Текст книги "Таинственный убийца"

Автор книги: Том Шарп

Соавторы: Дэйвид Бенедиктус,Рэйчел Биллингтон,Леонард Глум,Саймон Рэйвен,Моника Дикенс,Сэлли Бьюмен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Таинственный убийца

Нет на свете автора детективных романов, который мог бы сравниться с леди Агатой Кристи. Есть много других, прекрасных, талантливых, может быть, даже гениальных (давайте обойдемся без дешевого снобизма – чтобы создать по-настоящему захватывающее чтиво, надо обладать немалым даром), но таких, как леди Агата... Да никто и не пробует с нею состязаться.

Однако к столетию великой писательницы семеро самых на сегодня признанных английских «детективщиков« решили все же попытаться – нет, не сравниться с нею, но сделать что-то в ее стиле. При этом они не сговаривались ни о сюжете, ни, естественно, о том, кто станет убийцей – каждый последующий автор просто читал все, что написали предыдущие, и по-своему дорисовывал картину преступления. Как вы понимаете, тяжелее всех пришлось последнему: ему сводить концы с концами, разгадывать все намеки, щедро разбросанные коллегами по предыдущим главам.

И в этом номере «Ровесника« мы начинаем публикацию этого романа «имени Агаты Кристи«

Том Шарп, английский писатель

Телефон зазвонил ровно в полчетвертого ночи. Заявляю об этом с полной уверенностью, потому что на прикроватной тумбочке у меня стоят радио часы – знаете, такие, со светящимся циферблатом. Мигающие красные циферки помогают мне коротать долгие часы темноты.

«Глаукома, 452» – это мой традиционный ответ, неизменно отпугивающий любителей ночных звонков. В последнее время в нашем районе развелось полно типов, которые, выразительно дыша, бормочут в трубку непристойности. А «Глаукома, 452» действует на них как холодный душ.

– Слава Богу, доктор, вы дома! Приезжайте скорее! Случилось нечто ужасное!

Голос я узнал – старый Пармитер, охранник из Пэррок-хауза. Вряд ли в его возрасте он мог быть по-настоящему полезен на данном посту, но, видно, ему, как каждому отставному полицейскому, льстили и форма, и должность.

– Ну конечно же, я дома! А где, черт побери, по-вашему, я мог бы находиться? – Я старался, чтобы голос мой звучал уверенно, однако добиться этого довольно трудно, если челюсть твоя покоится в стакане. Я выудил ее из воды и скоренько впихнул в рог.

– Так в чем дело? Кстати, знаете ли вы, который час? – Тон мой обрел наконец нужную авторитетность.

– Да, доктор, знаю. Ровно 3,36.

Я снова глянул на часы: если Пармитер намерен быть точным, то и я не прочь.

– Вы ошибаетесь,– объявил я.– На моей дигитальной штуковине три часа тридцать две минуты и сорок секунд.

– Как скажете, доктор. И, пожалуйста, запишите это время, а также время моего звонка к вам. В дальнейшем, при расследовании, это может оказаться весьма уместным: от определения времени зависит многое.

Тут я надел очки и спустил ноги с постели. Мне все это очень не понравилось, особенно слово «уместный»: Пармитеру что-то около семидесяти, а в последнее время мы все чаше наблюдаем случаи преждевременного старческого маразма. Я лично считаю, что во всем виноват Совет по водным ресурсам: нельзя безнаказанно издеваться над природой.

– Так, Пармитер, давайте-ка с самого начала,– сказал я, нашаривая под кроватью шлепанцы.

– Ну, это из-за капеллана, сэр. Вечером с ним все было в порядке, потому что, когда я заступил на дежурство, я слышал, как он играл на органе, а мать-настоятельница сказала, что он должен был в полшестого спуститься к ним в гостиную попить со всеми чаю, и...

– Пармитер,– я изо всех сил старался быть терпеливым,– сейчас 3,33 ночи, и пил капеллан чай в половине пятого или в какое другое время, вряд ли так уж важно.

– Вот тут вы не правы, доктор. Потому что при вскрытии всегда смотрят содержимое желудка.

Я уже еле сдерживался: предрассветные часы мало годятся для дискуссий о содержимом желудков. Или о том, как составляются заключения патологоанатомов. И тут я понял: Пармитер наверняка напился. Я бы не посмел утверждать, что он пьяница, но его привычка несколько перебирать, особенно по пятницам, была хорошо известна. Я думаю, на него подействовала смерть жены. Сам я холостяк и потому не вправе судить о подобных вещах, однако миссис Пармитер всегда казалось мне женщиной грозной и отнюдь не чистюлей. Лично я вряд ли бы по такой горевал. Может, все дело в том, что у нее был зоб?

Тут мои размышления были прерваны.

– Доктор, так вы слушаете?

– Ах, да, да... И о чем, черт побери, речь?

Я, конечно, не стал бы божиться, но мне показалось, что Пармитер попытался намекнуть на то, что я, как бы помягче выразиться, начинаю выживать из ума, и уж хотел было напомнить ему, что держу свой ум в куда большей готовности, чем большинство людей и вполовину меня моложе,– хотя бы тем, что за завтраком регулярно решаю кроссворды в «Таймсе», а это требует немалой сообразительности, но он не дал мне высказаться.

– Вот я и пытаюсь вам объяснить! Речь о капеллане. Его убили.

Должен признаться, это сообщение меня потрясло. Однако прежде чем делать какие-либо заключения, необходимо выяснить все обстоятельства, особенно в такой маленькой общине, как наша, где верят самым невероятным слухам.

– Убили? – переспросил я.– Вы в этом уверены? – Теперь, оглядываясь назад, я вынужден признать, что это был не самый умный вопрос. Потому что в голосе Пармитера послышалось раздражение:

– Уверен ли я? Да в той же степени, в какой уверен в том, что вот сейчас стою здесь и разговариваю с вами. А если вы не верите, то лучше приезжайте и убедитесь сами.

– Хорошо. Только ничего не трогайте, просто проследите, чтобы никто не входил и не выходил до прибытия полиции. Вы уже звонили в полицию?

Пармитер все еще казался непривычно раздраженным:

– А как я мог им позвонить, если все это время толкую с вами, а вы мне не верите?

– Тогда позвоните им, а я постараюсь прибыть как можно скорее.

Одеваясь, я размышлял об обстоятельствах, которые привели к столь трагической развязке в Пэррок-хаузе. За эти годы Ступл Гардетт изменилась до такой степени, что порою мне казалось, будто деревня, в которую я прибыл на мотоцикле в 193... таком-то году в качестве младшего партнера доктора Бодкина, просто перестала существовать. После войны здесь еще размещались общественные здания, но когда в 1953-м закрыли нашу железнодорожную ветку, все они, а также местная промышленность, переместились в Конигар Вейл. Однако если внешне Ступл Гардетт и изменилась, пока в Пэррок-хаузе обитало семейство Долри, внутренний мир деревни оставался прежним. В конце концов, семейство проживало здесь более тысячи лет, сохраняя преемственность времен. Долри жили в Пэррок-хаузе еще до норманнского завоевания, и хотя сам дом в его нынешнем виде был выстроен только в 1798 году, на окраине поместья еще сохранились руины крепостных стен. По правде говоря, семейство всегда отличалось некоторой эксцентричностью, впрочем, достаточно невинной – за исключением Пола Долри по прозвищу «Бедолага»: в детстве он был ужасно тощим, потом уехал миссионером в Индию и, вернувшись через год, до такой степени буквально воспринял клятву «отказывать себе в лишнем», что отказывался приобретать даже самое необходимое, и так и умер холостяком в 1972 году. В завещании, которое семейство опротестовало, но которое было сделано им за несколько лет до кончины (то есть когда его еще официально не признали невменяемым), и дом, и земли переходили к его старой семинарии, с условием, что «здесь будут проживать и содержаться те Братья и Сестры во Христе, чье здоровье, как духовное, так и физическое, требует постоянного пребывания на свежем воздухе». Лично я ничего не имею против Англиканской церкви, но широта, с коей возможно трактовать подобное завещание, в свое время смутила и меня. Что же касается племянников и племянниц «Бедолаги», то они никогда не смогут ни забыть, ни простить потери Пэррок-хауза. Их чувство утраты ни в коей мере не уменьшалось теми, кто вселился в семейное владение. Я никогда не испытывал особых симпатий к Сестрам во Христе, но та фантастическая коллекция полоумных, которая обрела приют среди фамильных сокровищ Долри, отнюдь не способствовала укреплению христианского духа и в остальных жителях деревни. Особенно тяжело пришлось нашему викарию. Он затратил долгие годы на то, чтобы создать конгрегацию из двадцати пяти постоянных членов, и добился он этого лишь упорным игнорированием епископского эдикта о следовании новым образцам службы. Нет, наш викарий придерживался традиций – «Сборника гимнов старых и новых» и «Молебнов в трактовке короля Якова». И вот теперь все его усилия были сметены наплывом Братцев и Сестриц во Христе, которые начали с того, что окончательно отвратили от религии полковника Фортпатрика – а ведь наш бедный викарий добился– таки того, что полковник хотя бы минут на десять забегал в церковь. Теперь же полковник с легким сердцем совсем отвратился от веры, и многие даже слышали, как он однажды орал пытавшейся облобызать его сестре Агнессе: «А ну, отпусти меня, грязный мерзавец». Полковник принял ее за существо противоположного пола – впрочем, никто б не поставил ему эту ошибку в упрек: Сестра Агнесса действительно мало походила на женщину. А когда во время службы четверо из наиболее возвышенно настроенных Братьев каждый раз, как викарий имел неосторожность упоминать Иисуса Христа или Святой Дух, принимались вскакивать и реветь «Аллилуйя», церковь покинул и мистер Биркеншоу. В следующее воскресенье дела пошли еще хуже. Полковник Фортпатрик объявил викарию, что намеревается бойкотировать службу, пока ему не будет дана гарантия, что его молитвам не станет мешать «банда педиков, оскверняющих Божий дом», на что викарий ответствовал: он-де не может препятствовать желающим приходить в церковь. На что полковник, в свою очередь, заявил, что уже сделал это за викария от своего и миссис Фортпатрик имени. А мистер Биркеншоу пришел на утреннюю службу с дубинкой и сообщил брату Виктору, что если тот еще хоть раз возвысит голос, то почувствует дубинку на своей башке: «Еще раз заорешь «Аллилуйя!», и можешь потом вопить «Аминь!», понял, черная твоя харя?», что было, в общем-то, бестактно, ибо брат Виктор не только белый, но, как поговаривали, прибыл к нам из Алабамы. Короче, как вы понимаете, атмосферу в церкви теперь нельзя было назвать располагающей, и через месяц после появления у нас Братьев и Сестер конгрегация уменьшилась до девяти человек. К тому же Братья и Сестры категорически отказывались принимать во внимание увещевания викария в том, что наши прихожане не привыкли-де к чересчур эмоциональному проявлению религиозного духа.

Да и сам дом, переименованный в «Центр гипергностики», имел все основания для печали. Б. и С. (не смею продолжить эти сокращения так, как мне хотелось бы) взяли на себя миссию перекроить старый сад и выдернули с корнями тисовый лабиринт, посаженный еще в год Трафальгарской битвы. Старый Саттер, садовник, отказался в этом участвовать, вследствие чего был уволен, а сад, открытый с 1938 года велением старой миссис Долри по воскресеньям для публичного посещения, был закрыт, «поскольку Святой день предназначен для молений, а не для прогулок». Объявление об этом, опубликованное в «Бэрриер эдвертайзер», отнюдь не сделало запрет более приятным для местных жителей. «Общество садоводов» посвятило сему факту специальное собрание и послало «единодушный протест» на имя нашего местного члена парламента Фреда Картлиджа, а если протест не сработает – а протесты на имя Фреда еще никогда не срабатывали,– намеревалось отправить его в адрес Совета по воспитанию молодежи. Потому что, в конце концов, ситуация осложнилась именно из-за наркоманов.

Должен признать, что все эти проблемы были мне особенно неприятны, потому что люди совершенно безосновательно винили в том, что в Пэррок-хаузе появились наркоманы, именно меня. Я готов признать, что без моего вмешательства подобная мысль Б. и С. никогда бы не пришла, но как мне было угадать, что их кривые мозги воспримут мои слова столь буквально? Потому что во время спора между сестрой Армитидж и архидьяконом Ламли, который прибыл на ежегодное собрание Общества по распространению знаний о христианстве, я всего лишь указал, что спасение трудом гораздо важнее пятидесятницы и что все мы чувствовали бы себя куда лучше, если бы гипергностики демонстрировали свой гуманизм посредством помощи бедным и обездоленным. Я же не мог предполагать, что они по-своему понимают слово «обездоленные»! Короче говоря, через неделю в имение прибыл автобус, битком набитый безнадежными наркоманами и несовершеннолетними преступниками, и ко мне обратился за помощью местный советник по вопросам алкоголизма и наркомании мистер Климбирт (от него всегда подозрительно пахло мятной жевательной резинкой, и он имел странную привычку во время любого собрания или беседы отлучаться каждые двадцать минут, из чего я заключил, что он сам – неисправимый пьяница). Он дал мне указание выписывать этой публике метадон (причем сообщил мне это столь радостно, что я предположил, будто он и сам им баловался). Естественно, я отказался слушать эту чепуху: я твердо придерживаюсь правила не выписывать подобные медикаменты, кроме как в медицинских нуждах. За что меня снова безосновательно обвинили – на этот раз во вспышке воровства и грабежей в округе. А капеллан, точнее, ныне покойный капеллан, назвал меня садистом – эпитет настолько далекий от истины, что он меня даже позабавил.

Вот о чем я размышлял, одеваясь и спускаясь к машине. Поскольку небо уже начало светлеть, я решил все же пройтись пешком. От меня до Пэррок-хауза не больше полумили, и я не видел оснований для спешки. Капеллан мертв, и убит ли, как утверждает Пармитер, или отошел в мир иной по естественным причинам, оттого, что я поспешу, он не воскреснет. Минут через десять я уже был у ворот имения. Я взглянул на часы и с удивлением отметил, что уже начало пятого. Я решил срезать путь и отправился через розарий, теперь запущенный, не то что во времена миссис Долри. Но даже и сейчас некоторые старые сорта сияли великолепием – их не затронули ни темные точки, ни тля, которые изрядно потрепали новые гибриды, не способные выжить без постоянного опрыскивания фунгицидами. Я взобрался по ступенькам и вошел в дом. Пармитер, покуривая, ждал меня в холле. Бог весть сколько раз я говорил этому человеку о риске, которому он подвергает свое здоровье, но он не слушал. Я вновь напомнил ему о раке легких и инфаркте, а он ответил:

– Вот увидите, доктор, убиенного, так и сами захотите сделать затяжечку!

Нет, некоторых людей ничто не учит...

Мы прошли в комнату капеллана. Она располагалась в конце длинного коридора в восточном крыле, там, где когда-то была гардеробная миссис Долри – пусть меня простят, но я до сих пор называю это помещение именно так. Меня удивил храп из-за выходящих в коридор дверей – там располагались спальни Б.

– А они еще не знают,– ответил на мой вопрос Пармитер и с усмешкой добавил: – Вот удивятся-то! К тому же вряд ли стоит воспринимать храп всерьез: кое– кто может храпеть нарочно, для алиби.

Это замечание показалось мне бестактным, но возразить я не успел, потому что мы подошли уже к нужной комнате. Пармитер пнул ногой дверь, и я вошел. И сразу же выскочил обратно. Теперь я понял, что имел в виду Пармитер, когда назвал капеллана «убиенным». При жизни капеллан был довольно приятным на вид человеком. В смерти же он, одетый только в носки, с торчащим изо рта красным носовым платком (видно, чтоб заглушить вопли) и свисавшей из ноздри пластиковой трубкой, выглядел на редкость отвратительно.

– Надеюсь, вы обратили внимание на пустую бутылку из-под виски,– заявил Пармитер.

– Бутылка из-под виски? Нет, не заметил.

– Так гляньте еще раз, док. Она прикреплена к другому концу трубки. Убийца пытался представить дело так, будто капеллан сам допился до смерти.

– Допился до смерти...– повторил я.– Вы хотите сказать...

Я замолчал и вновь заглянул в комнату. Пармитер был прав. И, что самое ужасное, я разглядел этикетку на бутылке. Виски был того самого сорта, который я предпочитал всем остальным, но который довольно трудно было здесь раздобыть, так что мне приходилось выписывать его из Лондона.

Сэлли Бьюмен, английская писательница

Значит, солодовый «Буннахабхайн»,—пробормотал я, переступая через мешок для упаковки трупов. И пригласил инспектора Фишера пройти в соседнюю комнату (с горечью отметив про себя, что когда-то это была спальня миссис Долри). Там я повторил название своего любимого виски, стараясь произносить его гортанно, как принято было у древних кельтов, и инспектор покорно вытер с рукава брызги слюны.

Фишер не понравился мне с первого же взгляда. Он отрекомендовался человеком «въедливым», однако детали, на которые он обратил внимание, лично мне показались малозначащими. Допускаю, что и я слишком зациклился на сорте виски, но, в конце концов, если убийца из всех других сортов выбрал именно этот, следовательно, у него было твердое намерение бросить тень на меня. Я-то это сразу понял! А Фишер – он из тех, кто ни черта в солодовом виски не смыслит, ему подавай что-нибудь попроще... И почему Пармитер сначала позвонил мне, а не в полицию? И что его среди ночи понесло в комнату капеллана? Но это почему-то никого не интересовало. Мне даже в голос крикнуть захотелось: «А как вы относитесь к солоду, господа?!»

Затем Фишер ударился в психологию. Его, видите ли. интересовало, пользовался ли покойный капеллан популярностью. Дурацкий вопрос, если учесть, что Фишер – местный. Да уж, капеллан пользовался славою. Вполне определенной. Хам, грубиян, вонючка, всюду совал свой нос... К тому же среди деревенских ходили слухи о его странноватых сексуальных наклонностях.

Не без ехидства посоветовав Фишеру побеседовать на эту тему с Гермионой Фортпатрик (в Ступл Гардетте она единственная поддерживала с капелланом близкие отношения), я снова попытался привлечь его внимание к моему любимому виски. Я описал способ его производства, объяснил, почему его выпускают так мало, рассказал, откуда мне его поставляют (из магазина «Инчкейп энд Холланд», что на Джермин-стрит), и уж было пустился в рассказ о моем первом посещении острова Айлей, где и гонят мой любимый «Буннахабхайн»,– мы ездили туда в 1948 году вместе с покойной леди Долри и ее сестрой, порыбачить в озере Лох-Стасойша, надо сказать, обе дамы отлично управлялись с удочкой... Но тут заметил, что этот тупица меня совершенно не слушает. И я умолк. Из соседней комнаты раздался звук «молнии»: тело капеллана упаковали в мешок.

– Теперь дело за судебными медиками,– объявил Фишер и нетерпеливо добавил: – Ладно» доктор» когда вернетесь домой, проверьте свое... солодовое. Уверен, ваша бутылочка на месте. Потом к вам зайдет констебль, снимет официальные показания.

Я одарил этого невежу взглядом, которого он, безусловно, заслуживал. Бутылочка? Да у меня в погребе стоял целый непочатый ящик несравненного «Буннахабхайна»! Я человек скромных запросов, но даже свои маленькие удовольствия предпочитаю планировать заранее. Фишер же произвел на меня впечатление типа, который целый месяц тянет бутылку самого поганого джина!

Терпение мое кончилось, и я поспешил удалиться. В холле на меня снова набросился Пармитер. Он схватил меня за рукав и уволок в грязную каморку, которую он торжественно именовал «Штаб-квартирой».

– Ну? – требовательно вопросил он.– Так его отравили виски, или как?

Я глядел на него с жалостью: только абсолютный кретин может поверить, что человека, даже полнейшего трезвенника, каким был капеллан, можно укокошить, запустив ему в нос пару-другую капелек высококлассного шотландского!

– Возможно,– холодно начал я,– капеллан умер в результате удушения. Вы ведь и сами видели, что у него изо рта торчал шелковый носовой платок. К тому же, осмелюсь заметить, что к моменту обнаружения тело уже достаточно остыло, так что...

– Еще бы! – с энтузиазмом перебил меня Пармитер.– Он уже несколько часов, как откинулся. Аж закоченел весь.

Я собрался сделать Пармитеру замечание (его познания в области судебной медицины, судя по всему, ограничивались информацией, почерпнутой из американских детективов), но заметил, что старика что-то беспокоит. У него даже руки дрожали.

– У меня с капелланом были не очень хорошие отношения,– Пармитер понизил голос до шепота – Но не только у меня. Вот, например, вчера, я слышал...

Я попросил Пармитера развить эту тему, и зря. Потому что он развил. Смысл его истории, поведанной в самых трагических тонах, сводился к тому, что накануне вечером, часов в шесть, в Пэррок-хауз явилась целая депутация из деревни. Возглавлял ее полковник Фортпатрик, которому удалось заарканить молодую Ванессу Долри, этого психа Биркеншоу и нашего слабака-викария. Депутация недвусмысленно донесла до сведения капеллана, что гипергностические буйства должны прекратиться. Появление наркоманов и малолетних преступников стало последней каплей. Как изложил ситуацию полковник, «или вы вышвырнете отсюда чертовых придурков, или...». Я пояснил Пармитеру, что, хотя подобный ультиматум звучит и впечатляюще, его все же вряд ли можно считать смертельной угрозой.

– Ну посудите сами,– сказал я,– Фортпатрик – председатель местного отделения консервативной партии. Неужто вы всерьез предполагаете, что он мог пробраться ночью к капеллану в комнату и раздеть его до носков? Кроме того, Пэррок-хауз на ночь запирается, и...

– Верно, запираться-то запирается,– мрачно согласился со мной Пармитер.– Только что случилось с моими чертовыми запасными ключами? Они исчезли. На той неделе,– и он указал на крюк, на котором обычно висели ключи. Вот так поворотец!

– Вы хотите сказать?..– У меня даже дух захватило.

– Я хочу сказать, что, может, я их и не терял вовсе, и капеллан зря на меня тогда так развопился. Может, у меня их сперли?

Я решил, что с меня на сегодня достаточно. У Пармитера, несомненно, фантазия параноика, к тому же от него отвратительно воняет: смесью свиного сала, лука, табака и пота. Однако Пармитер не собирался так просто меня отпускать: он извлек из кармана смятый листок бумаги.

– Полагаете, я преувеличиваю, да, док? Тогда гляньте– ка вот на это!

На листочке рукой покойного капеллана было написано:

«Вам не удастся меня провести. Я знаю, кто вы. Я сразу же уловил сходство. Приходите сегодня вечером, и я...»

Ужас-то какой! Я хотел поподробнее изучить записку, но Пармитер выхватил ее у меня и с видом победителя сунул в карман.

– И знаете, док, когда он это написал? Вчера вечером, после встречи с деревенскими. Дело в том, что, помимо всего прочего, я еще должен выбрасывать по утрам и вечерам корзины для мусора... Кручусь тут как белка в колесе... Да, так вот записочка даст этому высокомерному ублюдку Фишеру повод для размышления, разве не так?

Я явился в свой кабинет на полчаса позже обычного, и обнаружил, что народу на этот раз в приемной тоже больше, чем всегда. Слухи о ночных событиях распространились по деревне, словно лесной пожар. А поскольку стало известно и о моем участии, огромное количество наших деревенских начало испытывать к утру всяческие недомогания.

Скажу честно: моим пациентам не повезло, ибо покидали они кабинет отнюдь не более информированными, чем в него заходили. В отличие от них, я не любитель сплетен и скандалов. У меня побывали Биркеншоу, Джереми Блэкистон, который наезжает сюда только на уикэнды, старый Саттер и еще более старая мамаша Саттера. Биркеншоу пожаловался на сыпь, которую он почему-то назвал «таинственной» – ничего таинственного в ней нет: вы бы знали, как он помешан на пестицидах, просто засыпает ими свой жалкий садик. Он выдвинул гадкое предположение о специфических отношениях между капелланом и братом Виктором и осведомился: правда ли, что капеллану перерезали горло от уха до уха?

К тому времени, когда прихромала миссис Саттер (ей 95 лет, и она твердо уверена, что все ее недомогания вызваны «ранним климаксом»), голова у меня уже раскалывалась от боли. Следующая пациентка, Ванесса Долри еще больше усугубила мои страдания. Ванесса – девица из этих, современных, и я, как ни старался, не смог заставить себя ее полюбить. Выросла она в Америке, а в деревню приехала сразу же после смерти ее дядюшки, Бедолаги Долри. К сожалению, она совершенно не похожа на свою бабушку Эдит, вот была чудесная женщина! А эта... Тощая, вечно размахивает руками! Кому, может, и нравятся женщины, похожие на мальчишек, я же лично таких не люблю. Мне не нравятся ни ее платья, ни ее взгляды, ни романы, которые она пишет. Эти книжонки (мне говорили, что в списках бестселлеров они идут под рубрикой «душещипательные») просто отвратительны. Авторша, во-первых, обладает больным воображением, во-вторых, не имеет ни малейшего представления о гинекологии. Однако именно благодаря этой своей буйной фантазии к тридцати годам мисс Долри стала девицей весьма состоятельной. Мисс Долри также засыпала меня вопросами об убийстве, которые я, естественно, проигнорировал. При этом она все твердила о какой-то своей болезни, которая – и это характерно для Ванессы – была полностью надуманной.

Последней пациенткой была устрашающая Гермиона Фортпатрик, крупная, похожая на лошадь женщина с пронзительным голосом. Супруга полковника сообщила мне (и всему свету, поскольку окно кабинета было открыто, а она так вопит!), что у нее в горле «что-то гикает». Затем, после краткого панегирика покойному капеллану, она перешла к гораздо более интересному вопросу, а именно, к завещанию Бедолаги Пола Долри. И то, что она сказала, сразу же меня насторожило. Я сел прямо и весь обратился в слух.

Брат миссис Фортпатрик (человек неприятный и хамоватый) был семейным поверенным Долри. Встревоженный экстравагантностью завещания Бедолаги Пола, он убедил его сделать одну приписку. А именно: если в течение двух лет после смерти завещателя в обители гипергностиков «свершится что-либо неприличное либо преступное», они лишатся сделанного полоумным Долри дарения. И Пэррок-хауз, а также огромные деньги вернутся в семейство Долри.

– Это означает, – ревела Гермиона,– что наследницей становится Ванесса. И два ее кузена – ну, те, что живут во Франции.

До некоторой степени раздраженный ее победительным видом, я заметил, что это вопрос сложный, и не нам его решать.

Миссис Фортпатрик аж взвилась:

– Два года,– сообщила она,– истекают в следующем месяце. А разве совершенное в поместье убийство – это не что-то «неприличное либо преступное»?

Я отказался от приглашения Биркеншоу, нагруженного очередными банками с пестицидами, выпить с ним пинту пивка в «Фарделе и Фиркине» и вернулся домой к одинокому ленчу.

За хлебом, чеддером и маринованными огурчиками (обожаю маринованные огурчики) я размышлял над ночным происшествием. Как всегда, когда я бывал в чем-то не уверен или чем-то расстроен, я взял листок бумаги и карандаш и начал составлять что-то вроде списка или таблицы.

Итак, кто именно был в Нэррок-хаузе прошлым вечером? Ответ достаточно простой. Три человека, помимо Пармитера и покойного капеллана. Все остальные Братья и Сестры, вместе со своими отвратительными подопечными, отбыли в два часа дня в Мидленд на круглосуточный молебен.

Из троих оставшихся кандидатов в убийцы одного, точнее, одну, следует исключить сразу же. Сестра Флер была женшиной старой, сморшенной, как обезьянка, и очень хрупкой. А тот, кто убил капеллана, должен был обладать изрядной физической силой.

Следовательно, оставались брат Виктор и один из малолетних преступников по фамилии Ларкин. Брат Виктор милым, мягким молодым южанином с хорошими манерами, он мне нравился больше всех остальных гипергностиков. Правда, он был убежденным женоненавистником, но во всем остальном – выше всяких похвал, честный, добрый, неуверенный в себе, короче, типичный последователь всяких нелепых культов. Он один плакал над телом капеллана.

Нет, это, конечно же, не Виктор. Тогда Ларкин? Ларкин – отвратительнейший тип. Брат Виктор спас его, вытащив из какой-то передряги. Ларкину двадцать лет, у него наглый взгляд, его уже пять раз арестовывали за мелкое воровство, на башке у него прическа «могикан» – это когда все выбрито, а в центре торчит петушиный гребень. В носу он носит кольцо, а на лбу у него татуировка – слово «смерть».

Ларкин к тому же был наркоманом, и среди излюбленных его зелий числился амилнитрат: он даже пытался уговорить меня дать ему бесплатный рецепт! Безусловно, он настоящий злодей, и я написал его имя прописными буквами и дважды подчеркнул. Я добавил к списку еще несколько имен деревенских жителей, записал историю с ключами Пармитера, с запиской, почувствовал усталость и отложил карандаш. Теперь следовало перейти к осмотру моего винного погреба: вопрос о любимом солодовом виски с острова Айлей оставался неразрешенным.

Я спустился в погреб и... чуть не потерял сознание от ужаса. Стены изрисованы мерзкими словечками и рисунками, бутылки перебиты, весь мой лучший кларет разлит по полу! Ящик с любимым виски открыт, в нем осталось одиннадцать бутылок – двенадцатая исчезла. Дело больше не терпело отлагательств.

Инспектор Фишер вряд ли мог помочь мне в этих обстоятельствах. Я принял таблетку от ангины, подошел к телефону и набрал лондонский номер.

Секретарши в газетах всегда прилагают максимум стараний, чтобы не подпустить читателей к тем, кто создает чтиво. Это еще больше меня разволновало, а в таком состоянии я становлюсь резким и настойчивым.

– Не пытайтесь помешать мне, дорогуша,– рявкнул я в трубку.– Это говорит его крестный отец, и потому сейчас же соедините меня с Адамом Ленноксом!

Леннокс еще никогда меня не подводил, не подвел он меня и на этот раз. В шесть вечера мы уже сидели с ним в моем милом маленьком садике и наслаждались столь необходимой нам обоим выпивкой. Леннокс задавал вопросы спокойно и профессионально, я отвечал. Леннокс – не то что этот простофиля Фишер: он сразу же понял, насколько важна проблема солодового виски. Правда, некоторые из его вопросов тоже показались мне неуместными – они явно вели в тупик, например, о роли женщин в этой истории. Но, как мне кажется, я помог крестнику вернуться на правильный путь, рассказав ему о Ларкине. Его татуировка и надписи на стенах моего подвала – несомненно, звенья одной цепи. Мой крестник только улыбнулся и кивнул.

Поскольку именно Леннокс распутал это трудное дело (хотя я тоже сыграл в расследовании свою роль, пусть и скромную), я считаю, что должен представить его тем читателям, которые еще не знакомы с ним по его замечательным статьям.

Леннокс – сейчас ему тридцать восемь лет – был единственным сыном моего старого друга, который с куда большим достоинством, чем я, служил в песках Западной Африки. Сейчас мой крестник – «репортер-исследователь», как он себя называет, или, как говорю я, когда хочу его поддразнить, «разгребатель грязи» и «навозный жук». Его биографию я расскажу лишь вкратце. Он получил степень бакалавра гуманитарных наук в колледже св. Магдалены в Оксфорде, затем, как и отец, служил в армии. Об этом периоде своей жизни он почему-то рассказывать не любит, и, рано выйдя в отставку, пренебрег моим советом найти хорошее место в каком-нибудь коммерческом банке и пошел работать в толстый журнал, слишком, на мой вкус, левый. Именно там он начал свою журналистскую карьеру и быстро пошел вверх.