Текст книги "Еще один круг на карусели"

Автор книги: Тициано Терцани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 41 страниц)

Незадолго до захода солнца под навесом разворачивалась ежедневная церемония зажигания огней, в которой принимала участие вся семья. Пригласили и меня. Полагалось горящей головешкой поджечь кизяк в земляных печах и поддерживать тлеющий огонь под тиглями. Один человек оставался дежурить всю ночь. Наутро металлы остудят, будут часами перетирать, а вечером снова начнут прокаливать. И так неделями, месяцами.

– Только в Индии, где рабочая сила дешева, мы можем позволить себе производить лекарства такого типа. Возможно, именно потому, что мы – индийцы, наши лекарства не принимают всерьез специалисты из Онкологического центра, – добавил он.

На протяжении дня Вайдия несколько раз упомянул мою любимую больницу, и я, не рассказывая о себе, поинтересовался, почему он все время о ней вспоминает. Он сказал, что не бывал в нью-йоркском Центре, но многие пациенты, которые там лечились и были признаны безнадежными, приезжали к нему. Вайдия знал, что в Онкологическом центре сделали ставку на генетические исследования, но не считал, что это путь к решению проблемы. Он встречал многих пациентов, которым в Центре сделали пересадку костного мозга, и не видел в этом серьезной пользы.

– Мне-то подходят даже те пациенты, у которых костный мозг полон метастазов, – улыбнулся он, и это прозвучало вызовом.

– Я еще не скоро буду готов стать вашим пациентом, – вырвалось у меня. И в нескольких словах я рассказал историю своей болезни.

Вайдия ничего не сказал, но после этого моего «признания» мы стали ближе друг другу. Он пригласил меня поужинать.

Сам Вайдия сидел во главе стола, по правую руку – жена, потом трое детей – две девочки и мальчик. Все трое были готовы следовать по стопам отца и деда и стать врачами-аюрведистами. Я увидел, как перед едой Вайдия проглотил, запивая водой из серебряного стакана, несколько таблеток: цинк, золото, жемчуг, коралл, ртуть, как он сам мне объяснил. Плюс порция черного перца: «чтобы развести огонь, нужно горючее».

Лепешки, которые мы ели, испекли не из обычной муки. Это перемолотая трава, растущая здесь повсюду.

– Это самая дешевая мука, которую едят бедняки, – сказал Вайдия. – И они меньше болеют, если придерживаются своего традиционного рациона. К сожалению, с достатком мы становимся более глупыми и менее здоровыми.

Только когда мы устроились в небольшой гостиной выпить травяного чая, он снова заговорил обо мне.

– Когда-нибудь вы должны приехать сюда как пациент, потому что они там, в Онкологическом центре, потерпели с вами неудачу – как, собственно, и со многими до вас. Они не в состоянии ответить на элементарный вопрос: из-за чего вы заболели? Этот довод был для меня не нов. Я и сам думал над этим все три месяца в Нью-Йорке. Но он добавил к этому аргументу еще один, уточняющий.

– Больной обречен, если его будут лечить по-западному, то есть бороться с раком, а не с его причинами. Некоторые справляются с болезнью, меняя образ жизни.

– Ну… Примерно это я и пытаюсь сделать.

– Да, а потом эти, из Центра, скажут, что это их заслуга!.. Ну, вы же знаете: если человек проживет еще пять лет, это считается их большим успехом. А если на шестой год он умирает, что же это за успех?

По его мнению, одна из основных причин моего типа заболеваний – это нарушение содержания микроэлементов в моем организме. Частично этот дисбаланс был вызван загрязнением окружающей среды, тем фактом, что земля оскудевает и все меньше в ней естественных компонентов; при этом она просто нашпигована всякой «химией».

Он попросил меня прийти на следующее утро натощак. Хотел проверить состояние моей крови. Для этого он пользовался особым, «теневым» микроскопом. «Звезды видны на темном небе, – объяснил он. – Но они есть и днем, они никуда не деваются. То же самое происходит и с признаками рака. Я смотрю на вашу кровь и могу разглядеть лучше и раньше западных врачей признаки того, как будет развиваться ваш рак».

Ох, не понравились мне эти слова. Неужели еще один шарлатан?

Вечером, в маленькой гостинице, на этот раз в центре Дехра-Дуна, перед сном я прочел еще несколько историй о животных из «Панчатантры» – занимательных, но скажем прямо, не слишком поучительных. Вот одна из них.

Один старый лев каждый день после обеда укладывался подремать, но постоянно его донимала мышь – то залезет в ухо, то теребит гриву. Лев был большой и сильный, но с мышью справиться не мог, уж больно она мала. Тогда он нанял охранником кота, обещая делиться с ним добычей. Сперва все шло как нельзя лучше. Мышь, видя кота, не выходила из норки, лев спал спокойно, а кот, которого он щедро угощал остатками своего обеда, теперь всегда был сыт. Лев не уставал расхваливать кота и благодарить его за помощь. Но однажды мышь, проголодавшись, выбежала и кот, недолго думая, поймал ее и съел. Когда лев проснулся, кот, вне себя от гордости, рассказал ему о своей удаче. Лев на это ничего не сказал, но отношение его к коту круто изменилось. Он больше не разговаривал с ним и не давал ему ни крошки еды. Кот ничего не понимал.

– Я же выполнил свой долг, почему ты так со мной обращаешься? – осмелился спросить он, поголодав несколько дней.

– Ничтожная тварь! Ты – раб, который больше не нужен. Уйди и не мешай мне спать, – ответил лев.

На следующее утро, натощак, я явился в дом Вайдии. Семья еще завтракала, Вайдия сидел во главе стола. Дверь комнаты была открыта, и голуби, куры и утки волновались, требуя свою долю.

Вайдия поручил меня заботам девушки-микробиолога. Она взяла у меня капельку крови, поместила ее под микроскоп, и на большом мониторе я увидел прекрасное зрелище; разноцветные пятнышки двигались, соприкасались, сливались в объятии, поглощали друг друга, меняли форму и цвет. Невероятная жизнь кипела в капельке моей крови!

По словам девушки, все шло хорошо. Потом пришел Вайдия; он заметил, что в крови еще оставались признаки пищи, съеденной двенадцать часов назад, следствие плохого усвоения; что кровяные шарики не были правильной формы – признак нехватки железа. Что сопротивляемость у меня была низкая, что клетки, вместо того, чтоб жить пять часов подряд, отмирали уже через час. И так далее, и тому подобное…

Мне подумалось, что весь этот спектакль с налетом современности, привнесенным большим экраном, был устроен специально, чтобы вызвать доверие. Ловушка? Время от времени Вайдии приходилось отвечать на телефонные звонки – и среди них оказался звонок от матери того самого пакистанского мальчика. Она звонила из Дубая, чтобы сказать Вайдии несколько добрых слов. Он дал мне с ней поговорить. Мальчику сейчас было шестнадцать, и он чувствовал себя прекрасно. Они были навечно благодарны Вайдии за то, что он сделал.

Случайность? Или он организовал этот звонок, чтобы произвести на меня впечатление? Думаю – случайность. Вайдия вызывал у меня симпатию, и его система действительно сумела вернуть надежду многим изверившимся людям, а возможно, кого-то и вылечила. Но в сущности его подход к болезни не особенно отличался от подхода нью-йоркских «ремонтников», которых он сам же и критиковал. Он тоже видел во мне лишь материальный объект, в котором недоставало того или иного металла. В лучшем случае, он мог его добавить в мой организм. А это меня больше не привлекало.

Когда он сказал, что мне надо будет принимать одну из его смесей для укрепления иммунной системы, я ответил, что пока решил отказаться от лекарств и приехал к нему, рассчитывая встретить… алхимика. Он рассмеялся. Думаю, он меня понял, и простились мы самым сердечным образом. Я пообещал, что честно напишу о нем и о его экспериментах.

Я возвращался в Дели. Впереди было семь или восемь часов пути, и я устроился поудобнее на заднем сиденье старого «Амбассадора». На дороге было полно ухабов, и читать я не мог. Поэтому, чтобы задремать, я сам себе рассказал притчу о животных. Не из «Панчатантры», а более древнюю, одну из простеньких историй Вед, но с возвышенной моралью.

Как-то раз, пролетая над деревней, ястреб видит рыбу у поверхности пруда. Он пикирует, хватает ее и улетает прочь. Стая воронов, наблюдавших за этой сценой, бросается, чтобы отобрать добычу. Их много, они наглые и крикливые. На подмогу к этим воронам спешат другие. Ястреб пытается подняться в воздух, но вороны уже насели на него со всех сторон, клюют, не дают передышки.

Когда ястреб понимает, все это потому, что он цепляется за добычу, то бросает ее.

Вороны накидываются на рыбу, а ястреб улетает налегке. Ничто и никто больше его не отвлекает. Он летит все выше и выше в небеса, в бесконечность. Он свободен, он в мире с собой.

Голос флейты в тумане

Лес не обманул наших ожиданий, с каждым шагом он все больше наполнялся жизнью, тайной, трепетом. Деревья казались нефами огромного собора, косые лучи солнца пробивались сквозь кроны, как сквозь волшебные витражи. Вскоре ничего вокруг уже не напоминало о нашем времени. Единственным следом человеческого присутствия была тропа: она то поднималась, то резко падала вниз в темный овраг, чтобы затем вынырнуть и снова вести нас все дальше и выше.

Древние дубы, поросшие мхами и лишайниками, свисающими с искривленных ветвей; рододендроны с корой, отливающей оттенками серого, розового и фиолетового. У каждого была своя индивидуальность, своя история. На стволах виднелись шрамы от молний и пожаров.

В этом лесу на склонах Гималаев обитали легенды. Любая трава здесь могла оказаться целебной, каждый укромный уголок – убежищем праведника, каждая расселина – логовом медведя или леопарда. Мы не привыкли к такому величию природы. Говорить не хотелось, изумленные, слегка растерянные, мы шли в благоговейном молчании, прислушиваясь к шелесту листвы, к далекой возне какого-то зверя, к крику птицы. Лес жил, дышал, говорил; тысячи жизней сливались здесь в одну общую.

Поднимаясь по горному склону, человек часто думает о награде за свои усилия; ну хотя бы о возможности взглянуть на мир сверху. Номы были вознаграждены раньше. Среди леса мы увидели стену из крупных мшистых камней и ржавые ворота.

Я отворил их. Мы прошли между двумя величественными деревьями, которые, как стражи, стояли по сторонам тропы; в полусотне шагов от ворот лес закончился, тропа ушла вбок; нам открылись ярко-зеленые луга, расположенные амфитеатром в несколько ярусов; вверху, на седловине, виднелась труба, скаты крыши. Там стоял дом, приютившийся в тени высоких кедров.

Все внезапно застыло и умолкло, будто утратило реальность, будто все это было написано на большом холсте. И мы, как по волшебству, вот-вот должны были очутиться там, внутри картины. Это было видение вне времени; воплощение покоя, которого мы никогда не знали.

Залаяла собака, и старик, дремавший на солнце, встал.

Пришлось взобраться еще немного, чтобы достичь этих силуэтов, темневших на фоне неба. Когда мы поднялись, у нас перехватило дыхание: вдоль линии горизонта, над целым океаном вершин и долин, над облаками, где, казалось, кончается мир, высились простиравшиеся насколько хватало глаз горы. Неприступные, ослепительно белые на фоне лазури. Нематериальные, небывалые, как на картине.

– Скажите нам правду, ведь это картина? – спросил я Старца, который ждал нас у дверей дома.

Он хохотнул.

– Конечно. Она создана Божественным Живописцем. И каждый день она разная, – сказал он. Потом добавил, пристально глядя на меня:

– Сказать вам правду? Почему? Значит, вы ищете правду? Разве мы могли ответить «нет»?

– Правда подобна красоте. Она не знает пределов, – продолжал он. – Ее нельзя заключить, как в клетку, в слова или формы. Истина бесконечна.

Мы с Анджелой переглянулись. После такого вступления уже не было нужды в формальном ритуале знакомства.

Старец пригласил нас сесть в плетеные кресла, затем предложил воды.

– Это из лесного родника, – заверил он.

Худой и морщинистый, Старец сам был похож на корягу из того леса, из которого мы только что вышли. На нем были коричневые брюки, толстый темно-зеленый свитер и шерстяной берет, тоже цвета листвы. На крупном носу – очки; белая борода обрамляла смуглое индийское лицо. Оно совсем потемнело от многолетнего пребывания на солнце. Над входом в его жилище свисали корзины и пучки сухих трав.

Стоял декабрь, но солнце пригревало, воздух был прозрачным, и гора у нас за спиной присутствовала при разговоре как еще один гость или, возможно, как подлинный хозяин. Собака успокоилась и уснула у ног Старца, который медленно стал сворачивать самокрутку. Из кустиков шалфея перед крыльцом выглядывали пурпурные цветочки на длинных стеблях, кусты роз, которые никто не подрезал, были усыпаны мелкими бутонами. Казалось, каждая травинка, каждый камень радуется покою и солнечному свету.

Едва мы вынули из сумок хлеб и сыр, как два ворона, черных-пре-черных, слетели, каркая, с верхушки кедра за своей долей. Старец сказал, что уже два года делит с ними трапезу.

– Это самец и самка? – спросил я.

– Пусть сами разбираются, – рассмеялся он.

Мы с Анджелой снова переглянулись. Что привело нас сюда? На первый взгляд обычная цепь маленьких шагов, совпадений, решений. Лишь спустя какое-то время мы осознаем, что не сами делали эти шаги и не сами принимали решения. Кто-то подталкивал нас, возможно, что-то.

За годы, прожитые в Индии, Анджела видела Гималаи только издалека, в Дхарамсале; и мы решили это Рождество провести в Алморе, старинном городке, расположенном на большом горном хребте, где Индия к северу граничит с Тибетом, а на востоке с Непалом. Остановились мы в бунгало, построенном еще в XIX веке; теперь здесь пансион, названный «Деодарз» («Деревья богов») в честь величественных кедров, которые когда-то росли повсюду.

У Алморы длинная история. Городок упоминается еще в Пуранах, сборнике древних легенд. Веками она была вратами к самым священным вершинам Гималаев и их секретам. В Алморе останавливались на отдых «санньясины», принявшие решение «уйти в лес», и святые отшельники, устремлявшиеся еще выше, к самим ледникам. В Алморе бывал Тагор; приезжали сюда и мистики, как Вивекананда, который основал тут один из ашрамов. Ганди, проведя здесь несколько недель, сказал, что это идеальное место для здоровья души и тела. Алмора, если использовать терминологию «священной географии», находится в центре тантрического треугольника (другие считают, что свастики) и славится как место для сосредоточения и духовной жизни.

В прошлом веке Алмора с Гималаями, тянущимися вдоль всего горизонта, и с почти нетронутыми лесами привлекла внимание кучки иностранцев, и поисками их следов я хотел заняться. Они селились вдоль узкого, длиной в несколько километров, гребня, который разделял две глубокие долины, от самого «Деодарз» до древнего храма Казар-Деви и дальше. Из-за этих весьма оригинальных иностранцев, нашедших здесь приют, это место стали называть «Крэнк Ридж» – Хребет Чудаков.

Среди этих эксцентричных персонажей был Эванс-Вентц, американец немецкого происхождения, теософ, которому мы обязаны первым изданием классической «Тибетской Книги Мертвых» и «Жизни Миларепы». Был здесь и Лама Анагарика Говинда, уроженец Германии. До приезда на Хребет он изучал в Неаполе древний язык пали, на котором написаны первые буддийские тексты. Потом жил на Капри, где некоторые считали его реинкарнацией Новалиса, первого немецкого поэта-романтика. Новалис умер от туберкулеза в 1801 году в возрасте двадцати девяти лет; повесть, над которой он работал, осталась недописанной. Лама Говинда, в то время совсем еще юный, каким-то странным образом дописал окончание этой книги, ничего при этом не зная ни о самом Новалисе, ни о его невоплощенном замысле.

Эрл Брюстер, друг Д. X. Лоуренса и Олдоса Хаксли, тоже перебрался сюда с Капри. Датчанин Соренсен приехал в Индию, увлекшись личностью и творчеством Тагора. Несколько лет он работал садовником в его академии в Шантиникетане, потом переехал на Хребет и стал там «садху», приняв новое имя – Баба Суньята, или Отец Зеро.

Я тоже искал убежища, и мысль о том, чтобы провести какое-то время на Хребте, может быть даже в одном из тех домов, где когда-то жили «чудаки», меня привлекла. Но и там все изменилось. Участок, который принадлежал Вентцу, а потом, на протяжении сорока лет, Ламе Говинде, был продан. И теперь там, где двое ученых с любовью создали что-то вроде мини-Тибета, стояли уродливые бетонные строения. На месте бунгало, в котором Брюстер прожил почти полвека до своей смерти в 1959 году в возрасте восьмидесяти одного года, теперь была современная вилла. Из-за одного из самых священных здешних храмов Казар-Деви, расположенного в самом центре тантрического треугольника, торчала пошлая вышка ретранслятора.

В «самой большой стране демократического мира» каждый волен делать все, что хочет, особенно если это касается выгоды. Хребет изменился до неузнаваемости: там, где когда-то зеленели густые леса, теперь стояли белые бетонные коробки. Жилье в них сдают новым «чудакам», но это уже не те эксцентричные и утонченные художники и философы, что селились здесь несколько десятилетий тому назад, а ватаги западных хиппи, которых сюда привлекло в основном высокое качество местной конопли, растущей у каждой стены, в том числе и полицейского участка. Я забрел туда узнать, нельзя ли мне поселиться в одной из этих коробок, но тут же сбежал от тоски. Как-то я завтракал с Ричардом Уиллером, хозяином «Деодарз», на залитой солнцем террасе. Она как судовая рубка нависала над долиной, заполненной туманом. Ричард показал мне на одну далекую вершину; она была за горами, тающими в голубоватой дымке, и казалась темнее остальных.

– Видишь, там наверху ничего не изменилось. И лес такой, как прежде, и на вершине, думаю, все еще живет старик-индиец, – сказал он.

Поэтому-то я и здесь и вершина говорит со мной строками из Киплинга:

 
За Предел проникни взором —
Ждет там твоего прихода
То, что скрыто и забыто.
Отправляйся и найди!
 

И вот как-то утром мы пустились в путь. Машину носило вверх и вниз по холмам и долинам, потом дорога пошла в гору сначала через сосновые леса, затем через дубовые. Менее чем за два часа мы добрались до поляны, во влажном чреве которой притаился бело-оранжевый «мандир» – маленькая часовня, посвященная Шиве, а присматривала за ней старушка-«санньясин». Там мы оставили машину и дальше пошли в гору по лесной тропе. Мы поднимались больше часа, пока не набрели на ржавые ворота и не встретились со Старцем возле его жилья.

– Это идеальное место для того, кто хочет отрешиться от мира, кто им пресытился и теперь желает воздержания, – сказал я Старцу.

Сам он здесь «воздерживался» почти полвека. Поначалу и он жил на Хребте, но, когда старое поколение «чудаков» начало вымирать, а оставшихся потеснили новые пришельцы, когда старую грунтовую дорогу через Хребет сначала расширили, а потом и заасфальтировали, Старец решил переселиться «куда-нибудь повыше». Прежние «чудаки», как он сказал, пришли в Гималаи в поисках чего-то за пределами самих себя; новым же подавай только «иллюзии». Тимоти Лири, американский гуру ЛСД, прежде гарвардский психолог, приехал на Хребет в начале шестидесятых. Он и его таблетки стали символом перемен.

Всех людей, которые меня интересовали, Старец знал лично. Он приехал на Хребет молодым художником, и первым, с кем он познакомился, был Брюстер, тогда уже в годах. Брюстер родился в американской обеспеченной семье, жил на Капри, в «Доме Четырех Ветров», написал там книгу о жизни Будды, занимался скульптурой. С Капри переехал в Коломбо, на Цейлон; оттуда – в Пондишерри, в ашрам Шри Ауробиндо, а в конце двадцатых годов – в Алмору, где и занялся живописью. По словам Старца, Брюстеру лучше, чем кому бы то ни было, удалось уловить дух гор: их незыблемость.

Потом старец рассказал о Рудольфе Рее, известном на Хребте как «Ру», русско-польском еврее. В Вене он стал знаменитым портретистом, но потом под влиянием Фрейда перестал писать «зримое», чтобы целиком переключиться на подсознательное, и таким образом оказался среди «чудаков». Он часами писал в темноте, иногда даже не будучи уверенным, ложатся ли краски на холст. «„Ру“, – сказал старец, – был „отравлен красотой“. Для него прекрасным было все. Он видел вещи не порознь, а во взаимосвязях, и это для него было истинной красотой».

Жена Ламы Говинды, Ли Готами, дочь богатых парсов из Бомбея, тоже была художницей. Она хотела наблюдать мир «с другой точки зрения» и поэтому писала головой вниз, глядя между колен. Датчанин «Отец Зеро», по словам Старца, был самым эксцентричным из всех. Как и остальные, он старался преодолеть свое «я» и никогда не говорил о себе в первом лице. Об этом он написал книжку под названием «Почему мы называемся „Мы“». У Отца Зеро была собака, к которой он был очень привязан. Он называл пса By, что по-китайски означает «тот, кого нет». «Летом он мой гуру, – говорил Отец Зеро о псе, – а зимой – моя грелка».

Старец, хотя ему было за восемьдесят, обладал отменной памятью. Он помнил имена, даты, разговоры, детали. Казалось, разум его непрестанно и напряженно работает. Я спросил, как это ему удается. И вот тут он впервые упомянул о «трюке со свечой». «Собственно, ничем другим в жизни я и не занимался», – сказал он, посмеиваясь, и продекламировал две знаменитых строки из «Гиты»:

 
Подобен огню, не колышемому ветром,
Дух, сосредоточенный на Брахмане.
 

Он рассказал, что приехав на Хребет, принял самое важное решение в жизни: вместо того, чтобы «стать» художником, он захотел «быть» самим собой. Он сжег свои картины и посвятил себя работе с сознанием. Он никогда не использовал слово «медитация». Однако сказал, что каждую ночь встает и проводит два-три часа неподвижно в молчании перед горящей свечой. Это и называлось «трюк со свечой».

Я спросил, кто еще из индийцев жил на Хребте. Он рассказал о своем друге Боши Зене, бенгальце, женатом на американке, внучке Вальдо Эмерсона. Страстью Боши была ботаника. Еще в юности, в Калькутте, он пытался доказать, что у растений тоже есть чувства. Он был убежден, что существует и другой мир, помимо реального, и что вся Вселенная проникнута таким же сознанием, что и люди.

Говоря о людях, с которыми был знаком, Старец часто описывал, как они смеялись. Он полагал, что по смеху можно судить о человеке. Бывает «интеллектуальный» смех – он нехорош; есть хороший смех – «наивный», или «простой». У тех, кто умеет смеяться и над собой, как Брюстер, всегда «чистая» улыбка.

Я заметил, что и у него самого был чудесный смех, даже при эмфиземе, заработанной курением. Вот уже несколько десятилетий он наслаждался собственными самокрутками.

Самый замечательный смех, удивляющий своей искренностью, был, по его словам, у Кришны Према, англичанина по имени Роланд Никсон, пилота времен Первой мировой войны, ставшего затем преподавателем университета в Индии. В 1929 году он приехал в Ал мору, чтобы основать вместе с одной женщиной, своей гуру, ашрам в Миртоле, в нескольких километрах от Хребта. Мой Старец бывал в том ашраме, но так и не стал в нем послушником. Для своего духовного поиска он предпочел уединение в стенах собственного дома.

Разговаривая, Старец обратил внимание на мои советские часы с изображением Будды, который правой рукой касается земли в свидетельство того, что он достиг просветления.

– А, вечность в плену у времени… И какого времени! – сказал он. – Если бы это было хотя бы временем приобретенного опыта. Так нет же, это время часов со стрелками, которые выходят из сердца Пробудившегося! – он нашел этот образ ужасным.

Я не стал рассказывать, где их купил. Лишь сказал, что в своей жизни я только и делал, что путешествовал, и теперь пора остановиться.

– Это единственный способ познать себя, – заметил он, показал на Будду в оранжевой тунике на циферблате моих часов и рассказал притчу.

Во время своих странствий Будда подходит к густому лесу. Все отговаривают его: в лесу опасно, там прячется свирепый разбойник; забавы ради он нападает на путников и отрубает им пальцы, которые потом, как амулет, носит на груди – их у него уже целое ожерелье. Отсюда имя разбойника Ангулимал: «ангули» – пальцы, «мала» – ожерелье. Будда не поддается на уговоры и уходит в лес один. Увидя его, разбойник бросается в погоню, но почему-то не может догнать. Ангулимал несется изо всех сил, он вот-вот настигнет Будду, но тот оказывается уже в другом месте; Ангулимал бросается за ним, а Будда снова далеко. В ярости Ангулимал вопит:

– Но кто же ты такой? Человек или сверхчеловек? Бог или дьявол? Я гонюсь за тобой, но не могу схватить. Как тебе это удается?

– Это ты бежишь, а я и с места не сдвинулся, – отвечает Будда. – Вот я, перед тобой.

Тут Ангулимал останавливается и только так «догоняет» Будду. На него нисходит озарение, он бросается к ногам Будды и становится его учеником.

– Суть притчи, – заключил Старец, – в том, что если хочешь познать себя и быть самим собой, нужно остановиться.

Конечно, я его понимал! Вот уже два года я желал этого и пытался где-нибудь остановиться. Приехав в Индию, я повсюду интересовался, где я бы смог в одиночестве поработать над книгой. В Дели кто-то вспомнил о старом доме в горах на севере, где когда-то англичане держали Неру в заключении.

– Но если ты пишешь на компьютере, тебе это не подойдет, там электричества нет. – И разговор на этом закончился.

Я рассказал Старцу, что три месяца пробыл у Свами Данаянды, изучал Веданту, но ашрам был не тем местом, где бы мне хотелось остановиться.

– Свами слишком верят в слова, – произнес он.

Он будто читал мои мысли. Едва я хотел сказать, что все же Веданта мне помогла, как он опередил меня:

– Веданта – прекрасная отправная точка, только слишком уж мудреная. Истинное знание приходит не из книг, даже если книги эти священные, а из опыта. Лучший способ понять действительность – через чувства, интуицию, а не разумом. Интеллект имеет предел.

Я не совсем понимал, каков статус моего собеседника. Мне не за что было ухватиться: ни оранжевого одеяния, как у аскетов, удалившихся от мира; ни красного пятнышка на лбу, как это положено у индусов. Словом, ничто ни в его внешности, ни в его словах не указывало на принадлежность к какой-то конкретной вере. Так кто же он?

– Веданта, буддизм, индуизм… одно не исключает другого, – ответил он. – Такова Индия: цивилизация, созданная несколькими религиями, причем основополагающие идеи всех этих религий никогда никто не ставил под сомнение. Ни Будда, ни кто-либо после него.

Он остановился и, глядя на меня, будто для уверенности, что я его понимаю, а возможно, и разделяю его мнение, принялся торжественно перечислять эти идеи:

– Это не единственный мир, – сказал он, обводя широким жестом горизонт.

– Это не единственное время, – и указал пальцем на мои часы.

– Это не единственная жизнь, – и показал пальцем на себя, Анджелу, меня, собаку и на все вокруг.

Он остановился, будто для того, чтобы дать нам время поразмыслить.

– И это не единственное познание. Коснувшись своей груди, он заключил:

– Все, что есть вокруг, есть и в человеке; а чего в нем нет, нет нигде. Потом, словно желая разрядить атмосферу, он засмеялся и, обращаясь ко мне, добавил:

– И следовательно, путешествовать – бесполезное занятие. Если уж нет у человека ничего внутри, он и вокруг себя никогда ничего не найдет. Бессмысленно искать по свету то, чего не можешь найти в себе.

Его слова поразили меня. Он был прав.

Мы проговорили несколько часов. Зимой дни короткие; солнце закатывалось, воздух остыл, и Старец пригласил нас в дом. Мы прошли через темную бесхитростную кухоньку в столовую с овальным столом, четырьмя стульями и бурдюком в углу, затем вошли в комнату, в которой, как оказалось, было сокровище. Причем находилось оно на самом видном месте. В просторном окне, как в раме, была потрясающая картина. На первом плане – темные стволы и ветви кедров; за ними горная цепь, а посередине – массив Нанда-Деви, который закатное солнце только-только начало окрашивать в розовый цвет. Не какой-нибудь натюрморт – «мертвая природа», а природа живая – гордая, великолепная и, к тому же, меняющаяся прямо на глазах.

Я осмотрелся: высокий деревянный потолок, потемневший от времени и дыма, стены цвета охры, старые половицы. К камину примыкает чугунная печка, излучающая ароматное тепло. На полочке медитирует маленький бронзовый Будда. Старый коричневый диван, как ложа для почетных гостей, стоял прямо против окна, в котором никогда не прекращалось представление. По бокам два деревянных кресла с инкрустацией; на маленькой тумбочке черно-белая фотография старого индийца и желтый цветок в латунной вазе.

Я обернулся. На стене против окна висела картина в серой раме; на ней были изображены те же самые горы, в то же самое время суток, в том же колорите. Я подошел поближе. В нижнем правом углу синяя подпись: «Э. X. Брюстер».

От картины исходила особая молчаливая сила; она излучала свет, казавшийся отблеском того света, что за окном. Во всем этом было что-то волшебное, неуловимое, почти тревожное; словно я сам был фигурой на картине, на которой была изображена картина, отражающаяся в другой картине… Тут я почувствовал, что запутался, затерялся в этих странных отражениях; и мысли, казалось, поплыли куда-то.

– Это самый прекрасный дом, который я видел в своей жизни, – произнес я, чтобы прервать затянувшееся молчание и убедиться, что происходящее не галлюцинация.

– Я люблю этот дом, и эта любовь взаимна, – отозвался Старец. – Он тоже любит меня.

Он сказал, что дом был построен в начале XIX века по распоряжению британского колониального чиновника. Потом добавил:

– Во время Второй мировой войны англичане держали здесь под арестом Неру.

Анджела, как и я, помнила об этой истории; мы с ней переглянулись, не веря своим ушам. Возможно ли такое? В такой огромной стране, как Индия, набрести среди сотен миллионов домов, на дом, о котором я слышал несколько лет назад, еще до болезни, до поисков излечения!

Казалось, будто что-то или кто-то играет мною и следовало довериться этой непреодолимой силе. Будто все происходящее в действительности уже случилось.

В создавшейся атмосфере я понял, что умолчать об одной детали – все равно, что солгать. Поэтому в нескольких словах я рассказал Старцу о своем путешествии, которое началось в Болонье, продолжилось в Нью-Йорке и, наконец, привело в Алмору в поисках убежища.

– А, рак! – слова Старца сопровождались хриплым кашлем курильщика. Потом он задал вопрос, который следовало бы задавать всем студентам-медикам в первый же день учебы:

– Как ты думаешь, болезни – причина смерти или же смерть порождает болезни?

Потом продолжил. Действительно ли я хочу остановиться, прекратить свое путешествие? Действительно ли я ищу прибежища? Если да, то оно здесь рядом. Когда-то это было чем-то вроде склада, но несколько лет назад его переоборудовали под жилье.