Текст книги "Зомбячье Чтиво (ЛП)"

Автор книги: Тим Каррэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Стоя там по колено в замерзшей грязи, Крил сказал:

– Все в порядке, сынок. Ты еще цел.

– Эх, дело не в этом, сэр, – сказал рядовой, трогая свое испачканное грязью лицо. – Видите ли, дело совсем не в этом. Это просто... ну, я удостоверяюсь, что я твердый и что не стал призраком. В одну минуту ты тверд, как кирпич, а в следующую уже ничто, кроме бесплотного призрака.

В окопах, где смерть наступала так быстро, была реальная необходимость доказать себе, что ты действительно жив, все еще существо из плоти и крови. Когда ты проводишь одну несчастную неделю за другой, живя в том, что представляло собой засыпанные мешками с песком канавы, с моросящим дождем, льющим на тебя, со звоном в ушах от пулеметного огня, созерцая изрытый ямами пейзаж – изрытую воронками полосу колючей проволоки и непогребенные трупы, освещенные ночью мерцающим зеленым светом... все становилось сюрреалистичным. И потребность доказать себе, что ты не в каком-то пустынном аду или чистилище, на вечную вечность, становилась очень сильной.

Крил и сам не раз это чувствовал.

Описывая сложности жизни в окопах, он всегда ощущал безумие, будучи немым свидетелем всего этого. Очень часто это проявлялось в форме историй. Особенно после ожесточенных действий или рейда, как плохая кровь, которую нужно было пустить.

Он слышал о чудовищных стаях крыс, которые убивали живых людей. О видениях Христа и Девы Марии в окопах. О призраках мертвецов, патрулирующих периметры. И от одного особенно напуганного сержанта Королевского стрелкового корпуса он слышал о существе, наполовину птице, наполовину женщине – ведьме, которая питалась трупами (позже он узнал, что это была старая как мир, много раз пересказанная история о поле боя, которая предшествовала временам Кромвеля).

Но он был реалистом.

Семнадцать лет в качестве военного корреспондента делают человека реалистом. Это вытягивает любую сентиментальность из твоей души, и иногда это не так уж плохо. Война, любая война, достаточно плоха и без того, чтобы все усложняло богатое воображение.

Но после погребения... и того, что сказал тот немецкий сержант... он начал думать по-другому.

Именно состояние этих трупов и следов преследовало его в течение нескольких последующих дней. Может быть, это вообще ничего не значило... И все же его разум не отпускал это. Снова и снова он переживал то, что увидел там, и у него начало возникать то чувство в животе, которого не было уже много лет... чувство, что он на что-то наткнулся. И когда это чувство усилилось, когда он почувствовал запах крови, он понял, что так или иначе ему придется отследить ее источник.

Но он шел медленно.

Он шел легко.

Другие на его месте, находясь там по милости БЭС – даже если их причины не были совсем альтруистическими – не могли нагонять волну. Он не был похож на некоторых британских репортеров, таких парней, как Джон Бьюкенен или Валентайн Уильямс, Генри Невинсон или Гамильтон Файф, признанных аккредитованными военными корреспондентами. Они были выбраны британцами для пропаганды и отлично справлялись с ней, скрывая от британской общественности ужасную правду о войне и тонко создавая ошибочное представление о доблестной борьбе против кровожадных диких гуннов (с небольшими, приемлемыми потерями, конечно). Если бы они узнали правду о том, что творится с их сыновьями и мужьями, братьями и отцами в мясорубках окопов, на улицах начались бы беспорядки.

Крила оскорбляли зацензуренные новости.

Возможно, его собственные статьи были зацензурены, но ему удалось сохранить в них какую-то долю отчаяния. Он не стал бы орудием коррумпированных политиков, независимо от того, на какой стороне Атлантики они были.

Но он знал, что должен быть осторожен.

Ему приходилось выжидать.

Поэтому поначалу он вел себя незаметно, просто прислушивался.

И продолжал слышать одно и то же снова и снова: там что-то было. Что-то, что не было человеком. Что-то, что питалось ранеными и умирающими. Он записал все это в свой блокнот, думая, что это сможет оживить еще один мрачный рассказ о войне.

Затем трое бойцов 12-го полка исчезли с караула в двух шагах от немецких передовых окопов. И это после того, как не один, а сразу два отряда резки проволоки не вернулись с задания.

– Это все проклятые немцы, – сказал сержант Хейнс. – Они подкрались к ним, взяли их в плен. Фрицы довольно хороши в подобных вещах.

Это было возможно всегда. Но сержант Стоун, возглавлявший эту троицу, был чрезвычайно способным.

– Ну, и когда вы выходите? – спросил его Крил.

– Завтра, – сказал Хейнс. – Мы немного осмотримся, пока есть возможность скрыться в тумане.

– Я хочу пойти с вами.

– Ты?

– Да.

Сержант вздохнул.

– Хорошо. Но возьмешь винтовку и снаряжение, как и все остальные. Если отстанешь, то останешься там навсегда.

8. Ничейная Земля

Хейнс был прав насчет тумана: он появился с рассветом, белый и дымящийся, идеальная обволакивающая стена, которая скрывала все, превращала все обломки на Ничейнoй земле в серые неясные очертания. По мере того, как солнце поднималось все выше и выше, туман не рассеивался. Казалось, от самой разбитой, скользкой от грязи земли шел пар. Он накрыл траншеи, как саван, и видимость упала до десяти или двенадцати футов. Крил слышал людей и лязг их снаряжения, но не видел их.

Не было времени любоваться туманом, когда офицеры и сержанты приказали солдатам "встать", и они поднялись на огневую ступеньку, примкнув штыки, чтобы защититься от налета на рассвете. Каждый день было одно и то же. Затем последовало то, что англичане называли "утренней ненавистью", в ходе которой обе стороны обменялись пулеметным огнем и несколькими легкими обстрелами, просто чтобы снять напряжение ожидания. Это продолжалось недолго. Солдаты встали, почистили винтовки и снаряжение, а потом их осмотрели офицеры.

– Слышал, ты идешь с нами на прогулку, – сказал капрал Келли Крилу, когда они завтракали черствым хлебом, беконом и печеньем.

– Так точно, – ответил ему Крил.

– Там не будет ничего хорошего, сэр, – сказал Келли, прикрывая свой паек от легкого падающего дождя. – На твоем месте я бы передумал. Тебе идти необязательно, в отличие от нас.

Страх, лежащий в основе его слов, был непреодолим, но это был естественный страх перед врагом или же что-то другое? Крил не спрашивал. Не было смысла заставлять кого-то из парней дергаться и нервничать, как он.

– В какие чертовы ситуации ты меня втягиваешь, – сказал ему Бёрк, закуривая сигарету. – Думаю, в бою я был бы в большей безопасности.

– Там что-то происходит, – сказал ему Крил, – и я должен выяснить, что.

– Ты еще не забыл об этом, приятель? – удивился Бёрк.

– Да, и я буду заниматься этим, пока не выясню все. Только не говори мне, что не чувствуешь то же самое, что чувствую я. Там что-то есть. Что-то невероятное. Что-то неестественное.

Это заставило Бёрка рассмеяться.

– Ты веришь в эти байки? Ты, старина Крил? Главарь всех циничных ублюдков? Господи, я и не знал, что ты суеверный.

– Ты видел те следы. И ты что-то почувствовал там.

Но Бёрк был с этим не согласен.

– О нет, нет уж. Я ничего не почувствовал. И это потому, что я люблю крепко спать по ночам.

После завтрака туман был все таким же густым, и Хейнс собрал их вместе – Крила, Бёрка, Келли и рядового, известного как Скретч, из-за его заражения вшами, – и они поднялись на огневой рубеж. Капитан Кротон осмотрел периметр в свой траншейный перископ.

– Чисто, – сказал он. – Хорошее время, как и всегда.

Когда они перебирали мешки с песком, Крил понял, какой страх гложет каждого человека на линии. Какими бы грязными и отвратительными ни были траншеи, в них была безопасность, а за ними ждала смерть, прячущаяся в каждом углублении и канаве. Они ползли по грязной земле, проскальзывая сквозь проломы в валах из колючей проволоки, которые были усеяны подобранными птицами скелетами, и довольно скоро они оказались на Ничейнoй земле.

Хотя туман все еще был густым, Крил мог видеть разрушенный ландшафт из пробоин от снарядов, сочащуюся розовую глину и лужи коричневой грязи, груды измельченного кирпича. Когда-то здесь был лес или роща, а теперь это была просто пустошь из пней и безликих деревьев, возвышающихся, как телеграфные столбы, среди бездонных черных грязевых дыр, пересеченных досками.

– Всем оставаться позади меня, – сказал Хейнс. – Замрите и ведите себя тихо.

– Делай, что говорит этот чертов мерзавец, – буркнул Бёрк себе под нос.

– Что это было?

– Ничего, сержант, – сказал Бёрк, ухмыляясь.

Схватив свой "Энфилд", шестьдесят фунтов боевого снаряжения на спине, Крил сделал, как было приказано, и они гуськом двинулись вниз по доске, которая, казалось, погрузилась в грязь, просев под их весом. Грязная вода плескалась по их лодыжкам, и из луж грязи, которые были заполнены скоплениями трупов, личинок и зеленых и белых костей, просвечивающих сквозь седеющие шкуры, поднималась вонь гниения. Воздух наполняло ровное низкое жужжание трупных мух. В тумане он слышал возню и писк крыс.

Как Хейнс ориентировался, он не знал. Ни солнца, ни звезд, ничего, кроме однообразного пространства пней и провалов, дождя, льющегося плотной завесой, воронок от бомб, пузырящихся коричневой водой, грязной слизи, стекающей по самой доске. Но Хейнс был опытным бойцом. Он был в окопах с самого начала, сражаясь среди отвалов и ям угольных месторождений Монса и возглавляя самоубийственные атаки против немецких егерских батальонов в битве при Марне. Может, у него и были интеллект и характер жабы, но он знал свое дело.

Доска впереди утонула, но они остались на ней, чувствуя ее под собой, когда пробирались по воде глубиной по бедро, которая была холодной и тяжелой, с плавающими ветками, брошенными жестянками из-под пайков и пустыми ржавыми банками из-под кордита – мусор войны. От одной кучи к другой переплывали крысы – огромные, раздутые и жирные твари. Дощатый настил вывел их из болота, и довольно скоро настил закончился – только остатки леса впереди, стволы почерневших деревьев, похожих на кладбищенские памятники, тесные, покосившиеся, обвитые ржавой колючей проволокой и, конечно, туман, похожий на белое кружево, плывущий вокруг их стволов.

Хейнс повел их дальше, и грязь была им по колено, но, к счастью, не стала глубже. Сержант дал им немного отдохнуть, пока сам определял направление по компасу. Повсюду валялись лохмотья и кости, ботинки и шлемы, как будто влажная, дымящаяся земля извергла непереваренные человеческие останки. Скретч и Келли немного порылись, отыскивая гильзы и старые барабаны пистолетов Льюиса, отпугивая ворон-падальщиков от останков солдат-гуннов.

– Посмотрите на это, – сказал Скретч, показывая немецкий шлем с аккуратно проделанным в нем пулевым отверстием. – Он получил пулю в голову, бедняга.

– Да, но это было быстро, не так ли? – сказал Келли, грызя консервированную говядину.

– Ты снова ешь? – сказал Бёрк.

– Я проголодался.

– Клянусь, у тебя точно глисты или что-то в этом роде.

– Заткнитесь, – сказал им Хейнс, сверяясь со своим компасом.

Крил сидел и курил, сделав несколько снимков обломков вокруг себя. Он вообще не должен был там находиться, и он это знал. У него могла бы быть простая, ненапряжная работа дома, в Канзас-Сити. Он оценил работу редактора, но оказался в этом туманном царстве крыс и ворон, падали и грязи. Ему здесь не место... С другой стороны, ему не было места ни в Балканских войнах, ни в Мексиканской революции, ни во Второй Англо-бурской войне, ни в Боксерском восстании, но он был там, а теперь он здесь.

Война и порожденный ею мусор всегда привлекали его.

Вздохнув, он начал наблюдать за Келли и Скретчем.

Просто дети. Это были просто дети. Может быть, зверства в окопах стерли невинность с их глаз и заменили ее совершенным пустым безразличием, но они все еще были детьми. Он смотрел, как они роются в мусоре, играются в грязи, а Бёрк только покачал головой. Они нашли целый скелет офицера-гунна, изо всех сил вцепившегося в ствол дерева. Они не смогли оторвать его... Он врос в дерево с веревочными усиками гниения, похожими на волокна древесного дерева, пронизывающие заброшенный дом.

Хейнс подал команду, и они двинулись дальше, шлепая по грязи, а с их стальных шлемов стекал дождь. Стало очень тихо. Ничто не двигалось. Никто не спешил. С деревьев капала вода, но больше ничего. Туман клубился вокруг них клубящимися облаками. Крил вытер с лица смесь холодного пота и еще более холодного дождя, ясно чувствуя биение своего сердца. Его мундир и заляпанные грязью ботинки казались бетонными. Он думал, что если полностью остановится, то просто утонет. Он видел, как вокруг них что-то движется, но знал, что это воображение... Призрачные, длиннорукие фигуры на периферии его зрения.

– Вниз, – внезапно прошептал Бёрк.

Они скорчились в грязи, ничего не видя и ничего не слыша... Затем из тумана появились три призрачные фигуры: немецкий разведывательный патруль, их лица почернели, штыки были подняты. Они двигались в жуткой тишине по болотистой местности, не произнося ни слова. Они растворились в тумане, и Крил не был до конца уверен, что они на самом деле не были призраками.

Десять минут спустя, пробираясь через лужи грязи и проползая по обнаженным корневым системам разрушенных деревьев, они увидели систему траншей и разрушенную землянку, которую использовали сержант Стоун и его люди. Крил разглядел почти разрушенный вал из мешков с песком, окружающий ряд траншей, залитых слизистой желтой жижей, в которой плавали трупы крыс. Там была осыпающаяся кирпичная стена, похожая на остатки дома или хижины, в которые попали прямые попадания тяжелой артиллерии. Над ним возвышалось единственное мертвое дерево, на оставшихся ветвях которого собрались вороны.

Они придвинулись ближе, теперь рассредоточившись так, чтобы один залп пулеметного огня не мог уничтожить их всех одним махом.

Закаркала ворона.

Пошел дождь.

И у всех до единого в животе шевельнулся страх.

Крил сунул сигарету в рот, и она почти сразу промокла от дождя.

– Полегче здесь, шеф, – сказал ему Бёрк, положив руку ему на плечо. – Копчиком чую – за нами наблюдают. Конечно, так и есть, – Крил огляделся, но ничего не увидел.

И все же он почти чувствовал на себе взгляды, наблюдающие глаза, пристально разглядывающие их из сгущающегося тумана.

По мешкам с песком скреблись крысы, десятки из них сидели на разрушенной стене, как будто чего-то ждали. Крил чуть не наступил на раздутый белый труп, а затем отпрыгнул назад, когда увидел, что из туловища ровным маршем выходят не две, а три крысы. Они зашипели на него и пошли своей дорогой.

– Келли, я хочу, чтобы ты отошел на левый фланг, – сказал Хейнс. – Скретч... направо. Охраняйте территорию. Крил, со мной.

Бёрк последовал за ним. Хейнс не назвал его по имени, потому что он ему не нравился. У Бёрка была медаль, а Хейнс был вне себя от ревности.

Переползая через мешки с песком, они поднялись в блиндаж.

В них ударил горячий запах разложения. Внутри было темно и тускло, черные рои мух поднимались гроздьями, ползали по их лицам и рукам. Внутри было три фута воды, щебень и мусор, и там же был сержант Стоун. Он прислонился к стене, как будто собирался закурить... Только он был разрезан от живота до горла и совершенно пустой внутри. Не было видно ни клочка внутренностей или мяса.

– Крысы? – сказал Крил, пораженный тем, что его может вот-вот стошнить.

Но Хейнс, тяжело дыша, покачал головой.

– Его не прокусили, идиот... его разрезали. Возможно, вскрыли ножом, а затем выпотрошили, вычистили, как рыбу.

Бёрк снова осмотрел тело и бросил на Крила быстрый взгляд.

– Как и других, – сказал он.

– Что, черт возьми, это значит? – потребовал Хейнс разъяснения.

– Это значит, ты, проклятый дурень, что Стоун был прогрызен какой-то тварью, только не крысой и не собакой, – сказал он, глядя мужчине в глаза. – Эти следы зубов... они от кого-то другого. Чего-то... Чего-то, я думаю, что ходит на двух ногах, как мы.

– Идиот, – сказал Хейнс, выползая из землянки.

– Испугался до усрачки, да? – сказал Бёрк, указывая большим пальцем на поспешное отступление сержанта. – Но я не виню его. Вовсе нет.

Крил обнаружил, что смотрит на лицо Стоуна, которое представляло собой ухмыляющуюся посмертную гримасу с губами, оттянутыми от обесцвеченных зубов. В его глазницах копошились личинки. В гробовой тишине землянки действительно можно было услышать их усердные сосущие звуки.

– Достаточно, – сказал Бёрк.

Они двинулись назад по осыпающейся стене, под ними осыпались кирпичи. Скретч ждал там со своей винтовкой, осматривая затопленные траншеи и плавающих крыс, пересекающих их. У его ног лежал труп гунна.

– Смотрите, – сказал он.

Он надавил ногой на грудь трупа, и между губ выскользнул почерневший язык. Он поднял сапог, и язык втянулся обратно. Он продолжал это делать, хихикая – человеческие останки потеряли для него всякую шоковую ценность.

И война закончится, – подумал Крил, делая снимок тела, – и ему придется вернуться домой, но его разум уже – черная разложившаяся рана.

– Келли! – позвал Хейнс, чуть громче шепота, но твердо. – Келли!

Они огляделись, но его нигде не было видно. Они отошли на его последнюю позицию, но там его не было. Ругаясь себе под нос, Хейнс повел их прочь, кружа вокруг поста в постоянно расширяющейся схеме поиска.

Келли исчез.

– Нам лучше уйти, – сказал Бёрк. – Что бы ни схватило его, оно все еще там. Я могу... Я чувствую его запах.

И самым безумным было то, что Крил тоже это чувствовал. Что это был за запах? Резкий, едкий, как зловоние за гранью смерти.

– О, Боже, – сказал Скретч. – Он был там... Я видел его...

Крил изучающе посмотрел на Хейнса. Это был решающий момент, и он почти слышал, как в его голове крутятся шестеренки. Отступить обратно в окопы и бросить Келли, или остаться и рискнуть собственной жизнью в том, что могло оказаться тщетным поиском? Может быть, разведывательный патруль тихо вывел его из строя. Может быть, он утонул в грязи. Может быть, он просто ушел. Мрачные возможности были бесконечны.

Лицо Скретча было белым, как сметана, в пятнах грязи. Его прищуренные глаза напоминали шрамы от ножа, а губы дрожали. Хейнс огляделся, как охотничий ястреб. Бёрк прислушался. Дождь казался серыми простынями, холодными и липкими.

– Теперь тихо, – сказал Хейнс, что-то уловив.

Крил почувствовал это и, чувствуя, не мог понять, что это было... просто смутный бесформенный ужас, который, казалось, разрастался внутри него, наполняя его и заставляя его тело сжаться. Он изучал обломки, падающий дождь, клубы тумана, стелющиеся по земле.

– Оно приближается, – прошептал Бёрк.

Крил тоже это слышал... Что-то было там, в тумане, что-то двигалось в их направлении. Медленно. Сначала это был просто приглушенный звук, а потом стало яснее: шаги по грязи. Хлюпающие звуки шагов – много ног. Незаметно, безжалостно. Затем что-то еще, что звучало прямо под падающим дождем, как шипение, но вскоре выяснилось, что это шепот – шепчущие голоса.

Крил почувствовал, как внутри него шевельнулся иррациональный ужас. Во рту у него так пересохло, что он не мог сглотнуть. Эти шаги раздавались прямо впереди, слева, справа, как и шепот. Он увеличивался в объеме, но был совершенно непонятен. Как будто прижимаешься ухом к стене спальни, пытаясь разобрать голоса в соседней комнате, которые были намеренно приглушены.

– Это не гунны, – сказал Скретч, его голос был скрипучим, как ржавая петля.

Шепот был практически над ними.

Скоро, в любую секунду, то, что было снаружи, выступит из тумана, и Крил не знал, что бы это могло быть. Он не мог объяснить это своим рациональным разумом, не мог заставить себя поверить, что это были люди... Ибо в своем сознании он видел призраков и пожирателей плоти, существ с глазами, похожими на сочащееся красное вино.

– Отвернитесь, – пробормотал Хейнс себе под нос. – Отвернитесь... ради всего святого, отвернитесь...

И они сделали это как раз в тот момент, когда из тумана появились какие-то фигуры. Ни Хейнс, ни Скретч не видели их, и Бёрк отвернулся, но Крил увидел. Всего на секунду, прежде чем туман снова окутал их. То, что он увидел, было... маленькими, похожими на эльфов, призрачными существами, которые очень походили на детей.

Он ясно видел мальчика, и его лицо напоминало ободранный череп.

9. Доктор Герберт Уэст

Я предполагал, а может быть, даже надеялся, что после уничтожения лаборатории Уэста в амбаре, его исследования также придут к концу. В том, что это было непристойно и кощунственно, я не сомневался. Я твердо верил в то, что, приняв в этом участие, я проклял свою вечную душу. После того, как сарай рухнул и превратился в тлеющую груду бревен, я умолял Уэста остановиться. Как бы я ни был очарован его навязчивыми идеями, его одержимостью, его почти сверхъестественной научной проницательностью, я полностью верил, что этому нужно положить конец. Что обстрел амбара был сродни персту Божьему. Дурной знак. Предзнаменование. Называйте это как хотите.

Когда я поделился этими мыслями с Уэстом через два дня после обстрела, когда он довольно ловко ампутировал ногу человеку, он посмеялся надо мной.

– Остановиться сейчас? Теперь, когда я стою на пороге окончательного творения? Я думаю, это невозможно. Настало время для более интенсивного изучения, чем я когда-либо предпринимал, – сказал он мне с жестоким блеском в глазах. – А теперь, лейтенант, будьте добры, сойдите со своего морального возвышения и откажитесь от своей высокой этики, здесь есть раненые, которые требуют внимания.

Типичный Уэст – до безобразия самовлюбленный, эгоистичный, высокомерный. Как будто это я нарушил свой долг. Неважно. По приказу полковника Бруннера, адъютанта нашего сектора, меня направили на должность помощника батальонного врача, и я был рад оказаться подальше от Уэста и всего, что могло происходить за его ледяными глазами. Мои обязанности на фронте были довольно рутинными. Я начинал свой день с утреннего парада больных, где осматривал тех, кто считался слишком больным для несения службы. Через меня прошло обычное количество симулянтов, но было и много серьезных случаев. Солдаты, казалось, чувствовали себя лучше с оружием под рукой, хотя во многих ситуациях я мало что мог сделать.

Траншеи, как правило, были разбиты на три части – переднюю огневую траншею, заднюю траншею и расширительную траншею. Передняя часть, как я обнаружил, почти всегда была заполнена водой по пояс, в то время как задняя была затоплена примерно на два фута, а расширительная была затоплена почти до пяти футов в глубину. В качестве военного офицера мне приходилось пробираться по ним – как и остальным – с трудом удерживаясь на ногах в скользкой грязи внизу.

Немецкие траншеи занимали более высокую местность, поэтому дождь стекал с холма в наши собственные, а также в дренаж с их линий. Санитарные условия в траншеях были ужасными. Британцы дрались, ели, спали и облегчались в этих затопленных узких прорезях грязной воды. Пустые банки из-под пайков использовались, когда это было возможно, для кала и мочи и выбрасывались из траншеи, но все это стекало обратно в больших количествах. Раны, подвергшиеся воздействию этой грязи, за очень короткое время заражались инфекцией, и часто начинался некроз. Офицеры приказали солдатам вырыть дренажные канавы, но это не принесло никакой пользы.

Повсюду были разлагающиеся тела, которые привлекали миллионы мух и тысячи крыс-падальщиков, которых англичане называли «трупными крысами». Я не преувеличиваю, когда говорю, что они были размером с котов. Они разжирели от поедания мертвых и распространяли тиф, мышиную лихорадку и заражение вшами – именно теми вшами, чьи фекалии вызвали многочисленные случаи траншейной лихорадки. Это, я должен добавить, в дополнение к страданиям, уже вызванным голодом, усталостью, контузией и бешеными случаями брюшного тифа. Длительное нахождение в мерзкой воде приводило к тому, что ступни покрывались волдырями и опухали, часто в два-три раза превышая собственный размер, если их немедленно не поместить в сухие носки и сухие ботинки, что было редкостью на фронте. Иногда ботинки приходилось очень осторожно срезать с зараженных ног, так как кожа была белой, сморщенной и гноящейся, и часто ее очищали большими болезненными листами ткани. Солдаты говорили мне, что можно вонзить штык в сильно распухшую ногу и ничего не почувствовать. Траншейная гангрена стопы была широко распространена и приводила к ампутации.

Таким образом, проблем было много, а методов лечения – мало.

В первую неделю мы подверглись ужасной газовой атаке, и многие мужчины не надели маски вовремя. Десятки из них были доставлены на вспомогательный пост носильщиками скорой помощи. Мало что можно было сделать. Тех, у кого была хоть какая-то надежда на выздоровление, отправляли в тыл на Пункт по эвакуации раненых. Остальные... Боже милостивый... Они были обожжены и покрыты волдырями, покрыты язвами, ослеплены, их веки слиплись. Они извергали огромные куски легочной ткани, кашляя и медленно задыхаясь.

Обстрелы продолжались почти ежедневно, и я извлекал осколки и ампутировал конечности, давал морфий и обрабатывал раны антисептиками. Но часто пользы от этого было мало. Травмы живота почти всегда приводили к летальному исходу. Многие из солдат были так изуродованы, что молили о смерти.

Через три недели я вернулся в тыл, чувствуя себя разбитым, измученным и потерявшим надежду.

Уэст был слишком предан своим исследованиям, чтобы отступить по моей «суеверной прихоти», как он это называл. Он перенес свою лабораторию ужасов в заброшенный фермерский дом, примерно в полумиле от Пункта по эвакуации раненых, рядом с разрушенными руинами монастыря в Аббинкуре. По-видимому, я не был посвящен в этот переезд в течение некоторого времени, еще до разрушения похожего на амбар здания артиллерийским огнем. Очевидно, были проведены определенные расследования его деятельности.

Сначала Уэст не позволил мне присоединиться к нему, и я не был разочарован этим.

– В последнее время ты стал слишком брезгливым. Твоя архаичная медицинская этика тормозит научный прогресс, – сказал он мне, когда я спросил о его новой лаборатории.

– Герберт, – сказал я, – как долго, по-твоему, ты сможешь продолжать в том же духе? Рано или поздно об этом станет известно. Что, если кто-нибудь на это наткнется?

Он улыбнулся мне.

– Тогда их ждет небольшой сюрприз, не так ли?

Вопреки всему, меня тянуло к этому человеку. Его интеллект был почти сверхъестественным. От его хирургического мастерства у меня часто буквально захватывало дух. Я был свидетелем того, как он спасал жизни и конечности, на что ни один другой медик не мог даже надеяться. За один день с Уэстом я узнал больше, чем мог бы узнать за любые пять лет учебы в медицинской школе или хирургической практики. Он был сверхъестественным. Он очаровал меня. Он напугал меня. Он заставил меня почувствовать себя средневековым пильщиком костей с банкой пиявок.

Какой бы ужасной, невыносимо мрачной ни была война, для меня было одно светлое пятно, которое было моим путеводным светом, моей силой и моей надеждой: Мишель Лекруа. Она была дочерью мэра Аббинкура. Темные волосы и глаза, экзотическая красота, от которой у меня подкашивались колени, стоило просто взглянуть на нее. В том, что я был влюблен, не могло быть никаких сомнений. Уэст, конечно, этого не одобрил.

– У тебя хорошие мозги, – сказал он мне, – но ты тратишь их впустую на простые животные нужды.

Но он не понимал меня и никогда не мог понять.

Я решил попросить ее руки и сердца. Когда я рассказал об этом Уэсту, он рассмеялся над этой идеей.

– Брак? В этой Богом забытой дыре? Это абсурд. Это просто комедия, -потом он, должно быть, увидел выражение моего лица и вздохнул. – Но... не вздумай когда-нибудь сказать, что я встал на пути твоей романтики. Конечно, я буду с тобой .

Несколько дней у меня была надежда на этого человека, но это длилось недолго.

Как я уже сказал, я мало виделся с ним, затем он снова разыскал меня, утащив ночью, чтобы показать свою новую мастерскую. За последние два месяца, как я обнаружил, он действительно был очень-очень занят. Как мне описать то, что я там увидел? Кости, разбросанные по полу... ведра с дымящимися анатомическими отходами... распространяющиеся зловонные пятна... все еще покрытые листами формы на плитах... сочлененные скелеты, свисающие с проводов... расчлененные чудовища... отвратительная вонь склепа. Стены были увешаны гравюрами по анатомии, полки заставлены черепами, книгами и загадочной стеклянной посудой, бутылками и банками с неизвестными химикатами и порошками, мрачно хранившимися вещами в бочках и резервуарах с маслянистой жидкостью.

Среди изобилия биохимического аппарата, который казался сочетанием современного научного оборудования и изделий средневековой алхимии, я заметил, что его исследования следовали почти невыразимым извращенным линиям. То, что я увидел, было складом мертвецов: большие стеклянные сосуды, наполненные частями тел – головами, руками, ногами, кистями, различными органами... И посмею ли я сказать, что ни один из них в своих резервуарах с консервантами и жизненно важными растворами не был так мертв, как должен был быть? Что я увидел извращенное и дьявольское движение среди этой коллекции патологической анатомии?

Уэст был убежден, что существует эфирная, неосязаемая связь между различными частями тела, что даже отделенные от нервной ткани сопутствующие части рассеченной формы ответят на зов ее мозга. Я знал, что это правда. Ибо я видел доказательства этого в сарае с обезглавленным туловищем майора сэра Эрика Морленда Клэпхема-Ли, который был обезглавлен в авиакатастрофе, а затем последовательно реанимирован Уэстом... И голова, и тело.

Так что, да, я увидел самые невыразимые и отвратительные вещи на ферме. В то время, как продолжались его исследования капризов совершенной реанимации, он участвовал в некоторых побочных проектах, природа которых заставила мою кровь застыть в жилах. Там, на столе, в металлической проволочной клетке, окруженной мензурками и колбами, лабиринтом стеклянных трубок и тем, что казалось архаичными перегонными кубами, ретортами и спиртовыми камерами, я увидел гротескное мясистое существо, которое было не одной крысой, а шестью или семью, которые были выбриты налысо, а затем искусно сшиты в единое целое – вялую, пульсирующую массу ткани с различными когтистыми придатками, царапающимися в поисках спасения, и несколько голов с зияющими челюстями; «существо» смотрело на меня мутными красными глазами с ненасытным голодом.

– Это ужасно! – cказал я. – Почему, Герберт? Зачем, во имя всего святого, ты это сделал?