Текст книги "Еще один круг на карусели"

Автор книги: Тициано Терцани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 41 страниц)

ИНДИЯ

Безымянный

Я знал, когда подойдет моя очередь высказаться, я почувствую облегчение.

Нет, я вовсе не собирался сознаваться в чем-то ужасном. Мне просто полагалось представиться, но я решил сделать это, не упоминая о своем прежнем «я», мне это казалось освобождением. Мое имя, моя работа, моя национальность – словом, все то, что я прежде говорил, когда представлялся, не являлось больше «моим». Я уже не узнавал себя в этих обломках прежней личности. Мне казалось, я в тупике. Конечно, эти обломки принадлежали моей жизни, но ведь именно та жизнь привела меня сначала к депрессии, а потом ко всему остальному, поэтому балласт этот следовало сбросить, чтобы двигаться в новом направлении.

«Новое» уже началось, и оно, черт возьми, так отличалось от всего, что было «моим» до сих пор!

Я стал «шиша» («тот, кто достоин учиться») в ашраме на юге Индии. Я жил в аскетично обставленной келье: койка, столик, железная табуретка. Ел пальцами, сидя на полу в большой трапезной. Из котла двумя взмахами половника мне накладывали в плошку из нержавейки порцию какого-то строго вегетарианского месива. Я изучал священные индийские тексты, брал уроки санскрита – праязыка, на котором несколько тысячелетий назад эти тексты передавались от одного к другому, и при полном отсутствии слуха, пытался научиться петь древние ведические гимны и мантры – магические формулы, при помощи которых можно заручиться поддержкой свыше для преодоления препятствий на пути к Познанию.

Сейчас речь шла о том, чтобы объяснить моим товарищам, другим «шиша», как я сюда попал. Передо мной сидело человек сто – мужчины и женщины всех возрастов, облаченные, главным образом, в белое. Застыв в позе лотоса на своих ковриках, все они, не отрываясь, глядели на меня. Рядом со мной сидел невероятно тощий старик: это был Свами, тот наставник, с которым я встретился несколькими месяцами раньше на курсах «Йога и Звук» в Пенсильвании. Устроившись в кресле, он улыбался слушателям, массируя свои ноги. Из окон и распахнутых дверей аудитории, в которой мы, «шиша», проводили большую часть дня, дул вечерний теплый ветер. Чтобы шелест пальм, резкий, почти металлический, не заглушал выступающих, в аудитории был микрофон.

Я прикидывал, что же мне следует сказать, понимая, что изложить точно причины происходящего с нами, а также причины собственных поступков невозможно, ибо их тысячи. Бывает, и самому сложно представить, что за цепочка совпадений привела к тому или иному событию. Да, среди причин, по которым я оказался здесь, были и моя болезнь, и желание лучше понять Индию, а еще испытать самого себя. Но прежде всего, это была убежденность в том, что жизнь – это постоянное принуждение и ограничение, что мы все время движемся в тесных границах дозволенного, общепринятого, приличествующего.

Хотя жизнь моя была куда богаче невероятными событиями и приключениями, чем у рядового человека, я, как и все, жил в определенных рамках. Тридцать лет подряд играл разные роли: сына, мужа, отца, друга, путешественника, журналиста и прочих персон. Это были маски, которые меня даже забавляли. Но где же я истинный и какой именно «я»? Тот молодой, застенчивый, краснеющий по всякому поводу, изо всех сил старающийся совладать со своими чувствами и с предательским комком в горле? Или другой, более зрелый – «журналист-международник», которого всегда немного удивляло, что его принимают всерьез в мире великих, к которому сам он никогда по-настоящему не принадлежал? Столько всяких «я»! И вдобавок все такие изменчивые, непостоянные. По сути дела не было у меня определенного «я» – по крайней мере, такого, с которым бы мне было свободно и комфортно.

Теперь мне хотелось расстаться с этими личинами, выйти из заколдованного круга, сойти с пьедестала условностей. Я хотел дышать свободно, и то, что раньше казалось важным, теперь теряло значение, и прежнее стремление к этим вещам сейчас вызывало улыбку.

Добившись успеха, я уже не мог остановиться и должен был стремиться дальше, не зная толком, что я ищу. Но, с другой стороны, если знать, что ищешь, всегда будешь толочься в пределах известного и никогда не откроешь ничего нового.

Глубинной причиной, которая привела меня в ашрам, было мое стремление совершить новый для меня вариант путешествия: путешествие вглубь себя, путешествие, целью которого не был конкретный пункт. На этот раз пункт назначения находился в моей душе. Я искал определенного состояния духа, ощущения мира с самим собой и со Вселенной. Не в этом ли состоянии мира и покоя следовало искать лекарство от болезни, которая меня одолевала, и, может быть, от других болезней, физических или душевных, которые в наши дни мучают стольких людей?

Я взял в руки микрофон и уложился в несколько минут. Сказал, что, ступив одной ногой в реку, другой ногой ты ступишь уже в новую реку, не в ту, в которую ты сделал первый шаг, потому что вода течет и течет. Так и я, представший перед ними, уже не тот, кто несколькими днями раньше прибыл в ашрам, и, тем более, не тот, кем я был несколько месяцев или лет назад. Того человека больше не существовало. Нелепо сейчас и пытаться говорить о нем.

Сказал, что не хочу больше рассуждать, кем я был, судить о том, что сделал и чего не сделал, как о мере значимости своей персоны. Я больше не хотел говорить о себе в прошлом времени, меня интересовало только настоящее. Я потратил жизнь на то, чтобы создать себе имя. Сейчас мне хотелось стать безымянным. Я желал стать иным, а это нешуточное дело, и мне придется усиленно поработать над собой. И для начала я на неделю принимаю обет молчания. Сказал, что рассчитываю на их помощь, и попросил называть меня Анамом – «Безымянным».

Возвращая микрофон Свами, я рассмеялся, и он тоже. Я почувствовал волну симпатии со стороны «шиша», и это только усилило то ощущение легкости, с которой я сошел с помоста. Казалось, что я сбросил на землю тяжелый мешок, который годами таскал за спиной, а сейчас обнаружил, что в нем булыжники, а вовсе не самоцветы, как я полагал. Что за бесполезный груз это мое пресловутое «я»! Я действительно устал от себя, от этой персоны, которую приходилось представлять публике. Сколько раз в самолете, в поезде, на ужине в доме какого-нибудь дипломата или на приеме у министра мне приходилось рассказывать разные забавные случаи из своей жизни, объяснять, почему я, итальянец, пишу для немецкого журнала «Шпигель», почему меня арестовывали в Китае и что я думаю о стране, в которой сейчас нахожусь. И от этого никак было не отвертеться!

Меня смешили японцы, для которых должность, указываемая на визитных карточках, весомее имени. Но сам я прежде вел себя точно так же; пусть в устной форме, но предъявлял же себя, чтобы меня принимали всерьез, чтобы не оттерли в сторону. Моя персона, как тонкий, капризный механизм, нуждалась в уходе, ее следовало чистить и смазывать. На представительность работало все: прическа, одежда, то, как ты знакомишься с людьми, звонишь по телефону, поддерживаешь отношения, отвечаешь на приглашения. Важным было даже то, с чего я начинал свои статьи! «Твоя цена равна цене твоего последнего опуса», – сказал мне еще во время войны во Вьетнаме мой друг Мартин Вуллакотт, коллега из «Гардиан». И эта повинность – держаться, как минимум, на уровне предыдущей статьи – со временем превратилась в одержимость. Все, чтобы сохранить имя. Имя, имя, всегда это имя! Сколько вещей в жизни зависят от имени! Имя в списке принятых, поднявшихся на следующую ступень, победителей, пассажиров, имя на первой полосе. Вечно это имя, эта персона! До чего же это утомительно!

Долой, долой все это! Долой еще часть бесполезного груза, чтобы легче вступить на последний отрезок пути. В Нью-Йорке в руках хирургов я потерял несколько кусков своего «я-тела», но сам-то при этом не исчез. Теперь я отсекал другие куски – на сей раз уже не телесные. И что же оставалось? Что оставалось от меня без моего имени, моей истории, без всего того, над чем всю жизнь так упорно трудился?

Это и был главный вопрос, из-за которого мы все собрались там. И Свами в конце первого урока сказал, что ответ существует. И мы найдем его в заключительной части Вед, посвященной Атману, высшему, духовному «Я», которое не рождается и не умирает, которое остается неизменным и чье существование не зависит от существования чего-либо еще.

Когда я вернулся на свое место, человек, сидевший слева, встал, раскинул руки и крепко сжал меня в объятиях, приговаривая: «Анам-джи… Анам-джи…»

Он был очень милым, этот человек. Лет пятидесяти, приземистый, грузный. У него была крупная, совершенно лысая голова, черные-пречерные глаза и длинная борода с проседью. Как и многие другие, принявшие обет «брахмачарья», он был во всем белом. Как и у меня, на плечах у него был большой кусок ткани размером с простыню, тоже белый, который можно использовать как шаль, подушку, полотенце и так далее. На первом уроке, когда каждый должен был выбрать себе столик и место на весь период обучения, я не стал садиться в центре аудитории, где не было опоры для спины, а пристроился у стенки. Он сел рядом, но никак не мог угомониться и вскоре любезно спросил меня, не могу ли я сдвинуться на метр.

– Видишь ли, – сказал он, подняв глаза на бетонную балку у себя над головой, – отрицательная космическая энергия там скапливается, а потом низвергается прямо на меня… Здесь я не могу сосредоточиться, не могу медитировать.

Ненормальный? Вроде бы нет. Чтобы лучше объяснить, в чем проблема, он обратил мое внимание на то, что Свами всегда входит в аудиторию через северную дверь, со стороны положительной энергии! Что мы, «шиша», пользовались западной дверью – сторона нейтральной энергии, и что в стене, у которой мы с ним расположились, – с восточной стороны – не было ни окон, ни дверей.

Естественно, я подвинулся, и благодаря этой истории с энергией Сундараджан стал моим «соседом по парте». Теперь мы вместе делали переводы с санскрита и иногда, пропуская какое-нибудь коллективное мероприятие, ходили на крутой холм в центре ашрама – любоваться пейзажем. История Сундараджана довольно необычна. Он родился в Малайзии в семье индийцев с юга, эмигрировавших в конце XIX века, чтобы работать на строительстве железных дорог, затеянном британскими колониальными властями. В Куала-Лумпуре, еще подростком, Сундараджан влюбился в статую: статую богини в индуистском храме в его квартале. Это была его первая и последняя любовь, и он навсегда остался ей верен. Еще совсем юным он принял обет безбрачия. Сундараджан хотел бы стать монахом, но сдерживали обязанности по отношению к семье. Он стал инженером и более двадцати лет работал по установке электрооборудования. Он даже успел поработать в самом высоком небоскребе в мире, башнях Петронас, но теперь решил, как он сам сказал, «посвятить себя иному свету», не электрическому. Проведя год в центре йоги в штате Бихар, сейчас он собирался принять из рук Свами «санньясу», обет полного отречения от мира. Индия, в которую он приехал, не была страной его предков, но это была Индия его богини. И стремился он не найти собственные корни, а духовно слиться с нею, своей возлюбленной, и обучиться Веданте, чтобы потом вернуться в Малайзию и просвещать других.

И я тоже, войдя в ашрам, оказался в особой Индии. Не в той, которую фотографируют туристы, не в той, которую описывают журналисты, а в Индии тех, кто «ищет», в Индии великих мифов, в Индии, которая дала человечеству идею Бога и понятие нуля, а также представление о том, что находится между этими полюсами. Я несколько лет прожил в Дели, но, вращаясь в мире политики и культуры, всегда ощущал, что мне чего-то не хватает. И все потому, что я никогда серьезно не интересовался глубинной сущностью всего индийского, а именно – духовностью. Представьте, если бы марсианин, попавший во Флоренцию эпохи Данте, вознамерился понять этот город, посетив пару церквей, но ничего не зная о Евангелии. Зато сейчас я приближался к самой сущности Индии не из книг, не из характеристик, данных ей западными учеными, а типично индийским способом – удалившись в обитель, чтобы жить рядом с гуру.

Гуру – красивое слово, к сожалению, затертое и лишившееся прежнего смысла на Западе, где его используют не по делу – говорят о «гуру моды», «гуру здоровья» или «гуру секса». «Гу» на санскрите означает «мрак», «ру» означает «прогонять, рассеивать». Поэтому «гуру» – это тот, кто прогоняет тьму, кто зажигает свет, чтобы рассеять мрак невежества. Шафранный цвет его одеяний напоминает о цвете пламени, рассеивающего мрак, о могуществе пламени, уничтожающего материю.

Индия? Теперь я смотрел на нее изнутри. Моего гуру звали Даянанда Сарасвати; я был членом «Арша Видия Гурукулам», в буквальном переводе – «семьи гуру истинного знания» – знания, которое пришло от риши, «тех, кто видит».

Место было красивое. Я приехал сюда из аэропорта на такси. День был великолепным, и все казалось добрым предзнаменованием. По дороге в ашрам я проехал через центр Коимбаторе, чтобы купить ручек, тетрадей и пару «курта-пиджама» из белой хлопчатобумажной ткани, которую до сих пор ткут вручную последние приверженцы Ганди. На тротуаре я увидел человека, сидящего на корточках перед двумя бамбуковыми клетками с воробьями. Он ждал, чтобы кто-нибудь купил их, выпустил на волю и улучшил свою карму. Я купил у него всех воробышков и выпустил их, радуясь их щебету и комментариям окружающих.

Путь к ашраму под разговоры с таксистом, дипломированным математиком, был типично индийским переплетением радости и отчаяния, красоты и убожества. Несколько километров дорога шла через долину. Попадались на пути зловонные кучи мусора и кирпичные заводики, вокруг которых разрослись жутковатые трущобы, а между ними бродили худые, грязные люди. Опаленная солнцем земля была усеяна целлофановыми пакетами. Даже бурьян здесь не рос.

Вдали синели на фоне неба прекрасные холмы Анайкатти. Когда-то все здесь покрывали густые леса. Теперь их осталось совсем немного, но там, по словам таксиста, до сих пор живет племя, которое мастерит себе одежду из листьев и повинуется своему царю… Племя зарабатывает себе на пропитание сбором лесных трав для аптекарей-аюрведистов. Царь – единственный, кто имеет право говорить с чужаками, и если кто-нибудь проникает на земли племени без царского разрешения, его тут же изгоняют. В этих местах, как сказал таксист, до сих пор полно диких зверей. Слонов здесь великое множество. Да и на домашнюю живность тоже стоило посмотреть: то и дело встречались стада красивых буйволов с большими рогами.

Когда мы спустились в долину, таксист показал обширный голый участок земли. Еще совсем недавно здесь был прекрасный лес, который решил купить фонд имени Салима Али, выдающегося орнитолога, для устройства «святилища птиц». Но прежний владелец, едва получив на руки деньги, успел все деревья продать на корню. Эх, Индия!..

Мы проехали мимо колледжа аюрведической медицины и машиностроительного института. Наконец в прекрасной зеленой долине, окруженной скалистыми горами, появился ашрам: несколько белых домиков среди эвкалиптов – корпус для занятий, трапезная и храм на краю большого луга. Надо всем этим возвышался холм, на вершине которого маячил еще один маленький храм.

Тут я был вознагражден за освобождение воробышков. Комната, в которую меня определили, находилась в дальнем корпусе и была одноместной. За корпусом начиналась рощица, из моего окна были видны горы и печь для обжига кирпичей. А перед окнами между двумя деревьями была натянута веревка, на которой я мог сушить одежду.

Привыкнуть к жизни в ашраме и научиться быть Анамом мне не составило никакого труда. Обет молчания меня выручал. Не было соблазна быть втянутым в пустую беседу, не нужно было говорить что-нибудь просто так, к слову. Я мог сосредоточиться, слушать и наблюдать за всем и всеми, позволяя мыслям оставаться мыслями, без необходимости переводить их в речь. Мне было достаточно вечером записать несколько строк в дневнике.

Неделя молчания пролетела мигом – дни были похожи один на другой и подчинялись четкому ритму. И эта размеренность не оставляла места выбору, а следовательно, тоске и тревоге. Все было расписано.

Просыпались мы в четверть пятого. Колотушка била о железный треугольник, и громкий звон нарушал тишину ночи. Через полчаса во Дворе перед столом устанавливали два бидона – с молоком и кипящим чаем. В пять в храме начиналась великая «пуджа» – церемония ритуального омовения статуй под пение мантр. В половине седьмого в аудитории в центре ашрама под руководством Свами начиналась получасовая медитация. В четверть восьмого – завтрак, чаще – турецкий горох. В восемь начинались занятия по изучению Веданты, санскрита, ведического пения и «Бхагавадгиты». Большой перерыв на обед (снова вареный турецкий горох и рис) и еще два коротких перерыва для чаепития. В половине седьмого, когда солнце во всем своем великолепии опускалось за горы, начиналась «арати», – церемония огня. В четверть восьмого ужин – горох с рисом или манная каша, иногда с йогуртом.

В восемь, всегда в большой аудитории, проходил «сатсанг» (буквально это означает «пребывать с правдой»), собрание, на котором каждый мог свободно предложить свою тему для обсуждения. Во время «сатсанга» Свами не находился «за кафедрой», то есть на невысоком помосте, а забирался с ногами в кресло, вокруг которого садились ученики.

В десять железный треугольник звучал вновь. Гас свет, и весь ашрам погружался в темноту, безмолвие, а вскоре и в сон. В этот час, лежа между двумя раскрытыми настежь окнами моей кельи, я наслаждался шелестом и запахами, которые дарил теплый ветер индийской ночи.

Представление «шиша» – всего нас оказалось сто десять человек – длилось целых десять дней и занимало большую часть собраний после ужина. Это помогло мне разобраться, кем были мои товарищи и что за причины привели их в это место, затерянное среди холмов Анайкатти.

Здесь были люди тридцати-сорока лет из благополучных семей, с хорошим образованием; были инженеры, ядерный физик, пилот индийских авиалиний; были университетские преподаватели и лаборанты. Они, уже придерживаясь «брахмачарья», то есть обета безбрачия, и таким образом освободившись от любых телесных желаний, теперь стремились облачиться в шафранные одежды «санньясинов» – аскетов, отказавшихся от мирской жизни и кормящихся подаянием. Через несколько лет, живя здесь и обучаясь, они смогут сами стать «свами», наставниками.

Были здесь и старики с обычной трудовой жизнью за спиной, которые прибыли в ашрам, чтобы свыкнуться с мыслью о смерти, убежденные, что после этой жизни им предстоит прожить следующую, причем необязательно человеческую, чтобы до конца разобраться с накопленным грузом заслуг и проступков – своей кармой.

Другие, в особенности женщины, оказались тут, чтобы наполнить смыслом свою жизнь. В Индии жизнь женщины плотно опутана сетью обрядов и обязанностей, семейных и общественных. Были и работающие женщины, чья профессия, например, врача, оставляла им слишком мало возможностей для чего-нибудь другого, особенно для духовного поиска. Врачей, как я заметил, вообще было довольно много, как будто необходимость заниматься человеческим телом только укрепляла их желание заглянуть за завесу. Примерно то же самое происходило со мной, журналистом, привыкшим иметь дело с фактами.

Некоторые «шиша» прибыли сюда вместо того, чтобы искать помощи у психоаналитиков, которых в Индии немного. Другие – потому, что удалиться от мира – это часть традиции и они ожидали, что с помощью Свами совершат скачок, который позволит им освободиться от вечного круга рождений и смертей.

Это хорошо объяснили, представляясь, несколько «шиша»: директор почты, кардиохирург и еще один господин, элегантный, маленького роста; он приехал в ашрам с женой и говорил от лица обоих. Он был главным педиатром из городка в Андхра-Прадеше, а она заведовала школой медсестер. Обоим было за шестьдесят. После жизни, посвященной работе и семье, они решили «вместе удалиться в лес», как сказано в священных текстах.

Всегда этот «лес»! Лес как хранилище трав – лекарств для тела, лес как место для исцеления души. «Уйти в лес» – старая идея, такая же старая, как сама Индия, идея, которая все еще делает из Индии страну совершенно своеобразную, пока леса еще сохранились.

В соответствии с традиционными индийскими представлениями, жизнь человека четко поделена на четыре различных этапа и у каждого такого «времени года» – свои плоды, права и обязанности.

Первое «время года» – это детство и отрочество, время обучения, когда человек узнает все то, что может ему в жизни понадобиться. Второй этап – это зрелость, когда мужчина становится мужем, отцом, берет на себя ответственность за семью и таким образом способствует поддержанию жизни общества и продолжению рода человеческого. Это период, когда закономерно дать волю таким желаниям, как стремление к достатку, довольству, добиться славы и признания. Затем, когда их дети сами становятся супругами и родителями, приходит время «Удалиться в лес». При помощи этого уединения человек оставляет позади радости, волнения, успехи, разочарования, все то, что преходяще, иллюзорно в жизни, чтобы отдаться чему-то более реальному, более долговечному.

Последний этап – если человек сделал такой выбор – это этап полного отрешения от всего. Став «санньясином», человек живет подаянием. Облачившись в одежды цвета огня – того самого огня, в котором символически сожжено все преходящее, включая и желания, – он стремится к окончательному и бесповоротному освобождению от сансары – от изменчивого мира, от океана жизни и смерти.

Это конечная цель странствия «санньясина», и больше ничто не отвлекает его на этом пути. Он окончательно расстается со своим прошлым, которое символически предается огню, причем будущий «санньясин» сам зажигает «погребальный» костер, чтобы, перепрыгнув через него, выйти обновленным. Теперь он ни к чему больше не привязан, абсолютно ни к чему – ни к касте, ни к семье, ни к имени. Даже к религии с ее ритуалами. Оранжевая туника, в которую он облачается после того мнимого «погребения», изготовлена из одного куска ткани – без швов и узлов. Когда он умрет, тело его бросят в реку, а не сожгут, как это делают с другими покойниками, потому что он, «санньясин», уже прошел сквозь пламя.

Переход от одного этапа жизни к другому отмечается ритуалом, при котором из символической смерти рождается жизнь, из старого – новое.

Современное западное общество по-своему отметило этот переход к последнему этапу, обозначив его как выход на пенсию. Человек оставляет работу, и теперь ему платят за то, что он ходит на рыбалку, занимается рисованием или, чаще, тоскует о том, что он уже не тот, что прежде: не директор, не начальник отдела, не адвокат, не кассир. У многих на этой почве случается инфаркт, и они окончательно перестают кем-то быть.

Я тоже бросил работу, журналистика больше меня не интересовала, но вместо того, чтобы «наслаждаться пенсией», принялся искать нечто, не слишком удаленное от того, что искали мои товарищи. Мне хотелось умиротворенности и покоя, внутреннего равновесия, и рак в этом смысле мне помог. Наконец-то я мог быть только собой, без визитной карточки, и радоваться этому. Вне сомнений, чем ближе мы к своей истинной сущности, тем мы счастливее. В любом возрасте. Дело за малым – понять, кто же мы на самом деле.

К сожалению, наша культура, вернее, индустрия, определяющая эту культуру, фетишизировала молодость, а старость превратила в нечто вроде болезни и побуждает бедных стариков пытаться стать не тем, кто они есть, а притворяться молодыми. Но старость не обязательно болезнь, и тем более не время для сожалений. Напротив.

Для многих угасание сексуального стимула – болезненная утрата, воспринимаемая как унижение. Для меня это было частью процесса обретения легкости. Сколько времени я потерял на метания, иллюзии, фантазии, попытки укротить то, что еще поддавалось укрощению… Все это было преодолено и не представляло для меня проблемы. Великолепная штука – старость! Возможность поразмышлять, заняться тем, на что раньше не было времени, например, просто порассуждать о жизни. Физический спад, новый, более медленный темп движения твоего тела, болезни, даже сама смерть – на все это можно взглянуть другими глазами, все это можно использовать для того, чтобы экспериментировать, пробовать понять новое, открывать новые двери и обнаруживать за ними нечто неожиданное.

Мир постоянно подталкивает нас к стандартному поведению. Не спится? Прими снотворное! Но зачем? Может, это прекрасно, может, это как раз то, что нужно человеку время от времени – бодрствовать ночью и познать то, чего спящему не дано. Ночь не только пора кошмаров, но и время прекрасных видений. Ночь таинственна, и именно поэтому ее стоит познать, как захотелось это Солнцу из древней индийской притчи.

Как-то раз человек приходит к Солнцу.

– Как дела там, внизу? – спрашивает его лучезарное светило.

– Хорошо, мой господин, все поклоняются тебе.

– Все? Это верно?

– Ну, как сказать, господин… Есть одна красавица – так вот, она единственная, кто тебе не поклоняется.

– И кто же она?

– Ее зовут Ночь. Солнцу стало любопытно.

– А где же она, эта красавица?

– В Индии, мой господин, – ответил человек.

Тогда Солнце направляется в Индию, а Ночь при его приближении убегает в другие края. Солнце за ней, но она снова в Индии. И тогда снова Солнце приходит в Индию, но ее там нет… Вот с тех пор Солнце преследует эту красавицу, но не может ее догнать.

Безумен ли я? Я был просто стар, у меня не было больше обязательств, зато было желание быть тем, кем мне всегда хотелось – исследователем, первооткрывателем. Причем не внешнего мира, он был уже более или менее мне знаком, а того мира, который, как всегда говорили мудрецы всех культур, находится в нас.

Современный человек все меньше и меньше думает об этом мире. У него нет на это времени, а часто и возможности. Жизнь, которую мы ведем, особенно в городах, не располагает к размышлениям о великом, мы постоянно гоняемся за пустяками и утрачиваем смысл существования. В конце концов я убедился в этом на примере моей профессии. Я должен был рассказывать о войнах, но не задаваться вопросом, почему войны, несмотря на хваленый прогресс, остаются частью нашего бытия. И почему, чем развитее страны, тем больше денег они вкладывают в новые виды оружия, способные убивать все больше и больше людей.

Еще несколько лет назад рассказ о войне будил протесты против несправедливости. Какая-нибудь кровавая бойня вызывала ужас и сострадание к жертвам. Сегодня «рассказы» уже не помогут. Каждый день всплывают новые истории массовых убийств, несправедливостей, пыток, и это уже никого не трогает. Мы подавлены, мы считаем, что все равно нельзя ничего изменить, и таким образом становимся соучастниками самого рядового преступления – равнодушия.

Никто не дает стоящих ответов, потому что никто не задает правильных вопросов. Тем более наука, которая на Западе подчинена экономике и оттеснила религию. Таким образом, она сама стала «опиумом для народа» с этой своей необоснованной претензией на умение рано или поздно решить все проблемы. Наука научилась клонировать жизнь, но не в силах объяснить, что же такое жизнь. Медицина сумела отсрочить смерть, но не может сказать, что происходит после смерти.

Из-за своей огромной веры в науку мы стали слишком самонадеянными. Люди только думают, что владеют знанием, но в действительности это иллюзия. Даже мирятся с невежеством, убежденные, что скоро все и так станет известно и кто-нибудь этим наверняка занимается! Население растет, истощая ресурсы Земли, особенно водные запасы? Ладно, наука и с этим разберется. Миллионы людей голодают? Давайте примемся за генную модификацию семян, и скоро у нас появятся небывалые урожаи, а заодно… и новые разновидности рака.

Мы живем так, будто это единственный способ жизнеустройства, всегда обещающий какое-то счастье. Счастье, к которому мы приблизимся при помощи прогресса. Больше образования, больше благосостояния и, конечно же, больше науки. В сущности все, похоже, сходится к организационной проблеме, проблеме эффективности. Какое заблуждение! Вот так мы и подрезали крылья своей фантазии, свели весь мир к одному только миру ощущений, лишив себя другой цели.

Для мудрецов, особенно индийских, видимый мир никогда не был исчерпывающей реальностью, а только ее частью. Причем даже не самой важной частью, ввиду своей изменчивости. Ведь этот видимый мир подчинен разрушительному бегу времени.

И все-таки иногда нужно совсем немного, чтобы осознать все остальное. Тагор, великий бенгальский поэт, говорит об этом, используя простое сравнение. Однажды вечером в домике на берегу Ганга он при свете свечи читает эссе Бенедетто Кроче. Когда внезапно сквозняк гасит свечу, комнату заливает чарующее лунное сияние. И Тагор написал:

 
Ночных светил торжественный чертог
Мешал увидеть малый огонек…
 

В нашей обыденной жизни полно подобных огоньков, которые мешают видеть истинный свет. Поле нашего разума невероятно ограничено, как ограничена и наша свобода. Все, что мы делаем, – это, прежде всего, отклик, реакция. Мы реагируем на происходящее, на то, что читаем, видим по телевидению, на то, что нам говорят. Реагируем в соответствии с нашими вызубренными культурными и социальными навыками. И реакции эти с каждым разом все более автоматизируются. У нас ни на что другое не остается времени. Наш путь уже предначертан, и мы движемся по нему.

В ашраме было не так. Здесь было время на то, чтобы жить каждым мгновением. Здесь учились поступать осознанно, а не реагировать на то, что приходит извне. Учились заставлять сознание бодрствовать, обдумывать каждое свое движение. Комары пищат у меня над ухом? Легче всего отреагировать бездумно, машинально – взмахом руки. А я заставлял себя не убивать их. И мне это нравилось.

Да, ашрам был во многих отношениях странным местом. Странным даже для меня, привыкшего находиться среди людей, размышлять над тысячами разных проблем, скитаться по миру, чтобы потом описывать увиденное. Теперь я очутился здесь, в полной изоляции от мира, без радио, без телевизора, без газет, с одной-единственной насущной проблемой, над которой здесь, в ашраме, бьются постоянно – час за часом, день за днем, неделю за неделей: «Кто я?»

Камни не задают себе этого вопроса, растения тоже. И даже животные, наиболее близкие нам создания, по-видимому, не задаются вопросом «Кто же я такой?» Корова не пытается составить мнение о самой себе, ворон не ломает голову, силясь понять, что отличает его от лягушки. Но человек? «Человек, – сказал Свами, – знакомя нас с Ведантой, всегда задавался вопросом о природе своего бытия. И ответ всегда огорчал его своей неопределенностью».