отчаяние.

Рибейро наклонился и посмотрел Мануэлу в глаза.

– Содержи ее в порядке, свою кладовую памяти, в ней лежит потайной ключ, который когда-нибудь тебе срочно понадобится, чтобы открыть некую дверь.

Потом они долгое время сидели молча. Возможно, именно это молчание и вырвало из сна старого библиотекаря. Громко зевая, он потянулся на своем стуле. Только заметив покашливающего Рибейро, старый Антонио вспомнил о своих обязанностях. Он встал, кряхтя поднял с пола ключи и, шаркая ногами, вошел в среднее помещение.

– Профессор Рибейро, вы самый прилежный профессор в университете, – поспешил он сказать, чтобы скрыть угрызения совести, которые он, правда, всячески сдерживал. – Чем могу вам служить?

– Мы не хотим затруднять тебя, – ответил Рибейро, поднимаясь, – но, может быть, ты поставишь наши книги обратно на полки. На сегодня достаточно.

Мануэл насмешливо улыбнулся и тоже встал.

– Спасибо за урок, – сказал он, уходя…

– Разве это был урок? – удивленно спросил профессор. – По мне, это был скорее разговор между друзьями.

* * *

У каждого оставалось по две фигуры на доске. «Шах!» – сказал Рибейро. Он оттеснил ладьей короля Мануэла к краю поля. Однако Мануэл смог продвинуть своего короля на боковую клетку другого цвета, чем диагональ, которую занимал его слон. Рибейро, по-видимому, был поражен. Он, улыбаясь, откинулся назад и потянулся:

– Ничья!

Они уже несколько часов просидели на «охотничьей вышке» Рибейро, склонившись за доской.

– Терпение, – сказал Рибейро, – главная предпосылка для этой игры. А у тебя, так мне кажется, его больше, чем у Себастьяно, который не раз в гневе валил своими широкими рукавами все фигуры в одну кучу.

– Терпение, это верно. Но может быть, важно и. сочувствие, сочувствие и терпение.

– Ты, судя по всему, думаешь об искусстве проигрывать? – спросил Рибейро.

●

– Да. Как в истории одного молодого человека, который пришел в монастырь, чтобы встретиться там со старым наставником, в надежде, что тот поможет ему преодолеть пустоту его жизни. «Углубись в мудрость старых книг или попытайся медитировать. Наш дом открыт для тебя!»

«Я происхожу из богатой семьи, мне никогда не нужно было ни работать, ни принуждать себя. Единственное, что меня до сих пор радует, так это шахматы!»

Наставник позвал монаха и приказал ему:

«Принеси свою шахматную доску! Так как ты принес обет послушания, докажи теперь это. Ты лучший среди нас игрок в шахматы и будешь играть с этим человеком. Проигравшему я снесу мечом голову с плеч. Поскольку твоего противника ничего, кроме шахмат, в жизни не интересует, то если он проиграет, иного наказания и не заслужит».

Манера держаться старого наставника не допускала ни возражений, ни протестов. Они поставили на кон свою жизнь, они играли часами, пытаясь подавить подступающее чувство страха, одержимые стремлением выиграть. Все вокруг было забыто. Все вокруг было игрой, именно той игрой, посредством которой они боролись за жизнь. Когда молодой человек, сделав неудачный ход, попал в невыгодное положение, монах прореагировал опрометчиво, после чего тот смог снова решительно атаковать монаха и загнать в ловушку. Человек посмотрел на своего растерянного противника, который сидел напротив него, уставившись на доску, и лоб которого от страха покрылся каплями пота. Внезапно он увидел в нем интеллигентного и порядочного человека, в чертах лица которого явственно проступали следы полной трудов и лишений жизни. «А я, что я могу предъявить? Пустое, никому не нужное существование. Я не имею права победить этого человека».

И вот, когда был его ход, он сделал маленькую ошибку, потом еще одну и попал в невыгодную ситуацию. Старый наставник внимательно наблюдал за игрой. Внезапно он встал, подошел к шахматной доске и одним-единственным взмахом руки опрокинул фигуры:

«Мне не нужен ни победитель, ни побежденный. – И, повернувшись к молодому мужчине, произнес: – Ты победил самого себя. Потому что наряду с терпением и умением сосредоточиваться ты сегодня узнал, что такое сочувствие».

– Браво, – сказал Рибейро, у которого, пока он слушал, погасла трубка. – Существует бог весть сколько шахматных историй, но это самая прекрасная из того, что я слышал. Рисковать собственной жизнью из-за сочувствия к чужой. Это основная модель великих мифов. Мы ведь недавно говорили о Тезее? Он из-за сочувствия рисковал жизнью, и сверх того, став победителем, оставил лабиринт! Почему бы и нет?

Трубка Рибейро опять разгорелась, а Мануэл в задумчивости стал снова расставлять по порядку фигуры на шахматной доске.

– Эта игра – тоже лабиринт, мы оказываемся здесь все в новых и новых тупиках.

– И тотчас открываются новые возможности, – добавил Рибейро, – только тот, кто хитроумен, кто думает «из-за угла», тот идет вперед.

– Как в старину, в той далекой стране, где люди по возможности избегали напрямик подходить друг к другу. Когда хотели встретиться, то по этикету полагалось отойти в угол. В этой стране годами и десятилетиями сооружались выложенные из обожженного кирпича укромные уголки для встреч.

Рибейро с любопытством вглядывался в своего ученика и вслушивался в его речи, набивая меж тем новую трубку.

– Но потом старый великий визирь умер, а правитель назначил нового, более молодого, который много путешествовал по свету и который нашел, что углы не современны, мешают прогрессу, чересчур скромны и простоваты. Короче говоря, он велел их снести. Но поскольку никто не захотел ни с кем встречаться напрямую, народ поднялся, отправился прямо ко дворцу и прогнал стоумового всезнайку. Во всей стране были в мгновение ока восстановлены все старые углы, построены новые, так что вся страна превратилась в лабиринт. Люди вернулись к привычному этикету, опять стали встречаться и заниматься делами.

Учитель задумчиво и с некоторым удивлением посмотрел на Мануэла, когда тот закончил, затем удовлетворенно потянулся за своей трубкой.

– Как я понимаю, это одна из историй твоего деда? Замечательная история и, кроме того, прекрасно рассказана. Дело пошло.

Мануэл молчал.

– Ты видишь, это был вопрос времени. И вот подобное нашло подобное. И остальные истории, которые ты хранишь в своей памяти, образуют своеобразный лабиринт. Рассказывая или записывая их, ты мало-помалу проникнешь в него. И в конце концов они станут твоими историями.

Мануэл сидел с отсутствующим видом, глядя через окно в долину. Может быть, следовало рассказать учителю о Марии?

– Вероятно, каждому из нас в какой-то момент нужна своя Ариадна с ее нитью, некоторым образом муза, которая целует нас.

– Но купить ее нельзя!

– Нет, купить ее нельзя, – подтвердил Рибейро, не зная, что, собственно, имел в виду Мануэл. – Но даром тоже ничего не бывает.

– А что такое Минотавр? – спросил Мануэл.

– Кто знает, вероятно, сидящий в тебе самом мерзавец, которого ты должен одолеть. И только тогда ты окончательно станешь обладателем богатейшего наследия своего деда, тогда его истории станут твоими, в той или иной из них ты найдешь себя и отразишься в ней, как в зеркале.

Мануэл задумался:

– Действительно ли имеет смысл смотреть в зеркало, чтобы что-нибудь узнать о себе?

– Есть серьезные причины, по которым нужно смотреть в зеркало не только по утрам. И кто это сделает, попадет в хорошую компанию известных философов. И Сократ, и Сенека, и стоик Марк Аврелий рекомендовали ежедневно смотреть в зеркало. Именно последнему удалось выработать такую искренность и прямоту по отношению к самому себе, которая ищет себе подобную. Слышал ли ты о нем?

– Один из римских императоров…

– …в синкретические времена. Кругом все кишело целителями всех сортов, посвященными, гностиками, астрологами, чудодеями. И это не в последнюю очередь создавало благоприятный духовный климат для тайно распространявшегося по всей его империи христианства. Он приходил к знанию через очищение и понимание данности, когда по утрам подходил к зеркалу и, чтобы ободрить себя, произносил маленькую речь: «Я встречусь сегодня с нескромным, неблагодарным, бессовестным, коварным, завистливым, невыносимым человеком. Все эти качества возникают из-за незнания того, что хорошо, а что плохо. Если меня кто-нибудь обидит, то это его дело, это его образ действия. Я останусь верен себе, меня никто не заставит совершать мерзости, я не желаю ни с кем враждовать». Как ты видишь, здесь взгляд в зеркало лишен тщеславия, шутовства и трюков с чудодейственными льстивыми зеркалами, которые превращают отвратительное лицо в самое привлекательное.

При этих словах Мануэл вздрогнул. Ему вспомнилась не до конца рассказанная история с разбитым зеркалом.

– Почему осколки зеркала приносят несчастье?

– Это чушь. Для Николая Кузанского разбитое зеркало являлось прямо-таки ключом к познанию мира. И в осколках отражается все лицо, целиком.

– Или задница дьявола!

– Или тщеславие мира. Мы можем продолжать, – сказал Рибейро, забавляясь, – ты, похоже, в этом разбираешься.

Мануэл ничего не сказал, но через некоторое время пробормотал:

– Вздор!

– Что «вздор»?

– Я знаю, это бессмыслица, но, положим, у хрусталя есть душа. Таким образом, зеркало тоже может смотреть на мир, обладать знаниями и чувствами, реагировать на соответствующего визави.

– Почему «бессмыслица»? Горный ли хрусталь или спокойный горный источник, как в случае с злополучным, томящимся от любви к своему собственному лику Нарциссом, где безграничное тщеславие оказалось для него роковым…

– Именно потому, что между глазами зеркала и глазами отражаемого возникает взаимодействие взглядов, все более ускоряющаяся цепная реакция, от которой нет спасения. Она ведет к обману чувств, к головокружению и в конце концов к разрушению.

– И Нарцисс попадает в свое зеркальное отражение…

– …или лев в источник.

– Расскажи!

– Охотясь за зайцем, лев загнал его настолько, что у того больше не было сил бежать от преследователя. Попавший в беду заяц попросил разрешения задать ему свой последний вопрос.

«Я удовлетворяю твою просьбу», – великодушно заявил царь зверей.

«Сколько царей может быть в пустыне?»

«Что за вопрос? Один, кроме меня никто, почему ты спрашиваешь?»

«Потому что я встретил второго, другого льва, неподалеку отсюда. И так как мой царь – ты, я бы хотел тебя предостеречь».

Сначала лев посмотрел на него с явным недоверием, потом почувствовал себя польщенным, потом впал в ярость:

«Что это значит? Что он здесь потерял? Где прячется незваный пришелец?»

«Я бы мог указать путь вашему величеству…»

«Прекрати болтовню и веди меня!»

Длинноухий послушно потрусил вперед, привел льва к выложенному кирпичом источнику и с невинной миной заявил:

«Он прячется внутри».

Лев тотчас же бросился вперед, наклонился над краем и вытаращил глаза на себя, точнее, на свое отражение в воде. Яростно рявкая, он прыгнул на бортик источника – в ответ оттуда зарычало эхо, – повернулся к зайцу и с царственным пафосом в голосе произнес:

«Царь может быть только один, и это я».

Громко рыча, он бросился на мнимого соперника, то есть на самого себя, ушел под воду – и утонул.

Рибейро выслушал рассказ с явным удовольствием, некоторое время помолчал, раздумывая, а потом сказал:

– Моя любимая поговорка – подобное стремится к подобному – относится и к гибели, здесь в прямом смысле слова. И кое-что еще: заяц, первоначально бывший в тупиковом положении, в конце концов побеждает своего минотавра, заманивая его в зеркальную ловушку. Триумфальный исход.

– Для льва не совсем триумфальный, – возразил Мануэл. – И возможно, не всегда в конце должна быть смерть.

– Но ведь жить – это значит или есть, или быть съеденным. Все остальное – нянюшкины сказки.

– Я думаю по-другому. Взгляд в зеркало, может быть, таит в себе большие опасности, чем просто смерть, иные разрушения, которые разъедают и изнуряют душу.

– А что это за история? – Рибейро с любопытством посмотрел на своего визави.

– Это наполовину… – Мануэл замялся. – В общем, эта история осталась незаконченной.

– У арифметика не бывает нерешенных задач, – заявил Рибейро и настойчиво повторил свой вопрос.

– Да что я знаю, – ответил Мануэл подавленно. – Это всего лишь сказка, сон, выдумка. Мой дед никогда раньше ее не рассказывал, и я почти забыл ее.

В голосе Мануэла вдруг зазвучало упрямство. Он знал, что лжет, и знал также, что его учитель заметил это.

«Пожалуй, – подумал Рибейро, – тут сердечная рана». И потянулся к трубке. Голубовато-лиловое табачное облако повисло в тишине предсумеречных часов.

– Начались каникулы. Ты собираешься на все это время остаться в Коимбре? – спросил он, чтобы сменить тему. – Что ты будешь делать?

Мануэл пожал плечами.

– Понятия не имею, – пробормотал он печальным голосом.

– Я думаю уехать на некоторое время, – сказал Рибейро, – хочу навестить одного из старых знакомых. Он тоже профессор математики, несколько лет преподавал в Париже, а теперь живет в Порту.

Мануэл прислушался.

– Вы поедете в Порту?

– Да, – ответил Рибейро и подивился смущению в голосе Мануэла, – я уеду на следующей неделе.

– Мне очень жаль, – сказал Мануэл, – но Порту пробуждает во мне смешанные чувства.

– А не хочешь ли ты сказать, кто виноват в этом? – задал Рибейро встречный вопрос.

– Никто, – ответствовал Мануэл, – и это тоже не тайна. Тем не менее до сегодняшнего дня никто не знает об этом.

– Старая любовь…

– В известной мере. – Мануэл печально улыбнулся, не мог не подумать о Марии и своем деде, а потом сказал: – За несколько дней до смерти Мигел Торреш да Силва отправился на паруснике вниз по Дору к Порту, чтобы продать там несколько бочек своего лучшего вина.

Рибейро молчал. Затем через некоторое время осведомился:

– А ты, когда ты в последний раз был в Порту?

– Много лет назад.

– Тогда поехали вместе, если хочешь. Я знаю маленький постоялый двор, где ты сможешь жить за умеренную плату.

Мануэл ошеломленно посмотрел на него. На это он не рассчитывал. Его чувства колебались между благодарностью и сомнением.

– Ответь мне завтра. Я буду рад, если мне не придется путешествовать в одиночку.

– Я поеду с вами, – внезапно твердо сказал Мануэл. – Благодарю вас за приглашение.

* * *

 
Летучие мыши перечеркивают
печальную ночь.
Паутина грохочущей грусти
отражает мой смущенный лик.
Кнут пьяного кучера
обжигает хромого мула,
не зная пощады.
Я спотыкаюсь, как заключенный,
втянутый в магический круг.
В сердце угнездилась забота,
горестная тоска.
 

Мануэл записал все, что ему пришло на ум. Потом с досадой смял бумажный листок, сунул его куда-то и отправился бродить по ночным переулкам.

Заметив бредущую навстречу парочку пьяных, с трудом держащихся на ногах, он спрятался в темноту подъезда какого-то дома. «Не поддаваться ничему, что обрушивается на меня, и прежде всего досаде». И он пошел дальше, но теперь уже домой.

* * *

– Такое впечатление, что у тебя в университете сверхурочные занятия. Что можно изучать вплоть до глубокой ночи? – с иронией спросила Мария, когда Мануэл вошел в комнату. Как громом пораженный, застыл он в проеме двери. Она, улыбаясь, пошла ему навстречу, закрыла дверь и бросилась ему на шею. Оцепенение, охватившее Мануэла, постепенно отпустило. Оба долго стояли молча, крепко обнявшись.

– Но… как ты вошла сюда?

– Не бери в голову. Ночью все кошки серы. А что делал ты?

– Профессор Рибейро пригласил меня на шахматную партию на свою «охотничью вышку». А кроме того, я не особенно торопился…

– Не торопился, когда я тебя здесь ждала?

Мануэл нежно прижал Марию к себе и тихо прошептал:

– Если бы я знал, что ты придешь…

– Сюрприз удался?

– Ущипни меня! Скажи, что это не сон!

– Я не щипцы, – сказала Мария и поцеловала его.

Они сели на кровать. Мануэл захотел все знать, и Мария рассказала: как они прибыли в Порту, как Жозефа внезапно начала кашлять и вызванный врач определил тяжелое воспаление легких. Не прошло и недели, как ее уже несли к могиле. Всех охватила великая печаль – Жозефа была членом семьи, почти тридцать лет она верно служила нам. Она была доброй, а иной раз и строгой душой дома.

Потом Мария рассказала, как она должна была заботиться о двух своих младших братьях, как все более чем когда-либо ждали возвращения отца, а она вела долгие разговоры с матерью, и обе многое узнали друг о друге.

– Да, я ей все о тебе рассказала. Она выслушала это с печалью, не из-за тебя, а потому, что она хорошо знает отца… но все же, может быть, и не так хорошо.

Мария задумчиво улыбнулась и продолжала:

– Он вел себя иначе, чем обычно, когда вернулся из путешествия. То ли смерть старой Жозефы, то ли что-то случилось во время его поездки, я не знаю, но он стал задумчивым, как бы погруженным в себя. По вечерам он сидел с моей матерью в саду, они часами разговаривали друг с другом. В последующие дни они стали подыскивать новую экономку, наконец узнали об одной не очень молодой женщине, чей муж погиб во время шторма в Гибралтаре и чей единственный сын отправился в Америку, нанявшись на корабль юнгой. Вместе с ней я вернулась в Коимбру, чтобы показать ей дом, ввести в курс новой работы.

Мануэл сидел, задумчиво глядя перед собой.

– Мне очень жаль старую добрую Жозефу. Я собирался когда-нибудь сказать ей, что я вовсе не дынный вор… – И после небольшой паузы добавил: – Я попытался верить тебе…

– А мне даже не пришлось изображать неслушницу… может быть, это получилось из-за Жозефы, может быть… да кто знает, как и почему! Во всяком случае, о моем будущем не было сказано ни слова. Причем и ты был как-то раз упомянут, но вскользь…

– Как так я? – с любопытством спросил Мануэл.

– Это было почти как в то воскресенье, когда ты приходил к нам в гости. Мой отец каждому что-то привез из Марокко, мне – завернутую в шелковый платок маленькую фаянсовую плитку цвета голубой бирюзы, и рассказал нам, что ее вложил ему в руку при прощании старый садовник со следующими словами: «Это для Марии, вашей дочери, знак жизни от Джамили, ее давней подруги». Потом он захотел узнать у отца, располагает ли тот сведениями о второй плитке…

Мария устремила испытующий взгляд на Мануэла. Он посмотрел на нее слегка отсутствующим взором, потом лицо его внезапно прояснилось.

– Так подобное находит подобное, – пробормотал он и поднял сияющие глаза на Марию.

– Что ты имеешь в виду?

– На новой плитке в узоре из цветов стоит число «двести двадцать».

Тут Мария почти проглотила язык.

– А ты откуда знаешь?

– Высшая математика!

Он пылко обнял ее, поцеловал, но вдруг призадумался.

– Что случилось?

– Я люблю тебя!

И они долго стояли обнявшись. «Все понимать не нужно», – подумала Мария, когда они стащили с себя одежду и начали то нежно ласкать друг друга, то прерывать игру, то соприкасаться телами, то разглядывать друг друга. Щеки Марии пылали, она крепко, обеими руками, прижимала к себе голову Мануэла, он чувствовал ее губы, ее язык. Они любили друг друга и в упоении счастья ощутили, что тяжелый, придавливающий к земле мир стал чуточку легче.

– Я не хочу в Порту, – пробормотал Мануэл, проснувшись.

– Ты все еще спишь? – засмеялась Мария. – Кто это собирается послать тебя в Порту?

– Профессор Рибейро предложил мне сопровождать его туда на несколько дней. Но я не хочу, больше не хочу. Что мне делать в Порту? Я хочу быть с тобой, хочу, чтобы время остановилось.

– Ты принял его приглашение?

– Он хотел сделать мне добро, вывести меня из хандры.

Мануэл провел рукой по ее волосам и, улыбаясь, добавил:

– К чему теперь это путешествие!

– Ты это узнаешь, когда оно закончится, – решительно сказала Мария. – Я порядком разочаруюсь во внуке рассказчика историй, если он откажется от такого предложения.

– Возможно, ты права, – ответил Мануэл после некоторого раздумья.

– Конечно, я права, – сказала Мария и, помедлив, продолжила, с наигранной серьезностью погрозив ему указательным пальцем: – И чтобы никаких историй!..

– Что значит…

– Но вернись с такой, какой еще нет в нашей коллекции. С такой, которая будет принадлежать только мне и тебе.

– Ах, но ты ведь не поверишь ни одному моему слову!

Мария засмеялась:

– Я поверю тебе. Каждому твоему слову.

* * *

Путь по Сардону, лежавший через сосновые и дубовые леса, привел к маленькой речке Агуэда, через которую был перекинут мост в три пролета. Чуть позже Рибейро и Мануэл добрались до Рио-Воуга, текшей широко и привольно. Перебраться через реку можно было только с помощью парома. Правда, невдалеке виднелся мост с пятнадцатью пролетами, но первые два из них давно обрушились. За Альбергариа дорога сделалась труднее из-за сыпучей скалистой почвы и колючего кустарника, так что они посчитали, что для первого дня вполне достаточно, и решили переночевать в одиноко стоящей венте, обычном постоялом дворе.

На следующий день они спозаранку оседлали лошадей, чтобы ехать под палящим полуденным солнцем пришлось как можно меньше.

Когда оно оказалось в зените, они пообедали в тени двух пробковых дубов, затем учитель прикорнул на чепраке, а Мануэл, взяв нож и лежащий на земле кусок коры дуба, занялся резьбой. Едва он успел вырезать маленький парусный кораблик с мачтой и прикрепить к ней в качестве паруса листочек дуба, как учитель уже снова был на ногах.

– Мастерская работа, – сказал он заспанным голосом и зевнул.

– Да, конечно, но для открытого моря не годится, – решил Мануэл.

– В данном случае речь скорее идет о его виде, чем о пригодности к мореплаванию. Визуально ты довольно точно отобразил Золотое сечение. Почти не верится, как безошибочно это проделал глаз без какого-либо измерительного прибора.

– Вы имеете в виду прямоугольник с длиной сторон из двух соседних чисел Фибоначчи?

– Браво! Ты, оказывается, еще помнишь этот числовой ряд? Тогда ты, конечно, помнишь и о том, что он связан с Золотым сечением.

– Я потому не забыл его, что мой дед рассказывал мне историю с кроликами. И еще: после того, как я на занятиях узнал о нем побольше, я стал отмечать все дни Фибоначчи.

– То есть?…

– Это мой личный календарь. Когда вы впервые заговорили об этих числах, я отсчитал назад. Уход из дома – это первый день. После этого стал опять считать вперед и по мере надобности помечать дни Фибоначчи – соответственно, двадцать первый день, тридцать четвертый день, пятьдесят пятый день, и так далее. С тех пор я помечаю, что происходит в эти дни, – например, гроза или посещение вашей «охотничьей вышки».

– О! – Рибейро не верил своим ушам. – Об этом ты мне ничего не рассказывал.

– У меня не было повода. Кроме того, я не каждый день думаю об этом. Как известно, в этом числовом ряду интервалы становятся все длиннее и длиннее, и последнее число Фибоначчи было месяцы назад.

– Тогда это двести тридцать третий день, а следующий по очереди будет триста семьдесят седьмой.

– Да, через четыре дня, если быть точным.

– Это будет… это будет наш последний день в Порту.

– А чтобы установить следующее число в этом ряду, я суммирую последнее с предыдущим, и что же получается? Что следующего придется ждать почти два года. Глупо получается. Нужно было попробовать поиграть с простыми числами или с трижды совершенными. Вот такая забава. Это чтобы получить парочку воспоминаний.

– Как ты меж тем знаешь, математики любят забавы, без них бы не было нашего предмета. Но знаешь, твоя идея захватила меня. Ты протягиваешь через свою биографию спираль Фибоначчи, известную нам по расположению семечек в корзинке подсолнуха, и создаешь свой собственный миро– и жизнепорядок. Кто знает, может быть, через всю мировую историю проходят вот такие спирали.

– По меньшей мере! – вырвалось у Мануэла, и, испугавшись этого вылетевшего слова, он прикрыл рот рукой.

Рибейро рассмеялся:

– Забавное философствование, по мне, лучше, чем угрюмые размышления. Пошли, продолжим наши рассуждения по дороге.

«Это один из тех дней, которые поэты воспевают в своих радостных песнях», – подумал Мануэл.

Он с удовольствием ехал верхом рядом со своим учителем. Свежий западный бриз веял над полями.

– Мой язык подсказывает мне, что в воздухе появился крошечный процент соли, – заявил Рибейро, – и таким образом я прихожу к чрезвычайно спекулятивному выводу, что море находится на западе.

Мануэл засмеялся и с удовольствием возразил:

– Смелый вывод, сделанный вами на основе содержания соли в воздухе на территории этого вольного края. Как хорошо, что мы путешествуем не вместе с профессором Себастьяно, который меня уже в первый день настойчиво предостерегал от ваших соображений.

– Вот именно! Как всем известно, никто не рассуждает более диким образом, чем гильдия теологов. Их толкователи текстов ловят рыбку в мутной воде, притягивают одно к другому и частенько прикусывают язык. Повеет из Рима другим ветром – они надолго замолкают. По большей части у них нет никакого представления о математике и тем более о Золотом сечении, однако они, не смущаясь, подают «добрые» советы. При том, что старый Себастьяно сам по себе сносный человек и таки разбирается в шахматах!

– Но почему именно теологи должны заботиться о Золотом сечении?

– Потому что оно близко к их сфере деятельности и даже проникает в библейские истории.

Мануэл искоса посмотрел на своего учителя и в первый момент не понял, говорит ли тот всерьез или же с иронией, как это частенько случалось раньше.

– А при чем тут Золотое сечение? – робко заметил он.

– Его функция всегда скрыта от глаз, как, например, в музыке или искусстве. Но в сущности, все очень просто, можно объяснить даже на скаку. Элементарное правило Золотого сечения тебе известно: отрезок делится так, что отношение длины всего отрезка к его большей части равно отношению большей части к меньшей. Теперь перенеси это на Бога, человека и окружающий его мир. Примем Бога за весь отрезок целиком. Мы – большая часть отрезка, окружающий нас мир – меньшая. Если отношение Бога к человеку соответствует нашему отношению к миру вокруг нас, то возникает гармония. Это так просто. Глупо то, что мы, как наибольшая из обеих частей отрезка, постоянно стремимся расширить границы в свою пользу. Ясно, что это вступает в противоречие как со всем отрезком, так и с его меньшей частью.

Мануэл задумался. Они тихо скакали рядом. «Как хорошо, – подумал он, – рассуждать о Боге и окружающем нас мире под цокот копыт».

Потом он опять ухватился за нить беседы.

– Почему вы, математик, ломаете себе голову над проблемами теологии?

– Потому что, как тебе известно – а мне и подавно, – подобное стремится к подобному. А также потому, что это весьма убедительно. Но, собственно, я собирался порассуждать не о Всевышнем и его творениях, а об историях, и не обязательно библейских. Потому что и тут Золотое сечение имеет большое значение, как тайный институт гармонии.

– Как вы себе это представляете? Когда рассказывают истории, при чем здесь математик с его уравнениями?

– Для этого арифметика необходима точно так же, как при плетении паутины. Природа во всем знает толк. Как и искусство, впрочем. Вот тебе великолепная задача на сообразительность. Даны следующие составные части: история, тот, кто ее рассказывает, и, наконец, тот, кто ее выслушивает. Чтобы рассказ выглядел правдоподобно, как для тебя устные рассказы твоего деда, и при чтении, когда автор остается в тени и читателю предлагается только текст, тогда в этой совместной игре необходимо правило Золотого сечения. Итак, подумай. Я даю тебе время на раздумье, пока мы, скажем, не доберемся до Дору, чтобы там переправиться на другой берег.

– Могу я при этом рассуждать вслух?

– Это так же запрещено, как и наоборот, – усмехнулся Рибейро.

– Тогда я попытаюсь провести аналогию. Рассказчик – творец. История – его творение, которое он посылает людям. Как рассказчик соотносится со своей историей, так и она со слушателем. Это означает, что рассказчик – отрезок целиком – относится к своей истории – большей части отрезка, – как та – к слушателю, наименьшей части отрезка. Таким образом, отношение рассказчика к своей истории должно находиться в гармонии с отношением этой истории к слушателю.

– Браво! Ты попал в яблочко.

– Но это будет означать, что история во время ее рассказывания начинает жить своей собственной жизнью…

– …и потом становится как бы историей слушателя. Так оно и есть.

– Это магия.

– Да, ты прав. Очень трудно освободиться от магии Золотого сечения. Все равно – стоишь ли ты перед шедевром живописи или внутри церкви или пленен каким-нибудь рассказом. Тебя все еще удивляет, что арабы со своими бесчисленными историями были к тому же великими математиками? И не случайно внутри иудейской традиции возникает мистика чисел каббалистов со всеми их взаимосвязанными метафорами, загадками и притчами… Так подобное приближается к подобному, а мы между тем к нашей цели.

– Дору!

– Дору. А за ним ты видишь силуэт города, давшего название нашей стране.