Текст книги "Черепаха Тарази"

Автор книги: Тимур Пулатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Тарази уже был бессилен помочь Бессазу. И от этой мысли чувствовал сейчас такую опустошенность...

Вернуться и посидеть у его кровати, чтобы Бессаз уснул? Отправить в деревню к отцу Абитая? Там он успокоится, хотя и это не спасет Бессаза, ничто ему уже не поможет...

Тарази, держась за перила лестницы и останавливаясь, чтобы отдышаться, с трудом спустился вниз, в сторожку Абитая, и постучал.

– Кто? – испуганно откликнулся Абитай, и что-то упало на пол, видно сабля, которую держал он под подушкой.

– Абитай, – позвап Тарази, не открывая двери. – Накормите лошадь и , приготовьте повозку. А на рассвете тайком от Фарруха уезжайте с Бессазом в деревню...

– Слушаю и повинуюсь! – закричал довольный Абитай и еще что-то говорил, описывая деревенские прелести, но Тарази уже вернулся к лестнице...

А на рассвете возле дома уже стояла повозка, и Абитай, держа лошадь под уздцы, в нетерпении поглядывал на ворота, но Бессаз все не выходил. Уже и Хатун уложила в повозку все свои узлы и сидела, улыбаясь своим мечтам.

А Тарази и Бессаз все ходили взад-вперед по длинному коридору, и Тарази после обычных, ничего не значащих слов сказал:

– Что бы ни случилось, Бессаз, я уверен, вы будете вести себя достойно...

– Да, – просто ответил Бессаз, словно хотел поскорее закончить этот тягостный разговор. – Это судьба... Я восприму все как должное...

– Ведь поймите, – вдруг сделался словоохотливым Тарази, – я бы мог вас обманывать, хитрить, – словом, обнадеживать. Но зачем? Я вам сказал бы: езжайте, отдохните, и, когда с вами что-нибудь случится, я снова постараюсь помочь. Но зачем? – повторял Тарази, словно боялся, что Бессаз не поймет до конца, и вдруг обнял Бессаза на прощанье и задрожал весь от горя и бессилия...

Бессаз уловил его состояние и, второпях целуя Тарази в бороду, подумал: "Такой человек страдает из-за меня..." – а вслух сказал, обращаясь к Тарази:

– Это судьба, – и, через силу улыбнувшись, быстро спустился вниз.

И Тарази услышал, как лениво затопала лошадь по каменистой тропинке, увозя от него навсегда Бессаза – дитя человеческое, которого Тарази воскресил во второй раз, но который, увы, еще до появления на свете, оказался обреченным...

Долго прислушивался Тарази к скрипу повозки, а потом в доме наступила полная тишина. Странная, даже чем-то пугающая, она была столь необычна, что Тарази опустился на ступеньки лестницы и сидел так и смотрел на желтоватые стены, на которых застыли капли воды, на потолок, из щелей которого, пошевеливаясь, выглядывали, как усики, стебли мха.

Такой тишины уже давно не было в доме. Тарази закрыл глаза. Чувствовал он, что истратил все, что теплилось в нем, и теперь к нему, освобожденному, снова подкрадывалась хандра.

Усилием воли Тарази заставил себя подняться, посмотрел в конец коридора, где была комната Армона. Серая пелена застилала глаза, и, хотя Тарази шел посередине коридора, каждый выступ в стене, ручка двери задевали его, толкали в бок. Будто кто-то в потемках подводил его ко всему острому, твердому – и все это сделалось для него враждебным.

Тарази улыбался улыбкой пьяного человека. Его тешила эта игра, этот двойник, который легко и ненавязчиво направлял каждый его шаг к стене, чтобы ударить, поцарапать, толкнуть.

– Армон, – позвал Тарази тихо.

Армон сидел с видом глубоко оскорбленного человека, но, едва Тарази, ударившись боком о проем двери, перешагнул порог, ученик встал и, не зная, как вести себя, опустил голову.

Они повздорили сегодня утром, кажется впервые с тех пор, как знали друг друга. Поэтому Армон не вышел провожать Бессаза и сидел в комнате, переживая. Он не хотел, чтобы Хатун ехала с Бессазом, – боялся, что впадет она в отчаяние, увидев, что Бессаз снова стал черепахой... не вынесет удара, сойдет с ума.

Но Тарази стоял на своем, объясняя, что, коль скоро молодые решили пожениться, пусть Хатун сама все увидит – час за часом – и так ей легче будет перенести утрату.

– Вы бессердечны! – закричал Армон и, рассердившись, ушел к себе. Но сейчас первое, что бросилось ему в глаза, – отрешенный взгляд, странная улыбка Тарази, и Армон шагнул, чтобы взять его холодные руки.

– Вы озябли? – виновато спросил он.

Тарази лишь мельком глянул на Армона – хотелось ему поскорее уйти и остаться одному. В минуты черной хандры даже близкие становились ему в тягость, но Тарази не хотел обижать Армона раздраженным словом или небрежным жестом.

– Я пришел сказать... – с трудом разжал отяжелевшие губы Тарази, и было такое ощущение, что говорит не он, а его двойник со стороны. Займитесь чем-нибудь... Ступайте к отцу в суд, побудьте... Нет, нет, не подумайте... – злясь на себя, махнул рукой Тарази – он боялся, что Армон не сможет понять, как тяжко ему сейчас, приходится через силу объяснять, хотя объяснять он ничего никому не обязан.

– Вы хотите побыть один? – дрогнул голос Армона. Только теперь он понял, что к учителю вернулась его всегдашняя хандра – после дней подъема, споров, нервотрепки и разочарования. Ясно, ведь Тарази пережил потрясение...

Тарази молча вышел и, направляясь к себе, подумал, что вот так всегда, он не может что-то вразумительно объяснить, его неправильно понимают, считают бог весть каким жестоким, бессердечным, нелюдимым, и не только такие, как Армон, которые в общем-то плохо знают его, – но и сестра, которая нянчила его и должна была чувствовать каждое движение его души, и жена, прожившая с ним два десятка лет... "Джалут", – усмехнулся он, вспомнив обвинение аскета.

"А ведь те, кто нелюдим, – всегда с людьми", – подумал Тарази и, добравшись к постели, пощупал ее, словно хотел убедиться, что никто чужой, скажем тот же Джалут, не занял ее.

Первые минуты казалось, что он и не лежит вовсе, а держит на своих плечах тяжесть, равную тяжести собственного тела. Он повернулся на бок и уткнулся носом в прохладную стену, которая вся была пропитана запахом плесени, а ведь до сегодняшнего дня он ее не чувствовал...

Узкая полоса постели, прижатая к стене, и была тем местом, где Тарази чувствовал успокоение, а дальше, вся остальная часть комнаты – чужой мир, на который смотреть даже не хочется. Мир этот все удалялся, закрываясь легким туманом...

VI

Высокий, тощий человек, с пятнами песи на лбу и под глазами, пронзительно глянул на сына, когда тот зашел к нему в здание суда, и лицо его застыло в жалостливой гримасе. Никогда еще старик не видел Армона таким подавленным и исхудавшим.

– Рассказывай, но покороче. В зале меня уже ждут, – тихо сказал отец.

– Соскучился... вот и пришел повидать, – пробормотал Армон, отводя глаза в сторону.

– А... – сконфуженно вымолвил судья. – Значит, дела совсем плохи. И ты скоро опять возвращаешься под защиту отчего дома. Так?

И раньше, когда в город приезжал Тарази, Армон перебирался в дом на холме и не появлялся в семье подолгу, зато возвращался к отцу всегда в хорошем настроении, уверенный в себе и оттого, наверное, немного дерзкий. Ссорился с отцом, если тот отмахивался от его рассказов, подолгу не разговаривал с ним, когда отец, ворча, называл его и Тарази – дахри [Дахри – презрительное обращение к немусульманину-материалисту], учениками дьявола.

Старый судья знал, что они возятся с черепахой, пытаясь опять возвратить ей человеческий облик (два анонимных доноса, уже поступивших на днях к судье, обвиняли тестудологов в колдовстве), но по виду сидевшего напротив сына понял, что ничего у них с этой затеей не выходит.

– Ну, ладно, – сказал судья, – вставая. – Не хотел бы ты послушать это дело? Любопытное весьма... Речь как раз пойдет о колдовском танасу-хе...

Армон кивнул, но, когда отец направился к двери, поднял руку, чтобы остановить его, но передумал и вышел на улицу, чтобы вместе с толпой войти в зал с главных ворот суда.

Привратник, со скучающим видом стоящий у входа, увидев Армона, поспешно отскочил в сторону, подобострастно кивая...

Зал был просторным и прохладным, большую часть его занимали не циновки, на которых, сложив крест-накрест ноги, сидели зрители, а деревянный помост с резным столиком судьи и перегородкой для преступника и стражи.

Грязные, с влажными пятнами циновки должны были своим видом напоминать зрителям, что суд вовсе не нуждается в их присутствии и правосудие может преспокойно вестись и за закрытыми дверьми. Но коль скоро посторонние желали пользоваться своим правом зрителей, то пусть довольствуются дырявыми циновками.

Перегородка, за которой сидела старая женщина с отрешенным, никого не замечающим взглядом, была наспех сколочена, но две-три доски, для которых, видимо, не хватило гвоздей, свисали на пол и поскрипывали, когда кто-то из зрителей забегал в зал. Уже одно то, что человека загнали за такую перегородку, делало его в глазах зала преступником, даже если он таковым и не был...

Стены и потолок были в желтых трещинах, из которых выступали капельки ржавой воды, Армону показалось, что возле одной из трещин прилипла улитка, забавно шевеля усиками.

"Все здесь по-прежнему в запустении, а трещин с тех пор, как я не был здесь, стало еще больше". И Армон живо представил картину: привратник после каждого заседания отгоняет длинной палкой улиток, чтобы не ползли они дальше и не повисали над головой судьи...

Забавная картина... Армон даже тихо засмеялся, но тут появился отец и занял свое место. За ним с тазиком и рукомойником засеменил привратник (видно, он запер ворота, не желая пускать опоздавших), стал возле судьи, поспешно разматывая широкий пояс на халате.

Судья в расслабленной позе сел в кресло и принялся ковырять в ухе, покашливать, как будто находился он не на виду у публики, а в умывальной комнате дома. Затем разгладил усы и посмотрел на себя в зеркало, которое подал ему привратник. Но, оставшись недовольным, повелительным жестом потребовал деревянный гребень, несколько раз провел по усам и приготовился мыть руки.

Зрители, переговариваясь друг с другом о разных разностях, не обращали внимания на туалет судьи.

"Чем он приклеивает себе пышные усы так, что они не отваливаются от грубого гребня? – подумал, глядя на отца, Армон. – А вдруг усы отвалились бы... смех и срам, хотя, может, никто не удивился бы этому..."

Привратник наклонился к судье с рукомойником, и тот не спеша омыл каждый палец, словно были они в масле, а с рук судьи вода стекала куда-то под помост в дыру.

Чужестранцу, не знакомому с местным судебным этикетом, все это могло показаться ритуалом, связанным с поверьем. И он очень удивился бы, если бы ему объяснили, что должность судьи считается в этом ханстве неблагодарной. И вовсе не потому, что судьям приходится день и ночь не покидать зал, разбирая десятки срочных дел, или же рисковать своей жизнью, или, на худой конец, довольствоваться маленьким жалованьем. Нет, неблагодарной, черной, грязной эта работа называется потому, что бытует самое обычное, бесхитростное мнение в народе, что один человек, каким бы он ни был праведным, мудрым, справедливым, все равно не вправе судить другого человека – собрата, на это есть только один суд – божий.

Но богу – божье, а за человеческие преступления карать все равно надо, и поэтому судьями назначают таких, как отец Армона, – больных, с пятнами песи на коже, хромых, – словом, тех, кого заранее наказала за то, что поручил им судить от своего имени...

И вот приходится каждому судье по-своему подчеркивать перед публикой пренебрежение к собственной обязанности. Одни, выходя на помост, час или два спят у всех на виду, на коврике, другие долго моют руки, ноги, чихают и сморкаются в платок – и делают это с таким простодушным видом, будто начинать суд без тщательно вычищенного носа – неприлично.

Когда судья помыл руки, привратник вместо полотенца протянул ему свой пояс, спрыгнул с помоста и пошел, чтобы занять свое место возле перегородки, за которой сидела обвиняемая, – один человек служил здесь и сторожем, и банщиком, и стражем.

"Будь у толстяка безобразное лицо, он вполне мог бы выполнять и обязанности судьи", – подумал Армон о привратнике и приготовился слушать, ибо судья уже начал разбирательство, предварительно просигналив ударами деревянного молоточка о стол.

Дела, подобные сегодняшнему – о колдовстве, – слушались так часто, что публика давно потеряла к ним интерес. Циновки были заняты лишь наполовину, да и те, кто пришел сюда, видимо, просто скрываются от зноя. Многие едва уселись, сразу же задремали, не глянув даже в сторону обвиняемой, и бедная старуха, удивленная таким безразличием публики, затосковала и смиренно застыла в отрешенной позе, опустив голову.

– Итак, – сказал судья, направляя в ее сторону указательный палец, видимо с единственной целью – как-то расшевелить обвиняемую, – ты обвиняешься в том, что произвела колдовство над соседкой, превратив ее в кошку! – И, повернувшись к боковой двери, крикнул: – Заходи!

В зал вошел свирепого вида мужчина с небольшой клеткой в руке. Он стал возле перегородки, положив на доски руку, и то, что, свернувшись, лежало в клетке, – черная кошка, – глянув на зрителей, испуганно забилось в угол.

– Рассказывай! – приказал судья, и мужчина сразу заговорил, стал витиевато и утомительно долго рассказывать о том, что кошка некогда была его женой и что жена повздорила с этой колдуньей, которая дала ей кличку одноухая кисонька – и пригрозила отрезать и последнее ухо. Сам он, правда, был в это время в городе, но все видели, как жена его зашла в дом колдуньи, а через час, после ссоры, вместо жены выбежала оттуда кошка, и, вернувшись, он обнаружил ее на своей постели...

Армон утомился от этой болтовни и с тревогой подумал, что нельзя оставлять Тарази в одиночестве. Он тихо встал и пошел к выходу.

Отец даже привстал, оскорбленный такой дерзостью сына, мужчина же, решив, что судью взволновал его рассказ, продолжал с еще большим рвением.

Тарази спал, когда Армон заглянул к нему в комнату, – все дни, после отъезда Бессаза в деревню, Тарази почти не вставал с постели, страдая от хандры.

Армон ходил взад-вперед по коридору и, проходя мимо дверей Тарази, каждый раз останавливался и вздыхал.

Но Тарази очнулся, едва Армон закрыл за собой дверь, и лежал, прислушиваясь к шагам Армона, тревожным и растерянным.

"Как он будет смотреть мне в глаза, когда Бессаз вернется? – подумал Тарази. – Будет чувствовать себя виноватым... хотя ведь я обманул его, оторвал от родных... Надо как-то обнадежить его – он молодой, поверит... Сказать, что познания на этом не кончаются... Вокруг множество тайн... и самая великая из них и сам человек..." И Тарази окликнул его.

Сделав добрый вид, Армон зашел к нему.

– Вы хорошо выглядите, – пожелал он сделать Тарази приятное. – А я только что из суда...

– Подождите, – Тарази поднялся с постели. – Идемте, прогуляемся по саду, и вы расскажете...

Желание Тарази обрадовало Армона – ведь они уже несколько дней не гуляли вместе, и уже на лестнице Армон стал нетерпеливо рассказывать о суде над колдуньей, хотя почему-то был уверен, что это неинтересно Тарази.

Но Тарази просил повторить кое-какие подробности из услышанного на суде и загадочно улыбнулся, словно вдруг решил для себя то, что давно не давало ему покоя.

– Не могли бы вы устроить мне встречу с вашим отцом? – неожиданно спросил Тарази и, не дождавшись ответа, воскликнул: – Прекрасное для вас дело, мой друг! Сумейте доказать судье, что люди подвергаются танасуху не колдовством, не игрой злых чар... Вы понимаете? Сотни, тысячи тех, кого травят невежды, обвиняя их в колдовстве, избежали бы рук палача...

– Понимаю, – Армона поразила больше всего простота самой догадки, которая увлекла Тарази.

Тарази говорил еще что-то, размахивая с увлечением руками, но Армон, уже обдумывающий услышанное, нетерпеливо, с юношеским пылом воскликнул:

– Ведь это так просто! Надо сегодня же пригласить сюда отца...

– Просто?! – прервал его отрезвляющий.голос Тарази. – Для нас с вами может быть... Но как убедить публику? Суеверную, для которой все в жизни имеет готовое объяснение? Колдовство – надо прошептать заклинание, мор и землетрясение – от дурного глаза, войны и резня племен – противостояние луны и солнца... Как отменить законы, построенные на суеверии? Не все так просто... Когда я уеду, Армон, уверен, что вы займетесь этим достойным занятием... Дерзайте!

– В следующий раз вы приедете сюда – и убедитесь, что в нашем Ору-зе никого не будут больше судить как колдунов, – с горячностью сказал Армон. А отца я беру на себя...

– Да, хотя бы одного судью переубедить. Важно начало... – Тарази улыбнулся – ему сделалось легко, ведь он оставлял Армона с надеждой, которая так нужна молодому человеку...

VII

Ранним утром, когда наши тестудологи по обыкновению прогуливались вокруг дома, послышались голоса внизу, на склоне холма.

Армон, удивленный, остановился, не понимая, кто это мог осмелиться нарушить тишину здешних мест, зато Тарази, будто догадавшись, побледнел.

И тут же увидели они, как человек десять горожан карабкаются по камням на вершину холма – хохочущие и дерзкие. Они преградили путь повозке, желая как следует развлечься, прежде чем прогонят их.

Но вот и Абитай... невозмутимый тянул лошадь под уздцы и, защищаясь, на всякий случай размахивал в воздухе кнутом.

Армон не сдержал себя, застонал, когда увидел, что из крытой повозки выглядывает морда черепахи. И высунулась она так, глядя на окружающих, будто родилась страшенной, ленивой, будто нет вокруг нее споров, долгих месяцев опытов в этом доме на холме. Все как сон, как бред...

Лишь отметил Тарази, что черепаха не мечется в страхе перед толпой, как тогда, на пустыре, держится даже с достоинством, не обращая внимания на крики и суету. На морде ее уже не было страдальческой маски, напротив, глаза ее в какую-то минуту сверкнули иронией и дерзким вызывом зевакам. Видно было, что она многое поняла и пережила, а сейчас успокоилась и приняла свой обратный танасух как должное и смотрела на все и на всех философски, если, конечно, этот высокий слог можно применить к поведению низкого зверя...

Толпа, опасаясь чего-то, не стала преследовать повозку дальше. Люди остановились, а когда повозка отъехала и приблизилась уже к воротам дома, все расселись на валуны, чтобы обсудить, смакуя, увиденное.

Армон все же не выдержал и, рыдая, бросился в дом, но Тарази остался стоять на месте, не желая выдавать свою растерянность и досаду.

Абитай хотел было уже объясниться, закипая от негодования, но, встретившись с холодным взглядом Тарази, опустил голову, деловито отвязывая какую-то веревку.

– Вылезай, дружище, приехали! – потянул он что есть силы веревку, которой была привязана за шею черепаха.

Черепаха еще раз посмотрела вокруг, как бы желая убедиться в том, что привезли ее на старое место. И когда неуклюже вылезла из повозки, Тарази заметил, что все в ней осталось таким, как прежде, вернее, все прежнее вернулось к ней – коричневый, с черными пятнами панцирь, чешуйчатые, слоновые ноги, поганая морда...

Прыгая с повозки, она нечаянно задела хвостом лошадь, та с неприязнью фыркнула, за что тут же получила от Абитая удар плетью.

Затем Абитай с презреньем посмотрел на черепаху, потянул ее к Тарази и сказал:

– Принимайте... Привез в целости-сохранности...

Черепаха почему-то не подняла морду, не глянула на Тарази, вся она была устремлена к воротам, желая поскорее скрыться от посторонних глаз. И не потому, что боялась чужих, просто ей хотелось тишины и одиночества, чтобы могла она своим плоским умом прерывисто, забывая предыдущее, обдуманное, поразмыслить над своим будущим житьем-бытьем.

Толпа зевак, пораженная размером черепахи, молчала, но какой-то шутник не выдержал и снова захохотал, показывая на зверя пальцем. Все разом вскочили, засвистели, запрыгали, да так, с такой непосредственностью, словно издевались над самым заклятым врагом.

– Ведите! – коротко сказал Тарази, и Абитай, суетясь, потянул черепаху к воротам, не забывая проклинать ее ежесекундно.

Тарази остался возле дома, не зная, что делать от растерянности, затем, сам того не замечая, направился к саду, и толпа, много слышавшая дурного о колдуне Тарази, испугалась. И, разом притихнув, стала спускаться, как будто кто-то снизу дал им знак.

Тарази постоял, поглядел, пока последний зевака не скрылся из вида, и зашел в дом.

Черепаха уже была заперта в своей комнате, и Абитай спускался с саблей по лестнице, да с таким видом, будто уже отсек черепахе голову.

Он думал, что весь распорядок дня будет прежним: слежка, дежурство у дверей черепахи, ловля змей в речке и лазанье по деревьям за яйцами птиц.

– Где Хатун? – Тарази глянул на его саблю.

– В деревне, – испуганно заморгал Абитай, но затем не сдержал себя и поднял крик: – А что вы думали? Этот подлец... кто знал, что он опять появится передо мной со своей поганой мордой! Я его хотел задушить – ведь как-никак она моя сестра... С ней удар случился, и отец ее оставил у себя. А в деревне суды-пересуды, кричат ей вслед: "Черепашья невеста!" – Абитай говорил и размахивал саблей. – А я? Выходит – я черепаший шурин.

Армон вышел на крик и незаметно стал сзади, и Абитай, увидев его, с мольбой протянул к нему руки:

– Ведь так выходит? Правда, в нашем роду встречались конокрады, но черепахи... А он захворал, как только мы приехали туда, перестал спать, а я, дурак, не догадывался, что у него по ночам опять растет хвост! А потом я хотел открыть дверь, разломал ее и вижу: сидит и весь с головы до ног черепаха... Молчит, не разговаривает. Я его, признаюсь, пару раз по панцирю, ведь обидно! Молчит, надулся, словно это я его заколдовал...

– Я приведу к вам отца, Тарази-хан, – сказал Армон, чтобы прервать душеизлияния стража.

– Хорошо, – кивнул Тарази.

– Как?! – поразился Абитай. – Отец ваш, господин судья, сюда пожалует? – И бросился вниз, в свою сторожку. – Надо побриться, такой гость... такой гость...

Тарази остановился возле дверей, но так и не решился открыть их и глянуть на черепаху.

Пошел к себе и стал ждать судью. Он думал о том, как убедительнее объяснить всю эту чертовщину с колдовством. От того, поймут ли они с судьей друг друга, зависит многое. И будущее Армона. Тарази уедет, но юноша не растеряется, будет увлечен новым занятием. А оно, кажется, не такое бесполезное, как тестудология.

А сам Тарази – вечный странник, ищущий истину, но каждый раз снова идущий по ложному кругу...

"Я начал тестудологию и сам же привел ее к краху", – печально заключил он...

VIII

Старик судья сдержанно подал Тарази руку и сказал без обиняков:

– Вас давно надо запрятать в тюрьму... бросить в яму к клопам – вот и сидите там и колдуйте сколько душе угодно, – но сказал тоном не совсем серьезным, как бы журя Тарази за чудачество... – Каждый день, поверьте, я получаю анонимки – народ требует, негодует, вот, и сегодня ввалилась ко мне в суд толпа и заявила, что на холме живет колдун... И что помогает ему мой сын – колдуненок, – метнул отец в сторону сына насмешливый взгляд. Благодари бога, что твой отец – судья, человек независимый, не подчиняющийся самому эмиру... К черту мне мое занятие – это кара! Я готов сегодня же отказаться от нее. Ай-яй-яй! От колдунов, правда, вас отличает то, что вы не танцуете вокруг жертвы в исступлении, не пускаете кровь петуха и не закапываете его голову с красным гребнем в золу... Хотя ваше дело – суета, ложь, и вы никогда не измените того, что сотворил всевышний в своем облике и виде... Вы дахри – жертвы заблуждения и гордыни. И вся ваша беда в том, что вас раздирают, как я понимаю, страшные противоречия... Вы, Тарази-хан, говорят, много странствовали по странам ажнабий-цев... Вот откуда эта ваша червоточина... Ажнабийцы воображают, что человек – пуп земли, царь природы, венец творения... посему ему все дозволено. Он мудрее всех, умнее, лучше всех... а это шепчет дьявол, все время накручивает вокруг головы человека, как чалму, аркан гордыни... но боюсь, как бы аркан этот не сполз ниже, вокруг его шеи, и не потянул человека на виселицу...

Но, с другой стороны, вы, выводя человека из животного, низводите его ниже всякой твари. Он уже не сам в петлю лезет, его на аркане тянут, как овцу...

Вы мечетесь, путь ваш ведет в тупик... и все оттого, что вы не знаете, что есть человек – царь или червь? Аллах скрыл от нас эту тайну...

"Он, оказывается, думающий и забавный человек", – подумал Тарази, с симпатией глядя на судью, который говорил все это, размахивая руками и почему-то ощупывая кончик носа.

– Сын мне рассказал о черепахе, якобы запертой в этом доме. – Судья снова сделался важным. – И просил побеседовать с ней, чтобы узнать кое-какие любопытные вещи... Мне эта беседа конечно же делает честь, но я надеюсь, что вы из меня не сделаете черепаху, чтобы мы понимали звериный язык друг друга?

– В этом нет надобности, – шутливо, в тон ему ответил Тарази. – Можете говорить с ней на человеческом языке. И она подтвердит, что никогда и никем не была заколдована...

– Тогда я поговорю с ней с глазу на глаз. Старая привычка судьи, простите. Но прошу вас стоять за дверью на случай, если она попытается говорить со мной на зверином языке. – Судья еще раз выразительно глянул на Тарази: – Признаться, когда я шел сюда, ожидал увидеть шарлатана, обманувшего моего сына... Вижу, что ошибся.

– Спасибо, это лестно для меня... Если черепаха попытается напасть на вас, это будет первый случай такого рода... Но все равно, мы все станем за дверью...

– Кто знает?! Кто знает, во что могла превратиться безобидная тварь после ваших опытов?! – усмехнулся судья.

– Кстати, отец, – вмешался в разговор Армон, – черепаха была судьей, так что можно свободно болтать с ней о правосудии...

– Ах, вон оно что! – сделал испуганный вид судья. – Я так и знал: тех, кто занимается этим недостойным делом, ожидает печальный конец. – И, не переставая шутить, пощупал свою голову: – Боюсь, как бы вам не пришлось и мне делать всякие вливания, когда у меня, скажем, вырастут рога или хобот...

– Можете положиться на мой опыт, – засмеялся Армон.

– На твой?! – удивленно поднял брови отец. – Занятие бесовскими делами, вижу, сделало тебя самоуверенным. И ты рвешься... тебе кажется цель близка... А ведь я, когда нарекал тебя Армоном, хотел, чтобы даже именем своим ты не смел бросать вызов судьбе, не смел высовываться... Ан нет! Ошибся!

Но, желая закончить чем-нибудь приятным, старик судья спросил, как бы между прочим, Тарази:

– Не сын ли вы покойного Мумин-хана?

– Да, – кивнул Тарази.

– Достойный был человек. Богобоязненный. Я много о нем слышал... Ну, веди меня, Армон...

Армон пошел с отцом в комнату черепахи, затем вернулся, и оба они с Тарази, взволнованные, стали расхаживать по коридору.

– В городе только и разговоры о черепахе, – шепнул Армон. – К отцу и вправду прибегала толпа...

– Слухи у нас ползут быстро, неся за собой ложь, – неопределенно пожал плечами Тарази. – А хорошее стараются поскорее закопать в песок...

– Да, но как они могли узнать, что она говорящая?

Тарази рассеянно глянул на Армона и повернулся к двери, за которой судья допрашивал черепаху. И застыл так в напряженной позе, смотря в одну точку.

Молчание его угнетало Армона, и он облегченно вздохнул, когда вышел судья, загадочно теребя кончик носа. И едва они зашли в комнату Тарази, судья снова возбужденно заговорил:

– Да, не будь вас, господа, я так и кончил бы свой век, не увидев такого... И кто бы мог подумать: несчастный – бывший судья! Я-то решил, что вы зловеще пошутили. Странно! Это бросает тень на нашу и без того непопулярную профессию. Впрочем, – успокоил себя судья, – он обещал никому не говорить об этом...

– Не волнуйтесь, – дрогнул голос Тарази, – он скоро потеряет и дар речи...

– Разве? Да, да; понимаю... Ну, что я могу сказать?! Это действительно любопытно... и можно использовать, чтобы оправдывать колдунов. Вернее, тех, кого обвиняют... Сын-то мой – еще дитя, но вы, Тарази-хан, надеюсь, понимаете, что показания одной черепахи – этого так мало, чтобы пересмотреть закон, который существует со дня сотворения мира... Нужны еще показания котов, овец, коров и так далее, – словом, всех четвероногих и пернатых, которые спаслись когда-то в ковчеге святого Нуха... [Нух библейский Ной] Но обязательно говорящих, чтобы всякий раз, когда слушается дело о колдовстве, животные могли выступить на стороне защиты... Вы меня поняли?

– Конечно, если Армон поймет, что отец готов помочь ему... – деликатно выразился Тарази, хотя и почувствовал утомление от словоохотливого судьи.

– Разве? – удивленно глянул отец на сына. – Неужели он стал таким ученым? – И ласково потрепал сына за волосы. Затем снова сделался важным: Законы составляются для граждан. Если они, скажем, верят в деся-тикрылого дьявола, нам, судьям, ничего не остается, как принять закон, карающий козни этого дьявола, чтобы у всех было ощущение, что мы стоим на стороне граждан... Это я говорю, как вы сами понимаете, не для того, чтобы оправдать себя, я готов хоть сегодня отменить закон, преследующий колдунов. У меня здравый ум, слава аллаху, и ваша истинная вера запрещает верить во всякую чертовщину... Но пока я вынужден, закрыв глаза, отдать какую-нибудь несчастную, обвиненную в колдовстве, в руки палача... Мое занятие проклятое, и только такие несчастные, как я, работают в суде... Это... – он ткнул пальцем на пятно песи на щеке, – связывает меня по рукам и ногам... И повторяю: надо, чтобы у самих граждан появилась потребность отменить закон о колдунах, а для этого пока терпеливо надо убеждать их, глупых, упрямых, не желающих ничего слышать дальше своего уха, видеть дальше своего носа...

– Этим я и хочу теперь заняться! – воскликнул Армон.

– Прекрасно! Избавлять отца от ненужных законов – куда более благородное дело, чем вливать в несчастных животных кровь и ждать, что они превратятся в порядочных людей! – захохотал вдруг судья.

Затем неожиданно повернулся к окну, постоял, обдумывая что-то, и сказал строго:

– Но вы сейчас же, повторяю – немедленно, должны вернуть черепаху ее законному владельцу. Иначе я вынужден буду привлечь вас, Тарази-хан, к ответственности... Ко мне поступила жалоба некоего Денгиз-хана. Вы о нем слышали?

Тарази побледнел и повернулся к Армону, словно ища у него защиты.

– Но ведь он сам велел мне забрать черепаху, когда я был проездом в его городе. Хотя я...

– Денгиз-хан утверждает, что человек, превращенный в черепаху, был его подданным. А закон повелевает, чтобы вы вернули его собственность...

Тарази молчал, подавленный горечью, затем сказал дерзко:

– На вашем месте я бы наказал этого мошенника! Посудите сами: должен ли оставаться без наказания человек, создавший своим подданным такую жизнь? – Тарази хотел еще что-то сказать, но понял, что выглядит сейчас в глазах судьи человеком несерьезным, доверяющим голосу чувства, а не рассудка. Хорошо, – обреченно добавил он, – я верну ему подданного...