Текст книги "Мастер Альба"

Автор книги: Том Шервуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

СТАРАЯ МЕТКА

Полуголый, с коричневой кожей старик схватил древко топора и резко поднял его вверх. Этот рычаг вздел дверцу до половины. Бросив топор и выхватив Кобру, Альба скользнул, пригнувшись, в проём. Бэнсон, подбежав, рванул дверцу и поднял её вверх до конца. (Клацнула невидимая защёлка.) Вдруг в эту дверь навстречу Бэнсону вылетел бледный, с безумьем в глазах, Пёсий папа. Тяжким ударом Бэнсон сбил его с ног (а какое-то впервые явившееся ему чувство принесло уверенное знание того, что в ближайшие полчаса “папа” не встанет), наклонился – зашипев от боли в прокушенной ноге – за топором, – и поднял его. Очень вовремя. Навстречу ему, в пространство наполненного воем двора вылетел чёрный, с взрезанной шеей пёс. Бэнсон, качнувшись вперёд, просадил его широкую, мускулистую грудь навершиями окровавленных лезвий и, вскинув топор вертикально, поднял бьющуюся тварь над собой.

– Бэн, это последний! – сообщил, выглянув во двор, блестящий от пота коричневый Альба и, на секунду остановив взгляд, добавил: – Оторви у “папы” рукав, перетяни свою ногу – и жди; оставшийся молодняк не выпускай, а я быстро – к конюшне, чтоб никто не сбежал, а то гнаться придётся…

– Альба, там один связанный – в ловушке, в подвале, его не ищи! – прокричал вслед исчезнувшему монаху Бэнсон, и оттуда, из недр лабиринта “папиной” псарни долетел слабый крик: “Хорошо!..”

Прочертив широкий мах топором, Бэнсон сбросил обвисшего пса под стену и огляделся. Громадный, идеально ровный квадрат ристалища [11]11
  Ристалище – площадь для рыцарских поединков.


[Закрыть] завален телами собак. С десяток их, воя и задыхаясь, и обессиленно взвизгивая, пытаются куда-то ползти. Пять подрощенных однолеток сбились в дальнем углу и утробно ревут. Бока их трясутся, как будто изнутри бьют палками. “Папа” лежит на спине и, закатив глаза, со свистом и бульканьем дышит. Бэнсон подошёл, разорвал на полосы его прогулочный тонкий халат и наложил на прокушенное бедро широкую тугую повязку. Потом сел, привалившись спиной к закрытой двери, и стал ждать.

Ждал он долго. Прошёл почти час, когда за дверью послышались звуки присутствия кого-то живого. Бэнсон вскочил, встал в стороне, сбоку, и приподнял топор.

– Бэн, это мы! – раздался спокойный и такой знакомый Бэнсону голос.

Но во двор вышел не Альба. Появился привратник, бледный, трясущийся, за ним – тот, кто запер Бэнсона в ловушке, потом – хромающий, любитель случайного золота, владелец дубинки. И уже последним – неторопливый и бодрый, с внимательным взглядом, монах. Бэнсон встретил его широкой улыбкой. Посторонился, пропуская мимо себя троих пришедших, так как каждый был обременён громоздкой ношей: привратник тащил убитого неудачливого стрелка, коварный провожатый – ушат с водой, а любитель золота – скамью, – широкую, длинную.

Трое опустили на землю свои ноши и, отойдя к стене, встали кучкой немой и дрожащей. Альба прошёл вглубь двора, поднял и надел свой балахон с капюшоном. Спрятал под ним привычным движением Кобру. Вернулся и коротко проговорил:

– Ты (кивок в сторону помятого, болезненно сжавшегося владельца дубинки) – иди в дом. Неси сюда всё деревянное – стулья, шкафчики – что сможешь поднять. Ты и ты – соберите собак в одну кучу, в середине двора.

И, подойдя, взглянул пристально Бэнсону в самые зрачки. Сказал серьёзно и строго:

– Ну что, Бэн. Ну что. Молодец.

Подтащил к стене скамью, выставив её торцом к камню, показал жестом: “садись!” Бэнсон сел, привалившись спиной к нагретой стене, и Альба помог ему вытянуть вдоль скамьи повреждённую ногу. Снял повязку, осмотрел вспухшую рану.

– Пустяки. Мясо прокушено. Артерии целы.

И, наматывая снова обрывки халата, добавил:

– Хорошо, что собака. У них слюна имеет целебные свойства. Любые раны вылечивает. Видел когда-нибудь, как собака на себе раны зализывает? Неспроста. Любой охотник в лесу знает – поранился – дай зализать рану собаке. Затянется тотчас. Вот если бы тебя укусила кошка – это было бы скверно. Жди нарывов и воспалений. Так что, Бэн, поздравляю тебя.

– С тем, что легко отделался?

– Не только. Ты стал меньшую плату вносить за уроки!

Оба тихо рассмеялись. Альба поднял и протянул Бэнсону ушат. Тот взял и долго, с наслаждением пил. Окатил грудь и лицо. Потом монах попил сам – и, подойдя, вылил остатки на лежащего Пёсьего папу. Тот вздрогнул, замычал и открыл глаза. Сел, отполз поближе к стене.

– Встань! – сказал Альба.

Тот послушно стал подниматься, придерживаясь за стену.

– Двигаться можешь? Твои люди стаскивают псов в одну кучу. Ступай к ним. По большому счёту, эта работа – только твоя.

Спустя какое-то время в подчищенном дворе образовались два холма. Один – маленький, плотный – бывшие четверолапые охотники на людей. (Альба взял Бэнсонов длинный топор и, метая его как громадный трезубец, – вернее, двузубец, – добил всех собак, до последней.) Второй – высокий, громоздкий и неуклюжий: куча дерева, – мебель, доски… Этот второй, деревянный холм Альба поджёг. Четверо бывших работников псарни забросили на него трупы собак.

– Этого, может, тоже туда? – спросил Бэнсон, указав на тело стрелка.

– Нет, нельзя, – сказал назидательно Альба. – Его похороним. К мёртвому следует отнестись с уважением.

Затем он подозвал к себе четверых обитателей дома-псарни. Они, заметно дрожа, подошли. Альба вытянул Кобру – и немедленно их успокоил:

– Нет, я вас не убью. Только метку поставлю. Мне нужно на висках у вас, сбоку, вырезать памятный знак. Вы останетесь жить. Но если я или кто-то из тех, кто меня знает, застанет вас за каким-либо гнусным делом – пусть это будет хоть мелкая кража – вот тогда вас убьют. А сейчас подойдите. Метку я всё равно вам поставлю – или вытерпите, согласившись, или – на теле бесчувственном. Это понятно?

Первым, согласно и быстро кивая, приблизился странно довольный привратник. Склонил голову, зажмурил глаза. Монах тремя быстрыми взмахами рассёк височную кожу – два кровавых штриха легли обращённым вверх клином, как крыша над домиком, а третий – внутри них, снизу-слева – вверх и наискосок. Привратник выпрямился, зажал ладонью этот похожий на греческую букву “А” дарующий жизнь знак, отошёл. Ещё двое приняли грозную метку, покорно и молча. А вот Пёсий папа неожиданно озадачил. Он завыл, захрипел – пал на землю и пополз вдоль стены. Альба, быстро склонившись, схватил его за ногу, дёрнул назад. Посадил, прижав плечами к стене. Тот попытался его укусить, рванулся, отчаянно, дико визжа.

– Всё это напрасно, – сказал непреклонно – и как-то устало – монах. – Это моё правило для всех негодяев. Есть возможность не убивать – живите, но с вечной меткой. Так что ты потерпи.

Он сдавил горло “папы”, отчего тот, захлебнувшись, умолк, сдёрнул с него атласный, малиновый, домашний колпак, отвёл с виска волосы… И вдруг вскрикнул:

– Ах ты!!..

Бэнсон, не понимая, в чём дело, подошёл, посмотрел. На левом виске Пёсьего папы синели чёрточки трёх тонких, затянутых шрамов, сложенных в виде греческой буковки “А”.

Альба отпустил замолчавшего “папу”, отступил. Спросил тихо:

– Когда?

Белый, как полотно, оцепеневший “папа” с усилием вымолвил:

– Двадцать пять лет назад…

– Где это было?

– Здесь… В Плимуте…

– За что?

– Мы убили прохожего… Деньги его поделили…

– Вас было трое?

– Д… Да… Ты нас случайно увидел… Двоих ты… Это было ночью… А меня…

– Да. Я помню. Ты лично не убивал. Просто был в их компании и взял свою долю из денег убитого. Да, ты был предупреждён. Двадцать пять лет назад.

“Папа” всхлипнул. Прошептал, подняв руки:

– Не на-а-до…

– Ты правило знаешь, – устало произнёс Альба. – Если я оставлю тебя – я должен буду оставить других.

Он отступил ещё на шаг, отвернулся. Спросил, бросив через плечо:

– Сколько людей ты здесь закопал? Из тех, на которых натаскивал псов?

– М… Много… Четыре десятка почти… Они всё равно были смертниками… П… приговорёнными…

– Одно могу обещать тебе точно. Этот день ты ещё будешь жить.

Альба, морщась от едкого чада горящего мяса, сделал знак, и все слуги “папы”, и он сам, друг за другом, пошли сквозь проём поднятой дверцы. Альба и Бэнсон привели их в подвальную галерею, к той самой ловушке, и заперли за решёткой.

СЕРЫЕ БРАТЬЯ

Доберись до погребов с провиантом, – сказал Бэнсону Альба, – плотно поешь, выпей вина. Потом постарайся уснуть. Я возьму лошадь и проскачу на кладбище. Серых братьев нужно позвать. Если я задержусь, то тот, кто приедет – не знакомый тебе, – должен будет назвать моё имя. Но, полагаю, я скоро вернусь.

Он вывел лошадь, взнуздал её, набросил седло – и стремительно ускакал.

Бэнсон стоял и смотрел ему вслед. Наконец, когда пыль, поднятая им, улеглась, он, тяжело опираясь на свой липкий от крови топор, пошёл по незнакомым пустым коридорам. Найдя кладовую, он немного поел и, действительно, выпил вина. Потом развёл огонь в очаге, поставил греть воду. Нога мучила его обжигающей болью, но он всё шагал, вызывая в себе какое-то странное удовольствие, возникающее от понимания того, что боль эту он способен превозмогать.

Тёплая нега вина обратила его в состояние сострадательной доброты, и он спустился к ловушке и принёс четырём меченым пленникам того же вина и огромный окорок с хлебом. Потом, миновав ряды клеток с безобидными далматинами, вышел в собачий прогулочный двор. Стараясь дышать редко и неглубоко, подбросил в огненную чадящую кучу нового дерева. Вернулся, принёс к воротам скамью, сел и стал ждать.

Он не успел очистить топор свой от подсыхающей крови, когда там, за воротами, послышался топот копыт. Выглянув в окошко привратника, он увидел двух всадников, а когда они въехали в распахнутые им ворота, он понял, что прибывших – трое: за спиной старого Альбы покачивался ещё один, невысокого роста седок.

Альба, спрыгнув с коня, протянул зажатый в руке пучок трав, сказал радостно:

– Нашёл по дороге! Сейчас буду твою рану лечить.

Два Серых брата, одетые в балахоны пилигримов, повели лошадей на конюшню.

– Я воду нагрел, – сказал Бэнсон. – Много. Можно помыться.

– Прекрасно. После такой вот работы вымыться следует непременно. Ведь ты понимаешь, что при этом очищается не только тело? Ты поел?

– Да, я поел. И этим, за решётку, отнёс.

– Тоже правильно.

Все вошли в дом. Через час они сидели на мягких диванах в роскошно отделанном кабинете, негромко переговаривались. Бэнсон, однако, из разговора мало что понимал. Он полулежал, ещё мокрый после купания, вытянув притихшую, со свежей повязкой, неподвижную ногу.

– Харон будет в Плимуте через неделю, – говорил Альбе приехавший с ним незнакомец. – Очень удачно. Вполне успеем всех четверых перевезти в Плимутский порт. Первого возьму с собой уже сегодня. Остальных – обычной эстафетой – через день.

Бэнсон стал засыпать. Сквозь дрёму он слышал, как привели снизу, из-за решётки, троих слуг Пёсьего папы и как Альба негромко, размеренно им говорил: “Очевидно, что об убийстве людей Пёсьим папой вы знали. Очевидно и то, что были ему в этом помощниками. Не зря ведь во всём огромном имении нет ни женщин, ни обычной прислуги. Лишних глаз опасались. По закону этого мира – убийца должен быть убит. Но вы не умрёте. Потому что Серые братья отвергают этот закон. Вас отвезут на далёкий необитаемый остров, своего рода тюрьму, где вы проведёте остаток жизни в одиночестве, в каменных кельях. Вас будут кормить и позволят общаться с природой. С птицами, с лесом. Туда тайно собирают со всего света зверей вроде вас. Уже много веков. Так заведено, и не мне этот порядок менять. До порта вас довезут усыплёнными, под видом пьяных. Так что бежать невозможно. Смиритесь”.

Затем в кабинет привели и усадили в углу бледного, потерянного хозяина дома. Бэнсон едва разлепил веки, взглянул – и снова откинулся в сладкую дрёму. Он ещё слышал, не вслушиваясь, как говорили о том, что “папу” тоже отправят на остров – и он будет жить. Что завтра приедет нотариус, и “папа” продаст дом, имение, псарню. Что разводить далматинов будет другой человек. Что сейчас “папа” должен отдать все свои счета, реестры, накопленные деньги, адреса и обязательства перед заказчиками. И что нотариусу он должен сказать, что уезжает купить плантацию на юге, в Америке. Носорог уже почти спал, как вдруг внятное, короткое слово подбросило его, уколов раскалённой иглой. Альба спрашивал:

– Куда из Девяти звёзд отправляли собак? В Адор ? Не слыхал. Что это за город?

– Какой Адор?! – глухо вскрикнул проснувшийся Бэнсон. – На Мадагаскаре?!

– Д-да, – отвечал испуганный “папа”. – Это город пиратов. Но на картах он не обозначен.

– Ты слыхал про него? – спросил быстро Альба.

– Да ведь письмо! – воскликнул Бэнсон, дрожа от волнения. – Помнишь, я говорил тебе, что Том написал письмо из Багдада? Там была строчка, что первого Малыша они спасли в пиратском Адоре! Восточный берег Мадагаскара!

Альба долго молчал, смотрел задумчиво. Качал головой. И вдруг светло улыбнулся:

– Как нас судьба друг с другом связала! Оборотни, что, от меня убегая, столкнулись с тобой, бросились прятаться там, на южных плантациях, куда отправили в своё время псов – охотников на людей. Письмо патера Люпуса я перехватил. Только не знал, где именно находятся эти плантации. Так что ещё долго, Бэн, наш путь будет совместным…

И Бэнсон не смог больше спать. Он хотел отправиться тотчас на побережье и сесть на первый же уходящий к югу корабль. Но монах его остановил.

– Рана должна хоть немного затянуться, – сказал рассудительно Альба. – Мне нужен здоровый помощник. Сам видишь, путь наш – не поле в ромашках. И даже завтра ты не пойдёшь сам, и даже не сядешь на лошадь. Ты поедешь в повозке, на которой повезут кого-то из меченых. Под видом пьяного. Снова станешь придурковатым юродивым. Отличная маска. И, Бэн, запомни. Самый короткий путь – не всегда самый быстрый.

ГЛАВА 4. ВОЛК И ВОЛЧОНОК

Потянулась томительная, бесконечная ночь. Бэнсон лежал в темноте, не закрывая глаз, искал призрачным взглядом далёкий таинственный город Адор. Наконец не выдержал, встал. Доковылял до “папиного” кабинета, где при свечах сидел за столом, заваленным деловыми бумагами, старый монах. Он поднял голову, приветливо улыбнулся. Бэнсон прошёл, сел в широкое низкое кресло. И попросил:

– Альба, расскажи мне, пожалуйста, как ты стал тем, кто ты есть. Ты ведь был маленьким? Тебя кто-то учил убивать? Почему даже такие могущественные люди, как Люпус, и Регент, и Филипп, – бывший палач, – безоглядно бегут от тебя, даже не пытаясь вступить в поединок. Ты – человек?

Альба отодвинул бумаги, кивнул. Всмотрелся в пространство перед собой и стал неторопливо рассказывать. Историю древнюю, долгую, страшную.

СГОВОР В ПОДВАЛЕ

Ровно в полночь в пригород въехал таинственный всадник. Имеется достаточно оснований для того, чтобы назвать его таинственным. Дело даже не в том, что одинокий наездник предпринял своё путешествие в весьма неурочное время – глубокой ночью, когда все добрые люди спят после дневных работ и вечернего отдыха и когда в лесах, на полях и дорогах могут встретиться только разбойник, не нашедший покоя мертвец или волк. Было во всаднике ещё кое-что по-настоящему странное. Некий секрет. И состоял секрет в том, что всадник был не один . На лошади, плотно прижавшись друг к другу, сидели два человека. Они накрылись длинным широким плащом, и так ловко, что любой взглянувший со стороны мог поклясться, что по залитой лунным светом дороге на сонной медлительной лошади едет один человек. Даже шляпа у них была одна – на том, кто сидел впереди. Второй же прятал голову у него за плечом.

Лошадь, медленно цокая, вошла в сонный пригород (всадник в шляпе бросил небрежно монету шатающемуся в полусне в своей будке караульному), повернула, повинуясь вздрогнувшей тонкой уздечке, в один из проулков. Потом повернула ещё раз. И вот, когда проезжали мимо одного из домов, тёмного, без малейшего блеска свечи в окнах, а потому совершенно неотличимого от соседних, таких же сонных и тёмных, человек под плащом, тот, что без шляпы, зашевелился, перебросил ногу и осторожно спрыгнул на землю. А лошадь, не сбив ноги, также мерно процокала дальше.

Всадник в плаще, вмиг “похудевший”, ехал, как будто ничего не случилось. Даже не повернул головы с нахлобученной на неё шляпой. Впрочем, шляпу он всё-таки приподнял – когда ему повстречался фонарщик. Вдоль главной улицы, рассекавшей город насквозь и уходившей дальше, в бескрайнее ночное пространство, через каждые семьдесят ярдов стояли невысокие фонарные столбы, на которых горели масляные светильники. От одного столба к другому, пристроив на плече узкую лёгкую лестницу, переходил фонарщик, который поправлял фитили, чистил стеклянные колпаки и подливал в горелки конопляное масло. Всадник поравнялся с ним и приподнял в знак приветствия шляпу. Фонарщик опустил к ногам деревянный цилиндр-колодочку с маслом, снял с плеча лестницу и поклонился. В полусонной его голове не появилось недоумения – кто это так безмятежно путешествует в столь неурочное время. В ней осталась лишь только приятная благодарность, что проезжающий господин поприветствовал его, незнакомого. Видно, хороший человек этот всадник.

А всадник так и уехал сквозь противоположный пригород в ночь, лишившись ещё одной медной монетки и не проявив себя больше ничем для нас интересным. А вот с тем, кого он незаметно оставил у тёмного дома, – дело другое.

Оставшийся без плаща и без шляпы таинственный человек перелез через невысокую изгородь и, пройдя по двору, очутился у двери. Он даже не постучал в неё, нет. Дверь, как только он встал на крыльцо, отворилась сама, как будто странного гостя здесь с нетерпением ждали. Он шагнул в её чёрный проём, и дверь, даже не скрипнув, затворилась за его спиной. Неслышно скользнула в своём плоском гнезде хорошо смазанная задвижка. Руку пришедшего нашла в темноте чья-то маленькая рука, и он послушно пошёл, влекомый ею, в глубь коридора. Шёл неуверенно, раскрыв до предела глаза, но всё равно ничего перед собой не различая. Они прошли коридор и стали спускаться вниз по ступеням. Пришли наконец в погреб, или подвал. Судя по гулкому звуку шагов, помещение довольно просторное.

– Он один? – спросил из темноты кто-то грубо, неласково.

– Один, – детским голоском ответил тот, кто привёл странного гостя.

Тогда послышался скрип находящейся в отдалении дверцы и оттуда поплыли, качаясь, четыре горящие свечи в медном рогатом подсвечнике. Подсвечник поставили на обозначившийся в центре помещения стол, и ещё кто-то шёл со свечой, и он унёс эту свечу к стене и там с ней присел – и вдруг вспыхнул и стал разгораться огонь во встроенном в стену камине. Теперь в подвале было светло, и гость не спеша осмотрелся.

Обладателем маленьких рук и детского голоса был не ребёнок, а довольно красивая девушка в тёмном, с белыми розами платье. Взгляд у неё был острый, внимательный. Легко и быстро ступая, она прошла к столу и присела. У противоположного края стола стояли два человека. Широкоплечий, но невысокого роста, с недобрым лицом бородач и худой долговязый юнец с тёмными пятнами заживших фурункулов на длинной, с выпирающим кадыком шее. Пятна он, впрочем, не очень успешно, прятал под шейным, сомнительной свежести, полотняным платком. Юнец поклонился, и гость ему поклонился в ответ, а вот бородач даже не кивнул, а просто шагнул и сел. Стул скрипнул под ним. Явно задетый этой невежливостью, гость демонстративно поклонился ему отдельно, но и тогда медведеобразный невежа лишь махнул в воздухе оголённой по локоть тяжёлой рукой. В свете свечей мелькнула на стене тень от этой руки, громадная, с крючковатыми пальцами. Указательный палец на ней был наполовину короче, чем это положено от природы.

– Налей ему! – сказал девушке бородач и ткнул укороченным пальцем сначала в направлении стоявшего на столе большого кувшина, потом в сторону недовольно посмотревшего на него гостя.

Гость перевёл взгляд на юнца, и тот ужимкой дал понять – “ничего не поделаешь, он вот такой”. После этого оба присели. Девушка взяла один из медных стаканов, стоящих вверх донцами, перевернула его, налила из кувшина вина. Но гость решительно произнёс:

– Я выпью только после того, как закончится обсуждение дела.

На что бородач выставил над краем стола растопыренную пятерню, и точно в раскрытую эту ладонь девушка отправила наполненный стакан, запустив его по коричневой, в тёмных пятнах, давно не скоблённой столешнице.

– А я выпью сейчас, – заявил схвативший стакан бородач и, запрокинув голову, выпил.

Потом он ловко отправил стакан через весь стол обратно, сдвинул нависшие над глазами густые мохнатые брови и грозно продолжил:

– Ты, герр [12]12
  Герр – господин.


[Закрыть] покупатель, не жди от меня церемоний. Я не бюргер, чтобы раскланиваться. Я компракчикос [13]13
  Компракчикос – в переводе с испанского – похититель детей.


[Закрыть]. Так что давай без манер. Ты заказываешь мне работу, я её выполняю. Кого для тебя нужно украсть? Мальчика или девочку? Красавца или уродку? Подробности важны. От них зависит цена.

Покупатель откинулся на спинку стула, сложил на груди руки и заговорил, нервно постукивая под столом носком башмака:

– Меня интересует конкретный ребёнок…

– Это удваивает цену, – перебил его компракчикос, снова вытянув перед собой обрубленный палец.

– Да я понимаю, – скривился с досадой его собеседник. – Сложная работа всегда стоит дороже. Но это ещё не вся сложность. Мне нужен сын весьма заметного человека.

Он замолчал в нерешительности и ещё сильней застучал башмаком, а компракчикос и девушка обменялись быстрыми взглядами: “заманчивая предстоит сделка!”

– Ну и кто же этот заметный человек? – включился в разговор тонкошеий юнец.

Покупатель наклонился вперёд и, понизив голос (как будто их кто-то мог здесь подслушать!), проговорил:

– Кристофер Альба…

– Ого! – выкрикнул бородач, не сдержавшись. – Украсть сына этого богача, хозяина Груфского замка! Это будет очень, очень дорого стоить…

– И ещё, – торопливо сказал гнусный гость, совершенно не обратив внимания на последнюю фразу. – Не украсть. А убить. Но убить так, чтобы никто об этом не догадался. Всё продумано. Возле замка протекает река. Мальчишку нужно в ней утопить. А на берегу оставить его одежду. Как будто сам утонул, от несчастной судьбы. Ему десять лет, он смышлёный и шустрый. Часто меняет одежду на простонародную, бедную, и убегает из замка к крестьянским детям. Так вот нужно, чтобы на берегу осталась не временная его грубая одежонка, а настоящая, дорогая. Исходя из этого и определите, пожалуйста, цену.

Он снова откинулся назад, достал из рукава белый тонкий платок, вытер нервной рукой шею и лоб.

Над столом повисло молчание. Юнец наклонился к компракчикосу, выслушал его взволнованный шёпот, кивнул, подошёл к девушке, пошептался и с ней. Потом – обратно, и снова к девушке, и так несколько раз. Гость в это время сидел, уставив взгляд вверх, в потолок, демонстрируя безразличие. Наконец бородач откашлялся (гость мгновенно впился взглядом в его неровно облитое свечным светом лицо) и проговорил:

– Мы возьмёмся. – И, сделав паузу, с почти неуловимой дрожью в голосе, сообщил самое важное: – Четыреста гульденов!

И теперь уже сам впился взглядом гостю в лицо. Тот, однако, совсем не ужаснулся величине суммы. Он медленно приподнял над столом правую руку, развернув кисть вертикально, и вопросительно посмотрел на компракчикоса. Тот медленно, весомо кивнул. Тогда оба встали, подошли друг к другу и соединили руки в пожатии – холёную, белую, пахнущую духами, выглядывающую из голландского кружевного манжета, и корявую, грубую, с отрубленным пальцем, обнажённую до локтя закатанным рукавом. Потом разошлись к своим стульям.

– Хорошее дельце, Беспалый! – весело воскликнула девушка.

– Не радуйся раньше поры, Малянка! Его ещё сделать надо, – остудил её компракчикос, но было видно, что сам-то он тоже нескрываемо рад.

– Однако, Беспалый, у нас же есть правило… – снова влез в разговор юнец.

– Да-да, – подхватил компракчикос, обращаясь к снова доставшему свой платок гостю.

– Помню, – махнул тот рукой с платком, – помню.

Вытер пот, засунул платок в манжет рукава, расстегнул пуговицы на груди. Принялся вынимать и бросать на стол тяжёлые кожаные мешочки. Вслух считал:

– Один. Два. Три. Четыре.

И затем застегнулся, но так неловко, что опытным глазам присутствующих стало понятно: четвёртый кошель у него – не последний. Хотя и удивляться тут не приходилось. Правило ему было известно: деньги – вперёд. Так что брать с собой нужно было с запасом.

– Ну а теперь выпьешь? – громко спросил Беспалый, приготавливая снова свою пятерню для поимки следующего стакана. – И добавил: – Теперь можешь не думать ни о чём. Мы ещё никогда никого не подводили.

– Это известно, – откликнулся заказчик. – Рекомендации у вас самые превосходные.

И потянулся к кувшину – сам, поскольку девушка и юнец были заняты: развязав шнуры у мешочков, они высыпали монеты на стол и, звеня, пересчитывали.

Прошло какое-то время. Давно опустел первый кувшин и затем – принесённый второй. Исчезли куда-то юнец и Беспалый. Малянка и гость сидели, обнявшись, пели какую-то песенку.

– Утро уже, – сказала Малянка, когда песенка кончилась. – Теперь только следующей ночью пойдёшь за ворота. Там тебя подберут. Тот же всадник. Ты слышишь меня? Понимаешь? А пока – ляжешь спать.

– Спать? – пьяным голосом спрашивал раскрасневшийся гость. – А ты ляжешь вместе со мной? Мне одному непривы-ычно…

– Там видно будет, – обещающе говорила девица, помогая отяжелевшему заказчику встать. – Ты мне расскажи-ка сначала про этого Кристофера Альбу. Говорят, он очень богат?..

Через час, в комнате наверху, она торопливо рассказывала:

– У Альбы только один сын. Он же – единственный его богатству наследник. Не считая племянницы, на которой недавно женился наш гость. Когда мальчик умрёт, его отца тотчас отравят, в свите уже есть подкупленный человек. Отец как будто не перенесёт смерти сына. И тогда всё, чем он владеет, перейдёт к племяннице, а значит, к её мужу. Вот как ловко придумано.

– Так выходит, что в нашем подвальчике спит будущий владелец Груфского замка? – восторженно хохотнул в свою бороду, блеснув глазом, Беспалый.

В волнении и азарте он принялся топать по комнате, бормоча что-то под нос. Потом повернулся к юнцу:

– Пойдёшь на болото. Скажешь брату – пусть мальчишку не топит. Одежду оставить, да, а самого – увезти надо. И спрятать. Когда наш заказчик станет Груфским наследником, мы ему мальчика и покажем! Тогда эти четыреста гульденов мы в окно выбросим. Малянке на пуговицы отдадим. Поезжай на болото, не медли!

Юнец, скривив губы в довольной улыбочке, вышел.

– Молодец! – повернулся Беспалый к девушке.

– О, я знаю, – лукаво улыбнулась она. И, подняв пальчик вверх, строго добавила: – Но ты уж про пуговицы не забудь.