Текст книги "Восстание в пустыне"

Автор книги: Томас Эдвард Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

В соответствии с нашим планом после получения благоприятных вестей из Джурфа арабы из Петры{66} под начальством шерифа Абд эль-Майина должны были немедленно выступить из гор в леса по направлению к Шобеку. Это был чудовищный поход сквозь густой туман. Лед и мороз валили с ног верблюдов и многих из людей, и все же эти выносливые горные жители, привыкшие к своим холодным зимам, настойчиво продвигались вперед.

Турки услышали о них, когда те, медленно пробиваясь, подошли уже совсем близко. Они обратились в бегство по боковой железнодорожной ветке, бросая в панике свои пожитки и снаряжение.

Однако особенно отличился Насир, прискакавший в один день из Джефера и после ночного смерча появившийся на рассвете на скалистом краю лощины, в [206] которой скрывался Тафиле. Он обратился к неприятелю с призывом сдаться под страхом бомбардировки, что было пустой угрозой, так как Нури Сайд с орудиями уже вернулся в Гувейру.

В деревне находилось лишь сто восемьдесят турок, но их поддерживал земледельческий клан мухайсин, не столько из любви к туркам, сколько из-за того, что шейх Диаб, глава враждебного клана, объявил, что он выступает на стороне Фейсала. Они беспорядочно выпустили по Насиру тучу пуль.

Люди ховейтат рассеялись вдоль утесов, чтобы открыть ответный огонь. Старого льва Ауду взбесило, что продажные селяне осмелились сопротивляться своим владыкам абу-тайи. Он дернул поводья, пустив галопом свою кобылу вниз по тропе, и поскакал к восточным домам деревни. Там он остановился и, погрозив им рукой, проревел своим поразительным голосом:

– Собаки, разве вы не узнаете Ауду?

Когда те поняли, что перед ними неукротимый сын войны, у них не хватило духу сопротивляться, и час спустя шериф Насир прихлебывал чай со своим гостем, турецким управителем, пытаясь утешить его во внезапной перемене фортуны.

Фейсал передал командование походом на Мертвое море своему молодому сводному брату Зейду. Это было первым назначением Зейда в северном походе, и он пустился в путь, окрыленный надеждой. В качестве советника его сопровождал наш полководец Джафар-паша. Из-за недостатка провианта пехота, артиллеристы и пулеметчики застряли в Петре, но сам Зейд и Джафар поскакали в Тафиле.

Зейд поблагодарил Ауду, расплатился с ним и отослал его обратно в пустыню. [207]

Старшинам клана мухайсин пришлось стать невольными гостями в палатках Фейсала. Шейх Диаб, их враг, был нашим другом. Благодаря золоту, имевшемуся у Зейда в избытке, материальное положение улучшилось. Мы назначили правителя и готовили пять наших деревень для дальнейшей атаки.

Однако эти планы вскоре рухнули. Прежде чем они были согласованы, нас удивила внезапная попытка турок выбить отсюда арабов. Мы не ждали ничего подобного, так как казалось совершенно невозможным, что они надеялись захватить Тафиле. Алленби как раз находился в Иерусалиме, и для турок исход войны мог зависеть от успешной обороны Иордана, если только Иерихон не пал, или по крайней мере до тех пор, пока он не падет. Тафиле же являлся никому не известной деревней, не представлявшей никакого интереса, – причем мы не ценили обладание им. Для людей, ко всему относящихся столь критически, как турки, расточать силы на его обратный захват казалось чистейшим безумием.

Однако Гамид Фахри-паша, командующий 48-й турецкой дивизией и сектором Аммана, думал иначе или имел иные предписания. Он собрал около девятисот человек пехоты, разбив ее на три батальона (в январе 1918 года турецкий батальон являлся ничтожной силой), с сотней кавалерии, двумя горными гаубицами и двадцатью семью пулеметами, и послал этот отряд в Керак, местечко к западу от южной оконечности Мертвого моря. Оттуда он выступил в поход на юг, чтобы застигнуть нас врасплох.

Он действительно застиг нас врасплох. Мы впервые заметили его, когда конные турецкие разведчики напали на наши пикеты в вади Хеса, неприступном ущелье огромной ширины и глубины, отрезающем Керак [208] от Тафиле, Моаб от Эдома{67}. С наступлением сумерек враг оттеснил пикеты и двинулся против нас.

Джафар-паша еще раньше наметил оборонительную позицию на южном краю большой ложбины Тафиле, предполагая, если турки атакуют его, отдать им деревню и защищать высоты, которые нависали над нею. Это казалось мне вдвойне ошибочным. Склоны высот были голы, и оборона представляла здесь не меньшие трудности, чем нападение.

Однако этот план восторжествовал, и около полуночи Джафар отдал приказ готовиться к выступлению. Люди, способные носить оружие, отошли к южным склонам горы, в то время как обоз был послан в безопасное место по более удобной дороге. Передвижения подняли в городе панику. Крестьяне решили, что мы убегаем (я полагаю, что так оно и было), и ринулись спасать свое добро и жизнь.

Стоял свирепый мороз, и земля покрылась ледяной коркой. В бушующем мраке суматоха и крики, несшиеся вдоль узких улиц, казались ужасными. Население пребывало в страхе и трепете перед возвращением турок и готово было сделать все, что в его силах, для поддержки нашего сопротивления. Это вполне совпадало с моим страстным желанием задержаться там, где мы находились, и упорно сражаться.

Наконец я встретил шейха Хамд эль-Арару. Я попросил его поехать к северу от лощины, где, судя по шуму, крестьяне сражались с турками, и сказать им, что мы идем на подмогу. Хамд, меланхолический, вежливый и отважный, немедленно ускакал галопом [209] со своими двадцатью родичами – все, что он мог собрать в минуту тревоги.

Их стремительный проезд через улицу усугубил всеобщее смятение. Женщины бросали как попало утварь из дверей и окон, хотя ее никто и не подхватывал. Арабы, проносясь галопом по улицам, пускали в воздух залп за залпом, чтобы воодушевить себя. Как бы в ответ вспышки неприятельских винтовок сделались видимыми, очерчивая края северных утесов на фоне предрассветного черного неба. Я поднялся на противоположные высоты, чтобы посоветоваться с шерифом Зейдом.

Зейд степенно сидел на скале, обшаривая местность биноклем в поисках неприятеля. По мере того как опасность усиливалась, Зейд становился более равнодушным и невозмутимым. Меня охватила неистовая злоба. Я был в безумной ярости. Никогда, по законам военной тактики, турки не осмелились бы вернуться в Тафиле. Это была просто жадность, поведение, недостойное серьезного противника, безнадежное предприятие, на которое были способны только турки. Как могли они рассчитывать на честную войну, если не давали нам возможности уважать их? Они постоянно оскорбляли наше нравственное чувство своими дикими выходками, и никогда наш солдат не мог уважать их смелость, а наши офицеры их ум. Притом утро было ледяное, я не спал всю ночь, и во мне было достаточно тевтонской крови{68}, чтобы решить, что турки заплатят мне за то, что заставили изменить свои планы.

Прежде всего я предложил, чтобы Абдулла эль-Далейми отправился вперед с двумя орудиями Гочкиса [210] для разведки сил и расположения врага. Мы увидели, как Абдулла взбирается на вторую насыпь. Перестрелка на время сделалась сильнее, а затем затихла в отдалении. Его прибытие воодушевило крестьян и арабов, напавших на турецкую кавалерию и прогнавших ее за первый кряж через равнину шириной в две мили и за следующий кряж, лежавший позади нее.

За последним находились главные силы турок. Они вступили в бой и сразу же остановили Абдуллу. Мы слышали отдаленные раскаты пулеметного огня, перемежающиеся редким артиллерийским обстрелом. Наш слух рисовал картину случившегося, как если бы мы ее видели, а пришедшие вести были великолепны.

Я хотел, чтобы Зейд немедленно двинулся вперед, но он настаивал, что прежде мы должны дождаться точных сообщений от поехавшего в авангард Абдуллы. Чтобы подтолкнуть его к действиям, я сам отправился на разведку. Очень скоро я достиг вершины горного кряжа, с которого открывался вид на плоскогорье.

Этот последний прямой хребет, казалось, очень подходил для резервной или крайней линии обороны Тафиле. В ту же минуту я заметил людей из охраны Зейда, осторожно прятавшихся в какой-то впадине. Их было около двадцати человек. Чтобы заставить их выбраться оттуда, потребовались очень сильные выражения, но наконец я разместил их вдоль хребта в качестве резерва, приказав группировать там всех вновь приходящих, а в особенности моих людей с орудием.

Двинувшись на север к месту сражения, я столкнулся с Абдуллой, спешившим с вестями к Зейду. Он истощил свои боевые припасы, потерял пятерых человек от орудийного огня неприятеля и одну автоматическую пушку. Он полагал, что Зейд со всеми своими [211] людьми должен вступить в битву. Мне нечего было добавить к его сообщению.

Абдулла дал мне время изучить поле предстоящей битвы. Крошечная равнина имела в поперечнике около двух миль. Ее ограничивали низкие зеленые кряжи в виде грубого треугольника. Здесь проходил путь к Кераку, спускающийся в долину Хеса.

Снаряды падали на равнину, когда я пересекал ее. Один из них упал возле меня, и я узнал его калибр по раскаленному колпачку. Сначала снаряды давали перелет и разрывались далеко позади нас, но постепенно враг менял прицел, и, когда я подходил к кряжу, его обильно осыпала шрапнель. Очевидно, турки каким-то образом вели наблюдение, и, оглянувшись, я увидел, что они карабкаются вдоль восточной стороны за расщелиной дороги на Керак. Они скоро окружили бы нас с фланга на западном кряже.

«Мы» – это было около шестидесяти человек, сгрудившихся за кряжем двумя группами – одна у основания, другая у вершины. Нижнюю составляли пешие крестьяне, истерзанные, несчастные. Они заявили мне, что их боевые припасы истощились и что все кончено. Я уверил их, что все лишь начинается, и, указав на мой многочисленный резерв, велел им спешно вернуться и наполнить патронные сумки. Мы прикрыли бы их отступление, продержавшись тут еще несколько минут.

Они убежали обрадованные, а я направился к верхней группе. Ею командовал юный шейх Метааб, который, для того чтобы было легче сражаться, снял с себя все и остался в одной набедренной повязке. Мое присутствие здесь в то время, как турки пробирались вперед, было крайне рискованным, и Метааб рассердился, когда я заявил, что хотел лишь изучить [212] местность. Он считал мой поступок очень легкомысленным и провизжал что-то о христианах, слоняющихся невооруженными по полю битвы. Я колко возразил ему ссылкой на Клаузевица о том, что арьергард выполняет свое предназначение лишь своим присутствием, а не действиями, но он только рассмеялся, и, может быть, справедливо, так как низкий кремнистый вал, за которым мы укрывались, трещал под выстрелами. Турки, зная, что мы тут, обратили против него двадцать пулеметов. Вал был высотой в четыре фута, а длиной в пятьдесят, с обнаженными кремнистыми краями, от которых с оглушительным стуком отскакивали пули. В воздухе жужжали и свистели отлетающие рикошетом обломки. Выглянуть из-за вала казалось делом равносильным смерти. Очевидно, мы должны были поскорее убраться отсюда. Так как я не имел лошади, то отправился первым, получив обещание от Метааба, что он продержится еще десять минут.

От бега я согрелся и считал свои шаги, чтобы помочь взять верный прицел против турок, когда они вышибут нас отсюда. Для них это была единственная позиция, которая имела укрытие, но с юга она была слабо защищена. Теряя этот кряж, мы, возможно, выигрывали битву. Всадники продержались почти десять минут, а затем без всяких потерь ускакали галопом. Метааб подсадил меня на свое стремя, и мы не переводя дыхания добрались до людей аджейль. Как раз наступил полдень, и наш отряд получил передышку, чтобы спокойно обдумать положение.

Новый кряж имел около сорока футов в высоту и удобные для обороны очертания. Нас было восемьдесят человек, и все время подходили новые люди. Мои бойцы со своим орудием находились на месте. Затем [213] прибыли еще два орудия, а за ними вторая сотня людей аджейль. Сражение превращалось в настоящий пикник, и нам удалось успокоить сомневавшихся в его исходе. Мы расставили автоматические орудия у ребра холма, приказав изредка, но не слишком часто, стрелять из них, чтоб понемногу тревожить турок.

Наступило затишье. Я прилег в защищенном от ветра месте, куда слегка проникало солнце, и блаженно поспал часок, в то время как турки заняли наш прежний кряж, рассеявшись по нему, как стая гусей, и с гусиной же мудростью. Наши люди оставили их в покое.

В середине дня прибыли Зейд с Мастуром, Расимом и Абдуллой. Они привели наш главный отряд, состоявший из двадцати пехотинцев, посаженных на мулов, тридцати всадников, двухсот крестьян, пяти автоматических ружей, четырех пулеметов и горного орудия из египетской армии, уже участвовавшего в сражениях под Мединой, Петрой и Джурфом. Это было великолепно. Я проснулся, чтобы приветствовать их.

Турки заметили, что мы собрались толпой, и открыли пулеметный и шрапнельный огонь. Но они не смогли взять верного прицела и лишь нащупывали нас. Мы напомнили друг другу, что передвижение является законом стратегии, и начали перемещаться. Расим со всеми нашими восьмьюдесятью всадниками на различных животных выступил, чтобы обойти восточный кряж и окружить левое крыло неприятеля. Он взял с собой пять пулеметов.

Мы устроили парад, дабы враг не заметил их выступления. Неприятель вытащил наверх бесконечный ряд пулеметов и расставил их с равными промежутками вдоль кряжа, словно напоказ в музее. Их тактика [214] казалась безумной. Каменистые высоты были лишены всякого прикрытия, достаточного даже для ящерицы. К тому же мы знали точное расстояние для прицела и заботливо наставили на турок наши виккерсовские орудия, благословляя их длинные мушки старого образца. Горное орудие мы приготовили к внезапному шрапнельному огню по неприятелю, который намеревались открыть, когда Расим приступит к действиям.

Пока мы ждали, возвестили о новом подкреплении в сто человек из Аймы. Накануне они повздорили с Зейдом из-за платы за участие в войне, но перед лицом опасности великодушно решили предать забвению старые счеты. Их прибытие привело нас к решению броситься в атаку на врага одновременно с трех сторон. Итак, мы послали новоприбывших из Аймы людей с тремя пулеметами, чтобы они обошли правый фланг неприятеля. Затем мы открыли огонь по туркам с нашей центральной позиции.

Те почувствовали, что их положение перестает быть благоприятным. Старый генерал Гамид Фахри-паша собрал свой штаб и велел всем взять по винтовке:

– Я уже сорок лет солдат, но никогда не видел, чтобы мятежники так сражались. Примкните к рядам...

Но было уже слишком поздно.

Расим ускорил нападение со своими пятью пулеметами. Невидимые туркам, они смяли их левый фланг. Люди из Аймы, которые знали каждую травинку на местности, являвшейся их собственными пастбищами, подкрались невредимо на расстояние триста ярдов от турецких пулеметов. Неприятель, сдерживаемый угрозой лобовой атаки, впервые заметил людей из Аймы, когда они внезапным залпом смели пулеметные команды и привели в смятение правый фланг. [215]

Увидев это, мы двинули вперед людей на верблюдах. Ими предводительствовал Мухаммед эль-Газиб, управляющий хозяйством Зейда, в своих сверкающих, развеваемых ветром одеждах, держа над головой малиновое знамя племени аджейль. Наши слуги, артиллеристы и пулеметчики, широкой лавиной ринулись за ними.

Зейд хлопал подле меня в ладоши от радости при виде стройного порядка, с каким разворачивалось наступление в красных лучах заходившего солнца. С одной стороны кавалерия Расима сметала разбитый левый фланг в овраг позади кряжа. С другой – люди из Аймы безжалостно добивали беглецов. Центр неприятеля в беспорядке катился назад через расщелину, преследуемый нашими людьми – пешими, конными и на верблюдах.

Я вспомнил о глубинах ущелья Хеса, отрезающего путь на Керак, о его неровных тропах, стремнинах и бездонных оврагах, перерезающих дорогу. Предстояла кровопролитная резня, и я должен был почувствовать жалость к врагу. Но после всех треволнений битвы мой мозг слишком устал, чтобы я еще спустился вниз в это ужасное место и потерял ночь, спасая неприятеля.

Своим решением вступить в сражение я погубил двадцать или тридцать из наших шестисот людей, а раненых, возможно, было втрое больше. Это составляло одну шестую отряда повстанцев, погибшую ради сомнительного триумфа, ибо уничтожение тысячи жалких турок не влияло на исход войны.

В итоге мы захватили у неприятеля две горные гаубицы (системы «шкода», которые нам очень пригодились), двадцать семь пулеметов, двести лошадей и мулов, двести пятьдесят пленных. Говорили, что лишь пятьдесят истощенных беглецов вернулись к [216] железной дороге, большая же их часть погибла во время отступления. Арабы, жившие на пути турок, восставали и убивали их исподтишка, когда те убегали. Наши же люди быстро отказались от преследования, так как были утомлены, измучены и голодны{69}.

Когда мы вернулись обратно, начал падать снег, и лишь очень поздно нам удалось, ценой последних усилий, собрать наших раненых. Турецкие же раненые остались на поле сражения и на следующий день все были мертвы.

Зима запирает нас

День за днем снег падал все гуще. Погода задерживала нас, и мы утратили всякую надежду, пока проходили однообразные дни. Мы должны были бы ринуться мимо Керака на Амман, гоня перед собой напуганных слухами турок. Сейчас же все наши потери и усилия оказались напрасными.

Дважды я пытался исследовать заваленное снегом плоскогорье, на котором оказались заметены даже следы от трупов турок, но долго оставаться там было невозможно. Днем немного оттаивало, а ночью все вновь замерзало.

Моему отряду повезло больше, чем остальным, так как один из людей подыскал нам пустой недостроенный домик из двух хороших комнат, с двором при нем. Мои деньги доставили нам топливо и даже зерно [217] для верблюдов, которых мы держали под прикрытием в одном из углов двора. Здесь Абдулла, любитель животных, мог чистить их скребницей, учить их отзываться на имя и брать из его рта куски хлеба. Однако это были тяжелые дни, так как при разжигании огня нас душили клубы зеленого дыма, окна же приходилось закрывать подобием ставен нашего собственного производства.

Сквозь глиняную крышу весь день протекала вода, а по ночам по каменному полу прыгали блохи. Нас было двадцать восемь человек в двух крошечных комнатушках, наполненных едким запахом человеческих испарений.

В моем походном мешке нашелся томик «Смерти Артура». Он умерял мое отвращение. У этих людей были только физические потребности, и их нравы грубели среди нищеты. Их дикость, в обычное время скрытая расстоянием, теперь колола мне глаза, а незаживающее раненое место в левом бедре зябло и вызывало мучительный озноб.

День ото дня, по мере того как наше состояние становилось более грубым и животным, росла и пропасть между нами.

Так тянулся январь 1918 года, пока не наступил не менее томительный февраль. Отношения между нами стали столь невыносимы, что я решил разделить отряд, а сам уехать на поиски денег, которые нам понадобились бы с наступлением ясной погоды. Зейд уже истратил первую часть суммы, назначенной для Тафиле и Мертвого моря, частью на жалованье, а частью на снабжение и награды победителям при Хесе. Где бы мы ни расположились фронтом, нам нужны были деньги для вербовки и оплаты новых сил. Лишь туземцы могли инстинктивно чувствовать ценность [218] своей земли и отважно сражаться, защищая от врага очаги и поля{70}.

Возможно, что Джойс уже выслал мне деньги, что было нелегко в данное время года. Необходимо было спуститься с гор мне самому, что казалось более приятным делом, чем дышать зловонием из-за общей скученности в Тафиле. Итак, пятеро из нас отправились в путь, воспользовавшись одним из дней, обещавших быть немного яснее, чем обычно.

После полудня погода опять омрачилась и с севера и востока начал ожесточенно дуть ветер, вызывая в нас сожаление, что мы находимся на голой равнине.

Когда мы вброд проходили быструю реку Шобек, пошел дождь с дикими порывами ветра. Мы безостановочно шли вперед и еще долго после захода солнца заставляли тащиться по долинам дрожащих, скользящих и падающих верблюдов. Несмотря на все трудности, мы делали почти две мили в час.

У меня было намерение ехать всю ночь, но вблизи Одроха нас окутал туман. Перспективы местности, казалось, изменились: далекие холмы выглядели небольшими, а близкие бугры огромными. Мы слишком уклонились вправо.

Опять начался мороз, и липкие камни в долине обледенели. Двигаться дальше по неправильному пути в такую ночь являлось безумием. Мы отыскали большую скалу, под ее прикрытием поставили наших верблюдов плотной группой, хвостами к ветру. Если бы мы поставили их иначе, в ту ночь они могли бы пасть от холода. Мы приютились возле них, надеясь согреться и заснуть. [219]

Я, по крайней мере, так и не согрелся и почти не спал. Лишь один раз мне удалось задремать, но, вздрогнув, я проснулся с ощущением, что чьи-то пальцы медленно гладят меня по лицу. Я уставился в ночную тьму. Снег падал большими мягкими хлопьями. Так продолжалось минуту или две, затем последовал дождь, а после него еще сильнее ударил мороз.

Когда наступил день, мы увидели, что нужная нам дорога лежала на четверть мили левее. Мы побрели по ней пешком. Верблюды слишком обессилели, и теперь настал наш черед скользить и падать на глинистой почве. Плащи раздувались от ветра, как паруса, и тянули нас назад. Наконец мы их скинули с себя – идти стало легче.

Поздним днем, покрыв десять миль, добрались мы до Аба-эль-Лиссана. Здесь мы опять сели на наших верблюдов и безостановочно ехали вперед, пока перед нами не предстало чудесное видение равнины Гувейра – теплой и уютной. Повеселевшие верблюды быстро доставили нас домой, в Гувейру.

Из Акабы для меня пришло тридцать тысяч фунтов золотом. Так как все мои люди находились в Тафиле или в Азраке, я попросил Фейсала дать временных провожатых. Он прислал мне двух своих всадников из племени атейба: Серджа и Рамейда. Чтобы помочь везти золото, он прибавил к отряду людей шейха Мотлога, проявившего свою доблесть, когда наши бронированные автомобили атаковали равнины ниже Мудоввары{71}.

Золото было рассыпано по мешкам, в каждом – одна тысяча фунтов. Я дал по два мешка четырнадцати [220] из двадцати человек Мотлога, а два остальных взял себе. Мешок весил двадцать два фунта, и в ужасных дорожных условиях два мешка являлись достаточным грузом для верблюда. Мы выступили в путь в полдень, надеясь на легкий первый переход, прежде чем вступим на мучительные горные дороги. Но, к несчастью, через полчаса пошел дождь, промочивший нас насквозь.

Мотлог заметил чью-то палатку в закоулке у известняковой горной вершины. Несмотря на мое настойчивое требование поспешить, он заявил, что проведет в ней ночь, а завтра посмотрим, на что будут похожи горы. Я понимал, что нерешительность приведет к роковой потере времени, поэтому простился с ним и поехал дальше со своими двумя людьми и шестью из племени ховейтат, направляющимися в Шобек и примкнувшими к нашему каравану.

Спор задержал нас, и из-за него к наступлению темноты мы добрались лишь до начала ущелья. Печальный мелкий дождь заставил нас пожалеть о безрассудной доблести и вселил зависть к Мотлогу, пользующемуся сейчас чьим-то гостеприимством. Внезапно нас привлекла красная вспышка слева, и мы, двинувшись по направлению к ней, нашли шейха Салеха Ибн Шефиа, расположившегося там лагерем в палатке и в трех пещерах с сотней своих вольноотпущенников из Янбу.

Он пригласил меня, несмотря на то что я промок до нитки, к своему ковру в палатку и дал новую одежду. Насытившись, мы улеглись и безмятежно проспали всю ночь, слыша, как дождь барабанит по двойному холсту. Мы встали с рассветом и поднялись на высокую гряду. На всех вершинах были белые купола снега.

Когда мы вышли из-за последнего кряжа, прямо в лицо нам подул северо-восточный ветер, такой [221] холодный и пронизывающий, что у нас перехватило дыхание и мы поспешно вернулись под прикрытие. Казалось, что ветер окажется для нас роковым, но мы сбились в кучу и с трудом двигались сквозь него через прикрытые высотами долины.

Сердж и Рамейд были испуганы болью в легких, и им казалось, что они задыхаются. Чтобы избавить их от морального страдания при прохождении через дружественный лагерь, я провел наш маленький отряд за холмом, где расположился Мавлюд.

В этом месте, на высоте четырех тысяч футов над уровнем моря, находился отряд Мавлюда и стоял уже в течение двух месяцев без помощи. Бойцы были вынуждены жить в неглубоких окопах у холма. У них не было другого топлива, кроме чахлой сухой полыни, на которой они через день пекли хлеб. Они не имели другой одежды, кроме летнего облачения цвета хаки, по образцу британской формы. Они спали в ямах, полных паразитов, на пустых или полупустых мешках от муки, свившись клубком в шесть или восемь человек, чтобы на всех хватило поношенных одеял.

Почти половина из них погибла или заболела от холода и сырости, остальные же остались на посту, ежедневно обмениваясь выстрелами с турецкими форпостами, и только непогода спасала их от сокрушительной контратаки. Мы многим были обязаны им, еще более Мавлюду, который своим мужеством укреплял в них сознание долга.

Весь наш день был полон трудностей. Почва горного кряжа у Аба-эль-Лиссана покрылась коркой от мороза, по ней уже можно было двигаться, зато нам мешал жгучий ветер, слепивший глаза. Но затем опять начались наши мучения. Верблюды вышли к подножию вала из скользкой глины высотой двадцать футов [222] и беспомощно заревели, словно желая сказать, что они не смогут втащить нас наверх. Мы соскочили, чтобы помочь им, но сами почти так же соскальзывали обратно. Наконец мы сбросили наши новые сапоги и босиком втащили верблюдов наверх по склону.

До захода солнца нам пришлось спешиться не менее двадцати раз. Дождя, однако, не было, и мы непоколебимо продолжали двигаться на север. К вечеру перед нами открылась речушка Васта; это означало, что мы делали более мили в час. Из опасений, что завтра и мы, и наши верблюды окажемся слишком измучены, чтобы передвигаться с такой же скоростью, я во мраке двинулся через ручей. Он казался вздувшимся, и животные топтались на месте, опасаясь воды. Нам пришлось спешиться и вброд переходить поток ледяной воды глубиной три фута.

На высоком берегу ветер оглушил нас, словно ударив кулаком. Около девяти часов вечера мои спутники бросились с криками на землю и отказались идти дальше. Мы выстроили девять наших верблюдов тесным рядом и разлеглись между ними с полным комфортом. У каждого из нас было по два армейских одеяла и по пакету с хлебом. Таким образом, мы могли беззаботно спать в грязи и холоде.

На рассвете мы, освеженные, двинулись вперед. Погода смягчилась, но все вокруг стало серым, и в бесцветной мгле неясно маячили покрытые угрюмой полынью горы. В туманных долинах тающий снег образовал ленивые потоки, и наконец опять начали падать густые мокрые хлопья. В полдень, казавшийся сумерками, мы достигли заброшенных развалин Одроха.

Я хотел взять вправо, чтобы избежать до Шобека встречи с бедуинами, но люди ховейтат повели нас прямо к их лагерю. Они были истощены, так как за [223] семь последних часов мы проехали шесть миль. Двое моих людей атейба были не только измучены, но и деморализованы. Взбунтовавшись, они поклялись, что ничто на свете не сможет заставить их отказаться от гостеприимства племени ховейтат.

Лично я чувствовал себя достаточно свежим и бодрым, и ненужная задержка раздражала меня. То, что Зейд сидел совершенно без денег, являлось для меня великолепным предлогом, чтобы поехать вперед одному. Это было вполне безопасно, ибо в такую погоду ни один турок или араб не высовывал носа наружу и дороги были в моем безраздельном распоряжении. Я забрал у Серджа и Рамейда их четыре тысячи фунтов, обозвал их трусами, какими они в действительности не были, отпустил и уехал.

На заходе солнца снег перестал падать. Мы шли вдоль реки и увидели бурую колею, идущую по противоположному холму по направлению к деревне. Я хотел пересечь ее, но меня ввела в заблуждение тонкая корка, которой подернулись лужи, и я провалился под лед (который резал, как нож) и так глубоко завяз, что стал опасаться, что мне придется провести всю ночь, погрузившись до пояса в мерзлую грязь, или, пожалуй, и совсем не вылезти из нее, что означало медленную смерть.

Водейха, эта понятливая верблюдица, отказалась идти в болото и, стоя в недоумении на твердой полосе, спокойно смотрела на мой полет в грязь. Но я при помощи уздечки, которую все еще держал в руках, старался заставить ее подойти поближе. Затем сразу откинулся назад в хрустящую трясину и, отчаянно цепляясь руками, схватил ее за шерсть лодыжек. Она испугалась, отпрянула назад и этим движением вытащила меня. Мы с ней отползли дальше по руслу на [224] безопасное место и перешли там, после того как я с опаской сел в воду и смыл налипшие комья зловонной тины.

Дрожа, я снова стал подыматься. Мы дошли до пригорка и спустились к основанию правильного конуса, вершина которого, словно увеличенная стеной старого замка Монреаль{72}, величественно выделялась на ночном небе. Морозило, и почва была твердой; сугробы снега высотой в один фут лежали по обеим сторонам тропинки, идущей зигзагами по холму. Сверкающий лед отчаянно хрустел под моими голыми ногами, когда мы подошли к воротам, и я для достойного вступления взгромоздился на спину терпеливой Водейхи. Мне пришлось немедленно раскаяться в этом, так как только благодаря тому, что я пригнулся к ее шее, мне удалось избежать удара о каменный свод замковых ворот, когда верблюдица рванулась, перепуганная этим странным местом.

Я знал, что шериф Абд эль-Майин должен еще находиться в Шобеке, и уверенно проехал вдоль безмолвной улицы, озаренной светом звезд. На перекрестке меня кто-то окликнул хриплым голосом. Я спросил, где находится Абд эль-Майин, и мне ответили, что в доме управителя.

Подъехав туда, я издал громкий крик. Дверь распахнулась, и в клубах повалившего оттуда дыма появились темные лица, разглядывавшие меня. Я дружески поздоровался с ними, говоря, что приехал, дабы съесть барана с хозяином. Один из рабов осветил мне каменные ступени, ведущие к входным дверям, и [225] повел между множества слуг по извилистому коридору, заливаемому водой через худую крышу, в крошечную комнату. Там на ковре возлежал Абд эль-Майин. У меня дрожали ноги, и я опустился возле него. Пока я стягивал с себя вещи и развешивал их сушиться перед огнем, он отыскал мне плащ. Затем Абд эль-Майин хлопнул в ладоши, чтобы поскорее подали ужин.