Текст книги "Травести"
Автор книги: Том Стоппард
Жанр:
Драматургия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Том Стоппард
Травести
или Комедия с переодеваниями в двух действиях
От переводчика
Ткань стоппардовской пьесы волшебно соткана из нитей настолько разнородных, что поневоле поражаешься воображению драматурга и магии, при помощи которой он соединяет несоединимое: Уайльда и Шекспира, Ленина и Джойса. Стоппард предоставляет читателю самому «угадать» источники заимствований.
Большая их часть приходится на долю комедии Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным». Стоппардом использованы не только отдельные строки, но и общая структура сюжета, и зачины большинства сцен. Уайльдовский текст дается в переводе И. Кашкина.
Второй источник – «Улисс». Кроме отдельных реплик и цитат, в беседе Джойса и Тцара целиком пародируется повествовательный прием эпизода «Итака», который, как известно, в свою очередь, представляет собой пародию на католический катехизис. Все цитаты из прозы Джойса – в переводе В. Хинкиса и С. Хоружего.
Шекспировский центон в эпизоде с Гвендолен и Тцара использует материал шести произведений: «Гамлет», «Отелло» (Б. Пастернак), «Макбет» (А. Кронеберг), «Генрих VI» (Е. Бирукова), «Как вам это понравится», «Много шума из ничего» (Т. Щепкина-Куперник).
Все стихи Стоппарда и иных авторов даны в нашем переводе, за исключением шекспировского сонета (С.Маршак) и стихотворения Джойса «Банхофштрассе» (Г.Кружков).
Цитаты из текстов В.И.Ленина даются по пятому изданию Полного собрания сочинений.
И наконец, в пьесе есть, возможно, наименее доступный для русскоязычного читателя пласт скорее стилистических, чем прямых аллюзий, который наряду с Уайльдом определяет настроение тех эпизодов, где действие приобретает опереточную окраску. Это творчество кумиров викторианской эпохи – композитора Артура Салливена (1842–1900) и либреттиста Уильяма Гилберта (1836–1911): именно их оперы или, скорее, оперетты «Пинафор», «Терпение», «Иоланта», «Руддигор», «Гондольеры» и «Пираты Пензанса» неоднократно упоминает Карр.
Посвящается Оливеру, Барнаби, Уильяму и Эдмунду
Действующие лица
Генри Карр – появляется в пьесе как убогий старец и как элегантный молодой человек
Тристан Тцара – тот самый дадаист. Невысокий, темноволосый, похожий на мальчика, весьма обаятельный (по его собственным словам) молодой человек. Носит монокль.
Джеймс Джойс – это Джеймс Джойс в 1917 году (тогда ему было 36 лет). Постоянно одет в пиджак и брюки от разных костюмов.
Ленин – Ленин в 1917 году, в возрасте 47 лет.
Беннетт – дворецкий Карра. Внушительная фигура.
Гвендолен – младшая сестра Карра, молодая, привлекательная, но норовистая, так что с ней приходится считаться.
Сесили – тоже молодая, привлекательная, но еще более норовистая. Появляется в пьесе также как Сесили в старости.
Надя – Надежда Крупская, жена Ленина; ей 48 лет.
Генри Уилфред Карр, 1894–1962
Читатель пьесы, среди главных героев которой – Ленин, Джеймс Джойс и Тристан Тцара, может сначала не понять, что Генри Карр – такой же исторический персонаж, как и они. Но это именно так.
В марте 1918 года (эти сведения я почерпнул из книги Ричарда Эллмана «Джеймс Джойс») Клод Сайкс, актер, временно проживавший в Цюрихе, предложил Джойсу создать театральную труппу, которая ставила бы пьесы на английском языке. Джойс согласился стать директором «Английской труппы». Для первой постановки выбрали комедию Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным». Стали искать актеров. Профессионалам платили по тридцать франков, любителям же только компенсировали проезд на трамвае до места репетиций в размере десяти франков. Джойс развил бурную деятельность; он посетил генерального консула Э. Перси Беннетта, чтобы заручиться официальной поддержкой этой инициативы. Это ему удалось, хотя Беннетт и «был раздражен тем, что Джойс не уведомил консульство в установленном порядке, чтобы его поставили на обязательный в военное время учет; кроме того, он, вполне вероятно, знал о сотрудничестве Джойса с нейтралистской «Интернэшнл ревью» и о его демонстративном безразличии к исходу всемирной схватки. Возможно, он даже был знаком с написанной как раз в то время джойсовской версией «Мистера Дули»…» (Я цитирую великолепную эллмановскую биографию, которая оказала мне неоценимую помощь в работе над «Травести».)
Между тем Сайке. продолжал набирать труппу… «Ценной находкой оказался Тристан Роусон, красавец, который четыре сезона пел партии баритона в Кёльнской опере; правда, опыт драматического актера у него полностью отсутствовал. После долгих уговоров Роусон согласился выступить в роли Джона Уортинга. Сайке также взял Сесила Палмера на роль лакея и Этель Тернер на роль мисс Призм… Однако не было исполнителя на главную роль, Алджернона Монкрифа. К несчастью, Джойс пригласил на эту роль высокого молодого человека приятной наружности, с которым он как-то познакомился в консульстве. Карр, освобожденный от фронтовой службы по ранению, трудился там на какой-то мелкой должности. Сайке проведал, что он играл в любительских спектаклях в Канаде, и решил рискнуть.
Что касается игры, то тут Карр оказался на высоте; в порыве энтузиазма он даже приобрел за свой счет несколько пар брюк, шляпу и перчатки для роли Алджернона. Но сразу же после премьеры актер и директор поссорились: когда Джойс выдавал участникам спектакля условленные деньги – кому тридцать, кому десять франков, – он сумел каким-то образом обидеть Карра. Позже тот заявил, что Джойс вручил ему деньги, «словно чаевые».
Скандал тем не менее вышел непропорционально громким: в результате ссоры Джойс и Карр подали в суд друг на друга. Карр требовал возмещения стоимости брюк и прочего реквизита или же участия в прибылях от спектакля, а Джойс требовал возмещения цены пяти билетов, выданных для распространения Карру, и компенсации морального ущерба. Суд завершился только в феврале 1919 года. Джойс выиграл по иску о билетах, но проиграл по вопросу о компенсации. Однако полностью отомстил он недругу на страницах «Улисса», «где он назначал наказания с той же неумолимой скрупулезностью, как Данте… Вначале Джойс намеревался сделать генерального консула Беннетта и Генри Карра двумя пьяными, сквернословящими солдатами, которые избивают Стивена Дедала в эпизоде «Цирцея»; впоследствии, однако, он решил сделать Беннетта старшим сержантом, командиром рядового Карра, каковой, впрочем, будет относиться к нему без всякого почтения».
Исходя из этих скудных сведений о Генри Карре – а других мне найти не удалось, – я представил себе пожилого джентльмена, который по-прежнему проживает в Цюрихе, женат на девушке, с которой познакомился в те годы в библиотеке, и пишет свои, не во всем, впрочем, достоверные воспоминания о встречах с Джойсом и дадаистом Тцара.
Вскоре после лондонской премьеры пьесы я удивился и слегка насторожился, получив письмо, которое начиналось: «Я была потрясена, увидев в газетах рецензии на Вашу пьесу. Дело в том, что я была замужем за Генри Карром вплоть до его смерти в 1962 году». Это было письмо от миссис Ноэль Карр, второй жены Генри.
Я узнал от нее, что Генри Уилфред Карр родился в Сандерленде в 1894 году и воспитывался в Дареме. Кроме него в семье было еще трое сыновей, которые все уже умерли, включая его брата-близнеца Уолтера. В семнадцать лет Генри отправился в Канаду, где некоторое время работал в банке. В 1915 году он поступил добровольцем на военную службу и был направлен во Францию на фронт. На следующий год его серьезно ранили; пролежав пять дней на нейтральной полосе, Карр попал в плен к немцам. Его направили в монастырский госпиталь, а после частичного выздоровления включили в группу, предназначенную для обмена на немецких военнопленных.
Попав в Швейцарию, Генри Карр поселился в Цюрихе, где его пути пересеклись с Джеймсом Джойсом. Встреча эта и привела к драме, разыгравшейся за кулисами, драме, которая обессмертила Генри Карра в качестве второстепенного персонажа в «Улиссе».
В Цюрихе же Карр познакомился со своей первой женой, Норой Таллок Они поженились в Англии после войны и вернулись в Канаду, где Карр устроился на работу в один из монреальских универмагов. Там он сделал карьеру, дослужившись до секретаря торгового дома.
В 1928 году в Монреале он познакомился с Ноэль Бах, на которой женился в 1933 году после развода. На следующий год Карры перебрались в Англию, где Генри поступил на службу в сталелитейную компанию. Так во время Второй мировой войны он очутился в Шеффилде. После того как в дом Карров попала бомба, они перебрались в деревню в Уоркшире, где Генри командовал ополчением, и остались там жить после окончания войны.
В 1962 году во время поездки в Лондон у Карра случился сердечный приступ, от которого он скончался в госпитале «Сент-Мэри абботс» в Кенсингтоне. Детей у него не было.
Я благодарю миссис Карр за эти биографические подробности и, в частности, за ее благожелательность к автору пьесы, заглавие которой она считала крайне удачным.
Т. С.
Благодарности
Почти все сказанное Лениным и Надеждой Крупской взято из Собрания сочинений В.И.Ленина и «Воспоминаний о Ленине» Крупской. Кроме того, многое я почерпнул из следующих книг: «Ленин» Майкла С.Моргана, «Ленин» Роберта Пейна, «Ленин и большевики» Адама Б.Улама, «На Финляндском вокзале» Эдмунда Уильсона, «Дни с Лениным» Максима Горького, «Иллюстрированная история Первой мировой войны» А Дж. П.Тейлора, «Джеймс Джойс» Ричарда Эллмана, «Джойс» Джона Гросса, «Дада: искусство и антиискусство» Ганса Рихтера, «Художники и поэты дада» под редакцией Роберта Мазервелла – за что и выражаю признательность их авторам. Хочу поблагодарить также Джеймса Клингмана за помощь в сборе материалов о пребывании Ленина в Швейцарии. Ответственность за способ использования тех или иных материалов полностью беру на себя.
Действие первое
Действие пьесы происходит в Цюрихе, в двух местах: на квартире у Генри Карра в гостиной (комната) и в одном из залов Цюрихской публичной библиотеки (библиотека). События по большей части разворачиваются так, как их вспоминает Карр, и относятся к периоду Первой мировой войны, что должно быть отражено в костюмах действующих лиц и меблировке. Подразумевается, что старый Карр продолжает жить в той же самой квартире.
Главные двери в комнате следует расположить по центру в глубине сцены: как правило, действующие лица должны появляться из этих дверей, а не из кулис, ибо при выходе из кулис пропадет задуманный автором эффект. Хорошо, если двери будут двойными. При этом, однако, должна иметься по крайней мере еще одна, боковая дверь. Также необходим стол, стоящий в центре сцены, с двумя добротными креслами справа и слева от него, и еще один стол на авансцене, в стороне от всей остальной меблировки.
Библиотека предполагает более просторное помещение с книжными шкафами и прочим. Во втором действии Сесили (библиотекарша) должна сидеть за конторкой, которая в первом действии может и не быть видна. Некоторые из персонажей (в частности, Надя) должны также появляться из центральной двери, а не из кулис.
Библиотеку в прологе и во втором действии необязательно показывать в одном и том же ракурсе.
Действие начинается в библиотеке.
На сцене находятся Джойс, Ленин иТцара.
Гвендолен сидит с Джойсом. Они раскладывают книги, карандаши, бумаги…
Ленин тоже окружен со всех сторон книгами и бумагами; он что-то быстро пишет. Тцара тоже пишет; рядом с ним на столе – шляпа и большие ножницы. Он заканчивает писать, разрезает исписанный лист на кусочки, слово за словом, и складывает обрезки к себе в шляпу. Закончив это, он встряхивает шляпу и высыпает ее содержимое на стол. Затем быстро выбирает, не глядя, отдельные клочки и складывает их в строки, переворачивая те из них, которые лежат исписанной стороной вниз. Затем он начинает читать вслух то, что у него вышло.
Тцара. Угри пьют суть нектара повар вымя тянет ухты тцара злобно ветер давит шепот орех зари востока теткин полдень очень хочет Клара
Сесил и (входя). Тс-с!
Это относится ко всем посетителям библиотеки в целом. Сесил и появляется из кулисы, а не из двери, и пересекает сцену, скрываясь в противоположной кулисе. Она идет очень быстро, деловой походкой. Никто не обращает на нее внимания.
Джойс (диктует Гвендолен). На Полдень к Холсу Грядем…
Гвендолен (пишет). На Полдень к Холсу Грядем…
Джойс. Трижды.
Гвендолен. Ага…
Джойс. Ниспошли нам, о лучезарный ясноликий Хорхорн, разрешение от бремени и приплод.
Гвендолен. Ниспошли нам, о лучезарный ясноликий Хорхорн, разрешение от бремени и приплод.
Джойс. Трижды.
Гвендолен. Ага…
Джойс. Гоп-ля мужичок гоп-ля!
Гвендолен. Гоп-ля мужичок гоп-ля!
Джойс. Гоп-ля мужичок гоп-ля!
Гвендолен. Тоже трижды?
Джойс. Ага…
К этому времени Тцара уже сложил свои бумажки в шляпу. Он достает жменю бумажек из шляпы и громко зачитывает вслух по одной, складывая прочитанные обратно.
Тцара. Клара злобно тянет вымя нектара повар давит угри востока теткин шепот… тцара…
…Шляпа!
Сесил и (снова проходя по сцене). Тс-с!
Она принесла несколько книг, которые кладет на стол перед Лениным.
Тцара выходит из библиотеки через дверь.
Крайне необходимо, чтобы зрители заметили следующее: Гвендолен получает от Джойса папку. Сесили получает аналогичную папку от Ленина. Эти папки, очевидно с рукописями, должны иметь яркую, кричащую окраску. Каждая из девушек кладет свою папку на стол или на стул и, уходя, берет по ошибке чужую. В первой постановке Гвендолен роняла перчатку и т. д. и т. д., но эта подмена может происходить каким угодно образом; важно только, чтобы она была заметна из зала.
Сесили тоже уходит, но не в дверь, а, как и раньше, в кулису. Когда Гвендолен выходит, через ту же дверь пытается войти Надя. Женщины сталкиваются в проходе и извиняются: Гвендолен – по-английски, а Надя – по-русски.
Надя очень взволнована. Увидев, где сидит муж, она устремляется к нему. Они начинают беседовать: все первое действие Ленин и Надя говорят по-русски.
Надя. Володя!
Ленин. Что такое?
Надя. Вронский пришел. Он сказал, что в Петербурге революция!
Ленин. Революция!
В этот момент Джойс встает и начинает шарить по карманам, разыскивая листки, на которых он записал что-то нужное ему для работы. Тем временем Ленин и Надя продолжают беседовать. Джойс выуживает из карманов листочки один за другим и читает вслух то, что на них написано.
Джойс (зачитывает первый листок). «Безотрадное наслаждение… пузатый Аквинат… Frate porcospino…»[1]1
Брат дикобраз (итал). (Здесь и далее – прим. перев)
[Закрыть](Решает, что этот листок ему не нужен, сминает его и выбрасывает. Находит следующий?) «Und alle Schiffe brücken…»[2]2
И все корабли смостились (искаж. нем.).
[Закрыть](Решает, что это пригодится, и кладет листок обратно в карман?) «Entweder иносущие oder[3]3
Либо… либо… (нем)
[Закрыть] единосущие, токмо, ни в коем случае, не ущербносущие…» (Решает, что и это ему пригодится?)
Между тем Ленин и Надя продолжают свою беседу.
Ленин. Откуда он знает?
Надя. Написано в газетах. Он говорит, что царь собирается отречься от престола!
Ленин. Что ты!
Надя. Да!
Ленин. Это в газетах?
Надя. Да, да. Идем домой. Он ждет.
Ленин. Он там?
Надя. Да.
Ленин. Газеты у него?
Надя. Да!
Ленин. Ты сама видела?
Надя. Да, да, да!
Все это время, однако, голос Джойса звучит значительно громче. Он находит другой листок, который лежит на полу. Этот листок незадолго до того нечаянно обронил Ленин. Джойс поднимает листок. Надя выходит из библиотеки через дверь, Ленин говорит ей вдогонку по-русски.
Ленин. Иди назад и скажи ему, что я приду. Только вот соберу свои бумаги.
Джойс. «Дженерал электрик компани» (США) 250 миллионов марок, 28 тысяч рабочих, прибыль 254 миллиона марок…»
Ленин, услышав знакомые слова, подходит к Джойсу.
Денин. Pardon!.. Entschuldigung!.. Scusi!.. Извините!
Джойс (передавая ему листок). Je vous en prie! Bitte! Prego! Бывает!
Ленин уходит. Джойс теперь один в библиотеке.
(Декламирует?)
Сесили (проходя через сцену как прежде). Тс-с!
Джойс замолкает, надевает шляпу, берет трость и, напевая, выходит. Все это время Сесили смотрит на него с нескрываемым презрением.
Джойс.
Когда в Ирландию вернемся из-за моря,
Мы налюбуемся на склоне наших дней,
Как светел месяц над горою Кладдах
И как горит закат над бухтой Голуэй…
На сцене появляется старый Карр. Библиотека тем временем должна превратиться в комнату. Лучше, если это произойдет по возможности незаметно; приветствуется использование музыки в качестве связки между сценами.
Примечание. В первой постановке в комнате стояло пианино, на котором время от времени играл старый Карр. В момент смены декораций он играл (отчаянно фальшивя) мелодию «Бухты Голуэй». Впрочем, Карр может появиться на сцене и сразу сидящим в кресле в позе, типичной для погруженного в воспоминания старика…
Карр. Он был ирландец, понятное дело. Правда, не совсем из Лимерика; родился и вырос в Дублине – кто этого не знает! У него что ни книга, то про Дублин.
Молодой человек из Дублина
та-та-рам та-та-рам-та углубленно…
Нет, не так…
Молодой человек из Дублина
та-та-рам та-та-рам-та дубина…
Раньше у меня это ловко выходило, но работа в консульской службе не способствует, увы, развитию поэтического дарования. Никаких поблажек, никаких поощрений. Что поделать: консульская служба никогда не придавала особенного значения способностям своих сотрудников к версификации и не требовала наличия таковых в качестве условия для успешной дипломатической карьеры. Нет, нет, никто, разумеется, ничего не запрещал: я далек от подобных утверждений! Напротив, трудно назвать какое-либо другое учреждение, собравшее под своей эгидой такое множество просвещенных личностей, благосклонных к изящным искусствам. Да что там говорить – ведь именно эта благосклонность и свела вместе меня и Джойса. Вот он входит в этот самый кабинет – ваша поддержка? – наша поддержка? – наша полная поддержка! – театральное событие высшего класса, сногсшибательный успех, мой личный триумф в ответственной роли Эрнеста – нет, не Эрнеста – того, другого, но тоже роль первого плана – и не забудьте сэндвичи с огурцом для леди Брэкнелл… потом вышел конфуз, но не стоит об этом. Ирландский хам! Я, однако, незлопамятен, тем более что с тех пор столько воды утекло и тело его давно покоится на кладбище, что вон на том холме; никто ни на кого не в обиде, полное отпущение грехов. Конечно, неприятно было ввязываться в судебное разбирательство из-за нескольких франков (дело, впрочем, не в деньгах, да и не в брюках, конечно), но, как ни крути, поощрение стихотворчества не числилось среди приоритетных задач британского консульства в Цюрихе в том далеком семнадцатом году, так что нынче я уже не столь ловок в обращении с рифмой, как в молодые годы. Слишком поздно браться вновь за перо. Увы, но что поделаешь? Впрочем, я отклонился от темы. Но я не стану просить у вас прощения за это: именно лирические отступления придают особую прелесть воспоминаниям пожилых людей.
Итак, мы, кажется, говорили о моих мемуарах, не так ли? «Времена и люди. Накоротке с великими». «Воспоминания о Джеймсе Джойсе». «Джеймс Джойс, каким я его знал». «По судам вместе с Джеймсом Джойсом».
Меня часто спрашивают: «Каким он был, этот Джойс?» Что я могу ответить? Да, действительно, я был близок с Джойсом во времена наивысшего расцвета его таланта, в те времена, когда гений его был поглощен созданием «Улисса», то есть задолго до того, как публикация романа и последовавшая за ней слава превратили писателя в объект праздного любопытства фоторепортеров, облаченный, как правило, в бархатный смокинг неизвестного цвета – ведь цветной фотографии тогда еще не существовало, – но, вероятнее всего, это был васильково-си-ний цвет, если не кричаще-лиловый – и с букетиком этих ужасных фиалок в руке, проявление дурного вкуса, терявшееся, впрочем, при проявке, – просто кошмар, какая безвкусица, посади, что называется, свинью за стол – постойте, о чем это я? – ах да, «Воспоминания о Джеймсе Джойсе»… Итак, продолжаем.
У тех из нас, кто знал Джойса, гениальность этого человека не вызывала сомнений. Находясь в его присутствии, невозможно было не ощутить мощь этого блистательного ума, воздвигавшего у нас на глазах основание для памятника, на котором зиждется бессмертная слава его создателя, – книги, ставшей известной человечеству под названием «Улисс». Хотя в то время мы еще знали ее (если мне не изменяет память) под рабочим названием «Блумки на блямках».
Предусмотрительный, предупредительный был он человек, этот Джойс, без малейшего налета распущенности или там вульгарности в манерах, но при этом общительный; не мот, но и не скряга из тех, кто чахнет над золотым тельцом во всех его движимых и недвижимых разновидностях. Он просил у мира лишь самого необходимого, с равнодушием аскета отказывая себе в земных удовольствиях и телесном комфорте, но не лишая себя при этом радостей светского общения; присущие же последнему соблазны он, впрочем, отвергал с равнодушием монаха, которое лишь изредка нарушали внезапные и катастрофические вспышки его бурного темперамента. Короче говоря, непростая личность, настоящая загадка, скопище противоречий: глашатай истины, яростный полемист и в то же время по сути своей замкнутый человек, искавший постоянно уединения и мечтавший только о том, чтобы его безразличие к проявлениям внимания со стороны общества стало известно всему миру. А проще выражаясь: лжец, лицемер, драчливый, похотливый и хвастливый пропойца, из-за которого жаль даже бумагу марать. На этом и закончим.
«Продолжение воспоминаний консульского работника в нейтральной Швейцарии». «Радости и горести работника консульства в Цюрихе во времена Первой мировой войны. Зарисовки».
Итак, я окунулся в кипение жизни этого города, где по улицам между серых каменных громад банковских зданий мчатся стремительные трамваи, где мимо пропитанных космополитическим духом ресторанов, выстроившихся вдоль серых каменных набережных, мчит свои стремительные сопливо-зеленые воды (mucus mutandis)[5]5
Перефразированное латинское выражение «mutatis mutandis»; mucus – слизь, сопли (лат.).
[Закрыть] река Лиммат, где собрались сливки поднятого войной потока беженцев и эмигрантов и среди них, в частности, – Ленин… да, да, Ленин!.. «Ленин, каким я его знал». «Ленин, которого я знал». «На полпути к Финляндскому вокзалу с В. И. Лениным. Зарисовки».
Я отлично помню свою первую встречу с Лениным, или, как было написано в его читательском билете,с Владимиром Ильичом Ульяновым. Находясь в его присутствии, невозможно было не ощутить величия этой личности – излучавшей демонизм, магнетизм, но вряд ли, если мне не изменяет память, астигматизм, ибо ничто во взгляде его проницательных карих глаз не указывало на то, что он страдал этим расстройством зрения. Удивительно простой в общении человек и в то же время – интеллектуал и теоретик, воздвигавший, как мне уже тогда было известно, у нас на глазах основание памятника, на котором зиждется бессмертная слава его создателя, – идею всемирной федерации советов рабочих и крестьянских депутатов. Когда я пожал руку этому динамичному, энергичному, но, по моему глубокому убеждению, ни в коей мере не анемичному незнакомцу, на высокий лоб которого ниспадали светлые пряди; густая грива соломенных волос и гладко выбритый подбородок придавали ему сходство с древним викингом… стоп! стоп! похоже, я его с кем-то путаю… не стоит обращать внимание на мелочи, главное – напор, в напоре вся сила. Действительно, кто (сами посудите: это сейчас легко, уже с учетом исторической ретроспективы, держа в руках альбом с фотографиями, на которых мы видим Красную площадь, битком набитую товарищами большевиками, – а вот и главный оратор! – лысый, с бородкой, в костюме-тройке – разрази меня гром, если это не Ульянов! – как же, как же, я его знавал: он всегда сидел между окном и шкафом с книгами по экономике от А до К и далее в том же роде, – но отбросьте все это в сторону), кто мог сказать тогда, кем был ему Радек, и кем был он Радеку или Мартову или Мартынову, или Плеханову, и кем все они были ему в Цюрихе в семнадцатом году? Сидели по кофейням, шептались как заговорщики, ну и что с того? Шансов у них было не больше, чем у сосульки в мае. Один на миллион. Да нет, еще меньше – стоит только вспомнить то время. Их первое собрание: «Социал-демократы за гражданскую войну в Европе». Присутствовали: четверо. Сам Ульянов, его супруга, Зиновьев и полицейский шпик. А теперь они все хотят знать, каким он был, этот Ленин! Меня часто спрашивают: «Каким он был, этот Ленин?» (Морщит лоб, пытаясь вспомнить) У тех из нас, кто знал Ленина, величие этого человека не вызывало сомнений. (Осознает тщетность своих усилий) И почему ты не поставил на него тогда фунт? Был бы сейчас миллионером, как тот парень, что поставил шесть пенсов против «Титаника»! Нет, нет и еще раз нет. Честно говоря, никто не мог бы подумать, что мышь, собравшаяся в угловой комнате по адресу Шпигельгассе, четырнадцать, родит гору. Стоп! Однако забавно: на одной и той же улице одновременно замышлялись две революции. «Лицом к лицу на Шпигельгассе, улице Революции. Зарисовка». От берегов медленно струящейся унылой Лиммат устремим шаги на запад и сразу же очутимся по горло в воде, устремим шаги на восток и, оставив за спиной бурлящий мегаполис банков и хронометров, очутимся посреди Старого города, где время остановилось, запутавшись в лабиринте улочек. Кстати, вы мне не поверите, но именно тут располагался квартал красных фонарей с россыпью лавочек, торгующих порнографией, – настоящее логово порока посреди чопорной Швейцарии, так что приготовьтесь бороться с соблазнами – впрочем, я опять отвлекся, – итак, второй поворот направо, третий поворот налево, и мы на Шпигельгассе. Узкая, мощенная булыжником улочка, строгие старые дома, солидные фасады, а вот и дом сапожника – Каммерер его фамилия, дом номер четырнадцать. У него и снимает комнату Ленин. А наискосок, под номером первым, располагается погребок «У молочника» – то самое горнило, в котором рождалось антиискусство, колыбель дадаизма!!! Что? Вы сказали да-да-изма? Вы еще помните про дадаизм? Да, это было нечто среднее между футуризмом и сюрреализмом, помесь Маринетти с Андре Бретоном, течение, возникшее в краткий промежуток между Войной, Которая Положит Конец Войнам, и годами ожидания Следующей Войны. Дада! Долой разум, логику, причинно-следственную связь, традицию, пропорцию, смысл и осмысленность – мое искусство принадлежит Дада, потому что Дада очень любит меня…
Итак, решено: «Воспоминания о дадаизме консульского работника в Цюрихе. Накоротке с великими. Зарисовка».
Меня часто спрашивают: «Какое отношение имеет дадаизм к Первой мировой войне? Как зародилось это течение? Где и когда? Кто был его основателем и почему он дал своему детищу такое имя?» Это всего лишь некоторые из вопросов, которые продолжают волновать поклонников дадаизма во всем мире. Те из нас, кто присутствовал при рождении дадаизма, побывали, выражаясь топографически, на высочайшей вершине развития западноевропейской культуры. Я отлично помню, словно это было вчера (где они теперь, друзья моих юных дней!), как Хьюго Болл – или Ханс Арп? – нет, нет, Пикабиа! – да нет, это был Тцара, не кто иной, как он! – написал свое имя концом трости на снежном сугробе и сказал: «Вот! Отныне я нарекаю эти горы Альпами!» Ах, эти ушедшие годы! Ничто, кроме возраста, не может нас заставить забыть о них! Там, где-то вдалеке, за лесом, за горами земля изрыта воронками разрывов, но здесь об этом напоминает только покрытый дырками ломтик сыра. – Боже! я спасен ценой крови, пролившейся из неопасной раны, выхвачен Твоею десницей и опущен на склоны этих заснеженных гор. О Швейцария! Подобная белому флагу, мирная, цивильная Швейцария с ее ментальным нейтралитетом, с ее рассудительной непредвзятостью, с ее пактами о ненападении, с ее Международным Красным Крестом – с тем явным предпочтением, которое она отдает запаху плюшек перед грохотом пушек! И вот в этот приют для всех, кого искалечила, лишила крова и разметала война, явился юный… Карр из консульства, Генри Карр, не о чем тут и спорить, откройте любую книгу – и наткнетесь на мое имя. Что же касается всего остального, всяких там мелочей и хронологии, то я готов вступить в дискуссию, если вы согласны вести со мной переписку. Я согласен внести все необходимые исправления, если это не касается моего роста, который я помню абсолютно точно, а также всего, что связано с моим успешным дебютом в ответственной роли Эрнеста (нет, не Эрнеста – того, другого…), итак, я испытал огромное облегчение, достигнув неподвижной оси колеса мировой истории, имя которой – Швейцария. Обратите внимание…
Молодой Карр в 1917 году сидит в своем цюрихском кабинете. Самое лучшее, если актер будет просто снимать, скажем, пальто и шляпу. Никаких париков или накладной бороды, никакого грима – возраст Карра изображается исключительно голосом.
Карр…Обратите внимание на главную особенность Швейцарии: здесь не бывает войны. Даже когда война повсюду, в Швейцарии ее нет.
Беннетт. Да, сэр. (Беннетт только что вошел в комнату. Он держит в руках поднос, на котором стоят две чайные чашки и блюдо с сэндвичами.)
Карр. Именно полное отсутствие воинственности в сочетании с показной точностью часов, вывешенных в общественных местах, придают этой стране такую успокаивающую нервы неизменность. Любой человек инстинктивно чувствует: Швейцария никуда не денется. И никогда не превратится во что-нибудь другое. Без сомнения, Беннетт, вы слышали разговоры о благотворном воздействии швейцарского воздуха. Подразумевается, что именно он и есть причина швейцарского постоянства.
Беннетт. Да, сэр.
Карр. Отчаявшиеся люди, которые своими ушами услышали, как часы пробили тринадцать раз в Эльзасе, Триесте, Сербии и Черногории, которые увидели, как земля разверзлась у них под ногами в Эстонии, Австро-Венгрии и Оттоманской империи, приезжают в Швейцарию, делают несколько глотков местного воздуха, и тут же гул и звон у них в ушах превращаются в равномерное и приятное для слуха тиканье, а земля у них под ногами перестает крениться и становится такой же надежной, как эти Альпы. Сегодня вечером меня потянуло в театр; заберите у портного прямые брюки с голубой сатиновой полосой и шелковым поясом. Запонки, пожалуй, надену опаловые.
Беннетт. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр.
Карр. Есть что-нибудь интересное?
Беннетт. «Нойе цюрихерцайтунг» и «Цюрихерпост» сообщают, каждая со своей стороны, о существенных победах армий Антанты и Германии, соответственно. Врагу нанесен серьезный урон, собственные потери незначительны.
Карр. Ах да… война, опять эта война! Бедные парни! Как бы мне хотелось вернуться в окопы! – к моим товарищам по оружию! – дух братства, царящий среди грязи и колючей проволоки! – дни отваги и ночи бесстрашия! Счастлив был тот, кто доживал до рассвета! Остаться в живых было все равно что попасть в рай! За всю историю человечества свет не видывал более кровавой резни! – В бога душу мать! свист снарядов! – запах тления! – боже правый! – Чертовы дурни, они бросили нас в самое пекло! – Ога pro nobis![6]6
Молись за нас! (лат.)
[Закрыть] Ангелы, скорее, скорее, заберите… да, да, именно заберите у портного… К этой гвоздике чудесно бы пошел галстук цвета бычьей крови, накрахмаленный, небрежно завязанный, скрепленный простой заколкой, отвороты у сюртука могут быть алого цвета – или коричневые? – нет, нет, кремово-желтые, – итак, заберите у портного прямые брюки с голубой сатиновой полосой и шелковым поясом. Запонки, пожалуй, надену опаловые.
