Текст книги "Лев Толстой и его жена. История одной любви"

Автор книги: Тихон Полнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

И как ни странно было Толстому многое, что входило в веру народа, он принял все: ходил к службам, становился утром и вечером на молитву, постился, говел. И первое время разум его не противился ничему. Во что бы то ни стало ему нужен был такой смысл жизни, который не уничтожается смертью. Казалось, он нашел его. На остальное он закрыл глаза.

Замечательно, что двадцать лет назад народное понимание смысла жизни казалось Толстому совершенно не связанным с религией. Объясняя мысль своего рассказа «Три смерти», он писал, между прочим: «Мужик умирает спокойно именно потому, что он не христианин. Его религия другая, хотя он по обычаю исполнял христианские обряды; его религия – природа, с которой он жил. Он сам рубил деревья, сеял рожь и косил ее, убивал баранов, и рожались у него бараны, и дети рожались, и старики умирали, и он знает твердо этот закон, от которого он никогда не отворачивался… и прямо, просто смотрел ему в глаза».

Как бы то ни было, теперь, в конце семидесятых годов, Толстой уверен, что прельстившее его миросозерцание мужика целиком покоится на православной вере, и готов принять и ее, потому что, как он выражается, «деваться некуда».

Начало религиозных исканий Толстого воспроизведено на последних страницах «Анны Карениной». Читая эти страницы, Достоевский усомнился в прочности веры, добытой помещиком Левиным у мужика. Он даже думал, что это – еще не вера. Да вряд ли у таких, как Левин, и может быть окончательная вера. «В душе его, – говорил Достоевский, – как он ни старайся, остается оттенок чего-то, что можно, я думаю, назвать праздношатайством – тем самым праздношатайством, физическим и духовным, которое, как он ни крепись, а все же досталось ему по наследству… А веру свою он разрушит опять, разрушит сам, долго не продержится: выйдет какой-нибудь новый сучок, и разом все рухнет…»

Предположения Достоевского оправдались.

Принять целиком народную веру Толстой не был способен. «Хлопотливый ум» неизменно производил свою критическую работу. И все-таки, до поры до времени, Толстой упрямо старался вести строго православный образ жизни. Исполняя обряды церкви, он смирял свой разум и подчинял себя тем верованиям, которыми жил вокруг него русский трудящийся народ.

Раз, приехав в Петербург, он попал в семью своей придворной тетушки во время великого поста. Семья была строго православная. Но за обедом, ввиду слабости и болезни старушки-хозяйки дома, все ели скоромное. Толстой был возмущен. Он морщился и явно был не в духе; по выходе из-за стола он тотчас подошел к графине Александре Андреевне и спросил, почему они не постились. Она объяснила.

– Разве вам это неприятно?

– Конечно, когда принадлежишь к церкви, наименьшее, что можно сделать, это следовать ее уставам…»

Лев Николаевич соблюдал посты с необыкновенной строгостью. Как-то он заболел. Врач потребовал перехода на скоромную пищу. Толстой не посмел сделать этого без разрешения церкви: он поехал в монастырь и испросил там у старца разрешение на переход к скоромной пище.

В 1877 году в Ясной Поляне поселился в качестве учителя некто Алексеев. То был откровенный атеист и когда-то революционер. Сойдясь близко с Толстым, он иногда позволял себе высказывать удивление, как это Лев Николаевич, со своим развитием, пониманием и искренностью мог выполнять все обряды. Как-то они говорили об этом в гостиной в ясный морозный день. Лев Николаевич сидел против окна, замерзшего и пропускавшего сквозь узоры мороза косые лучи заходящего солнца.

– Вот посмотрите на эти узоры, освещенные солнцем, – сказал Толстой. – Мы видим только изображение солнца на этих узорах, но знаем вместе с тем, что за этими узорами есть где-то далекое, настоящее солнце, источник того света, который и производит видимую нам картину. Народ в религии видит только это изображение, а я смотрю дальше и вижу, или по крайней мере знаю, что есть самый источник света. И эта разница нашего отношения не мешает нашему общению; мы оба смотрим на это изображение солнца, только разум наш до различной глубины проникает его.

Иногда, впрочем, Толстой приходил в уныние: при всем желании, он не мог слиться с народом.

– Нет, не могу, тяжело, – говорил он, возвращаясь из церкви. – Стою я между ними, слышу, как хлопают их пальцы по полушубку, когда они крестятся, и в то же самое время сдержанный шепот баб и мужиков о самых обыденных предметах, не имеющих никакого отношения к службе. Разговор о хозяйстве мужиков, бабьи сплетни, передаваемые шепотом друг другу в самые торжественные минуты богослужения, показывают, что они совершенно бессознательно относятся к нему.

Трудности шли дальше. Сначала ему необходимо было верить, чтобы жить. И он скрывал от себя противоречия и неясности вероучения. Но мало-помалу он вынужден был сознаться, что две трети церковных служб ему не понятны и не поддаются попыткам хитроумных объяснений. Лгать себе сознательно в деле веры он не хотел и не мог.

Особенно смущали его молитвы о покорении под ноги врагов и супостатов. Перед причастием он лишь со смущением мог исповедывать всенародно свою веру в то, что перед ним не хлеб и вино, а тело и кровь Христовы: этому в действительности он не мог заставить себя верить. Ему трудно было принимать участие в почитании праздников: ведь главнейшие из них (кроме Рождества Христова) являлись воспоминанием о чудесах, которым он не верил. Особенно трудным казалось ему понять и представить себе воскресение Христа из мертвых…

Сколько раз завидовал он от души мужикам, их безграмотности и неучености!.. Ведь в этой толпе только для него, несчастного, – становилось все яснее, что «в церковном учении истина тончайшими нитями переплетена с ложью».

Так он мучился три года.

Но явились вопросы жизни, которые надо было разрешить. Вопросы эти решались церковью противно, как казалось ему, самым основам той веры, которой он жил. Его сериозно смущало враждебное отношение православия к другим вероисповеданиям (католичеству, протестантству) и к сектам русских раскольников. «Если два утверждения друг друга отрицают, – думал он, – то ни в том, ни в другом нет той единой, бесспорной истины, какою должна быть вера».

Душа его не могла также примириться с отношением православной церкви к войне, которую вела в то время Россия с Турцией, и к казням преступников уголовных и политических».

Толстой пробовал найти примирительные объяснения в догматических сочинениях. Он ездил за советом к митрополитам, архиереям; посещал монастыри и излагал свои сомнения схимникам и монахам.

Созерцая постоянно двигавшиеся по шоссе, мимо Ясной Поляны, вереницы странников из народа, шедших на поклонение мощам в Киев, он сам решился ехать туда и на месте узнать, чему учат народ монахи и старцы знаменитой Киевской Лавры…

Все было напрасно. Никто не мог разъяснить удовлетворительно мучивших его сомнений. Мало того, ему приходилось вступать с духовными лицами в пререкания, уличать их в незнании писания. При страстности его темперамента часто озлобление спора только взвинчивало и не давало душе никакого успокоения и мира с самим собою. Он чувствовал, что чем больше вникает в речи духовенства, тем больше отдаляется от истины и идет к пропасти.

Он был убежден, что в учении есть истина. Но несомненно в нем была и ложь. Необходимо было отделить ложь от истины.

Однажды он слушал урок священника детям из катехизиса. Все это показалось ему так безобразно… Умные дети так очевидно не только не верили этим словам, но и не могли не презирать их. Ему захотелось изложить в катехизической форме то, во что он верил. Он попытался. Но для него это оказалось трудным и даже невозможным.

Так подошел Толстой к критическому изучению основ вероучения – священного писания, толкований к нему, догматических богословских сочинений.

4

К началу душевного кризиса Льва Николаевича Софье Андреевне было уже за тридцать лет. Еще девочкой, почти ребенком она подметила у своего будущего мужа чрезвычайную «переменчивость суждений». Выйдя замуж, она не тяготилась этим свойством любимого человека. Но постепенно должна была, конечно, происходить эмансипация. Живя в тесной дружбе с великим человеком, она росла духовно. Пока вкусы и интересы их не расходились, она всеми силами души стремилась к поставленным им целям. Всю свою неутомимую и хлопотливую энергию она вкладывала в разраставшуюся семью, всячески помогая мужу в его стремлениях к достатку и славе. По свидетельству самого Льва Николаевича и всех окружавших, основными чертами ее характера были простота, прямота и искренность. Но с этими свойствами соединялась у нее некоторая душевная грубость, мало заметная под чарами молодости и красоты. Теперь, в зрелом возрасте эта грубость все больше давала себя чувствовать. Росла с годами и самоуверенность, в которой еще в первое время супружеской жизни Лев Николаевич обвинял ее. Начав с участия во всех интересах мужа, она, по мере своей эмансипации, отмежевалась от некоторых его увлечений (физический труд в сельском хозяйстве, возня с крестьянскими ребятишками в школе). В особенности приходила она в волнение, когда эти временные увлечения отрывали Толстого от художественной работы. Она любила его талант. К тому же он приносил им славу и деньги. А к славе и деньгам Софья Андреевна была всегда чувствительна. Ревнуя мужа к его переменчивым увлечениям, она теперь уже не хотела скрывать враждебного к ним отношения. Теперь она уже откровенно «презирала» все эти азбуки, арифметики, грамматики и даже школы, которые отвлекали его от «настоящего дела».

Всякие религиозные искания были ей совершенно чужды. Самоуверенно и спокойно она считала себя хорошею христианкою, в пределах светских приличий исполняла требования церкви и воспитывала детей в официально православном духе.

Душевный кризис Толстого был ей мало понятен. Болезни и смерти волновали ее, нарушая безоблачные дни предшествовавшего счастья. Но призрак смерти, овладевший исключительным воображением ее мужа, был бессилен воздействовать на ее житейский здравый смысл.

Сначала она думала, что это – новые причуды. Она сердилась, когда он к каждому слову приплетал Господа-Бога или заканчивал свои письма к ней словами: «Господи помилуй!». «Во всем воля Божья!» и т. п.

Потом, присматриваясь к его мучениям, она решила, что это проявление болезни, требовала сериозного лечения, посылала его на кумыс и сама поднималась со всею семьею в самарские степи, хотя новые владения не пользовались ее симпатиями.

Всматриваясь в тяжелые переживания мужа, она пыталась примириться с ними: ведь в конце концов овладевшая им религиозная мания не нарушала устоев жизни семьи. Все протекало в приличных православных рамках. Конечно, она желала утишить чрезмерный религиозный пыл мужа. Но за 12–15 лет совместной жизни она убедилась, что его духовные процессы не поддавались воздействию со стороны. Все проходило само собой. Надо было предоставить все благотворному влиянию времени.

Их личные отношения не изменились. Приливы и отливы любви совершались по-старому. В общем все-таки это было семейное счастье.

Письма Толстого жене в самые критические годы его испытаний – полны прежнею нежностью. Вот, например, в 1876 году он говорит: «Я иногда писал тебе, ничего не говоря о моих чувствах, потому что в ту минуту, как писал, не был так расположен. А в эту поездку всякую минуту думаю о тебе с нежностью и готов все письмо наполнить нежными словами. Прощай, душенька, милая, я так радуюсь тому чувству, которое имею к тебе, и тому, что ты есть на свете…»

Или в 1877 году: «Прощай, душенька, не получал еще письма от тебя. Без тебя я стараюсь о тебе не думать. Вчера подошел к твоему столу и как обжегся, вскочил, чтобы живо не представлять тебя себе. Также и ночью не гляжу в твою сторону…»

Или в 1878 году: «Только бы Бог дал, все было бы благополучно во время нашей разлуки, а то я люблю это чувство особенной, самой высокой, духовной любви к тебе, которую я испытываю сильнее в разлуке с тобою. Теперь главный вопрос: ехать тебе (в Самару) или нет? По-моему, нет, и вот почему: я знаю, что главное для тебя – это я. Я скорее желаю вернуться, чем оставаться…»

Но вот в православии Толстого стали замечаться колебания и склонность восстать против церкви. Это был новый удар для Софьи Андреевны. Она неспособна была переживать с мужем перипетии его исканий и потому часто поведение его казалось ей совершенно непонятным и неожиданным.

С некоторых пор она ввела в доме строго православный режим. Замечая колебания мужа, она всячески усиливала исполнение обрядов и обычаев православной веры. Весь дом должен был строго соблюдать посты. И вдруг произошел такой случай. Двум учителям – гувернеру французу и атеисту Алексееву готовили отдельно скоромное. Как-то им подали вкусные скоромные котлеты. Лакей отставил блюдо на окно. Лев Николаевич неожиданно сказал сыну: «Ильюша, а дай-ка мне котлет». Сын подал. Лев Николаевич с аппетитом съел скоромную котлету и с тех пор перестал поститься.

Софья Андреевна не знала, что и думать.

В конце этого периода она писала сестре: «Левочка же теперь совсем ушел в свое писание. У него остановившиеся странные глаза, он почти ничего не разговаривает, совсем стал не от мира сего и о житейских делах решительно неспособен думать…» «Левочка читает, читает, читает… пишет очень мало, но иногда говорит: «теперь уясняется», или: «ах, если Бог даст, то то, что я напишу, будет очень важно!»… «Левочка все работает, как он выражается; но – увы! – он пишет какие-то религиозные рассуждения, читает и думает до головных болей, и все это, чтобы показать, как церковь несообразна с учением Евангелия. Едва ли в России найдется десяток людей, которые этим будут интересоваться. Но делать нечего, я одно желаю, чтобы уж он поскорее это кончил и чтоб прошло это, как болезнь. Им владеть или предписывать ему умственную работу такую или другую никто в мире не может, даже он сам в этом не властен».

А Толстой между тем уже не впадал в полное уныние. Он начинал громадную критическую работу в совершенно новой области, но был уверен, что пробьет грунт до материка, добьется истины и тогда воспарит высоко.

22 октября 1879 года он писал в записной книжке: «Есть люди мира, тяжелые, без крыл. Они внизу возятся. Есть из них сильные – Наполеон, пробивают страшные следы между людьми, делают сумятицу в людях, но все по земле. Есть люди, равномерно отращивающие себе крылья и медленно поднимающиеся и взлетающие. Монахи. Есть легкие люди, воскрыленные, поднимающиеся легко от тесноты и опять спускающиеся, – хорошие идеалисты. Есть с большими, сильными крыльями, для похоти спускающиеся в толпу и ломающие крылья. Таков я. Потом бьется со сломанным крылом, вспорхнет сильно и упадет. Заживут крылья, воспарю высоко. Помоги Бог. Есть с небесными крыльями, нарочно из любви к людям спускающиеся на землю (сложив крылья) и учат людей летать. И когда не нужно больше, улетят – Христос».

Глава седьмая
Догма и жизнь

1

Испытал ли Толстой полное духовное обновление?

Был ли в жизни его резко выраженный кризис?

На этот счет существуют различные мнения. Сам Толстой совершенно определенно описывает муки своего духовного перерождения и в «Анне Карениной», и в «Исповеди». Путем различных сопоставлений легко отнести этот резкий процесс ко второй половине семидесятых годов. Мало того. Когда мысль Толстого кристаллизовалась, когда он дошел в своих исканиях до некоторых выводов и до относительного спокойствия, он писал (в 1884 году): «Пять лет тому назад, я поверил в учение Христа – и жизнь моя вдруг переменилась: мне перестало хотеться того, чего прежде хотелось. То, что прежде казалось мне хорошо, показалось дурно, и то, что прежде казалось дурно, показалось хорошо. Со мною случилось то, что случается с человеком, который вышел за делом и вдруг дорогой решил, что дело это ему совсем не нужно, – и повернул домой. И все, что было справа, – стало слева, и все, что было слева, – стало справа: прежнее желание быть как можно дальше от дома – переменилось на желание быть как можно ближе от него. Направление моей жизни – желания мои стали другие: доброе и злое переменилось местами. Все это произошло оттого, что я понял учение Христа не так, как я понимал его прежде».

Казалось бы, ясно. Но нет! иные исследователи и даже люди, близкие Толстому, готовы утверждать, что никакого переворота не произошло, и все, что впоследствии Толстой высказал в своих религиозно-философских сочинениях, жило в нем всегда. Среди других подтверждений этой неожиданной мысли приводится обыкновенно та запись дневника от 5 марта 1855 года, в которой двадцатишестилетний Толстой собирался создать новую религию, соответствующую духу времени. Запись эта, действительно, замечательна, так как во всех деталях своих оказалась пророческой. Но строить приведенные выводы на таком факте нельзя. На протяжении жизни Толстого не раз выплывали наружу странные мысли и сны, имевшие для него такое же значение, как для героини «Анны Карениной» – ее вещий сон. Такие неожиданные «пророчества» у Толстого ничем не были связаны с поступками его в ближайшем и отдаленном будущем. Толстым двигали другие силы. Невозможно решить: были ли то проявления глубин подсознательной жизни, или просто случайные совпадения мимолетной мысли с отдаленною во времени действительностью. В частности, запись дневника 5 марта 1855 года – лишь неожиданно явившаяся мечта очень честолюбивого молодого человека: он хочет ни более, ни менее, как создать для человечества новую религию. Так же мечтал он за три года до этого «составить истинную, правдивую историю Европы нынешнего века» и находил, что это «цель на всю жизнь». Или в другой раз он писал в дневнике: «посвящу остальную жизнь на составление плана аристократического избирательного соединения с монархическим правлением на основании существующих выборов. Вот цель для добродетельной жизни. Благодарю Тебя, Господи, дай мне силы…»

Подобные мечты ровно ни к чему не обязывали. И в течение 20 лет после записи 1855 года и даже в половине семидесятых годов Толстой вовсе и не помышлял о создании новой религии.

И тем не менее, в явно неправдоподобных утверждениях близких Толстому людей, несомненно, есть доля правды.

Элементы последующих сочинений и последующего учения можно легко указать у Толстого и до половины семидесятых годов. И гораздо чаще и больше – в его полусознательном, интуитивном, художественном творчестве, чем в дневниках, статьях и письмах. Стержень оставался тот же. В юном Толстом уже были заложены, как и у всякого другого, его будущие возможности. Но все же кризис в половине семидесятых годов несомненно был. И кризис весьма бурный. Однако, можно ли считать этот кризис в жизни Толстого единственным и последним?

Нет.

Отличительной чертою Толстого надо признать его вечные перемены. Духовный кризис может случиться с каждым. У Толстого из таких кризисов состоит вся жизнь.

Читая и перечитывая «Войну и мир», трудно отрешиться от мысли, что оба героя романа (князь Андрей Болконский и Пьер Безухов) близки автору по духу: один олицетворял то, что Толстой называл своим «умом ума» (разум, анализ, мысль); другой – его «ум сердца» (вера, синтез, чувство). Они – люди совершенно различные, а по преобладанию разума или чувства являются натурами, прямо противоположными. Одна черта у них, однако, общая. Их взгляды, убеждения, миросозерцание находятся в состоянии неустойчивого равновесия. В каждую данную минуту можно ждать в этой области самых решительных перемен. Такие перевороты связаны с событиями личного свойства, – болезнью, неудачами, пресыщением, смертной тоской и т. д. Вдруг в голове свертывается тот главный винт, на котором держалась жизнь, связь между прежде понятными явлениями рассыпается, «мир заваливается», наступает хаос. Потом, постепенно, разрушенный мир начинает снова восстановляться в душе на иных и, кажется, уже незыблемых основаниях. Но наступают новые события, и опять все разваливается. Основы характеров остаются неизменными. Но невозможно представить себе последнюю стадию развития их духовной жизни, последнее миросозерцание каждого из них. Смерть может прекратить эти перевороты, но до самой смерти нельзя положиться ни на одно (на этот раз уже самое достоверное!) решение. И нельзя сказать, чтобы здесь мы имели дело с постоянным душевным хаосом, постоянными колебаниями, постоянным движением. В каждый данный момент убеждения категоричны и тверды, как скала. А назавтра, быть может, обстоятельства сложатся так, что весь стройный душевный мир предшествующей прочной постройки безнадежно завалится.

У князя Андрея такие перемены реже, процесс мучительнее. У Пьера Безухова постоянные «верю – не верю» доведены до крайности, и фантастические фазы его душевного развития переходят в область комического.

Способностью «разрушать и снова созидать миры», как говорит философ Шестов, отличается и герой «Анны Карениной» – Константин Левин.

Такими критическими переживаниями полна судьба Толстого. Человек со своими коренными свойствами остается, конечно, всегда тот же. Но в каждый данный период незаметно накапливается критический материал для будущего переворота. Он прорывается в мыслях и писаниях. Постепенно он приобретает упругость, становится все более сознательным. Наконец, наступает перелом. Иногда он носит такой бурный характер, как в половине семидесятых годов, иногда протекает с большею постепенностью, с большим спокойствием.

Да, почти все элементы будущих проповедей Толстого можно найти в писаниях его до 1879 года. Но то были размышления, переживания, не собранные в ясное, боевое миросозерцание. Надлежащие ударения ни на чем еще не были поставлены. То были предрассветные сумерки. Он зорко вглядывался в неверные очертания окружавших его предметов. Но вот появилось солнце и ослепительно осветило все. Казалось, навсегда воцарилось определенное «разумение». Увы! впереди был еще длинный день прозаической действительности, чреватый полутонами, новыми событиями и настроениями, новыми мыслями.

2

Толстой пришел к необходимости критически исследовать учение церкви. Результаты этого исследования он изложил в книге «Критика догматического богословия». Он сам очень высоко ценил эту работу. В действительности «Критика догматического богословия» – книга слабая и по содержанию, и по форме. Параграф за параграфом он критикует учебник догматического богословия одного из русских архиереев, делая попутно экскурсии в область символа веры, посланий восточных патриархов, катехизиса. Книга полна резких нападок, сарказмов, издевательства. Он обвиняет церковь («собрание праздных, обманывающих, невежественных людей») в прислужничестве власти, в «сознательном обмане, посредством которого одни люди хотят властвовать над другими». Люди опытные и образованные давно уже не обращают на церковь никакого внимания. Народ? Толстому теперь кажется, что и народ совершенно равнодушен к церкви.

Толстой пытается даже доказать, что церковь, с ее «непроходимым лесом глупости», является учреждением антихристианским. Церковь не нужна: Христос заповедал не учить, а творить добрые дела, чтобы люди, видя их, прославляли Бога. Верили и верят только делам…

Сделана была попытка напечатать «Исповедь» в одном из бесцензурных журналов. Но книжка в последнюю минуту была арестована, статья Толстого запрещена и вырезана. О печатании «Критики догматического богословия», конечно, не могло быть и речи. Так началась борьба с Толстым правительства. Она чрезвычайно способствовала его популярности. Нелегальные списки его сочинений начали расходиться в большом количестве экземпляров. Религиозные вопросы мало затрагивали в то время русскую интеллигенцию. Но преследования правительства придавали мыслям Толстого совсем особенную пикантность. И в разных частях страны создались центры для переписки и распространения запретных творений великого писателя.

Теперь Толстой уже никому не верит. Ему нужно самому исследовать первоисточники. Он берет греческие тексты четырех Евангелий, ученые комментарии к ним, лучшие переводы на новые языки, своды. Пользуясь своим недавним знакомством с греческим, он переводит слово за словом. Часто в длинные примечаниях и целых статьях он оспаривает общепринятые толкования, предлагая новое понимание. Каждое отступление от обычного перевода, каждое вставленное разъяснение, каждый пропуск он объясняет и доказывает сличением разных вариантов евангелия, контекстом, филологическими и другими соображениями. По мере движения вперед он увлекается и пылает восторгом. С каждым шагом он все больше убеждается, что христианство есть самое строгое, чистое и полное метафизическое и этическое учение, выше которого не поднимался до сих пор разум человеческий. Вместе с тем, составляя свой систематический свод четырех Евангелий, он приходит к окончательному убеждению, что учение христианских церквей имеет мало общего с чистым учением Христа, так как старается соединить несоединимое: философию евангелий с ветхим заветом и позднейшими толкованиями.

Так составилось это обширное творение, в котором отважный исследователь, восторгаясь и пламенея, делал все новые и новые открытия.

Через 20 лет в предисловии к одному из заграничных изданий свода евангелий автор отнесся к своей горячей, «незабвенной» работе критически. Он писал в 1902 году: «Под влиянием восторга и увлечения, я, к сожалению, не ограничился тем, чтобы выставить понятные места евангелия, излагавшего учение (пропустив то, что не вяжется с основным и главным смыслом и не подтверждает и не отрицает его), но пытался придать и темным местам значение, подтверждающее общий смысл. Эти попытки вовлекли меня в искусственные и, вероятно, неправильные филологические разъяснения, которые не только не усиливают убедительности общего смысла, но должны ослаблять ее».

Венцом исканий Толстого явилась книга «В чем моя вера?» Он работал над нею в течение 1883-го года. Блестящий трактат полон пылкою верою. Здесь с чисто толстовской страстностью подведены итоги долголетнего процесса.

К каким же непоколебимым истинам пришел Толстой на этот раз?

Он категорически отверг учение церкви и всю обычную христианскую мистику. Для него Христос – не Бог, а учитель истины. Евангелие не нуждается в авторитете божественного происхождения. Основные его веления начертаны в душе. Они подлежат проверке лишь внутреннего сознания (совести) человека.

Учение мира, поддерживаемое церковью, создает бессмысленную, полную несчастий жизнь на земле. Жизнь эта заканчивается смертью. Учение Христа указывает цель жизни, не уничтожаемую смертью. Цель эта поддержание – мира, единения и любви между людьми. Никто не может и не должен рассчитывать на личное бессмертие, но дело его жизни, если он посвятит ее увеличению любви на земле, останется вечным. И сам он, после плотской смерти, сольется с разлитой в мироздании любовью, т. е. – с Богом.

Так осмысливается истинно христианская жизнь ввиду неизбежной личной смерти.

Увеличение любви на земле требует устранения соблазнов, которые стоят перед человеком. Соблазны эти манят ложным обещанием увеличения счастья плотской жизни. Нагорная проповедь (ключ к пониманию Евангелия) дает пять простых и ясных заповедей для борьбы с соблазнами. Толстой формулирует их так: 1) не сердись, 2) не блуди, 3) не клянись, 4) не противься злу насилием, 5) не воюй (люби врагов своего народа).

Эти пять заповедей исключают все зло из жизни людей. Исполнят люди эти заповеди – и царство мира будет на земле. Оно не только осмыслит жизнь людей ввиду неизбежной личной смерти, но даст блаженство уже на земле, ибо мира всего мира жаждет каждое сердце человеческое.

Борьба с соблазнами требует от сильных мира сего коренной ломки их жизни и положения.

«Быть бедным, быть нищим, быть бродягой – это то самое, чему учит Христос; то самое, без чего нельзя войти в царство Бога, без чего нельзя быть счастливым здесь, на земле».

Это превращение в нищего и бродягу вернет человека к природе, даст ему труд любимый и свободный (в частности – труд физический), настоящую близость с семьею, свободное, любовное общение со всеми людьми мира, здоровье и безболезненную смерть.

Во всех этих отношениях люди, цепко держащиеся за мирские блага, находятся в несравненно худших условиях, чем последний бедняк.

– Но никто не будет кормить тебя и ты умрешь с голоду, – говорят на это, забывая слова Христа: «трудящийся достоин пропитания».

– Трудись бескорыстно, без желания создать себе собственность. Всякий, нуждающийся в твоей работе, поддержит и твою жизнь, и жизнь твоего семейства.

Исполнение этого учения не трудно; оно не призывает к страданиям и лишениям в этой жизни, но избавляет от девяти десятых страданий, которые мы несем во имя учения мира.

Последняя (ХII-ая) глава книги полна восторженного пафоса. Толстой говорит:

«Я верю, что благо мое возможно на земле только тогда, когда все люди будут исполнять учение Христа. Я верю, что исполнение этого учения возможно, легко и радостно. Я верю, что и до тех пор, пока учение это не исполняется, что если бы я был даже один среди всех неисполняющих, мне все-таки ничего другого нельзя делать для спасения своей жизни от неизбежной погибели. Я верю, что жизнь моя по учению мира была мучительна, и что только жизнь по учению Христа дает мне в этом мире то благо, которое предназначил мне отец жизни». «Все, что прежде казалось мне хорошим и высоким – почести, слава, образование, богатство, сложность и утонченность жизни, обстановки, пищи, одежды, приемов – все это стало для меня дурным и низким; – мужичество, неизвестность, бедность, грубость, простота обстановки, пищи, одежды, приемов – все это стало для меня хорошим и высоким…» «Я верю, что разумная жизнь – свет мой – на то только и дан мне, чтобы светить перед человеками не словами, но добрыми делами, чтобы люди прославляли Отца…» «Я верю, что единственный смысл моей жизни – в том, чтобы жить в том свете, который есть во мне, и не ставит его под спудом, но высоко держать его перед людьми так, чтобы люди видели его…» «Ибо истина передается людям только делами истины».

Таково это учение. Трудно проникнуться им не только по приведенному краткому изложению, но и после чтения красноречивой книги Толстого. Трудно поверить простоте и легкости проведения этого учения в жизнь. Толстой получил свою веру от мужиков. Сомнительно, чтобы любой из них согласился с автором книги «В чем моя вера?» Мужика не легко убедить в преимуществах его положения по сравнению с положением знатных, богатых и ученых. К тому же вера мужика, правила его поведения основаны на представлении о личном бессмертии, о награде или наказании «на том свете». А личное существование после смерти чуждо новым воззрениям Толстого.