Текст книги "Флоузы"

Автор книги: Том Шарп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Глава тринадцатая

Старик ошибался по крайней мере в двух отношениях. Локхарт никогда и ничего не оставлял на волю Провидения. Пока миссис Флоуз еще ежилась от страха в темноте банкетного зала, недоумевая, каким образом он сумел столь глубоко проникнуть в ее потаенные планы и в скрытый смысл ее действий, Локхарт поднялся по каменной винтовой лестнице на второй этаж башни, а оттуда уже по деревянным лестницам – на расположенную на крыше башни боевую площадку. Там был Додд, единственным своим здоровым глазом обозревавший окрестности. Лицо его выражало искреннюю любовь к этому открытому, суровому и холодному пейзажу, который во многом походил на характер самого Додда. Жесткий человек, живущий в темном и грубом мире, Додд был слугой, но не прислугой. Он не любил вилять хвостом и выслуживаться, но и не считал, будто бы мир ему чем-то обязан. Всего, что имел, он добивался сам тяжелым трудом и безжалостным, но вынужденным коварством, которое было столь же далеко от расчетливости миссис Флоуз, как Флоузовское болото от Сэндикот-Кресчента. И если бы нашелся человек, который осмелился бы презирать его только за то, что он – слуга, Додд мог бы ответить такому человеку прямо в лицо, что в его случае именно слуга был подлинным хозяином положения. Ему не потребовалось бы прибегать к помощи кулаков для доказательства той простой истины, что он – ровня любому, будь то хозяин, слуга или пьяный хвастун. Короче говоря, Додд был вполне самостоятельным человеком, способным постоять за себя и неизменно поступающим только так, как он сам считал нужным. И если при этом он действовал так, как того хотел старый Флоуз, то это было следствием их взаимного неуважения. Если мистер Додд позволял, чтобы старик звал его просто Додд, так это потому, что он знал: старый Флоуз на самом-то деле зависит от него во всем, и при всей властности старика, и – теоретически – при всем его уме, он знал гораздо меньше Додда о том, что такое реальный мир и как в нем следует себя держать. И потому Додд с чувством снисхождения к старику лежал на боку в заброшенной шахте, отрубая уголь от узкого, в два фута толщиной пласта. С тем же снисхождением он таскал этот уголь ведрами в дом и топил кабинет, чтобы старику было тепло. С той же уверенностью знающих себе цену и умеющих делать настоящее дело Додд и его собака пасли на болотах овец или принимали на снегу ягнят. Это было превосходство человека практического, который способен был защитить овец и ягнят точно так же, как защищал и старого Флоуза. И если при этом овец он просто обирал, отнимая у них шерсть, мясо и шкуру, то со старика он имел жилье и пропитание и потому никому не позволил бы встать между собой и ним.

– Напугал ты ее сейчас до смерти, но этого хватит ненадолго, – сказал Додд Локхарту, когда тот поднялся на крышу. – Если ты не предпримешь чего-нибудь, и как можно скорее, наследство останется у нее.

– Об этом я и хотел бы с вами поговорить, мистер Додд, – ответил Локхарт. – Доктор Мэгрю и Балстрод не помнят никого из друзей моей матери. Но у нее же должны были быть друзья.

– Конечно, были, – задумчиво сказал Додд, постукивая пальцами по парапету.

– Скажите мне, кто они? Мне же надо с чего-то начать поиски отца.

Додд немного помолчал.

– Поговори с мисс Дейнтри, которая жила раньше по дороге на Фэарспринг, – сказал он наконец. – Она была близкой подругой твоей матери. Сейчас живет в Дайвет-Холле. Быть может, она расскажет что-нибудь полезное. А больше мне никто на память не приходит.

Локхарт спустился по лестнице и вышел из башни. Он собирался зайти к деду попрощаться, однако, проходя мимо окна его кабинета, остановился. Старик сидел у огня, по щекам его катились слезы. Локхарт грустно покачал головой – момент был явно неподходящим для прощаний. Поэтому он просто вышел в калитку и направился по дорожке, ведущей к дамбе. Проходя по плотине, он оглянулся в посмотрел на дом. Свет все еще горел в кабинете, была освещена и спальня его тещи, но вся остальная часть Флоуз-Холла была погружена в темноту. Локхарт вошел в сосновый бор, там свернул с дорожки и направился вдоль скалистого берега. Поднялся легкий ветерок, и вода в водохранилище мягко накатывалась на берег у его ног. Локхарт поднял камешек и метнул его в темноту. Тот шлепнулся где-то с плеском и бесследно исчез – точь-в-точь как исчез его отец, и шансы отыскать его были не больше, чем возможность найти только что брошенный камень. Но я все же попробую, думал Локхарт. Пройдя вдоль берега еще около двух миль, он вышел на старую, построенную еще римлянами военную дорогу, которая вела на север. Локхарт пересек ее и оказался на открытой местности, оставив позади озеро и окружавший его темный сосняк. Впереди были восемнадцать миль пустынной дороги и Брайтертон-Ло. Ему придется где-то заночевать, однако по пути была давно уже заброшенная ферма, в амбаре которой до сих пор лежало сено. Он сможет провести ночь там, а утром придет в долину Фэарспринг, в усадьбу Дайвет-Холле. Пока Локхарт шел, в уме его возникали странные слова, приходившие из каких-то скрытых уголков его собственного «я», о существовании которых он всегда знал, но не обращал раньше на них внимания. Слова эти приходили обрывками песен и стихов и говорили о чем-то таком, чего Локхарт никогда не испытывал сам. Локхарт позволял им появляться и не задавался вопросами о том, как и почему они возникают. Достаточно было уже и того, что он один, в ночи, что он снова идет по родной стороне. К полуночи Локхарт дошагал до заброшенной фермы, которая называлась Хетчестер, и, пройдя через пролом в стене, где когда-то висели ворота, устроился в амбаре на сене. Сено было старым и отдавало затхлостью, но ему было удобно, и очень скоро он уже крепко спал.

На рассвете Локхарт поднялся и отправился дальше в путь, но только в половине восьмого утра пересек последнюю гряду невысоких холмов – Фэарспринг-Нолл и увидел внизу поросшую лесом долину. Дайвет-Холл стоял в миле от него, из трубы шел дым. Мисс Дейнтри встала и уже суетилась по хозяйству, окруженная собаками, кошками, лошадьми и попугаями. Была даже одна прирученная лисица, которую она когда-то спасла, вырвав лисенком у стаи гончих, на куски разорвавших лисицу-мать. Будучи в зрелом возрасте, мисс Дейнтри не одобряла кровавые развлечения – все виды охоты – столь же искренне и чистосердечно, как любила их во времена бурной юности. Она не любила также и людей вообще и была известна как отменная мизантропка. Перемена в сторону ненависти к роду человеческому в значительной мере объяснялась тем, что ее трижды соблазняли и обманывали. Но, что бы ни было тому причиной, она пользовалась репутацией женщины весьма острой на язык, и люди старались избегать ее. Не сторонились ее только бродяги и немногочисленные цыгане, все еще кочевавшие по своим древним маршрутам. На всю страну их оставалось всего несколько таборов. Цыган исстари называли глинарями, потому что зимой они обычно делали горшки, кружки и разные глиняные хари, которые продавали потом летом, а осенью все они становились лагерем на лугу позади Дайвет-Холла. И сейчас, когда Локхарт зигзагами спускался с крутого холма, там стоял табор и одна из собак начала лаять. Ей сразу же стал вторить весь зверинец мисс Дейнтри. Локхарт открыл калитку под громкий лай стаи псов, но не обратил на них никакого внимания – как не обращал он внимания вообще почти ни на что, – прошел мимо собак и постучал в дверь. Через какое-то время появилась мисс Дейнтри. Она была одета в нечто среднее между халатом и спецовкой, что она придумала и сшила сама, руководствуясь исключительно соображениями удобства и нимало не заботясь о внешней привлекательности. Спереди на этом одеянии сверху донизу были нашиты карманы. Выглядела мисс Дейнтри в нем не то чтобы красиво, но оригинально, держалась она грубовато и говорила резко.

– Ты кто? – спросила она, оглядев Локхарта и одобрительно отметив про себя солому у него в волосах и небритые щеки. Мисс Дейнтри не любила чрезмерного чистоплюйства.

– Локхарт Флоуз, – коротко ответил он на ее краткий вопрос. Мисс Дейнтри взглянула на него с несколько большим интересом.

– Значит, ты – Локхарт Флоуз, – сказала она и приоткрыла дверь пошире. – Ну так нечего там стоять. Входи, молодой человек. Похоже, ты не прочь был бы позавтракать.

Локхарт прошел за ней по коридору на кухню, заполненную запахом домашней ветчины. Мисс Дейнтри отрезала от окорока несколько толстых ломтей и положила их на сковородку.

– Спал на улице, как я погляжу, – сказала она. – Слышала о твоем существовании, да и о женитьбе тоже. Сегодня, небось, с какой-нибудь девкой ночь провел, да?

– Ничего подобного, – ответил Локхарт. – Просто захотелось поспать на сеновале. Я пришел кое о чем спросить вас.

– Спросить? О чем спросить? Не люблю я всякие расспросы. Не знаю, смогу ли ответить тебе, – голос мисс Дейнтри звучал резко, обрывисто, четко выделяя каждую фразу.

– Кто мой отец? – спросил Локхарт, научившийся от Додда не тратить времени на вступления. Даже мисс Дейнтри оказалась захвачена этим врасплох.

– Твой отец? Ты меня спрашиваешь, кто твой отец?

– Да, – подтвердил Локхарт.

Мисс Дейнтри потыкала ножом кусочки ветчины на сковородке.

– А сам ты не знаешь? – спросила она после небольшой паузы.

– Знал бы, не спрашивал.

– Это и дураку понятно, – ответила она, снова с ноткой одобрения в голосе. – А с чего ты взял, что я знаю, кто твой отец?

– Мистер Додд так сказал.

Мисс Дейнтри оторвала взгляд от сковородки и посмотрела на Локхарта:

– Вот как, Додд сказал?

– Да. Он сказал, что вы были подругой моей матери. И что, возможно, она могла вам об этом сказать.

Но мисс Дейнтри отрицательно покачала головой.

– Скорей уж она призналась бы попу из Чипхант-Кастл. Тому, который папист и шотландский горец до мозга костей. А твоя мать и дед всегда были безбожниками-унитарианцами. Скорее собака начнет нести яйца, чем она призналась бы мне в чем-то подобном, – сказала мисс Дейнтри, разбивая о край сковородки яйца и выливая их на ветчину.

– Унитарианцами? – переспросил Локхарт. – Не знал, что дед унитарианец.

– Думаю, он и сам этого не знает, – ответила мисс Дейнтри, – но он вечно читает Эмерсона и Дарвина и всяких пустомель из Челси. А там все те идеи, из которых состоит унитарианство, – только перемешать их вместе.

– Так вы не знаете, кто мой отец? – снова спросил Локхарт, не испытывавший желания втягиваться перед завтраком в теологические споры. Мисс Дейнтри добавила на сковородку грибов.

– Я этого не говорила, – ответила она. – Я сказала, что твоя мать мне в этом не признавалась. Но у меня есть свои мысли на этот счет.

– Так кто же он? – спросил Локхарт.

– Я сказала, что у меня есть свои мысли об этом. Я не говорила, что расскажу о них. В таком деле немудрено ошибиться, а я не хочу наговорить на кого-нибудь попусту.

Она поставила на стол две тарелки и черпаком разложила по ним яичницу с ветчиной и грибами.

– Ешь и дай мне подумать, – сказала она, берясь за вилку и нож. Они молча ели, шумно прихлебывая из больших кружек горячий чай. Мисс Дейнтри налила свой чай в блюдце и отпивала из него маленькими глотками. Когда они кончили завтракать и вытерли рты, мисс Дейнтри поднялась и вышла из кухни, возвратившись через несколько минут с деревянной шкатулкой, инкрустированной перламутром.

– Ты, конечно, не слышал о мисс Джонсон, – сказала она, ставя шкатулку на стол. Локхарт покачал головой. – Она была почтальоншей в округе Райал-Бэнк. Настоящей почтальоншей: она сама развозила почту на старом велосипеде. А не сидела в лавке, собирая письма от тех, кто их отправляет. Она жила в коттедже, что стоит перед въездом в деревню. Вот это она отдала мне перед смертью.

Локхарт с любопытством посмотрел на шкатулку.

– Шкатулка – это чепуха, – сказала мисс Дейнтри. – Важно, что внутри. Старуха была очень сентиментальна, хотя послушать ее – такого не скажешь. Она держала кошек. И обычно летом, развезя почту, садилась у дверей дома, на солнце, а вокруг нее сидели кошки и котята. Как-то к ней зашел пастух, с ним была собака. И вот эта собака вдруг загрызла одного из котят. Мисс Джонсон и глазом не повела. Только посмотрела на пастуха и сказала: «Кормить надо свою собаку». Вот такова была мисс Джонсон. Счесть ее сентиментальной было трудно.

Локхарт рассмеялся, мисс Дейнтри изучающе разглядывала его.

– Ты страшно похож на свою мать. Она тоже так громко говорила и смеялась. Совсем по-ослиному. Но есть и еще что-то общее. – Она подтолкнула к нему шкатулку и открыла крышку. Внутри, аккуратно завернутая в полиэтиленовую пленку, лежала пачка конвертов.

– Возьми, – сказала она, продолжая при этом придерживать шкатулку. – Старуха взяла с меня слово, что эта шкатулка никогда не попадет в чужие руки. Но насчет содержимого я ей ничего не обещала.

Локхарт достал связку писем и посмотрел на конверты. Все они были адресованы в Нортумберленд почтальонше Райал-Бэнк для мисс К. Р. Флоуз. Все конверты были нераспечатаны.

– Она их не открывала, – пояснила мисс Дейнтри. – Мисс Джонсон была человеком твердых убеждений, и ее вера не позволяла ей нарушать правила Королевской почты.

– Но почему они не адресованы прямо в Блэк-Покрингтон и Флоуз-Холл? – спросил Локхарт. – Почему мать предпочитала почтальоншу из Райал-Бэнка?

– Ты что, дурак? Там бы твой дед наложил на них лапу и все бы узнал. Старый черт так ревновал ее, что обязательно прочел бы эти письма. Твоя мать отлично это понимала, она была хитрюга.

Локхарт посмотрел на штемпель одного из писем и увидел, что оно пришло из Америки и было датировано 1961 годом.

– Это письмо пришло через пять лет после ее смерти. Почему мисс Джонсон не отправила его назад?

– Пришлось бы распечатать его, чтобы выяснить обратный адрес. Она бы никогда так не поступила, – ответила мисс Дейнтри. – Я же сказала, для нее Королевская почта была такой же священной, как сама вера. А кроме того, она не хотела, чтобы единственный друг твоей матери узнал, что та умерла. Как она говорила, «лучше жить надеждой, чем горем». А она знала это по собственному опыту. Человек, с которым она была обручена, пропал без вести на Ипре, но она так никогда и не согласилась считать его погибшим. Она верила в вечную жизнь и вечную любовь, это придавало старухе силы. Хотела бы я верить хоть во что-то одно, но нет, не верю.

– Думаю, я имею право распечатать эти письма, – сказал Локхарт. Мисс Дейнтри кивнула.

– Мать не оставила тебе ничего, кроме внешности. Сомневаюсь, что ты найдешь имя отца в этих письмах.

– Быть может, хоть какую-то зацепку.

Но мисс Дейнтри не верила и в это.

– Нет, не найдешь. Заранее могу тебе сказать. Лучше уж сходи к цыганке в табор, пусть погадает. Твой отец за всю жизнь не написал ни одного письма.

Локхарт посмотрел на нее с подозрением.

– Похоже, вы все-таки знаете, кто он, – начал было Локхарт. – По крайней мере вы могли бы… – Но мисс Дейнтри поймать было не так-то просто.

– Уходи, – сказал она, вставая из-за стола. – Ты слишком напоминаешь мне Клариссу. Нечего рассиживать тут над письмами из прошлого. Сходи к прорицательнице, она скорее знает, кто твой отец, чем я.

– К прорицательнице? – переспросил Локхарт.

– К гадалке, – ответила мисс Дейнтри. – Она утверждает, что она будто бы потомок старого Элспета Фааса, о котором говорится в преданиях. – Мисс Дейнтри направилась к выходу, Локхарт пошел за ней, унося с собой связку писем и на ходу благодаря хозяйку.

– Нечего меня благодарить, – ворчливо возразила она. – Это все пустые слова, да и только. Я их наслушалась вволю. Понадобиться тебе помощь – приходи, скажи. Это и будет для меня благодарностью. Я хоть увижу, что от меня есть польза. А все остальное – пустая болтовня и вздор. Сходи сейчас к цыганке, пусть она тебе погадает. И не забудь позолотить ей ручку серебром.

Локхарт кивнул, обошел дом и прямиком направился к лугу. Немного спустя он уже сидел на корточках ярдах в двадцати от табора и, повинуясь какому-то инстинкту, подсказавшему ему, как следует себя вести, никого не окликал, но молча ждал, когда к нему обратятся сами. Таборный пес немного полаял и замолчал. От костра поднимался дым, в жимолости, окружавшей сад мисс Дейнтри, гудели пчелы.

Цыгане занимались своими делами, не обращая на Локхарта никакого внимания, как если бы его тут не было. Но примерно через полчаса к нему подошла старуха. У нее было темное и обветренное лицо, кожа ее была вся в морщинах, как кора старого дуба. Она присела перед Локхартом на корточки и протянула руку.

– Положи серебро, – сказал она.

Локхарт порылся в карманах и нашел десятипенсовую монетку, но цыганка ее не взяла.

– Там нет серебра, – сказала она.

– Другого у меня нет, – ответил Локхарт.

– Тогда золото. Еще лучше, – сказала старуха.

Локхарт мучительно пытался сообразить, есть ли у него с собой что-нибудь, в чем было бы золото, и наконец вспомнил об авторучке. Он достал ее и снял колпачок.

– Вот все золото, какое у меня есть.

Рукой, на которой сильно выступали сосуды – так, что казалось, будто она обвита плющом, – цыганка взяла авторучку.

– У тебя есть дар, – сказал она, и при ее словах ручка как будто зажила собственной жизнью, вертясь и переворачиваясь в пальцах, как крутится щепка, попавшая в водоворот. Она покрутилась и уставилась кончиком пера прямо на Локхарта. – У тебя есть дар слова, твой язык хорош для песен. Ручка указывает тебе, как компас, но ты неверно поймешь, что она показывает.

Цыганка отвернула ручку от Локхарта, но та закрутилась, и кончик пера снова остановился напротив него. После этого цыганка отдала ему авторучку.

– Чего-нибудь еще ты видишь? – спросил Локхарт.

Цыганка не стала разглядывать его ладонь, а уставилась в разделявший их кусочек земли.

– Смерть. Две смерти. Может быть, больше. Три открытые могилы, одна пустая. Вижу повешенного на дереве, других убитых. Больше ничего не скажу. Уходи.

– А о моем отце ничего? – спросил Локхарт.

– О твоем отце? Ты будешь искать его. Долго искать. А имя его будет все время с тобой, в песне. Больше ничего не скажу.

Локхарт положил авторучку в карман и достал однофунтовую бумажку. Старуха взяла ее, сплюнув на землю.

– Бумага, – пробормотала она. – Бумага – это дерево. Но бумага и чернила не принесут тебе добра, пока ты не обратишься к своему дару слова. – С этими словами она поднялась и вернулась в табор, а Локхарт, сам не понимая, почему и зачем он это делает, перекрестил двумя пальцами место, на котором она сидела. После чего повернулся и зашагал вниз по долине, по направлению к старой военной дороге и Гексану. В тот же вечер он вернулся на Сэндикот-Кресчент, где Джессика пребывала в сильной тревоге и волнении.

– Приходила полиция, – сказала она, как только Локхарт переступил через порог, – они спрашивали, не слышали или не видели ли мы в последнее время чего-нибудь необычного.

– Что ты им сказала?

– Правду, – ответила Джессика. – Что мы слышали крики, что взорвался дом О’Брайена, что бились окна, и все остальное.

– Обо мне они не спрашивали?

– Нет, – ответила Джессика. – Я сказала, что ты на работе.

– Значит, дом они не обыскивали? Джессика отрицательно помотала головой и со страхом посмотрела на него:

– Что происходит, Локхарт? Сэндикот-Кресчент всегда был таким тихим и спокойным местом, а сейчас все превратилось в какой-то кошмар. Ты знаешь, что кто-то обрезал телефонный провод к дому Рэйсимов?

– Да, – ответил Локхарт так, что было неясно, относится ли его ответ только к знанию им того, что провод обрезан, или же и того, кто это сделал.

– Все это очень странно. Да, а еще сестер Масгроув отправили в сумасшедший дом.

– Ну что ж, вот и освободился еще один дом, который ты сможешь теперь продать, – отреагировал Локхарт на эту новость. – Не думаю, чтобы и О’Брайен вернулся.

– Супруги Рэйсимы тоже не хотят возвращаться. Сегодня утром я получила от них письмо о том, что они съезжают.

Локхарт удовлетворенно потер руки:

– Так. Значит, на этой стороне улицы остаются только Петтигрю и полковник. А что слышно о Грэбблах и миссис Симплон?

– Грэббл выгнал свою жену, а миссис Симплон заходила узнать, согласна ли я не брать платы, пока у них не решится вопрос с разводом.

– Надеюсь, ты ей отказала.

– Я сказала, что должна посоветоваться с тобой.

– Ответ – нет. Пусть съезжает, как другие.

Джессика неуверенно посмотрела на него, но решила не задавать вопросов. Локхарт был ее мужем, а кроме того, выражение его лица не располагало к расспросам. Но спать в эту ночь она ложилась расстроенная и в состоянии какого-то труднообъяснимого беспокойства. Локхарт рядом с ней спал крепко, как ребенок. Он уже принял решение, что следующим станет полковник Финч-Поттер, но прежде надо было что-то сделать с бультерьером. Локхарт любил бультерьера. У деда во Флоуз-Холле их было несколько, и – как и пес полковника – все они были дружелюбнейшими зверями, если их не дразнить. Локхарт решил, что надо как-то раздразнить бультерьера, пока же самому ему надо было внимательно последить за домом номер 10. Количество использованных презервативов, скопившихся в канализационном спуске этого дома, позволяло предположить, что старый холостяк имел привычки, которыми можно было легко воспользоваться.

Вот почему на следующей неделе каждый день, с семи до двенадцати вечера, Локхарт просиживал, не зажигая света, в комнате, окно которой выходило на дом номер 10. Но только в пятницу он увидел, как из старого «хамбера» полковника вышла женщина и вошла с ним в дом. Она была намного моложе Финч-Поттера и одета ярче и крикливее, чем большинство тех женщин, что приезжали на Сэндикот-Кресчент. Через десять минут в спальне полковника зажегся свет и Локхарт смог рассмотреть женщину получше. Она подходила под ту категорию, кого дед Локхарта называл «греховными женами». Но тут полковник задернул занавеси. Через пару минут открылась дверь кухни и бультерьера вытолкали в сад. Полковник явно возражал против одновременного присутствия в доме «греховной жены» и бультерьера.

Локхарт спустился вниз, подошел к забору и тихонько посвистел. Бультерьер, переваливаясь, подбежал к нему. Локхарт просунул руку через забор, потрепал его, и бультерьер завилял остатком своего хвоста. И пока в доме полковник занимался со своей гостьей любовью, в саду Локхарт подружился с его собакой. Он все еще сидел у забора, поглаживая и почесывая пса, когда в полночь дверь дома полковника открылась, парочка вышла и уселась в «хамбер». Локхарт заметил время, когда это произошло, и принялся рассчитывать свой план.

На следующий день он отправился в Лондон и снова околачивался в Сохо. Он посидел там в нескольких кафе и барах, заходил даже на внушавшие ему отвращение представления стриптиза и в конце концов, познакомившись с болезненного вида молодым человеком, купил то, ради чего приезжал. Домой он вернулся с несколькими маленькими таблетками в кармане и спрятал их в гараже. Затем дождался ближайшей среды и предпринял очередной ход. По средам полковник Финч-Поттер играл в гольф и потому отсутствовал всю первую половину дня. Локхарт незаметно пробрался в его дом, прихватив с собой банку со средством для чистки плиты. Этикетка на банке рекомендовала надевать при пользовании средством резиновые перчатки. Локхарт был в них, но по другим причинам. Во-первых, он не хотел оставлять в доме своих отпечатков пальцев, особенно когда вокруг было столько полиции. А во-вторых, потому, что цель его прихода не имела ничего общего с чисткой плит. Бультерьер по-дружески приветствовал его, и вдвоем они поднялись наверх, в спальню полковника, и обыскали там все ящики его туалетного столика, пока Локхарт не нашел того, что искал. Похлопав собаку по голове, он выскользнул из дома полковника и через забор вернулся к себе.

В этот вечер, просто чтобы убить время, Локхарт вырубил свет в доме Петтигрю. Сделал он это относительно просто. Воспользовавшись куском капронового троса, он привязал к его концу жесткую проволоку, которую отломал от вешалки для одежды, и забросил эту проволоку на провода, шедшие от столба к дому. Последовала вспышка, и супруги Петтигрю провели ночь в темноте. Локхарт же провел ее, рассказывая Джессике о мисс Дейнтри и старухе-цыганке.

– Ты не прочитал письма? – спросила Джессика.

Локхарт не прочитал. Предсказание цыганки заставило его позабыть обо всем. Особенно самые последние ее слова о том, что бумага – это дерево и что бумага и чернила не принесут ему добра, пока он не обратится к своему дару слова. Это пророчество разбудило в нем суеверность. Что она имела в виду, когда говорила о его даре языка и песни и о трех открытых могилах и одной пустой? И о повешенном на дереве? Все это были предзнаменования какого-то пугающего будущего. Разум Локхарта был слишком сильно занят настоящим, и тот дар, который находился в этот момент в его поле зрения, должен был прийти как результат продажи всех двенадцати домов по Сэндикот-Кресчент, что, как он уже подсчитал, должно было принести Джессике больше шестисот тысяч фунтов по текущим ценам.

– Но нам ведь придется заплатить налог с этой суммы? – спросила Джессика, когда он объяснил ей, что скоро она станет богатой женщиной. – И мы пока еще не знаем, все ли жильцы согласятся уехать…

Она оставила вопрос открытым, но Локхарт не стал отвечать. Он знал ответ.

– Меньше слов, больше дела, – загадочно произнес он и стал дожидаться, когда возымеют действие его приготовления к самоизгнанию полковника Финч-Поттера.

– Думаю, тебе стоит посмотреть эти письма, – сказала Джессика, когда они ложились в этот вечер спать. – В них могут быть доказательства того, кто твой отец.

– Время терпит, – ответил Локхарт. – Что есть в этих письмах, то уже никуда не денется.

То, что было на презервативе, который полковник Финч-Поттер натянул на свой пенис в половине девятого вечера следующего дня, безусловно, обладало немалой стойкостью. Во всяком случае, со среды оно тоже никуда не делось. Полковник обратил внимание на то, что презерватив был немного более скользким, чем обычно, когда доставал его из пачки. Однако полный эффект средства для чистки плит проявился тогда, когда презерватив был натянут уже на три четверти и полковник заправлял на место резиновое колечко, призванное обеспечить максимально возможную защиту от сифилиса. Уже в следующее мгновение из его сознания начисто исчез страх заразиться этой болезнью, и вместо того, чтобы надеть презерватив до конца, полковник стал лихорадочно стаскивать его, стремясь сделать это как можно быстрее, Но тщетно. Проклятая штуковина была скользкой, а кроме того, средство для чистки плит подтверждало честность его рекламы: оно действительно было способно моментально удалять с внутренних стенок плиты пригоревший к ним жир. С жутким воем полковник Финч-Поттер отказался от попыток содрать презерватив рукой и рванулся к ванной в поисках ножниц. Боль буквально раздирала его, становясь с каждой секундой все невыносимее. «Греховная жена», оказавшаяся позади него, наблюдала происходящее, и в ней росло предчувствие чего-то крайне скверного. Наконец, когда полковник, продолжая вопить, с безумным видом вывернул на пол содержимое аптечки и, увидев ножницы, схватился за них, она вмешалась.

– Нет, нет, не надо! – закричала она, по ошибке решив, будто в полковнике взыграло чувство вины и раскаяния и он собирается заняться самокастрированием. – Не делай этого! Ради меня – не делай! – И она вырвала у полковника ножницы. Если бы он в этот момент был в состоянии говорить, то, конечно, объяснил бы ей, что именно ради нее он и должен сделать то, что собирался. Но говорить он не мог, а потому, вертясь волчком наподобие юродивого, полковник с такой силой и выражением начал дергать рукой и презерватив, и то, что в нем находилось, что казалось, он хочет вырвать с корнем и то и другое. Через дом от него Петтигрю, уже привыкшие к тому, что по ночам что-нибудь происходит, шумит или взрывается, на этот раз не обращали внимания на вопли полковника о помощи. И даже то, что призывы Финч-Поттера сочетались с криками «греховной жены», нисколько не удивило супругов Петтигрю. После той отвратительной демонстрации извращенности, которую устроили Рэйсимы, они уже были готовы к чему угодно. Полицейские же, сидевшие в машине в начале улицы, среагировали иначе. Но когда их машина, заскрипев тормозами, остановилась у дома номер 10 и они выскочили из нее, торопясь к месту очередного преступления, их встретил бультерьер.

Сейчас это была отнюдь не дружелюбно настроенная псина и даже не то свирепое животное, что укусило О’Брайена и не желало отцепляться от него, даже когда тот залез на дерево. Сейчас это был совершенно иной зверюга, которого Локхарт до предела накачал наркотиком, и в нем пробудились все первобытные, дикие инстинкты и представления, так что, наверное, полицейские виделись ему чем-то вроде пантер, и даже в столбах забора мерещилась угроза. Но настоящей-то угрозой был сам бультерьер. Скрежеща зубами, он молниеносно перекусал трех полицейских, первыми выскочивших из машины, не давая им забраться в нее обратно, укусил столб в воротах, сломал зуб о «хамбер» полковника, вонзил зубы в шину переднего колеса полицейской машины, да так, что та с грохотом лопнула, сбив с ног саму собаку, но и сделав невозможным отступление полиции. После чего бультерьер, злобно рыча, устремился в ночь в поисках новых жертв.

Он нашел их легко и в изобилии. После того как рядом с ними взорвался «баухаус» О’Брайена, супруги Лоури взяли за правило спать на первом этаже. Услыхав новый взрыв – так грохнула лопнувшая шина, – они выскочили во двор. Тут на них и наткнулся возбужденный бультерьер полковника Финч-Поттера. Крепко покусав обоих и загнав их назад в дом, он заодно под корень уничтожил три куста роз, не обратив никакого внимания на их шипы. Скорее наоборот: розы, оказавшие хоть какое-то сопротивление, только еще больше раздразнили его, и, когда наконец подъехала вызванная Джессикой «скорая помощь», пес был уже совершенно не расположен шутить. Бультерьеру однажды уже довелось путешествовать в этой карете вместе с О’Брайеном, и воспоминания об этом случае вспыхнули сейчас в его разгоряченной голове. Собака явно считала «скорую помощь» чьим-то выпадом против самой Природы, ее оскорблением. И потому со свирепостью карликового носорога, набычившись, помчалась через дорогу к машине. Санитары почему-то посчитали, что их помощь нужна супругам Петтигрю, и остановились у дома номер 6. Но простояли они там недолго. Какой-то зверь с налитыми кровью глазами сшиб одного из санитаров, укусил второго и попытался вцепиться в горло третьему, но, к счастью, промахнулся, в прыжке перелетев у того над плечом. Санитары поспешно нырнули в «скорую» и помчались в больницу сами, бросив на произвол судьбы супругов Лоури, трех полицейских и полковника, вопли которого несколько поутихли после того, как он порезал себе пенис кухонным ножом.