Текст книги "Инерция (СИ)"

Автор книги: Тимофей Печёрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Андрей не сказал, что и для него, и для его настоящих коллег, что колдун, что экстрасенс или медиум считались сортами одной и той же малоприятной субстанции. То есть шарлатанами, греющими руки на людских суевериях.

Обычно для борьбы с подобными «специалистами» хватало сил полиции. Но на памяти Кожина был, как минимум, один случай, когда полубезумный, но раскрученный в СМИ ясновидец обратил на себя внимание даже Глобальной Безопасности. Причем еще и Восточноевропейского управления.

Был ли тот тип безумным или нет, но его вещания с телеэкрана едва не привели к катастрофе. Когда однажды ясновидец заявил, что конец света ожидается в ближайшее воскресенье, причем гибель человечество ожидает мучительная. И, что важно, с неопределенными перспективами в загробной жизни. А потому, чтоб и мук агонии избежать, и заранее зарезервировать место в раю, всем желающим было предложено уйти из жизни заранее и самостоятельно.

Ясновидец первым показал пример, приняв яд прямо в студии ток-шоу, заодно наплевав на сценарий телевизионного действа. И… что тогда началось! Нет, не на шоу, а в последующие дни. Когда готовых поддержать почин горе-пророка оказалось неожиданно много.

Пришлось поднять голос авторитетным ученым – заявить, что никаких доказательств и даже признаков приближения глобальной катастрофы нет. Не остались в стороне и религиозные лидеры, как один объявившие «откровения» ясновидца дичайшей ересью. Ну а сотрудники управления вместе с полицией до конца недели бегали по городам и весям, отыскивая и накрывая новоиспеченные «клубы самоубийц». И, конечно, блокировали сетевые ресурсы, распространявшие прощальное выступление ясновидца да подбивавшие народ на досрочное расставание с жизнью.

Более чем достаточный повод, чтобы возненавидеть всю колдовскую братию. Но признаваться в том Кожин не стал.

– И да, – истолковав его молчание, как слабость, подвела черту под разговором Юлия Кранке, – именно эта моя способность и помогает мне находить пострадавших. Или вы знаете лучший способ? Ну там, по уровню радиации? Или по геомагнитному фону? А хотите знать, сколько жизней было спасено, благодаря… моему дару? Хотя бы примерную цифру?

– Обойдусь, – отмахнулся Андрей, – в любом случае, если вам нехорошо в этом доме… думаю, будет лучше, если вы подождете на улице. Будь здесь кто-то живой, вы бы уже обнаружили. Не так ли?

Против последнего довода возразить госпоже Кранке было нечего. Послушно (на удивление послушно!) и молча она покинула дом – враз поникнув и отбросив боевой пыл. Даже плечи женщины опустились, отчего она стала казаться еще ниже ростом. Видимо, признать свою ненужность ей было не приятней, чем находиться в доме с «плохой аурой».

А Кожин и Паков, заглянув еще в пару комнат и не найдя там тоже ничего, кроме пыли и запустения, решили обследовать второй этаж.

– А ведь что-то в этом есть, – проговорил Паков, когда они оба поднимались по лестнице, – ну, я про ту даму. «Экстрасенс» переводится как «сверхчувствительный». Ну, с обостренными чувствами. Это как… ну, есть вот люди… про них говорят – «толстокожие». А другие, значит, с тонкой кожей. У некоторых так вообще как будто кожи нет… они те еще неженки. Как принцесса на горошине… знаете эту сказку? Или как у Беранже: «Сердце его – как лютня. Чуть тронешь – и отзовется».

– Философствующий лейтенант полиции, знакомый с латынью и классической поэзией, – Андрей покосился на него так, будто услышал из уст Пакова не поэтические строчки, а глупейший похабный анекдот, и иронически хмыкнул, – какая прелесть.

– Просто… я вот это к чему, – лейтенант смутился, но все равно считал своим долгом закончить мысль и непременно донести ее до Кожина, – эта Кранке… она все чувствует острее, чем мы. Если нам, обычным людям, в каком-то месте находиться просто неприятно, то для нее – болезненно. Я бы даже сказал, невыносимо.

– Ну, так работала бы в цветочном салоне, – сказал Андрей, – чувствовала бы себя как в раю.

– Вот! – Паков наставительно воздел указательный палец, забыв на миг о субординации, – она могла бы работать в цветочном салоне. Но эта маленькая женщина жертвует собой, спасая чужие жизни. Согласитесь, пан шеф, что уже за это она достойна уважения.

– Может быть, – Кожин пожал плечами, – только вот что учтите, лейтенант. Ну, на всякий случай.

– Я весь внимание, пан шеф, – отвечал тот.

– Все равно она вам не даст, лейтенант, – медленно отчеканил Кожин, не без злорадства наблюдая, как вытягивается простодушное лицо Пакова, – сколько за нее ни вступайтесь, и сколько уважения ни выказывайте. Молоды вы для нее, уж простите. Все равно, что мальчик.

Полицейский умолк, словно переваривая услышанное. И так, в молчании, оба подошли к ближайшей двери.

Держа фонарь включенным, Паков взялся за дверную ручку и потянул на себя. Дверь нехотя, со скрипом, отворилась. И в проеме показалась… человеческая фигура!

Луч фонаря упал на нее, высветив… лицо мертвеца – изуродованное, иссушенное до состояния мумии. Мертвец двинулся навстречу Пакову, выставляя перед собой руки, как слепой. Или как влюбленный, раскрывший объятья навстречу своей «второй половинке».

Грязно ругаясь местным непереводимым манером, лейтенант одной рукой оттолкнул мертвеца, успевшего подобраться к нему вплотную, лицом к лицу. Вернее, не лицом, а полусгнившей харей, в которой осталось не так уж много человеческого. Пустые глазницы, ввалившийся нос; рот, лишенный губ, зато полный гнилых зубов – оскаленный в хищной усмешке.

Вторая рука полицейского потянулась к кобуре – за табельным пистолетом. Уже вытащил свое оружие и Андрей Кожин. Но нужды в этом, как вскоре стало ясно, не было.

Иссохший мертвяк оказался настолько легким, что, отброшенный единственным движением руки Пакова, отлетел вглубь комнаты, рухнул на пол и больше не поднялся. Да и вряд ли был способен к самостоятельному передвижению в принципе. Просто некий труп стоял, прислоненный к двери. А когда незадачливый полицейский ее открыл – вывалился наружу. Прямо на бедолагу Пакова. И лишь в полумраке, царившем в доме, могло показаться, что мертвяк вышел сам по себе. Да и внезапное его появление вкупе с омерзительным обликом сыграли не последнюю роль.

Шепотом ругаясь, Марьян Паков шарил лучом фонаря по комнате, выхватывая из тьмы поверженную мумию. Сухая и оттого весьма хрупкая, она, однако, не рассыпалась в прах от падения и удара об пол. Только что голова у трупа отвалилась да левая рука. Ну и еще нога подломилась.

– И чего же вы ждете, лейтенант? – недовольно вопрошал Кожин, пряча пистолет.

Паков обернулся; на его лице читалось недоумение.

– Патологоанатома вызывайте, – напомнил Андрей нетерпеливо, – видите? У нас труп. Нужно выяснить причину смерти. Так мы поймем, что случилось с жителями Гродницы.

Молча и согласно кивнув, лейтенант уже поднял руку, на которую был надет браслет с коммуникатором, когда с улицы донесся отчаянный крик:

– Лейтенант! Агент Кожин! Скорее, сюда!

Прозвучал этот зов особенно громко среди царившего в Гроднице безмолвия. Мертвого безмолвия…

Не говоря ни слова, Кожин и Паков поспешили вниз по лестнице, а затем к двери, ведущей наружу. Сообразив, что труп никуда не денется, какую бы ценность ни представлял. Тогда как Юлия Кранке (больше некому) вряд ли стала бы кричать без веской причины. Не иначе, на помощь звала.

Не из-за вредных же флюидов опять. Не из-за кармы с аурой…

5

– Скорее! Сюда! – продолжала надрываться Кранке, даже когда Кожин и Паков уж подбежали к ней, стоявшей на тротуаре, – смотрите!

В той стороне, куда она указала рукой, оба мужчины заметили… человека. Да, на сей раз это был именно живой человек. Не спеша прогуливавшийся вдоль проезжей части в нескольких сотнях метров от них.

– Стойте, полиция! – выкрикнул Марьян Паков, широкой решительной поступью направившись к человеку. Андрей Кожин и Юлия Кранке двинулись следом.

Ботинки лейтенанта стучали по мостовой.

– На территории посторонний, – приговаривал он на ходу, держа перед лицом коммуникатор, – организую преследование.

До человека, неизвестно откуда взявшегося, остались считанные шаги. Уже можно было разглядеть, что это была женщина – явно пожилая, сгорбленная, в юбке едва ли не до пят и с головой, закутанной в цветастый цыганский платок.

– Пани, – подчеркнуто вежливо окликнул ее Паков, – это полиция округа. Вы не могли бы?..

И в этот момент старуха в цыганском платке совсем неожиданно для своего возраста перешла на бег, припустив прочь. А преследователи ее, растерявшись на миг от столь внезапной перемены, хоть и тоже ускорились, но с опозданием.

Да, если б проводились соревнования по бегу, любой из троих обставил бы сгорбленную старую цыганку в два счета. Что Кожин, что Кранке, не говоря уже о молодом рослом Пакове. Вот только соревнования обычно проводятся на заданном маршруте – прямом или замкнутом. Цыганка же поворачивала с улицы на улицу, бросалась в каждый переулок, петляла между брошенными машинами. Этих, последних, оказалось немало, в том числе и прямо посреди мостовой. И трое преследователей теряли темп на каждом из поворотов. Темп… и силы. Тогда как треклятая старуха казалась неутомимой, словно автомат.

Ей, вдобавок, ни капли не мешал туман – неведомо откуда взявшийся и клубившийся над мостовыми, между стенами зданий. Туман ухудшал видимость, скрадывая даже то жалкое и тусклое подобие цветового разнообразия, что досталось Гроднице. Из-за тумана Пакову, Кожину и Кранке приходилось двигаться медленнее. И чаще смотреть под ноги.

– Черти что здесь происходит, – ворчал на ходу Андрей, стараясь не упустить из виду темнеющую впереди спину цыганки. Та, то меркла, скрываясь за туманной пеленой, то проступала вновь.

Погоня окончилась на небольшой площади с памятником, изображавшим какого-то всадника с саблей наголо. Старуха вбежала на крыльцо сравнительно высокого по местным меркам здания – солидного, с колоннами. Вероятно, до войны здесь располагалась ратуша или местный театр.

Уже стоя на широком крыльце, возле одной из дверей, ведущих в здание, цыганка обернулась навстречу своим преследователям.

Первой из них резко остановилась Юлия Кранке, едва взглянув в лицо старухе. Ее примеру почти сразу последовали и Кожин с Паковым – но, скорее, рефлекторно. Подобно тому, как, когда кто-то поблизости чихает, хочется чихнуть самому.

Цыганка простояла секунду, затем усмехнулась и погрозила тройке преследователей крючковатым пальцем. После чего юркнула за дверь.

– Простите, пани Кранке, – обратился к женщине Паков, – честно говоря, не понял, почему остановились… вы. Ну и мы заодно. Вас что-то напугало в этой старухе?

– Скорее, я узнала ее, – вздохнув, ответила Юлия, – это моя прабабушка. Видела ее фотографию в семейном архиве. До войны она жила здесь, в Гроднице. Кстати, дар мой передается по женской линии. Так что, можно сказать, от нее его я и унаследовала.

– Подождите, – нахмурился Андрей Кожин, – разрешите нескромный вопрос: разве вы – не немка.

– Немка, – подтвердила Юлия Кранке, – но в роду у меня… по материнской линии были цыгане. Почему нет?

Кожин снова поглядел на нее, на этот раз повнимательней. Да, не «белокурая бестия». Но таковых и в двадцатом веке было немного – в те времена, когда Европа была лоскутным одеялом из мелких государств, смешанные браки не успели стать нормой, а предкам той же Кранке (по другой линии) вообще приспичило озаботиться вопросами расовой чистоты.

Просто рыжеволосая веснушчатая женщина. Даже симпатичная немного. Если бы еще вела себя поспокойнее…

Но вот глаза… глаза под роговыми очками у госпожи Кранке на поверку оказались не зелеными и не голубыми, как можно было ожидать. Но черными и глубокими. Полученными, не иначе, по наследству в одном комплекте с экстрасенсорным даром.

– Черти что здесь происходит, – повторил Кожин.

* * *

Здание действительно оказалось театром. Войдя внутрь, Андрей и его спутники попали в темное помещение, явно служившее вестибюлем. С неизбежным гардеробом: фонарь Пакова высветил окошко в стене, а за ним вешалки с еще висящими на них куртками, пальто и шляпами, белесыми от покрывавшей их пыли. Имелись в вестибюле и зеркала, на тот случай, если посетившим театр дамам потребуется полюбоваться на себя, любимых в новом макияже и выходных нарядах.

Вот только некому было в Гроднице больше ни давать представления, ни аплодировать, сидя в зрительном зале, ни, тем более, потратить немного времени на самолюбование. Жизнь покинула городок давно. И лично Кожин сильно сомневался, что он вскоре снова станет обитаемым.

Даже той единственной живой души – старой цыганки, встреченной на улицах Гродницы – было не видать. Хотя она могла прятаться в темноте.

Паков, которому надоело бестолково шарить лучом фонаря в темноте, наконец, приметил огромное окно, закрытое толстыми темными шторами. Через едва заметный зазор между занавесками проникало немного дневного света.

– Да что мы мучаемся, – проговорил он, и, подойдя к окну, резко отдернул сначала одну занавеску, потом другую.

Ветхая от старости ткань второй из занавесей не выдержала и порвалась под резким движением рук лейтенанта. Тем не менее, в вестибюле сделалось гораздо светлее. Так что пару секунд спустя примеру Пакова последовали Кожин и Кранке, отодвинув шторы еще на двух окнах.

– И где же ваша прабабка, госпожа Кранке? – чисто риторически спросил Андрей, когда стало достаточно светло, чтобы убедиться: по крайней мере, в вестибюле беглой старухи точно нет.

– Ну, далеко уйти она так и так не сможет, – ответил за Юлию Паков, – здесь нету, значит, в каком-то другом помещении отсиживается. Если только не сообразила запасной выход найти. Что не очень-то удобно делать в темноте, да еще когда у тебя фонарика нет. Или… как насчет гардероба?..

Желая проверить свое нечаянное предположение, лейтенант заглянул в окошко, через которое в прежние времена принимали и возвращали одежду. Вгляделся в ряды вешалок, в промежутки между занимавшими их пыльными вещами.

Увы! По ту сторону окошка не только никто не прятался, но и прятаться, по большому счету, было негде. Не очень-то плотно были развешаны предметы одежды местных поклонников сценического искусства – оставались немалые зазоры. Кроме того, висела одежда достаточно высоко над полом. Так что малорослая цыганка могла разве что голову спрятать.

– Никого, – разочарованно развел руками Марьян Паков, отходя от гардероба.

– А ваша прабабушка и при жизни любила… так же? – меж тем спросил у Юлии Кранке Андрей.

И, заметив, что невольно оговорился, поспешил поправиться:

– Ну, в смысле, раньше. До того, как Гродницу в коллапс затянуло. Тоже от людей убегала и пряталась?

– Откуда я знаю, – с раздражением молвила Кранке, – мы же с ней не пересекались… при жизни, как вы метко выразились. При ее жизни. И вообще… ее странное поведение меня удивляет, уж поверьте, всяко меньше, чем сам факт появления прабабушки здесь. Почему она выжила, если все погибли?

«Все, да не все, похоже», – подумал при этих ее словах Кожин. И едва удержался, чтобы не рассказать про Измаила.

– И как смогла прожить так долго? – продолжала задавать вопросы без ответов его собеседница, – она ведь и тогда, полвека назад, была уже в годах.

– Ладно, – распорядился Андрей, – проверим в других местах. Театр большой, но все же не бесконечный. Рано или поздно мы должны на прабабушку госпожи Кранке наткнуться.

И он первым двинулся к широкой и высокой двустворчатой двери, покрытой узором из потемневшей позолоты.

За дверью обнаружился зрительный зал. Ряды откидных кресел, балконы; в глубине, у дальней стены можно было различить в темноте сцену и занавес.

Первым делом Кожин, Кранке и Паков подошли к окнам и, отдергивая с них занавески, впускали в зал дневной свет.

В зале тоже не обнаружилось ни цыганки, ни вообще хоть какой-либо живой души.

– Вы никого не чуете? – обратился к Юлии Андрей, – ну, этим даром своим хваленым? Никого… хотя бы поблизости?

– Никого, – помотав головой, ответила Кранке и тяжело, судорожно вздохнула. Очевидно, и в этом месте аура так называемая, с флюидами на пару оставляли желать лучшего.

Зато неожиданно нашлось кое-что другое.

– Эй, сюда! – окликнул Кожина и Кранке Марьян Паков, указывая в направлении одного из кресел.

И сам же двинулся к нему, продираясь боком между соседними рядами.

– Все-таки я находчивый парень, а? Не так ли? – шутливо вопрошал он, подобрав с сиденья какой-то небольшой темный предмет и теперь поигрывая им в руке.

Предмет оказался видеокамерой. Похоже, кто-то из зрителей собирался запечатлеть понравившееся представление.

Взяв камеру из рук подошедшего лейтенанта, Андрей осмотрел ее, нахмурившись. После чего изрек с заметным разочарованием:

– Не работает. В смысле, не включается. То ли батарейки сели… тогда еще не было микрореакторов. То ли просто от времени в негодность пришла. А жаль. Если бы удалось оживить ее и посмотреть запись, это многое бы прояснило в том, что здесь произошло. Возьму ее с собой. Надеюсь, спецы в управлении поколдуют, и…

Не закончив фразу, Кожин хлопнул себя по лбу от досады, что сразу не додумался. Приподняв крышку в задней части камеры, он надавил на что-то внутри нее пальцем. И выщелкнул крохотную, едва с ноготь размером, карту памяти.

– Попробую подключить ее к коммуникатору, – пояснил Андрей, – вроде уже тогда появились совместимые интерфейсы. И… надеюсь, карта сохранилась лучше.

Карта действительно сохранилась – и подошла. Паков и Кранке встали рядом с Кожиным и в нетерпении уставились на его коммуникатор. А затем на высветившийся над ним в воздухе голографический экран.

На экране виднелась сцена – в момент съемок вполне освещенная и отнюдь не пустая. На ней, выстроившись в два ряда, пел хор детей десяти-двенадцати лет, одетых в национальные костюмы.

Был, похоже, какой-то местный праздник. Городок находился далеко от линии фронта – в глубоком тылу, стратегического значения не имел. Поэтому война почти не сказалась на жизни в нем. И жители Гродницы надеялись, что не скажется впредь.

До самого последнего момента надеялись. А потому могли позволить себе такую роскошь: веселиться, хотя бы на денек расслабиться и радоваться жизни, пока где-то в сотнях километров от них грохотали орудия, горели и превращались в руины города, а небо во множестве пересекали дымные следы ракет.

Пел детский хор не ахти как искусно, зато старательно и с чувством. Внезапно резким диссонансом в песню и мелодию ворвался отвратительный звук. Вроде того, что получается, когда рвут бумагу – только гораздо громче.

Стены зашатались… или это камера задрожала в руках снимавшего. Изображение стало менее четким, затем вообще размытым. На несколько мгновений камера сфокусировалась, чтобы запечатлеть, как кренится и деформируется потолок; как рассыпая искры, сверху рушатся софиты.

Дальше запись проходила в полной темноте. В непроглядной темноте, заполненной кошмарным многоголосьем – криками, стонами, визгом, полными отчаяния воплями о помощи. В какой-то момент этот жуткий хор перерос в истошное верещание всеми голосами на одной ноте. Монотонно и нестерпимо для любого человеческого уха… и мозга. Потому что даже Андрею Кожину, считавшему себя по долгу службы толстокожим циником, казалось, будто звук этот, в котором не осталось уже ничего человеческого, раздается прямо у него под черепной коробкой. Не нуждаясь в посредниках вроде ушных раковин и барабанных перепонок.

Наконец, не выдержав, Кожин отключил запись.

– А-а-адский ад, – прокомментировал ее Паков. А Андрей про себя счел такую характеристику донельзя емкой и удачной – даже несмотря на тавтологию. Этой маленькой, на первый взгляд коряво звучащей фразой лейтенант передал самую суть.

– Я вот чего не понимаю, – вздохнув и пытаясь сохранить самообладание, вслух молвил Кожин, – на записи видно, как театр разрушается. Собственно, до сих пор считалось, что так и действует гравитационное оружие. Затягивает предметы в область сверхвысокого притяжения и перемалывает в муку. Но вот мы стоим в этом же здании, и оно вполне цело и относительно невредимо… сгнившие занавески не в счет.

– Юлия, – вместо ответа произнес лейтенант. И едва успел подхватить госпожу Кранке, которой от злополучной записи пришлось хуже всех.

Глаза дамы-экстрасенса были готовы вылезти из орбит. Дыхание пресеклось, рот был широко раскрыт в судорожной попытке урвать для организма хоть немного воздуха. Струйка крови стекала из носа до самого подбородка. А ноги подкосились, не держали, и если бы не помощь Пакова, Юлия Кранке упала бы на пол.

– Выходит, даже видеозапись на вас действует… таким образом, – проговорил обескураженный Андрей, похлопывая Юлию по щекам и пытаясь добиться от нее реакции, пока подхвативший ее лейтенант Паков бережно укладывал женщину на пол.

Наконец Кранке судорожно задышала, заморгав и глядя куда-то сквозь Кожина, стены театра и дальше. В неведомую бесконечность.

Поддерживая даму-экстрасенса, Андрей и Марьян Паков осторожно усадили ее в одно из кресел.

– С меня хватит, – заявил Кожин затем, – ничего личного, фрау Кранке…

– Фрейлейн, – слабым голосом отозвалась Юлия, у которой даже теперь нашлись силы возражать, – я не… замужем.

Отчего-то ни Андрея, ни Пакова такое признание не удивило.

– Как угодно, – продолжал Кожин, – в любом случае, вы для этой работы не годитесь. Ваш дар здесь бесполезен. Все погибли. После того, что мы видели в записи, не выживают. И уверен на все сто: в других уголках этого несчастного города было не лучше. Кроме того, я не нянька, мне такая обуза без надобности. Ваши припадки… и вы даже прабабку свою, невесть откуда взявшуюся, найти не помогли. Так что… извините, вызываю санитарный аэромобиль. Для вас… фрейлейн.

С этими словами он поднял руку с коммуникатором, активировал. Точнее, попытался активировать. Но устройство лишь мигнуло пару раз своим маленьким экранчиком-излучателем, после чего погасло – окончательно и безнадежно, как смертный приговор. Словно коммуникатор был живым, обладал чувствами. А воспроизведя треклятую видеозапись, этот репортаж из рукотворного ада, не выдержал и вышел из строя.

– Проклятье, – произнес Кожин с досадой и обратился к лейтенанту Пакову, – хоть вы попробуйте, что ли.

Кивнув, тот активировал свой коммуникатор. Но почти сразу вынужден был его выключить – из устройства полилась та же какофония невыносимых, чуть ли не разрывающих душу, воплей, какие, если верить видеозаписи, звучали в стенах гродницкого театра в момент срабатывания гравитационного оружия.

Не лучше отреагировал на попытку им воспользоваться и коммуникатор Юлии Кранке. Как ни пыталась та, пойдя навстречу уговорам Кожина, но активировать его не смогла. Устройство просто не реагировало, будто его микрореактор (неслыханное дело!) внезапно сдох.

– Однако, – разочарованно молвил Паков, – придется-таки нам с вами, пан шеф, еще немного няньками поработать.

6

– Девочка… моя, – донесся до Юлии тихий шелестящий голос вскоре после того, как Кожин и Паков оставили ее лежать на кушетке, которую обнаружили в одной из гримерок. Ничего больше сделать для Кранке эти двое не могли. Но обещали, что, закончив обследование театра, немедленно отведут ее к границам мертвого города, к полицейским постам. Где, как все трое рассчитывали, несчастная женщина сможет получить всю необходимую помощь. А пока, надеялись Паков и Кожин, Юлия Кранке успеет отлежаться и худо-бедно прийти в себя.

Но вот на то, что таинственная, преследуемая ими, цыганка незнамо как окажется в той самой гримерке, где они оставили ее правнучку, ни агент Глобальной Безопасности, ни лейтенант полиции не рассчитывали. Однако ж… повернув голову на шелест голоса, Кранке заметила сгорбленную старуху в пестром цыганском платке, показавшуюся из затененного угла. Та словно все время находилась здесь, незамеченная. Потому что скрипа двери, который вроде как должен был предварить появление цыганки, Юлия не слышала.

Но просто видела, как темный горбатый силуэт старухи выступил из тени… нет, скорее, проявился на ее фоне и всей гримерки, как в старину проявлялось изображение на фотоснимке.

Юлия уже открыла было рот, чтобы криком подозвать своих спутников. Но старая цыганка с невероятным для ее возраста проворством единственным рывком оказалась у самой кушетки. И приложила указательный палец, скрюченный и узловатый, к губам правнучки.

– Не бойся, девочка моя, – прошелестела старуха, – и никого звать не надо. Я не собираюсь причинить тебе вреда… лишь хочу помочь.

Крик застрял во рту, а вышел уже просто глубоким, но почти неслышным выдохом. С опаской вытаращив глаза – почти такие же, как у старухи – Кранке молча уставилась на нее.

– Не знала я тебя, девочка, – продолжала цыганка, и в голосе ее, прежде почти бесстрастном, послышались нотки сожаления и грусти, – не повезло. Все война… проклятая. Но всегда надеялась, что дар нашего рода не пропадет. Что будет, кому его унаследовать, чтобы и дальше использовать его… на благо людям.

При последних словах старухи из глаз Юлии Кранке брызнули слезы.

– Прости, бабушка, – едва сдерживая всхлипы и стоны, проговорила она, – этот дар… он как проклятье. Я не могу больше нести его… он убивает меня. Вся боль… весь страх, что испытывают живые и когда-то испытывали те, кто теперь мертв… я как губка все это впитываю. Как будто в котел с кипящим дерьмом проваливаешься. Это просто кошмар… хуже ада!

Старая цыганка лишь молча кивала, пока ее правнучка… нет, не говорила. Скорее, слезное признание само, вопреки воле Юлии, рвалось из ее груди криком боли. А на последних словах… Кранке показалось: старуха отчего-то усмехнулась слегка и беззвучно. Как будто мысль о том, что возможно что-либо «хуже ада» не могло ее не позабавить.

Но заговорила прабабка, только дождавшись, когда Юлия, сделав свое признание, наконец, замолчит – хоть немного облегчив душу.

– Знаю я, – голос старухи звучал теперь по-доброму, с сочувствием, – страшный это дар… потому что ты уязвима, моя девочка. Я сама была такой, что уж говорить. Но я много прожила… мне ведь больше ста лет, если посчитать. И я поняла, как избавиться от мучений. Поняла секрет… в чем соль. Сама избавилась. И пришла помочь тебе.

Юлия смотрела на нее, застыв в ожидании. А цыганка продолжила:

– Думаешь, все так просто? Думаешь, ты случайно оказалась здесь. Нет! Не бывает таких случайностей, моя девочка. Этот город выбрал тебя. Сам позвал, чтобы свести нас с тобой. Чтобы я могла спокойно… уйти, передав тебе главное. Ты… получила… только половину нашей силы. Потому и слаба. Потому и мучаешься вместе с другими… если не больше. Можно сравнить тебя с воином, взявшим меч и кинувшимся в гущу битвы… но прежде забывшим надеть доспехи.

– И как… получить остальное? – робко поинтересовалась Юлия.

Прежде чем ответить вслух, старуха протянула руку с указательным пальцем к шее правнучки. Указывая на серебряную цепочку… при этом, не касаясь ее. Затем перевела палец на грудь. Туда, где на вышеназванной цепочке висел маленький католический крестик.

– Символ веры, чуждой нашему народу, – изрекла цыганка с угрюмой торжественностью, – символ, прикрываясь которым, таких как мы с тобой, девочка моя, глупые люди забивали камнями и жгли на кострах. Только если ты избавишься от него, я смогу тебе помочь. Только тогда станешь… как я.

– Но… как?.. – недоуменно вопрошала Юлия, и глаза ее вновь наполнились слезами, – почему? Чужая вера? Но она учит помогать ближнему! И я помогаю…

– И поможешь, – отрезала старуха; голос ее теперь звучал сурово и непреклонно, лишившись теплых сочувственных интонаций любящей родственницы, – но так уж устроена жизнь, девочка моя, что время от времени приходится чем-то жертвовать. И делать выбор. Выбирай и ты… между силой и слабостью.

Со вздохом, перешедшим во всхлип, Кранке приподнялась на кушетке и осторожно, дрожащими руками, сняла цепочку, продев ее через голову. Отложила на небольшой столик с зеркалом, возле которого стояла кушетка…

И успела заметить, как торжествующе усмехнулась, хищно оскалив мелкие острые зубы… множество мелких зубов та, кого она, сама теперь не зная, отчего, приняла за свою покойную прабабушку. Ведь лицо этой… этого существа было совсем другим – на фотографию в семейном архиве совсем не похожее.

Успела увидеть Юлия, и как фигура существа оплавилась, точно свеча, меняя форму, и в облике его вообще не осталось ничего человеческого. Безобразная сморщенная голова, как у огромной черепахи, выступавшая из-под горба; горящие глаза и огромный зубастый рот. Руки с длинными кривыми когтями. И даже пестрый платок превратился в продолжение чудовищного тела – вроде капюшона у кобры или некоторых ящериц.

А вот снова ухватить со столика цепочку с крестиком Юлия Кранке уже не успела. Окончательно утратив форму, та, кого она принимала за прабабушку, обратилась в облако густого черного дыма. И дым этот, растекшись ручейками, начал вливаться в Юлию через ноздри, уши; через раскрытый в судорожном, полном смертельного ужаса, крике, рот.

* * *

Конечно же, этот крик не остался незамеченным для Андрея Кожина и Марьяна Пакова. Мгновенно поняв, кто кричит (больше-то некому), сотрудник отдела «Т» и лейтенант полиции бросились через коридор к двери гримерки, где оставили Юлию Кранке.

С пистолетом наизготовку Кожин ворвался в гримерку первым. И первым же встретился с жутким существом, если и напоминавшим человека, то очень отдаленно. Две руки и две ноги – вот и все сходство. А в остальном…

Голова существа была лысой и сморщенной. Спина казалась жутко деформированной, будто тварь попыталась согнуться в низком поклоне, а разогнуться не смогла. Пальцы непропорционально длинных, как у обезьяны, рук оканчивались крючкообразными когтями размером с перочинный нож.

По причинам, Андрею непонятным, облачено было существо в джинсы и свитер Юлии Кранке. Смотрелись они на нем до того нелепо и неуместно, что Кожин даже опешил сперва. Всего на пару мгновений. Но их твари с лихвой хватило, чтобы сорваться с высокого сводчатого потолка, по которому оно ползало, словно муха и, спикировав прямиком на агента Глобальной Безопасности, сбить его с ног.

Пистолет выпал из руки Андрея, стукнувшись об пол. Об пол – Кожин только тогда заметил – буквально усыпанный рыжими волосами… Юлии Кранке.

Хищно ухмыляясь, существо склонилось над Андреем, и тот видел, какие у него тонкие и одновременно острые зубы – словно иголки; как торжествующе сверкают его глаза. Тварь занесла руку с когтями-крюками, готовясь располосовать горло поверженного человека.

Но за долю секунды до того, как ее намерения воплотились в жизнь, раздались хлопки выстрелов: «Паф! Паф! Паф!». Марьян Паков был наготове, и времени не терял.