Текст книги "Куросиво"

Автор книги: Токутоми Рока

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

5

Красоты природы тоже нимало не занимали графа Китагава. Постройка виллы в Нумадзу объяснилась отнюдь не пристрастием графа к видам залива Суруга или стремлением внедрить моду на морские купанья. Во-первых, графу жгли карман деньги, которые имелись у него в изобилии, и он ухватился за мысль построить виллу, подобную тем, какие он видел, путешествуя по югу Европы. Во-вторых, он возымел желание устроить себе приют на случай своих дальних охотничьих рейдов от Энгодо Идзу. Отдаленный район Нумадзу, сообщение с которым было затруднено, ибо в те времена поезда туда еще не ходили, приглянулся ему.

Шла как раз третья весна со времени ухода Синдзи в армию, когда граф, под предлогом необходимости осмотреть законченную постройку, с охотничьей собакой, с ружьем за спиной, приехал в Нумадзу.

Был конец марта. Граф выехал из Токио, предвкушая богатую добычу. И добычей этой, сверх всякого ожидания, оказались не зайцы или фазаны, а не кто иная, как красавица О-Суми.

Однажды граф, как обычно, один, без слуги, с собакой, с ружьем за спиной, рассеянно шел вдоль утопавшей в персиковом цвету деревни Кануки, направляясь в Сидзуура, как вдруг он услышал голос, бранивший его собаку, которая, хватая растущую при дороге траву, забежала на овсяное поле. «Ах ты, скот поганый!» – приговаривал кто-то. Граф взглянул и увидел под пышно цветущим персиковым деревом женщину, повязанную полотенцем. Прервав работу, она стояла, опираясь на мотыгу, и ругала его собаку. Встретившись большими черными глазами со взглядом графа, она улыбнулась, сверкнув белыми зубами, и поправила упавшие на лоб пряди волос. В тот же вечер на дачу к графу был вызван руководивший постройкой десятник, перепуганный насмерть, уж не усмотрел ли граф каких-нибудь упущений в строительстве дома, и получил распоряжение, чтобы завтра же утром отец О-Суми за известное вознаграждение передал дочь господину графу Китагава.

Движимая корыстью, мать О-Суми, как истая женщина, сразу же согласилась. Но отец Хэйдзо, честная душа, в замешательстве покачал головой. Он не мог считать пустым звуком обещание, данное Синдзи. Однако десятник, человек бывалый, потершийся и в столице, краснобай и большой мастер на уговоры, сумел убедить старика. «Приданое – столько-то, ежемесячно – столько-то да еще сверх того, единовременно так сказать, получишь кругленькую сумму… Кивни только головой – и получишь большие выгоды. Не согласишься – здорово прогадаешь…»

И отец не устоял. На такие деньги можно было купить вола, построить настоящую, крепкую рыбачью лодку, с такими деньгами не пришлось бы ломать голову над уплатой очередных налогов… Он сможет приобрести участок земли, который продает сосед Дзирохати, да мало ли что еще… Вот если бы десятник сам попробовал переговорить с родными Синдзи…

Сообразительный десятник немедленно атаковал отца Синдзи. Отец Синдзи боялся сына. Парень, мол, этой зимой уже должен вернуться, следует подождать, а без согласия сына он никак не решается… Но десятник в два счета опроверг эти доводы: господин не может ждать ни одного дня, ни единой секунды! Отец Синдзи растерянно поскреб затылок. Кошелек его пустовал давно, и сто иен были большим соблазном… Вот только нельзя ли устроить все так, будто сама О-Суми своевольно нарушила обещание?., чтобы найти оправдание перед сыном, когда тот возвратится…

Ну, а О-Суми? Она не говорила ни да, ни нет. «Как прикажет батюшка», – отвечала она. Дело в том, что в глубине души она сразу же обрадовалась этому предложению. Исав, продавший право первородства за миску чечевичной похлебки, совершил, можно сказать, еще выгодную сделку. На свете найдется сколько угодно женщин, готовых с необыкновенной легкостью продать невозвратимую свою чистоту, стоит только предложить им взамен самый обычный наряд. Стать любовницей знатного барина, жить в роскошном особняке в Токио… Золотые шпильки, черепаховые и перламутровые гребни, кораллы, пояс (не хлопчатобумажный, а настоящий атласный!), шелковые кимоно для повседневной носки, яркая, нарядная одежда, ценой равная всему скарбу их семьи, вкусная, сытная еда вволю и даже – о верх блаженства! – европейские платья, тэта (одна пара таких гэта стоит пять иен!), золотое, – не алюминиевое, а настоящее золотое кольцо, зонтик с изогнутой ручкой, украшенной кисточкой, – какое великолепие, уж не во сне ли ей это снится? О-Суми дрожала от волнения, глаза у нее блестели.

Так в конце концов О-Суми уселась в яшмовый паланкин. Деньги свалились с неба в деревню Кануки… Отец О-Суми купил себе участок земли, мать сшила праздничное ситцевое кимоно, отец Синдзи впервые за долгое время развлекся на свой любимый манер, – то есть напился вдребезги, а десятник выкупил знакомую проститутку из Мисима и поселил ее у себя. И когда поздней осенью этого года Синдзи, не имевший ни минуты свободной перед демобилизацией и не получавший за весь последний год службы ни единого дня отпуска (а родной отец и несостоявшийся тесть, само собой, не написали ему об отъезде О-Суми ни слова), когда этот Синдзи, всю дорогу так страстно летевший душою в родную деревню, истратив до последнего гроша все свое солдатское жалованье, доставшееся такой тяжелой ценой, на серебрянные шпильки, на кимоно и другие подарки невесте, с веселым сердцем садился в поезд на вокзале Симбаси в Токио, – в том же Токио, всего в двух ри от него, в особняке графа Китагава на улице Хорикава, О-Суми уже носила под сердцем шестимесячное дитя.

6

Люди, близко знавшие графа, только диву давались – быстро остывавший к любой очередной фаворитке (увлечения его длились обычно месяц-другой, в редких случаях – год, полтора), граф, казалось, совершенно потерял голову от любви к О-Суми. Возможно, подобное обожание объяснялось отчасти тем, что О-Суми родила ему мальчика – маленького Иосиаки, наследника рода Китагава. Но главная причина несомненно крылась в испорченности графа. Для него, пресыщенного видом сдержанной, скромной графини, похожей на красавиц эпохи Хэйан, всегда безупречной в своих одеждах со строгими складками, молодая, дородная О-Суми, от которой, казалось, пахло землей, обладала прелестью свежести и новизны. Чувствовавший себя несколько стесненно в обществе всегда спокойной, сдержанной графини, с ее певучими, ласковыми интонациями киотоского говора, граф находил своеобразное очарование в грубой деревенской речи О-Суми, во всем ее облике, в движениях. Ее робость, неуверенность казались ему все более привлекательными – он был в восторге от смущения деревенской девушки, впервые покинувшей родные места и попавшей в столь непривычную обстановку, где она невольно робела, где у нее не было иной опоры, кроме него. Мало-помалу О-Суми окончательно покорила сердце графа.

Постепенно она усвоила искусство угождать графу – впрочем, найдется ли женщина, не владеющая этим искусством? Так же, как в ее отношениях с Синдзи, секрет, если выразить его в общих словах, состоял в возможно более бесцеремонном обращении с возлюбленным. Смысл подобного поведения кроется в том, чтобы рассматривать мужчину как тупое и, если хотите, норовистое животное, которое тем больше наглеет, чем мягче с ним обращаться, и, напротив, от крутого обхождения становится смирным и покорным. Вот почему О-Суми не скупилась на резкие слова, раздражалась по пустякам, капризничала, поворачивалась спиной, и при каждом удобном случае заявляла, что уедет обратно в Нумадзу. И самодур-граф, пресыщенный кротким терпением графини, склонял перед этими капризами голову и покорно вилял хвостом.

Положение превращает кошку в тигра. Почувствовав расположение графа и став матерью наследника рода, О-Суми, еще вчера всего лишь девчонка-вертихвостка, постепенно прибирала к рукам весь дом и куражилась самым беззастенчивым образом. Изгнание графини, к которой О-Суми питала ненависть тем более острую, чем безнадежнее были ее старания когда-либо сравняться с нею, злобу, тем большую, чем приветливее обращалась с ней графиня, готовилось с самой осени и началось с непрерывных нашептываний графу, а усиление ее влияния ознаменовалось назначением дяди О-Суми на должность сторожа и привратника на вилле в Нумадзу.

Человек по природе низок – он всегда готов заискивать перед баловнями судьбы; поэтому симпатии слуг были явно на стороне удачливой фаворитки. А когда графиня покинула дом, О-Суми стала в нем полновластной хозяйкой. Можно себе представить гордость, которую она при этом испытывала! Законная жена изгнана, все в доме покорны каждому ее слову, только что не величают графиней… Захочет выйти – ей подают экипаж, она носит дорогие европейские платья, одних золотых колец у нее больше двадцати… О-Суми упивалась роскошью, о которой не смела и мечтать в девушках. Жажда блеска была, таким образом, удовлетворена. Впрочем удовлетворена ли? Нет, еще тогда, когда графиня жила в особняке, граф иногда замечал, что О-Суми задумчива, что лицо у нее мрачное; на вопрос – не больна ли она? – О-Суми вместо ответа отрицательно трясла головой. Если же он приставал к ней с расспросами, она поворачивалась спиной и разражалась плачем, в котором слышались злость и досада.

В ее расстроенном, окончательно сбитом с толку сознании всплывал образ Синдзи, того самого Синдзи, который пять лет назад, накануне ухода в солдаты, сидел с ней на ступеньках храма бога Хатимана.[166]166
  Хатиман – бог войны Хатиман, покровитель воинов.


[Закрыть] Кругом не было ни души. «Три года пройдут незаметно, прошу тебя, не сбейся с пути!..» – говорил он, держа ее за руку, а у самого глаза были полны слез. Теперь ей часто представлялись эти глаза – они смотрели на нее с укором, с гневом, с насмешкой.

За все эти годы О-Суми ни разу не видела Синдзи. До нее дошли слухи, что, вернувшись со службы, парень словно рехнулся, что он избил графа, который в ту пору случайно приехал на виллу, повалил его на землю и пинал ногами. Вскоре после этого он куда-то уехал. Где он теперь – никто не знал.

И всякий раз, когда близко, перед самыми своими глазами О-Суми видела обрюзгшую физиономию графа, с тупым, невыразительным взглядом, с морщинками в уголках век, – беспощадными признаками всемогущего времени, ей представлялось загорелое, но привлекательное и смышленое лицо человека, не побоявшегося ударить по этой физиономии ногой. И О-Суми испытывала прилив непонятной досады, в ней закипала злость, и в конце концов она разражалась плачем, причину которого сама бы не сумела объяснить хорошенько. И чем ласковее обходился с ней граф, боясь за ее здоровье и робко предлагая послать за врачом, тем громче плакала О-Суми. «Отстаньте!» – гневно кричала она, повернувшись к нему спиной. В такие минуты она придиралась ко всем, кто попадался ей на глаза.

7

«Любовь – что корь: чем старше возраст, тем тяжелее болезнь» – говорили мудрецы древности. Страсть графа Китагава к О-Суми полностью подтверждала справедливость этого изречения. «И что только он в ней нашел, что так сходит по ней с ума?» – удивлялся даже собственный кучер графа. Все, кто был знаком с графом, считали, что он и впрямь спятил.

Теперь порядки в доме были совсем не те, что а первое время, когда робкая, не знавшая куда деваться от смущения О-Суми впервые переступила порог особняка Китагава. Теперь от одного лишь ее косого взгляда прислугу мороз пробирал по коже. Сам граф, с наслаждением терзавший законную жену, трепещет перед О-Суми и во всем потакает ей, как потакают капризам любимого, балованого ребенка. Расстроенный тем, что О-Суми в последнее время все чаще то мрачно молчит, то вдруг вспылит, нагрубит, а то вдруг плачет от малейшего пустяка, он думает лишь о том, как угодить ей.

Отчасти поэтому он и мучил графиню, и ссылка ее в Нумадзу была вызвана не столько подозрениями, связанными с графом Фудзисава, сколько в первую очередь желанием заслужить такой ценой улыбку О-Суми.

Родители О-Суми каждый месяц получали сумму, равную жалованью служащего первой категории. Даже не называясь графиней, О-Суми до конца своих дней могла бы в почете и в холе жить в доме Китагава. Старый слуга графини Танака, ее горничная Тиё и старая служанка О-Куни были уволены. Все, кто имел несчастье не угодить О-Суми, один за другим безжалостно изгонялись из дома. Даже барышня Митико впервые в жизни изведала отцовский кулак – и все для того, чтобы порадовать любимую фаворитку.

Но О-Суми не становилась веселее, и граф чувствовал себя несчастным. Сегодня, увидев, что она плачет, он окончательно расстроился.

– Полно, полно, ну, сама посуди, из-за чего тебе плакать? Что такое? Я не откровенен с тобой? Это я-то не откровенен? А кто, как не я, отправил жену в Нумадзу? И ты еще называешь меня неискренним! Ведь я разогнал ради тебя всех слуг, я стараюсь, чтобы все было по-твоему… Это ты называешь неискренностью? Что, что? Я непостоянен? – граф рассмеялся. – Ох, уж эти мне женщины! Неужели ты не видишь, что у меня на сердце? Ну, не плачь же, не надо плакать!

Но О-Суми продолжала всхлипывать.

– Чем ты недовольна? Ну скажи, чего ты хочешь? Что, что такое? Умереть?.. Не болтай глупости!

– Да, да, глупости… Ведь давно же известно, что я дура! Если вам не по душе такая дура, лучше было с самого начала не привозить меня сюда… Ах, как мне тяжело! Лучше бы я умерла!

– Нет, как видно, ты и впрямь нездорова. Определенно, ты больна. Нужно показаться врачу… Позвать Аояги… Все как рукой снимет… Со мной тоже так бывало…

– Заладили: больна, больна… Ничего я не больна! – О-Суми со злостью оттолкнула руку графа, когда тот попытался было ласково погладить ее по спине, и закусила зубами край рукава, заглушая рыдания.

Граф, изумленный, растерянный, смотрел на ее плечи, дрожавшие мелкой дрожью. Не найдясь, что сказать, он встал со стула и принялся расхаживать из угла в угол. В этот момент снизу, из сада, долетели детские голоса и смех. Граф выглянул в окно.

Внизу на зеленой лужайке две маленькие девочки, повязанные красными поясами, в одинаковых прическах, похожие друг на друга как две капли воды и лицом и костюмом, учили ходить маленького мальчика, одетого в серенькое фланелевое кимоно, повязанное лиловым пояском. Мальчику только недавно миновал год, и он делал свои первые шажки. За детьми шла молодая служанка.

– Что это, девочки уже вернулись из школы? Впрочем, правильно, ведь сегодня суббота… Гляди-ка, он уже ходит, ходит! О-Суми, поди же сюда, взгляни!

Но О-Суми не двинулась с места; чтобы сгладить неловкость, граф открыл окно и окликнул детей. Девочки взглянули вверх и отвесили отцу поклон. Это были младшие сестры Митико по отцу, рожденные от другой матери – Фусако и Ёсико.

– Ведите его сюда, малыша… Послушай, О-Суми, погода отличная, поедем покатаемся в Хорикава…

– Поезжайте.

– Я говорю – поедем вместе…

– Не нужны мне ни ваши ирисы, ни вишни… Можете любоваться сами…

– Беда с тобой, право… А, вот и он, наш Аки!

– Он уже сам ходит, папа, правда! – одна из девочек отпустила ручку малыша, и тот, вытянув пухлые ручонки, проковылял через комнату к О-Суми и ухватился за ее колени. О-Суми с досадой взяла ребенка на руки.

– А где Митико?

– Старшая сестрина вместе с нами вернулась из школы…

– Где же она? Чем она занята? Эй, позвать сюда Мити!..

Служанка, услышав приказание, вышла из комнаты.

– Сестрица такая упрямая, нехорошая. Совсем не хочет с нами играть!

– Правда, папа! Она даже разговаривать с нами не хочет!

– В самом деле? Дрянная девчонка!

– Мы звали ее поиграть с Аки, а она сидит за столом и все пишет, пишет… Не люблю ее!

– И я тоже… Гадкая, нехорошая сестрина!

– У старшей барышни взгляд точь-в-точь, как у госпожи… – вставила О-Суми.

С тех пор как месяц назад Митико поселилась в доме отца, она, если можно так выразиться, очутилась одна в стане врагов. С матерью ее разлучили, общаться с семьей Сасакура не разрешали, даже писать матери письма было запрещено. Тиё больше не служила в доме, старую О-Куни прогнали, из прежних друзей Митико оставался только пес Нэд. Те из слуг, кто в душе сочувствовал Митико, из страха перед О-Суми старались не проявлять свои симпатии к девочке. В доме отца Митико была одинокой, как странник в пути. И подобно тому, как еж, защищаясь, топорщит свои иголки, так и Митико все больше ожесточалась, стараясь ни в чем не уступить, не покориться своим врагам. Вот почему новые слуги, впервые узнавшие девочку, находили ее странной, удивлялись ее угрюмости, а столкнувшись с ее упрямством, дивились еще больше, считая Митико скверным, испорченным ребенком. Обе ее простенькие, наивные младшие сестренки пользовались куда большей популярностью у домашней челяди, чем красивая старшая барышня.

8

Митико, слегка похудевшая за последний месяц, одетая так же, как и младшие сестры, но без белого воротничка, вошла в кабинет. Она чуть покраснела, когда подняла светившиеся недобрым огоньком глаза и обвела взглядом всех находившихся в комнате – отца, О-Суми, троих ребятишек.

– Мити, почему ты не здороваешься с О-Суми?

Митико молчала. Граф, уже кипевший от бешенства, встретился с ней взглядом и отвел глаза.

– Помнишь вчерашнее? Отчего ты так упряма? Ты, как видно, меня за отца не считаешь… Что ж, хорошо… В таком случае я тоже не буду признавать тебя дочерью. Посмотри на Фусако, на Ёсико… Они послушные девочки. Женщины должны быть послушны. Такие, как ты, – это выродки.

Митико по-прежнему молчала, переводя взгляд с отца на О-Суми.

– Чем ты сейчас занималась?

– Писала письмо маме…

Мать внушила ей, что лгать нельзя даже под угрозой смерти, и Митико презирала ложь, как трусость.

– Писала письмо? Кто тебе позволил? Разве я не говорил тебе, чтобы ты не смела писать письма в Нумадзу?

– Хотела, верно, рассказать госпоже про вчерашнее… – со злостью проговорила О-Суми.

– Твоя забота – нянчить Аки. Не вмешивайся не в свое дело! – отчетливо произнесла Митико, в упор взглянув на О-Суми.

О-Суми задрожала от ярости. Граф изменился в лице.

– Мити, дрянная, дерзкая девчонка! За кого ты принимаешь О-Суми? О-Суми – это человек, который дорог твоему отцу! Она – мать Аки, наследника рода Китагава. Ты тоже, скверная девчонка, когда вырастешь, должна будешь во всем слушаться Аки… Этому Аки она родная мать. Поняла теперь, кто такая О-Суми? Посмей только сказать ей хоть одно непочтительное слово… Я этого не допущу… – граф уже кричал, как рассерженный ребенок. – Дрянь девчонка, только и знаешь что думать о своей матери… Ты что же, кроме матери, никого и признавать не желаешь? Вот посмотри на Фуса и Ёси – они не так упрямы, как ты… – граф потрепал Ёсико по головке. – Категорически запрещаю тебе писать письма в Нумадзу, слышишь? У тебя нет матери! Там, в Нумадзу, нет никого – там живет призрак, тень. Чтоб с сегодняшнего же дня ты называла О-Суми мамой!.. Фуса и Ёси тоже будут звать ее мамой!

– Мама, можно я подержу Аки? – тотчас же, как попугай, повторила Фусако.

– Так, умница. Слышишь, Мити, дрянная девчонка, чтоб ты тоже впредь называла О-Суми мамой!

Из глаз Митико закапали крупные слезы.

– Ах, оставьте, господин, все равно ведь я простая крестьянка, я – нянька Аки, куда уж мне быть матерью старшей барышне… Правда, Фусако-сан?

– Глупости. Если я приказал – никто не посмеет ослушаться! А кто посмеет – тому я не отец, та мне не дочь. Митико, сейчас же проси прощения у О-Суми…

Будешь просить прощения, ну?

Схватив лежавшую рядом плетку с позолоченной рукояткой, граф вскочил на ноги. Фусако и Ёсико, перепуганные, спрятались за спину О-Суми.

– Господин, оставьте ее, бог с ней… Ах, как все это тяжело! Как тяжело! Лучше мне вернуться в Нумадзу…

– Будешь ты просить прощения, я спрашиваю?

Закусив губу, Митико, не опуская головы, сквозь слезы прямо глядела на отца.

– Не будешь?

Граф сделал несколько шагов по направлению к девочке. Митико стояла молча, не отступая ни на шаг.

– Папа, не надо бить Митико! – заплакала Ёсико.

О-Суми, со словами: «Ступайте отсюда!», выпроводила обеих девочек из комнаты.

Митико горящим взглядом смотрела на отца и О-Суми.

– А, ты еще смеешь злиться на родного отца!

Плетка рассекла воздух. Митико, сжавшись в комок, жалобно вскрикнула.

– Скотина, мерзавка, будешь ты просить прощения, я спрашиваю?

Ударами плетки граф сбил девочку с ног. Стиснув зубы, Митико отрицательно покачала головой.

– Упрямая дрянь, забью насмерть!

Снова взвился хлыст, затем последовал пинок. Митико, как мячик, отлетела в сторону. Разъяренный граф, словно дождем, осыпал ее ударами плетки.

– Мама! – слабо вскрикнула Митико под градом ударов.

Задержав руку, сжимавшую плетку, граф настороженно и вместе с тем недоверчиво взглянул на девочку.

– Что ты сказала? Просишь прощения? Ты назвала О-Суми мамой? Что?! Опять трясешь головой? А, так ты зовешь мать из Нумадзу? Кричи громче, слышишь, кричи погромче! Вдруг твоя мама услышит и прибежит сюда. Ну же, кричи погромче! Мерзавка, забью насмерть, так и знай!

– Господин, оставьте ее, довольно… Ничего вы этим не добьетесь. Только больше станет на меня злиться… Честное слово, что за упорная барышня! А глаза-то, глаза какие злые! Ой, даже страх берет Смотри, Аки, какая страшная у тебя сестрица, правда?

– Упрямая тварь! – граф опять взмахнул плеткой, но рука его вдруг остановилась в воздухе. Окончательно выйдя из себя, он не сразу заметил, что кто-то держит его за руку.

– Господин, наказание чрезмерно сурово… – задыхаясь от волнения, проговорил чей-то голос. Перед графом стоял человек, совершенно седой, одетый в хаори и в хакама. Это был Камбэ – старый слуга графа, прозванный за свою преданность Хикодзаэмоном[167]167
  Хикодзаэмон – Хикодзаэмон Окубо, иначе – Таданори Окубо (1550–1629), вассал феодального рода Токугава, служивший трем поколениям – первому сегуну Иэясу, его наследнику Хидэтада и третьему сегуну – Иэмицу. Феодальная традиция представляет его как образец преданности и бескорыстия.


[Закрыть] дома Китагава, служивший трем поколениям графского рода. Человек старинного склада, необыкновенной честности, он знал графа с пеленок. Теперь, удалившись на покой, Камбэ приходил иногда проведать своего бывшего господина и, случалось, говорил ему прямо в глаза очень неприятные вещи. Однако, не в пример другим, его побуждала к этому не личная корысть, а исключительно забота об интересах господина, что понимал даже сам граф, который хоть и частенько досадовал на старика, но всегда допускал его на глаза и, скрепя сердце, слушал резкие, справедливые слова старого слуги, нередко испытывая при этом немалое смущение.

– А, это ты, Камбэ?.. Принесла тебя нелегкая… – глаза графа все еще метали искры, рука, сжимавшая плетку, дрожала.