Текст книги "Восстание в пустыне"

Автор книги: Томас Эдвард Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Бедуины Феджра, любящие давать прозвища, назвали свою равнину Эль-Хаиль (то есть Странная) по причине ее запустения; в этот день мы двигались вперед, не встречая на своем пути признаков жизни – ни следа газели, ни ящериц, ни крыс, ни даже птиц. Мы сами чувствовали себя покинутыми в этой пустыне, и наша быстрота в сравнении с ее бесконечностью казалась бесплодным усилием. Единственными звуками являлись глухое эхо, как будто каменный ковер, по которому шли наши верблюды, был выстлан над пустым пространством, да тихий, но резкий шелест песка, медленно подгоняемого к западу по каменистой почве горячим ветром, обтачивающим песчаник так, что камни своими острыми гранями напоминали изъеденную кору.

Дул ветер, как из огненной печи. Днем он был настолько сух, что наши пересохшие губы и кожа на лицах потрескались; гноящиеся веки, казалось, не могли защищать наших щурившихся глаз. Арабы надвинули свои головные покрывала на лицо, оставив в них лишь узкую щель. Весь день мы брели вперед, изнемогая от резкого ветра, пока не наступил спокойный, темный и звездный вечер. Покрыв около пятидесяти миль, мы сделали привал.

На следующий день мы пустились в путь еще до рассвета и как раз к полудню достигли колодца, к которому стремились. Он был около тридцати футов глубиной, обложен камнем и, по-видимому, создан еще в древности. Вода была слегка солоновата, но не противна на вкус. Здесь мы устроили ночевку.

Как обычно, мы встали до рассвета и после утомительной езды через угрюмую равнину как раз перед заходом солнца достигли Хабр-Аджаджа. Там мы нашли воду, годную для верблюдов, но почти непереносимую [87] для человека. Раньше мы думали, что застанем здесь племя ховейтат, но вся трава была объедена, вода загажена их верблюдами, а сами они уже уехали дальше. Ауда пытался разыскать их следы, но не смог найти ни одного: порывы ветра совершенно замели их. Однако, если бы мы повернули на север, мы могли бы их догнать.

Наступил следующий день. Несмотря на то что, казалось, прошло бесконечно много времени, был лишь четырнадцатый день, как мы покинули Ваджх, и взошедшее солнце опять застигло нас в пути через известняковые и песчаные равнины к отдаленному краю великой пустыни Северной Аравии – Нефуд, знаменитые цепи песчаных дюн которой отрезали Джебель-Шаммар{40} от Сирийской пустыни.

Некоторые знаменитые путешественники пересекли ее, и я попросил Ауду немного отклониться от нашего пути, чтобы вступить в пустыню, но он проворчал, что в Нефуд идут лишь в случае необходимости, во время набегов, и что сын его отца не может ехать на шатающемся чесоточном верблюде. Нашей же задачей было достигнуть Арфаджи живыми.

Поэтому мы благоразумно двинулись дальше через однообразные блестящие пески. Они ослепительно, как зеркало, отражали солнечные лучи, и наши слабые веки не могли защитить глаз от острых стрел света, пронизывавших их. Мы почти не разговаривали друг с другом, по временам едва не лишаясь чувств, но к шести часам почувствовали облегчение, сделав привал для ужина.

Мы тащились еще три часа в темноте и достигли вершины песчаной гряды. Там мы сладко заснули после [88] тяжкого дня жгучих ветров, ураганов пыли и песчаных заносов, терзавших наши воспаленные лица, а по временам, при сильных порывах, застилавших дорогу и бросавших в разные стороны наших измученных верблюдов. Но Ауда беспокоился о завтрашнем дне, так как противный ветер задержал бы нас в пустыне, между тем в мехах уже не оставалось воды. Он разбудил нас, и, прежде чем наступил день, мы вступили на равнину Бисайта{41}, названную так в насмешку над ее огромными размерами и унылым видом. Ее поверхность, покрытая потемневшими от солнца голышами, оставалась темной и после восхода солнца, успокаивая наши усталые глаза, но нашим верблюдам, у многих из которых ноги были уже изранены, было трудно ступать по ней. Я и Ауда ехали впереди, выбирая удобный путь.

По дороге мы заметили вздымающуюся против ветра пыль. Ауда сказал, что там страусы. Один из его людей побежал и принес два огромных яйца цвета слоновой кости. Мы расположились позавтракать этим щедрым даром пустыни.

Насир и Несиб, заинтересованные восторгом европейцев, спешились, посмеиваясь над нами. Ауда вытащил свой кинжал с серебряной рукояткой и отбил верхушку одного из яиц, которые мы предварительно испекли. Мы почувствовали резкую вонь, словно от чумной заразы, и спаслись бегством на новое место, осторожными толчками перекатывая перед собой другое яйцо. Оно оказалось довольно свежим, но твердым как камень. Мы выковыряли кинжалом его содержимое на гладкие камни, служившие нам тарелками, и [89] съели его кусками, убедив даже Насира взять себе долю, хотя он никогда еще в своей жизни не падал так низко, чтобы есть яйца. Общий приговор гласил: жесткое и слишком крутое, но приемлемое для Бисайты.

Один из наших спутников заметил антилопу, подкрался к ней и убил ее. Впоследствии алчные люди ховейтат, замечая в отдалении множество антилоп, пускались в погоню за ними. Последних выдавало их белое сверкающее брюхо, делавшее заметным каждое движение животного даже на большом расстоянии.

Среди людей племени аджейль я не видел одного из них – Гасима. Я поехал вперед, желая отыскать его верблюда, и наконец нашел, но без всадника. Его вел один из людей ховейтат. Седельные сумки, винтовка и провиант были на верблюде, но сам Гасим исчез. Нам стало ясно, что несчастный отстал. Это было ужасно, так как в туманном мареве караван не был виден далее двух миль, а на земле, твердой как железо, не оставалось никаких следов. Гасим никогда не смог бы нагнать нас пешком.

Все начали искать его, надеясь, что он затерялся где-нибудь в нашем растянувшемся караване, но безуспешно. Уже наступал полдень; было очевидно, что Гасим остался сзади, на расстоянии многих миль от нас. Его навьюченный верблюд служил доказательством, что мы не забыли его спящим на ночном привале.

Товарищи Гасима рискнули предположить, что он задремал в седле и свалился, оглушенный или убившийся при падении, или кто-либо свел с ним старинные счеты. Во всяком случае, они ничего не знали. Он был злонравным чужаком, и они не слишком волновались.

Я нерешительно смотрел на них и на минуту задумался, могу ли я послать кого-либо из этих людей назад на моем верблюде, чтобы спасти Гасима. Если [90] бы я уклонился от своего долга, это оправдали бы тем, что я иностранец. Но такое оправдание было слабым доводом для человека, который намеревался помогать арабам в их восстании.

Во всяком случае, иностранцу было очень тяжело оказывать влияние на национальное движение другого народа, а особенно тяжело для христианина и оседлого человека управлять кочевниками-мусульманами. Я исключил бы для себя эту возможность, пытаясь пользоваться одновременно привилегиями тех и других.

Вот почему, не сказав ни слова, я повернул моего упиравшегося верблюда и поехал обратно в пустыню. Настроение мое было далеко не героическим, так как меня взбесила нерешительность остальных людей и необходимость изображать из себя бедуина. Больше всего, меня бесил сам Гасим, ворчливый парень с редкими зубами, скверного нрава, подозрительный, грубый человек, от которого я дал себе слово избавиться при первой возможности. Казалось нелепым, что я должен был подвергнуть опасности свое участие в арабском восстании ради одного нестоящего человека. Мой верблюд глухим ворчанием, казалось, выражал те же чувства.

В течение всех последних дней я замечал направление по своему компасу и надеялся с его помощью вернуться к месту нашей прошлой стоянки в семнадцати милях позади. Я скакал в течение полутора часов, когда внезапно заметил впереди себя нечто похожее на какую-то фигуру или большой куст, во всяком случае что-то черное. Изменчивое марево искажало размеры и расстояние, но этот предмет, казалось, двигался. Я наудачу повернул туда своего верблюда и через несколько минут разглядел, что это был Гасим. Когда я окликнул его, он нерешительно остановился. Я подъехал и увидел, что он почти ослеп и стоит с [91] глупым видом, открыв рот и протягивая руки ко мне. Наши люди налили в мои мехи нашу последнюю воду, и он судорожно расплескал ее по лицу и груди, спеша напиться. Затем он залепетал, изливая свои горести. Я посадил его на круп верблюда и повернул обратно.

Гасим трогательно сетовал на муку и ужас жажды. Я велел ему замолчать, но он продолжал, все время съезжая с седла. При каждом шаге верблюда он шумно падал на его круп, пришпоривая его этим так же, как своим плачем. Мы легко могли надорвать животное. Я опять велел ему перестать и, как только он визгнул погромче, ударил его, поклявшись, что при первом же звуке сброшу несчастного. Угроза подействовала – Гасим замолчал и судорожно вцепился в седло.

Я не проехал и четырех миль, как опять увидел темную тень, покачивавшуюся в мареве и двигавшуюся навстречу нам. Она раскололась натрое и увеличилась. Я подумал, что это враг. Минутой позднее туман рассеялся с внезапностью призрака и я узнал Ауду с двумя из людей Насира, вернувшихся назад, чтобы отыскать меня. Я начал подтрунивать над ними, говоря, что они покинули друга в пустыне. В ответ Ауда дернул себя за бороду и проворчал, что, если бы он присутствовал при этом, я никогда не поехал бы обратно.

Гасима с бранью перенесли на седельную подушку лучшего ездока, и мы медленно двинулись вперед.

Через час мы присоединились к Насиру и Несибу. Несиб сердился на меня за то, что я из прихоти подверг опасности жизнь Ауды и свою собственную. Ему был ясен мой расчет на то, что они вернутся за мной. Насир же чувствовал стыд за свою недостаточную осторожность, над которой в дальнейшем Ауда подтрунивал, противопоставляя солидарность людей пустыни эгоизму горожанина. [92]

Это маленькое приключение отняло у нас много времени, и остальная часть дня казалась не такой длинной, хотя зной и усилился. Мы ехали плоской и ровной дорогой до пяти часов, пока не увидали впереди низкие валы, и немного погодя очутились в сравнительно спокойном убежище меж песчаных холмов, заросших скудным тамариском. Это были сирханские холмы Касима.

Кусты и дюны задерживали ветер, солнце заходило, и мягкий вечер опускался на нас, окрасив все в красный цвет. Поэтому я записал в своем дневнике, что Сирхан – прекрасное место.

Не имея ни глотка воды, мы, разумеется, ничего не ели – нам предстояла ночь воздержания. Но уверенность в том, что завтра мы напьемся досыта, дала возможность легко уснуть, лежа на животе, чтобы его не пучило от голода.

На следующее утро мы пустились в путь по откосам через целый ряд вершин, отстоящих в трех милях друг от друга. В восемь часов отряд наконец спешился у колодцев Арфаджи. Повсюду вокруг нас сладко благоухали кусты. Колодцы без ограды имели глубину восемнадцать футов. Вода из них была солоновата на вкус и с сильным душистым запахом. Мы нашли ее превосходной, и, так как повсюду росла зелень, пригодная в пищу для верблюдов, мы решили остаться здесь на день.

Пиршества арабских племен

На следующее утро мы совершили быстрый пятичасовой переход (наши верблюды были полны сил после вчерашнего отдыха) к оазису из хилых пальм с разбросанной вокруг зеленью тамариска. Вода, [93] имевшаяся в изобилии, мнилась вкуснее, чем в Арфаджи. Впрочем, и она оказалась «сирханской водой», которая вначале была сносной, но после двухдневного пребывания в закрытом сосуде приобретала отвратительный запах и вкус, делавшие ее непригодной для употребления.

Нам действительно надоел вади Сирхан, хотя Несиб и Зеки все еще обдумывали планы улучшения и культивирования здешних мест для арабского правительства, когда последнее будет образовано. Подобное неумеренное воображение типично для сирийцев, легко убеждавших себя в осуществлении прожектов и так же легко и охотно сваливавших ответственность за их невыполнение на других.

– Зеки, – сказал я однажды, – твой верблюд весь в чесотке.

– Да, – печально согласился он, – вечером, когда солнце сядет, мы смажем его кожу мазью.

В следующий наш переезд я опять упомянул про чесотку.

– Ага, – сказал Зеки, – вы подаете мне хорошую мысль. Представьте себе, что мы учредим в Сирии государственное министерство ветеринарии, когда Дамаск станет нашим. У нас будет целый штаб искусных ветеринаров и центральный госпиталь или даже сеть госпиталей для верблюдов и лошадей, для ослов и рогатого скота и даже (почему бы и нет?) для овец и козлов. При них должны быть научные и бактериологические отделы, чтобы производить изыскания универсальных средств против болезней животных. А что вы скажете о библиотеке иностранных книг?.. И о разъездных инструкторах?

И при пылком участии Несиба он разделил Сирию на четыре инспектората и множество субинспекторатов. [94]

Назавтра вновь зашла речь о чесотке. Они отложили работу и занялись дальнейшим развитием своего плана.

– Да, дорогой мой, он еще не совершенен, но нам не свойственно останавливаться на пути к совершенству. Нам грустно видеть, что вы готовы оппортунистически довольствоваться синицей в руках. Но таков уж недостаток англичан.

Я ответил им в тон.

– О Несиб, – сказал я, – о Зеки... Разве совершенство помешает этому миру прийти к концу? Разве мы созрели для этого? Когда я сержусь, я молю Бога, чтобы земной шар упал на огненное солнце и наши потомки больше не страдали, но, когда я доволен, мне хочется лишь вечно отдыхать в тени, пока я сам не стану тенью.

Сирийцы неловко перевели разговор на верблюдов, а на третий день несчастный верблюд издох. «Весьма вероятно, оттого, – как разъяснил Зеки, – что мы не смазали его».

Ауда, Насир и остальные бедуины поддерживали хорошее состояние животных постоянной заботой о них.

С наветренной стороны к нам подъехал какой-то всадник. На мгновение все насторожились, но затем люди ховейтат окликнули его. Он оказался одним из их пастухов, и они степенно обменялись приветствиями, как это было принято в пустыне.

Он рассказал нам, что племя ховейтат расположилось лагерем впереди, от Исавии до Небка, нетерпеливо дожидаясь вестей от нас. У них все обстояло благополучно. Беспокойство Ауды прошло, и его рвение опять возгорелось. В течение часа мы быстро проскакали до Исавии и палаток Али Абу Фитна, начальника одного из кланов Ауды. [95]

Старый Али, с рыжими длинными волосами и слезящимися глазами, горячо приветствовал нас и настаивал, чтобы мы воспользовались гостеприимством в его палатке. Мы с извинениями отклонили его предложение, так как нас было слишком много, и расположились поблизости под низким кустарником, меж тем как он с остальными хозяевами палаток готовили для нас пиршество.

Приготовление пищи отняло несколько часов, и уже давно наступила темнота, когда они позвали нас. Я проснулся, спотыкаясь добрался до стола, поел, вернулся к нашим растянувшимся верблюдам и опять заснул.

Наш поход успешно закончился. Мы отыскали племя ховейтат, наши люди были в полном порядке, а наше золото и взрывчатые вещества остались нетронутыми. Поэтому утром мы собрались вместе на торжественный совет по поводу дальнейших действий. Все сошлись на том, что прежде всего должны подарить шесть тысяч фунтов Нури Шаалану, благодаря снисхождению которого мы достигли Сирхана. Нам нужно было его позволение оставаться здесь, пока мы не закончим вербовку и подготовку наших бойцов, и мы хотели, чтобы он заботился об их семьях, палатках и стадах, когда мы уйдем.

Решили также, что послом к Нури должен отправиться сам Ауда, ибо они были друзьями. Тем временем мы, оставшись с Али Абу Фитном, собирались медленно подвигаться на север, к Небку, куда Ауда приказал собраться всему племени абу-тайи. Он собирался вернуться от Нури раньше, чем мы присоединимся к ним.

Мы погрузили шесть мешков с золотом в седельные сумки Ауды, и он уехал. Затем к нам явились старшины племени и заявили, что почтут за честь [96] угощать нас дважды в день – утром и после захода солнца, – пока мы остаемся с ними. Гостеприимство ховейтат не знало границ.

Каждое утро между восемью и десятью нам подавали нескольких чистокровных кобыл. Насир, Несиб, Зеки и я садились на них верхом и в сопровождении дюжины наших пеших людей торжественно пересекали долину по песчаным тропам меж кустарников. Так мы достигали палатки, которая должна была служить на этот раз залом для пиршества. Все семьи по очереди домогались нашего посещения и жестоко оскорблялись, если наш руководитель Заал отдавал предпочтение одной из них, нарушая порядок.

Когда мы прибывали к избранной палатке, вокруг нее всегда собиралась толпа, и мы проходили на половину для гостей, расширенную ради данного случая и заботливо убранную стенными занавесами на солнечной стороне, чтобы мы могли сидеть в тени. Застенчивый хозяин бормотал что-то и опять исчезал из виду. Для нас готовили красные ковры из Бейрута, и мы садились на них.

Хозяин вновь появлялся, стоя у входа. Наши местные сотрапезники – Мухаммед эль-Дейлан, Заал и остальные шейхи позволяли усадить себя на коврах между нами, разделяя с нами вьючные седла, обложенные толстыми войлочными коврами, на которые мы опирались.

Передняя часть палатки была очищена, и шумная ватага детей отгоняла собак, бегая по пустому пространству, таща за собой еще меньших детей. Сообразно их возрасту упрощался и их туалет, и были пухлее их тела. Самые маленькие дети своими черными глазами в упор смотрели на собравшихся, важно качаясь на расставленных ногах. Совершенно голые, [97] они сосали большой палец, выставляя напоказ свои животы.

Затем следовала неловкая пауза, которую наши друзья пытались нарушить, показывая нам ручного сокола на жердочке, дворового петуха или борзую собаку. Однажды, на удивление нам, в палатку втащили прирученного каменного козла, а в другой раз – антилопу. Когда эти развлечения иссякали, наши хозяева заводили пустую болтовню, чтобы отвлечь нас от домашней суматохи и отдаваемых настойчивым шепотом кухонных распоряжений, доносившихся через занавеску вместе с сильным ароматом кипящего сала и клубами вкусного пара от мяса.

Помолчав, хозяин выступал вперед и спрашивал шепотом: «Черного или белого?» – приглашая нас выбрать кофе или чай. Насир всегда отвечал: «Черного». И раб, следуя знаку, приносил в одной руке кофейник, а в другой три или четыре звенящие белые чашки. Он плескал несколько капель кофе в верхнюю чашку и предлагал ее Насиру, вторую передавал мне, а третью Несибу. Следовала пауза, пока мы поворачивали чашки в руках и с видом знатоков осторожно втягивали кофе, чтобы не оставить ни единой драгоценной капли.

Как только они опорожнялись, он протягивал руку, с шумом вставляя чашки одну в другую, и ловким движением перебрасывал их следующим по порядку гостям; так продолжалось, пока не напивались все. Тогда опять очередь доходила до Насира. Вторая чашка бывала вкуснее первой, отчасти оттого, что напиток настоялся, а отчасти оттого, что в нее вливали остатки из недопитых стаканов прежних гостей, а третья и четвертая чашки, если не сразу подавалось мясное блюдо, отличались удивительным ароматом. [98]

Наконец двое людей приносили рис и мясо на луженом медном подносе пяти футов в поперечнике. У всего племени был лишь один поднос такого размера. По его краям шла вырезанная надпись цветистым арабским слогом: «Во славу Бога и с упованием на милость Его к Его бедному слуге Ауде Абу-тайи». Затем хозяин приглашал нас приступить к еде.

Мы прикидывались, что не слышим его приглашений, как того требовали арабские обычаи. Затем мы удивленно глядели друг на друга, причем каждый подталкивал своего соседа, чтобы тот подошел первым, наконец Насир скромно подымался, а за ним и все мы подходили и опускались на одно колено вокруг подноса. Мы засучивали до локтя правый рукав и со словами: «Во имя всемогущего Бога!» – одновременно окунали руки в варево.

В первый момент, я погружал пальцы с большими предосторожностями, так как расплавленный жир обжигал мою непривычную кожу, и вот, пока я перебрасывал в руках остывающий ломоть мяса, остальные опустошали все блюдо.

Наш хозяин стоял возле кольца гостей, поощряя их аппетит благочестивыми восклицаниями.

Когда все наедались досыта, Насир многозначительно прочищал себе горло и мы все вместе поспешно подымались, шумно восклицая: «Бог воздаст тебе за угощение, хозяин», – и покидали стол.

Затем нас еще раз потчевали кофе или чаем, похожим на сироп. Наконец нам приводили лошадей, мы садились на них и уезжали, призывая благословения на хозяина.

В первый день мы пировали один раз, а во второй и третий по два. Затем 30 мая мы оседлали наших верблюдов и легко сделали трехчасовой переход, [99] достигнув долины, где нашли колодцы обычной солоноватой воды. Люди абу-тайи разбили лагерь вокруг нас.

Змеи, ставшие нашим бичом уже с первой минуты вступления в Сирхан, сделали тот день памятным. Арабы говорили, что в обычное время змей здесь было немногим больше, чем повсюду, где в пустыне имелась вода. Но в этом году долина, казалось, кишела рогатыми ехиднами, кобрами и множеством других видов змей. Ночью двигаться было опасно и, когда мы осторожно шагали босиком между кустов, приходилось бить по камням палками.

У змей была странная повадка заползать ночью к нам под одеяло – вероятно, в поисках тепла. Узнав это, мы вставали с бесконечными предосторожностями, и первый поднявшийся шарил палкой по земле вокруг своих соседей.

Мы убивали ежедневно, может быть, по двадцать штук, и под конец наши нервы оказались так напряжены, что даже самые смелые боялись прикоснуться к земле. Я лично чувствовал трепетный ужас перед всеми пресмыкающимися и страстно желал, чтобы наше пребывание в Сирхане закончилось как можно скорее.

Сирхан нам опротивел. Его пейзаж казался гораздо безнадежнее и печальнее, чем вид всей пустыни, которую мы пересекли. Пески, камни и голые утесы иногда возбуждали воображение и с известной точки зрения обладали угрюмой красотой бесплодной враждебности, но было нечто зловещее в этом облюбованном змеями Сирхане, порождающем лишь соленую воду, тощие пальмы и кусты, которые не были пригодны ни для костров, ни для прокорма верблюдов.

Мы ехали так два дня, миновав Гатти с его почти пресным колодцем. Когда мы приблизились к Аджейле, [100] то увидали вокруг нее множество палаток, и навстречу нам немедленно вышел отряд. Мы узнали Ауду Абу-тайи, невредимо вернувшегося от Нури Шаалана, и одноглазого Дарзи Ибн Дагми, нашего старого гостя в Ваджхе. Его присутствие доказывало расположение Нури, так же как и сопровождавший их сильный эскорт из верховых людей племени руалла – все с непокрытыми головами. Они с приветственными криками сопровождали нас до пустого дома Нури, размахивая пиками и беспорядочно стреляя из винтовок и револьверов.

Дела, казалось, шли благоприятно, и нам пришлось назначить трех слуг готовить кофе для посетителей, которые начали стекаться к Насиру, принося присягу Фейсалу и арабскому восстанию и обещая повиноваться Насиру и следовать за ним со всеми их отрядами. Кроме настоящих подарков, каждый из них ронял на наш ковер неприметный побочный дар в виде вшей, и задолго до захода солнца мы с Насиром были в лихорадке от укусов этих паразитов. У Ауды одна рука не сгибалась, что являлось следствием старой раны в локтевом суставе, и поэтому он не мог свободно почесываться. Но печальный опыт научил его засовывать за спину палку, и, скребя ею ребра, он, казалось, успокаивал зуд быстрее, чем мы достигали того же своими ногтями.

Кочевые племена и кочевая жизнь

Прошло уже пять недель со дня нашего отъезда из Ваджха. Мы истратили почти все деньги, которые захватили с собой, дали возможность верблюдам отдохнуть или заменили их новыми. Отъезду ничто не [101] препятствовало. Новизна ощущений заранее вознаграждала нас за все, а Ауда накануне нашего выступления дал прощальный пир в своей огромной палатке, на котором присутствовали сотни людей. Этот пир превосходил все предыдущие.

Во время пира Ауда, указывая на Мухаммеда, спросил нас:

– Не хотите ли вы, чтобы я рассказал вам, как в течение пятнадцати дней Мухаммед не спал в своей палатке?

Все захихикали от восторга, и Ауда рассказал, как Мухаммед купил нитку жемчуга в Ваджхе и не отдал его ни одной из своих жен. Все они перессорились из-за украшения, но сошлись на том, чтобы отвергнуть его.

Этот рассказ был, конечно, чистым вымыслом: лукавый юмор Ауды обострился вследствие восстания, и злополучный Мухаммед, который уже две недели гостил то у одного, то у другого соплеменника, призывал Бога и меня в свидетели, что Ауда лжет. Я торжественно откашлялся. Ауда призвал к спокойствию и просил меня подтвердить его слова. Я начал с традиционной фразы каждого рассказа:

– Во имя милосердного и человеколюбивого Бога. Нас было шестеро в Ваджхе. Это были: Ауда, Мухаммед и Заал, Гасим эль-Шимт, Муфадди и бедный человек (я сам); однажды ночью, перед самым рассветом, Ауда сказал: «Пойдемте побродить по базару». И мы сказали: «В добрый час» – и пошли; Ауда в белой одежде и красном головном покрывале, Гасим в заплатанных сандалиях, Мухаммед в шелковой тунике «семи королей» и босиком, Заал... я забыл, как был одет Заал. Гасим был в бумажном платье, а Муфадди в голубом полосатом шелке с вышитым [102] головным покрывалом. Ваш покорный слуга был одет, как теперь.

Я сделал паузу среди всеобщего изумления. Это была пародия на эпический стиль Ауды. Я подражал его жестикуляции, его голосу и тем модуляциям, которые подчеркивали остроты или то, что он считал остротами в своих неостроумных рассказах. Арабы ховейтат сидели тихо и молчали как убитые, жадно впиваясь глазами в Ауду; все они узнавали оригинал, а пародия была неведомым доселе ни ему, ни им искусством. Слуга по имени Муфадди, убежавший некогда из Шаммара из-за убийства, сам характерный тип, забыл подбрасывать ветки терновника в костер – так внимательно он слушал рассказ.

Дальше я рассказал, как мы вышли из палаток и пошли по направлению к деревне, причем описывал каждого верблюда и каждую лошадь, которую мы встречали, каждого прохожего и горы, лишенные пастбищ, так как эта страна была бесплодной.

– Иногда мы останавливались, чтобы выкурить папироску, и при малейшем шуме Ауда останавливался и говорил: «Друзья, я слышу что-то...» А Заал прибавлял: «Ей-богу, вы правы». И мы останавливались послушать, но ничего не слышали, и я говорил: «Ей-богу, я ничего не слышу». И Заал повторял: «Ей-богу, я ничего не слышу». И Мухаммед сказал: «Ей-богу, я ничего не слышу». И Ауда: «Ей-богу, вы правы».

И мы шли и шли, и страна была бесплодна, и мы ничего не слышали. Направо от нас появился негр, верхом на осле. Осел был серый, с черными ушами и одной черной ногой, а на его плече было клеймо, и его хвост двигался, и его ноги также. Ауда увидел это и сказал: «Клянусь Богом, вот осел и раб». И Мухаммед [103] сказал: «Праведный Боже, это осел и раб». И мы пошли дальше. Дальше была гора, небольшая гора. И мы пошли к горе, и она была голая. Эта страна бесплодна, бесплодна, бесплодна. И, мы шли дальше. Потянулись опять горы, и мы подошли к тем горам и поднялись на них, и там ничего не было, и вся страна выгорела, и мы поднялись на те горы и пошли до самого верха. Клянусь Богом, клянусь моим Богом, клянусь истинным Богом – над нами вставало солнце.

Так я закончил рассказ. Каждый из присутствовавших двадцать раз слышал рассказ Ауды о восходе солнца, с его бесподобным пафосом. Ауда часами тянул его. Тривиальность конца была подчеркнута мной, что делало рассказ похожим на рассказ Ауды. Все катались по полу от смеха.

Ауда смеялся больше и громче всех, так как он любил, когда над ним подшучивали, а бессмысленность моего повествования показала ему его собственное мастерство описания. Он обнял Мухаммеда и признался, что выдумал историю с ожерельем. В знак благодарности Мухаммед пригласил весь лагерь к завтраку. Нас угостили верблюжонком, сваренным женами Мухаммеда в кислом молоке.

Мы выступили 19 июня 1917 года за час до полудня. Нас вел Насир верхом на своей Газале, великолепной верблюдихе, похожей на античный корабль и возвышавшейся на добрый фут над остальными животными, но тем не менее восхитительно пропорциональной.

За Насиром следовали Ауда и я. Наш отряд, включивший представителей северных племен, сейчас насчитывал в целом более пятисот человек, и зрелище этой веселой толпы бесстрашных, самоуверенных [104] северян, дико гоняющихся по пустыне за серной, мгновенно развеяло опасения о печальном исходе всего нашего дела.

Все старшины племени абу-тайи пришли поужинать с нами. Мы сели на коврах вокруг горячей золы костров, дававших приятный жар в прохладе этой нагорной северной страны, и начали болтать, перескакивая с одного предмета на другой.

Насир улегся на спину с моим телескопом в руках и начал изучать звезды, громко называя одно созвездие за другим, он громко кричал от неожиданности, когда открывал маленькие светила, невидимые невооруженным глазом.

Ауда подсел к нам, чтобы побеседовать о больших телескопах, о том, как люди за триста лет так далеко ушли вперед от первых попыток, что теперь открыли тысячи неизвестных звезд. А звезды – что это такое? Мы перешли на тему о солнцах, превосходящих наше, о величинах и пространствах, непостижимых нашему разуму.

– Что будет теперь с этой наукой? – спросил Мухаммед.

– А мы возьмемся за нее, и ученые и умные люди, собравшись вместе, соорудят настолько более мощные телескопы, чем наши, насколько наши сильнее галилеевских. Сотни астрономов будут распознавать и вычислять тысячи доселе невиданных звезд, отмечать их на карте и давать каждой из них название. Когда мы их все увидим, не будет более ночи на небесах.

– Почему люди Запада всегда хотят захватить все? – лукаво спросил Ауда. – За нашими немногими звездами мы видим Бога, которого нет за вашими миллионами. [105]

– Мы хотим знать, где кончается мир, Ауда.

– Но мир – создание Бога, – жалобно сказал Заал, начиная сердиться.

Мухаммед не хотел упускать интересовавшую его мысль.

– Живут ли люди в этих больших мирах? – спросил он.

– Бог знает.

– А имеет ли каждый из них пророка, небо и ад?

Ауда набросился на него:

– Друзья, мы знаем наши округа, наших верблюдов и наших жен; бесконечность и слава принадлежит Богу. Если верх мудрости состоит в том, чтобы открывать новые звезды, то наша тупость нам приятна.

Потом он заговорил о деньгах и направил их мысль в другом направлении, так что они заговорили все разом. Немного погодя он прошептал мне на ухо, что, если он захватит Акабу, я должен достать ему богатый подарок от Фейсала.

Мы выступили на заре, и Ауда тут же заявил мне, что едет вперед к Баиру, и спросил, не хочу ли я его сопровождать. Мы помчались и через два часа прибыли на место. Баир лежал у вершины холма. Ауда спешил вперед, чтобы посетить гробницу своего сына Аннада, которого убили из засады пятеро из его родичей в отмщение за Абтана, их лучшего бойца, убитого Аннадом на поединке. Ауда рассказал мне, как Аннад дрался с ними один против пятерых и умер славной смертью.