Текст книги "Узорчатая парча"

Автор книги: Тэру Миямото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Мы беседовали уже довольно долго, как я вдруг вспомнила того юношу и спросила о нем. Хозяин рассказал, что молодой человек – тоже страстный поклонник музыки Моцарта, у него самого много пластинок, а в кафе он стал приходить затем, чтобы послушать записи, которых теперь уже не достать. Каждый день он просит поставить одно и то же произведение – и только после этого уходит домой.

Время близилось к ужину, я положила на столик деньги за две чашки кофе и встала. Хозяин тоже поднялся и с улыбкой спросил: мол, Вы обмолвились, что Вам удалось постичь чудо гения Моцарта, а не могли бы Вы пояснить, каким образом?

Вообще-то я слушала музыку Моцарта только два дня, и мне было трудно выразить свою мысль словами, к тому же, наверное, не следовало делиться своими поверхностными впечатлениями с человеком, который обожал музыку Моцарта и слышат его произведения тысячи раз. Но хозяин смотрел на меня так серьезно и внимательно, что я невольно разговорилась. «Мне подумалось, что, возможно, жизнь и смерть тождественны в своей сути. И изящная, нежная музыка Моцарта очень точно выражает эту глубокую мысль», – ответила я. На самом деле я хотела сказать иное, – что Моцарт сумел передать, что печаль переплетается с радостью, существуя одновременно, что он сумел выразить без слов своей чудной музыкой то, что нельзя передать словами, причем в очень понятной, доходчивой форме – и что в этом-то и состоит, наверное, чудо гения Моцарта. Но под внимательным взглядом хозяина я почему-то произнесла совершенно другое. Возможно, в моем мозгу все еще сохранялось неожиданно посетившее меня слово «СМЕРТЬ». Это заставило мой язык произнести то, о чем я даже не думала.

Хозяин от растерянности пробормотал что-то невнятное и долго смотрел мне в глаза. Я торопливо зашагала домой под косыми лучами заходящего солнца. Я и сама не поняла того, что сказала. Тут в моей голове снова всплыл образ Юкако Сэо. Что это была за женщина? Почему после любовной встречи с Вами она решилась лишить себя жизни? Домой я пришла почему-то совершенно без сил.

До самой зимы, в течение нескольких месяцев я несколько раз в неделю ходила в кафе «Моцарт» пить кофе. Порой доезжала на электричке до Кобэ, до района Санномия, а иногда меня заносило в совершенно противоположном направлении, и я делала покупки в Умэде. Но при этом я продолжала вести отшельнический образ жизни и отвергала все предложения университетских подруг Тэруми и Айко сходить куда-нибудь развеяться, например в кино или на концерт. Отец и Икуко беспокоились о моем состоянии, но старались не давить на меня, так что я жила, как хотела. Но при этой, можно сказать, пустой и бесцельной жизни у меня появилась отдушина. Я помешалась на Моцарте. Я скупала пластинки с записями его произведений, следуя наставлениям хозяина кафе, и до поздней ночи крутила их у себя в спальне. Кроме того, я зачитывалась книгами о жизни Моцарта, которые накупила в большом книжном магазине в Осаке. Я очень сблизилась с хозяевами кафе, и всякий раз, когда я заходила в «Моцарт», хозяин подавал мне кофе в моей персональной кофейной чашечке. Это был их подарок. Они оказались очень тактичными, чуткими людьми. В те дни, когда мне не хотелось вступать в разговоры, они оставляли меня в покое, если же мне хотелось не столько послушать музыку, сколько поговорить, один из супругов непременно подходил к моему столику, чтобы составить компанию. В общем, они улавливали малейшие перемены в моем настроении. При этом они ни разу не коснулись темы моего развода.

Ну вот, опять вышло длинное письмо. Сплошные воспоминания о давно прошедшем и ничего действительно важного. Но у меня уже устала рука, а потому напишу о том, что на самом деле хотела сказать, в следующем письме. Вас, верно, так и подмывает сказать: «Ну хватит, сколько можно надоедать!» А я все равно снова пошлю Вам письмо. Даже если Вы порвете и выбросите его, не читая.

Но сегодня на этом я заканчиваю свое послание. Газеты пишут, что в нынешнем году сезон дождей может продлиться больше обычного. Льёт уже пятый день. В такую погоду Киётака чувствует себя хуже, он становится каким-то несобранным, невнимательным, и может даже обмочиться, не дойдя до туалета, хотя последнее время такого почти не бывает. Это случается только тогда, когда дождь затягивается на несколько дней… Все-таки люди живут сообразно с природными ритмами. Странно… Впрочем, мой сын из-за этого мучится так, что на него невыносимо смотреть. Он совершенно подавлен и вот уже несколько дней ни с кем не разговаривает. Из-за этого я возненавидела эти дождливые дни, хотя прежде их очень любила.

Берегите себя!

С почтением,

Аки Кацунума

10 июня

Господин Ясуаки Арима!

В нынешнем году летние дожди на редкость обильны, все льет и льет, как из ведра.

Озеро Бива сильно влияет на водный баланс в районе Кинки. Обычно летом оно мелеет, но в этом году из-за ливней уровень воды в нем заметно поднялся, И я даже в сердцах сказала домработнице Икуко, что, слава Богу, этим летом нам не придется экономить воды. На что Икуко возразила, что избыток дождевой воды не задерживается в озере, а стекает в море по нескольким рекам, берущим начало в озере Бива, так что даже в очень дождливый год в разгар летней жары озеро все равно обмелеет. Дожди вот-вот должны прекратиться, но дом так отсырел, что кажется, будто все в нем покрылось плесенью – стены, татами, коридор – даже дверные ручки. Но оставим эту тему. Я продолжаю свое предыдущее письмо…

…Я уже полгода регулярно захаживала в кафе «Моцарт», как вдруг случилась беда. Это произошло уже после Нового года, 6-го февраля. Да, точно помню, именно 6-го февраля. В четвертом часу утра меня разбудил громкий безостановочный вой сирен, раздававшийся где-то совсем рядом. Очнувшись от сна, я тотчас же поняла, что это сирены пожарных машин. Причем не одной и не двух, а гораздо больше. Машины все подъезжали и подъезжали – с разных сторон, но устремляясь в одно и то же место. Все они собирались где-то неподалеку от нашего дома. Накинув халат, я вскочила и отдернула занавеску. Оглядев из окна еще окутанный ночным сумраком город, я увидела пламя, вздымавшееся над крышами домов. Алое зарево все разбухало, из его чрева сыпались снопы ярких огненных искр. Сдерживая охватившую меня тревогу, я какое-то время стояла у окна, наблюдая пожар. И тут до меня вдруг дошло, что, похоже, горит кафе «Моцарт». Да, языки пламени поднимались именно там, где должно быть кафе, во всяком случае совсем близко. Хозяева «Моцарта» жили в многоквартирном доме за станцией, так что с ними ничего страшного случиться не должно, даже если горит кафе. Тем не менее я быстро оделась и спустилась вниз. «Где-то горит», – сообщила мне Икуко. Прямо в ночной рубашке она вышла в коридор и, приоткрыв входную дверь, равнодушно взглянула на залитое красным отсветом ночное небо. «Не "Моцарт" ли?…» – прошептала я и, как была, прямо в сандалиях ринулась на улицу. Следом за мной бросилась Икуко с теплым пальто в руках. «Прошу Вас, недолго! Негоже бродить по улицам в такой час!» – остановила она меня. На улице и впрямь было холодно, и я, надев подбитое мехом пальто, устремилась туда, где поднимались языки пламени. Миновав жилой квартал, я выбежала к реке и через мосток попала на другой берег. Тут я убедилась, что горит действительно «Моцарт». Несмотря на глухой ночной час, место пожара окружали толпы зевак, а у реки стояло семь или восемь пожарных машин. Я подошла к кафе в самый разгар пожара, когда огонь бушевал с особо неистовой силой. Огонь уже целиком объял деревянное строение кафе, так что спасти его было уже невозможно. Толстые струи воды, вырывавшиеся из пожарных шлангов, перекрещиваясь, обрушивались на крышу, били внутрь горящего здания, которое будто всасывало в себя воду. И тут я увидела хозяина кафе. Он стоял в пижаме, вцепившись обеими руками в канат, которым пожарники оградили горящее здание от зевак, и, не отрывая глаз, смотрел, как сгорает его кафе. Раздвигая толпу, я умудрилась протиснуться поближе и, встав плечом к плечу с хозяином, тоже ухватилась за канат. Еще бушевавшее пламя ударило в меня жаром, я ощутила всем телом его нестерпимо горячее прикосновение, но продолжала стоять рядом с хозяином кафе, не отпуская канат. Мы слушали, как с треском лопаются в огне бревна, смотрели на сыплющиеся лавиной искры, окутывавшие гибнущее строение «Моцарта». Заметив меня, хозяин слегка повернул ко мне голову и прошептал, не отрывая глаз от огня: «Хорошо горит… Там же все деревянное…» Я поискала глазами его супругу, но ее нигде не было видно. Я спросила, все ли с ней в порядке. Мне вдруг стало страшно от мысли, что она могла оказаться в кафе, когда начался пожар, и голос у меня невольно задрожал. Но хозяин успокоил меня: «Жена недавно пошла домой. Наверное, не могла смотреть на все это. Правда, она вроде сказала, что вернется, только наденет что-нибудь потеплее, чтобы не простудиться». «Но Вы ведь отстроите кафе заново?» – с тревогой спросила я. Хозяин кивнул. «Да, у нас была страховка на случай пожара, но… Две тысячи триста пластинок уже не вернуть… Они обратились в пепел», – добавил он. Лицо его исказила странная гримаса – то ли он хотел улыбнуться, то ли старался не разрыдаться, и по-прежнему не отрывал глаз от догоравшего кафе. Хотя Икуко заклинала меня вернуться домой поскорее, я решила остаться с хозяином до конца – пока окончательно не погаснет пламя. Так мы и стояли, плечо к плечу, глядя на «Моцарт».

«Не думала, что такое случится…» – прошептала я. Хозяин улыбнулся уголками рта. «Когда мне сказали, что горит мое кафе, я ужасно запаниковал, растерялся. Меня всего затрясло. Однако, увидев, что здесь творится, я понял, что уже ничто не поможет, что это – конец. И знаете, как ни странно, я успокоился. Меня охватило какое-то холодное безразличие. Никто ведь не пострадал, в кафе людей не было…» В самом деле, в его голосе и в выражении лица сквозило то самое «холодное равнодушие», о котором он говорил.

Но тут с жутким грохотом рухнула прогоревшая кровля, взметнув волну огненных искр, и толпа зевак отпрянула в испуге. Хозяин «Моцарта», схватив меня за руку, попытался оттащить назад. Но я не отступила. Искры посыпались на меня, и я всем телом ощутила жар огня. Почему я совершила такой опасный поступок? Пламя то выбивалось из сил, то вспыхивало снова, с ревом и гулом вздымаясь в ночное небо и обдавая жаром. Я стояла, продолжая смотреть, как оно постепенно укрощается, утихает… В эти минуты я думала о Вас. И мне казалось, что стоит мне только пошевелиться, как Ваш образ, возникший в моей душе, растает, исчезнет, а потому я упиралась, не желая двинуться с места, боялась пошевелиться – словно оцепенела. Обстоятельства вынудили нас развестись, и мы расстались, но в тот момент, когда я глядела на языки неистовствовавшего огня, во мне вдруг окрепла уверенность, что и Вы испытываете такое же горькое сожаление, какое испытывала я. Что, может статься, и Вы вспоминаете обо мне, когда бредете среди толпы… Что Вы все еще любите меня… Искры взвились как раз в тот момент, когда передо мной возникло Ваше лицо и сердце мое пронзила острая боль утраты. Но взметнувшаяся с гулом волна огненных искр словно отринула меня, погруженную в мечты, взметнулась – и тотчас угасла. Мне показалось, что кто-то больно ударил меня по щеке, но я продолжала смотреть на оставшиеся от «Моцарта» обугленные головешки, над которыми вместо пламени уже начинал подниматься густой столб дыма… И тут хозяин кафе тихонько сказал, обращаясь ко мне: «Возможно, действительно бытие и небытие тождественны в своей сути… И музыка Моцарта как раз раскрывает этот странный, загадочный фокус Вселенной. Вы ведь так говорили, Хосидзима-сан?» Это было так неожиданно, что я в изумлении уставилась на него. Он снова погрузился в раздумье, а потом проговорил: «Я стремился понять Моцарта глубже и лучше, чем кто бы то ни был. Думаю, что мало кто слушал Моцарта чаще, чем я. И я был так уверен, что знаю Моцарта. Но мне и в голову не приходило искать в музыке Моцарта то, о чем сказали вы, Хосидзима-сан! После того разговора я много думал о смысле Ваших слов, но теперь, наконец, мне стало понятно, что Вы имели в виду. Да, все именно так, как Вы и сказали. Моцарт своей музыкой пытается выразить, что происходит с человеком, когда он уходит из этого мира». От этой тирады мой собеседник пришел в неописуемое волнение, лицо у него напряглось, а глаза, обычно излучавшие мягкий свет, засверкали каким-то жестоким блеском. Похоже, он превратно истолковал мою случайно брошенную фразу, к тому же исказил ее. Я же ничего такого не говорила про «фокус Вселенной»! Вероятно, хозяин кафе столь усердно и долго размышлял над тем, что я тогда наговорила ему, что приписал мне слова, которые я вовсе не произносила!

«Но я ничего не говорила про "фокус Вселенной"!» – попыталась возразить я. Хозяин с удивлением воззрился на меня. «Нет, Вы говорили! Я точно помню, что говорили. Вы сказали: "загадочный фокус Вселенной", Хосидзима-сан!» – настойчиво повторил он. Тут я решила, что хозяин «Моцарта» просто что-то напутал от нервного потрясения, так что препираться с ним вряд ли стоит, и продолжала молча слушать его рассуждения. Огонь почти погас, и на закопченных бревнах то там, то сям красными крапинками вспыхивали тлеющие огоньки. Их поливали из шлангов пожарные в серебристых робах. Тут хозяин «Моцарта» неожиданно громко сказал: «Хотя, впрочем, я действительно ошибся. Ну конечно, ошибся! Вы не говорили про "фокус Вселенной"! Это я сам домыслил… А Вы, Хосидзима-сан…» Тут он уставился на меня, явно пытаясь припомнить что-то. Стекла его очков были заляпаны сажей, но он даже не замечал этого и не пытался их протереть. Наконец, он изрек: «Я вспомнил! Вы говорили о странном фокусе жизни. Да-да, точно!»

Но и этого я не говорила! Склонив голову набок, я изучающе посмотрела на хозяина «Моцарта». Он вдруг рассмеялся – я рассмеялась тоже. Тогда он обернулся назад и попросил у кого-то из столпившихся зевак сигарету. Примелькавшееся лицо. Я частенько видела этого человека в «Моцарте». Он с готовностью вытащил из нагрудного кармана сигарету и даже поднес хозяину «Моцарта» огонек. Потом с беспокойством спросил, было ли кафе застраховано на случай пожара.

Хозяин повторил то же самое, что сказал мне, – в том числе, что утраченные две тысячи триста пластинок уже не вернуть. На это человек из толпы возразил, что пластинки – это, мол, чепуха, пластинки продаются в магазинах грамзаписей, и что коллекцию можно снова собрать. В ответ хозяин раздраженно буркнул себе под нос, что там было много таких пластинок, которых теперь уже не достать, – и, поднырнув под канат заграждения, стал о чем-то разговаривать с пожарными. Я с трудом протиснулась через толпу и быстро зашагала домой по безлюдным улицам. Зрелище рушащегося в огне «Моцарта» выбило меня из душевного равновесия. Да, вот оно, началось, думала я, глядя себе под ноги. Дурные предчувствия, охватившие меня, когда я рыдала на диване в кабинете отца, начинают сбываться! Помните, что я писала Вам в первом письме? О предчувствии, что после нашего развода начнется полоса несчастий? Из-за трагедии, которую и представить себе невозможно, Вы оставили меня. И вот, не прошло и года, как сгорает мое любимое кафе «Моцарт»! И две тысячи триста пластинок с записями музыки гения обращаются в пепел! Какая же утрата ждет меня в следующий раз?

Придя домой, я поднялась к себе в спальню, скинула пальто и присела на краешек кровати. Взглянув на часы, я увидела, что часовая стрелка уже переползла через цифру «четыре». Сна не было ни в одном глазу, и я, достав свою самую любимую пластинку с музыкой Моцарта, все слушала и слушала ее, убавив звук до предела. Это была 39-я симфония, купленная в большом магазине грамзаписей в Умэде, по совету хозяина «Моцарта». Он тогда еще сказал, что это же настоящее чудо, особенно хороши шестнадцатые доли…

Бытие и небытие тождественны в своей сути… Почему музыка Моцарта навела меня на такую дикую мысль? Мне вдруг вспомнились слова хозяина, произнесенные им на пепелище погибшего «Моцарта». Слова, которые я не произносила. Слова, которые он выдумал сам, размышляя над моей абсурдной репликой: странный фокус Вселенной. Странный, загадочный механизм жизни… Я тогда была чересчур молода, и в подобных фразах не видела ни смысла, ни очарования. Однако, слушая, как звуки 39-й симфонии Моцарта, расходясь, словно рябь на воде, плещутся маленькими волнами буквально во всех уголках моей притихшей спальни, я вдруг подумала, что в этой музыке и впрямь сокрыт некий непостижимый, невероятный фокус, позволяющий разом постичь все несчетное множество тайн, которыми изобилует жизнь. Интересно, что видели глаза хозяина «Моцарта», когда он смотрел на свое догорающее кафе? Вот какие мысли бродили в моей голове…

Я забралась в постель и, свернувшись калачиком, закрыла глаза. Тут из моей души исчезли огненные языки, треск лопающихся бревен, лицо хозяина кафе – и осталась только летняя прохладная сень деревьев университетского кампуса, где мы впервые встретились с Вами, остался тусклый отсвет задних фонарей машин на улице Мидосудзи, где мы не раз бродили, взявшись за руки, остался жидкий блеск моря в Кобэ, плещущего за окном электрички, в которую я прыгнула просто так, не зная, куда деваться от избытка счастья, переполнявшего мое сердце в тот день, когда мой отец дал согласие на нашу женитьбу… И все это сливалось, переплеталось с 39-й симфонией Моцарта. Я оказалась во власти каких-то неясных, не выразимых словами видений и мыслей. В какой-то момент мне вдруг показалось, что я могу ухватить, постичь тайный смысл, заключенный в словах хозяина «Моцарта» про «таинственный фокус Вселенной», «таинственный фокус жизни», – но лишь на какой-то короткий миг… И тут в моем сердце нарисовался образ Юкако Сэо, женщины, прекрасней меня и лицом, и телом… Безмолвный образ. Она стояла, будто живая. Но ведь она умерла, ее уже нет на этом свете!

Наутро я завтракала поздно. Наблюдая за мной, отец сказал, что если я уж так сблизилась с хозяевами «Моцарта», то надо бы навестить их, выразить соболезнование по поводу случившегося. В подобных случаях самое лучшее, что можно придумать, чтобы помочь пострадавшим, – это преподнести деньги, подхватила Икуко. Предположив, что несколько дней хозяева «Моцарта» будут заняты расчисткой пепелища, я решила нанести визит лишь на четвертый день. Взяв деньги, я отправилась к ним домой. Супруги ужасно обрадовались моему приходу, проводили меня в гостиную и долго благодарили за то, что я пришла на пожар в такую холодную ночь. Хозяин никак не соглашался взять деньги, но я положила конверт на стол, присовокупив, что не могу отнести их обратно домой, поскольку выполняю строгий наказ отца. В тот момент, когда хозяин, смущаясь, все-таки принял деньги, появился еще один посетитель. Он, похоже, тоже принес деньги в знак соболезнования, и стоял в прихожей. Было слышно, как он уговаривает ее принять подарок, а она упорно отказывается. Но тут хозяин, сказав, что пора бы нам познакомиться и что сейчас как раз подходящий момент, позвал гостя в гостиную. Это оказался высокий мужчина лет тридцати двух – тридцати трех, с очень четкими, выразительными чертами лица. «Мой племянник, сын покойного старшего брата», – сказал хозяин. Мы поклонились и представились друг другу. Мужчину звали Соитиро Кацунума. Теперь он является моим мужем. Однако о том, как случилось, что мы стали мужем и женой, я напишу немного позже. Покинув дом хозяев «Моцарта», я решила убить время и зашла в книжный магазин перед станцией, где долго листала разные женские журналы, слонялась у полок с книжками, разглядывала обложки. Тут мне захотелось выпить вкусного кофе. Но кафе «Моцарт» сгорело всего несколько дней назад, а заходить куда-то еще у меня не было настроения. Кажется, это была суббота… Да-да! Помню, что из дверей остановившейся электрички выпорхнула стайка старшеклассниц, и, поскольку они возвращались домой рано, значит, то наверняка был субботний день. В то время я вела совершенно бессмысленную, какую-то бессвязную жизнь, даже не зная, какой нынче день и какое число. Я рассеянно рассматривала матроски, в которые были одеты девочки. Фирма отца по субботам тоже работает до обеда, в тот день особых планов у него не было, так что мне подумалось, что отец вернется домой до наступления вечера. Я хорошо знаю отца, а потому у меня возникло предчувствие, что сегодня он непременно затеет со мной разговор в своей обманчиво мягкой манере. В таких случаях только жесткое выражение глаз выдает его непреклонную волю.

Временами мои предчувствия сбываются самым удивительным образом. Вернувшись домой, я увидела, что отец лежит на диване и смотрит телевизор. Заметив меня, он сказал, что у него ко мне разговор, и велел присесть рядом. Иногда я сама удивляюсь своей интуиции и даже горжусь ею, но вот скажите, как это случилось, что при такой интуиции я целый год не замечала Вашей неверности? Вы оказались на удивление изворотливым человеком, поистине яркой артистической натурой. Ваш талант изумляет меня. Жаль, что я распознала его столь поздно!…

Продолжая лежать на диване и смотреть в телевизор, отец предложил мне подумать о том, как я буду жить дальше. «Есть вещи, которые трудно забыть, но все-таки их необходимо забыть, – сказал он. – Я придумаю способ, чтобы ты забыла о прошлом». Я попыталась ему возразить, дескать, я и так уже все забыла, но отец даже не дал мне договорить. Он предложил мне съездить за границу, немного проветриться. «Нужно порвать все нити, что связывают тебя с прошлым, – продолжал он. – Куда бы тебе поехать?… В Париж, Вену, или Грецию?… Можно и куда-нибудь подальше – в Северную Европу. Попутешествуешь в одиночку – и станешь, как чистый лист бумаги. Поезжай!» Обводя взглядом узоры на персидском ковре, я пробормотала, что мне будет тоскливо путешествовать в одиночестве по незнакомым странам, на что отец сказал, что ему невыносимо смотреть на мои страдания. Я подняла на него глаза и увидела, что у него даже выступили слезы. Я впервые в жизни видела его слезы. Он сказал, что никогда не думал, что его дочь попадет в столь плачевное положение. И во всем повинен именно он, мой отец. Не захоти он сделать Ариму своим преемником, вся эта история осталась бы нашим внутрисемейным делом, и со временем мы смогли бы, наверное, помириться. Ведь такое часто случается в жизни. «Ты бы остыла, успокоилась, и все вернулось бы на круги своя, – продолжал он. – Но как президент "Хосидзима кэнсэцу" я был обязан убрать Ариму из компании. Тогда я мыслил слишком прямолинейно. Я посчитал, что уход Аримы из компании непременно должен повлечь его уход из семьи. Однако недавно я понял, что в этом не было необходимости. Да, он не мог оставаться моим преемником, но это вовсе не означало, что вы должны развестись. Я обязан был действовать гибче. Наверное, нужно было найти парню другую работу. Какое-то время вы бы жили отдельно, пока твоя рана не затянулась, а потом вернулись к супружеским отношениям. Я должен был позаботиться об этом. Так поступил бы мудрый человек. Я все сделал не так. Я, конечно, не говорил о разводе открыто, но высказал Ариме все, что думал о нем как его тесть, и просто вынудил парня принять решение о разводе. Но я лукавил. Внешне все выглядело так, будто я защищаю родную дочь. На самом же деле я пекся только об интересах "Хосидзима кэнсэцу". Я исподволь подталкивал Ариму к мысли, что вам необходимо расстаться. Хотя я прекрасно знал, что ты не хочешь с ним расходиться – даже после того, что случилось. Ты ведь не желала этого. Я твой отец, и я прекрасно понимал тебя!»

Во время этого монолога у меня полились слезы. Я слушала отца и рыдала. Однако он резко оборвал себя и долго молчал. Я сидела на диване в залитой зимним солнцем комнате. Наступившую тишину нарушали лишь мои нескончаемые всхлипы.

«Но ведь лошадь сломала ногу, а кувшин разбился вдребезги! Разве это было не так? Папа! Это ведь твои слова, папа! Помнишь, что ты говорил мне в кафе – еще до развода с Аримой?! Значит, лошадь сломала ногу и кувшин разбился уже потом, когда мы расстались и я поставила свое имя на уведомлении о разводе?» – прорыдала я. Но тут отец вдруг вскочил. «Аримабыл хорошим парнем! Я искренне привязался к нему…» – проронил он и удалился к себе. Лицо у него было просто ужасное, все перекошенное.

Тут в комнату вошла Икуко, она принесла нам чай. Увидев, что я сижу в одиночестве и давлюсь рыданиями, словно малый ребенок, она постояла, видно хотела что-то сказать, но не нашла подходящих слов. Просто молча поставила чайник и чашки на стол и вернулась на кухню. Рассеянно глядя на струйку пара, поднимавшуюся от носика чайника, я обдумывала последнюю фразу отца: «Арима был хорошим парнем! Я искренне привязался к нему…» Всю свою жизнь отец знал только одно – работа, работа и еще раз работа. Интересы дела превыше интересов семьи. Отец рассудочный человек, он никого не пускал к себе в душу. И вдруг такое признание! В его словах ощущалась настоящая, неподдельная любовь. Да, мой бывший супруг был хорошим человеком. А отец искренне желает мне счастья. Эти две обжигающе горячие мысли просочились в мое сознание и завладели всем моим существом. И тут из меня словно ушли, испарились и опостылевшая тоска по Вам, и острая неприязнь к отцу. В голове осталась лишь девственно-белая пустота…

Не знаю, как долго я пробыла в каком-то полузабытьи. Когда я опомнилась, зимнее солнце уже опускалось за горизонт, замшелый каменный фонарь во дворе казался почти черным, его длинная тень уже дотянулась до окна отцовской комнаты. Я привела в порядок лицо и прошла на кухню к Икуко, которая сообщила, что у нее нынче большая радость – ее сына, который в этом году закончит школу высшей ступени, приняли на работу. Он мечтал стать поваром – и вот, желание его исполнилось. Мальчика взяли в знаменитый французский ресторан в городе Асия.

Ресторан называется «Мэзон де Руа», помните, мы с Вами были там раза два-три. Икуко овдовела, когда мальчику было три года. Потом она целых пять лет трудилась в деревне в Тамбе, работая на семью покойного мужа, и жила со свекровью и свекром, но выписалась из посемейного списка и переехала в Кобэ, в район Хигасинада, на иждивение старшей сестры. Когда умерла моя мама, нам потребовалась заботливая и сердечная женщина – помогать по хозяйству. Вот один наш знакомый и «сосватал» нам Икуко. Она оставила сына сестре, а сама переехала к нам. С тех пор так и живет у нас в доме, как член семьи. Икуко никогда не жаловалась вслух, что не видит сына. Но мы с отцом понимали, как ей тяжело, и время от времени сами заводили разговор на эту тему. Мы оба считали, что Икуко лучше снять квартиру поблизости с Короэн и взять сына к себе, а у нас остаться приходящей помощницей. Впрочем, зачем я пишу об этом? Вы и сами все это знаете. Икуко эта идея пришлась по душе, и она уже подыскивала жилье, когда случилось несчастье с Вами. К Икуко все это не имело ровным счетом никакого отношения, но она приняла нашу беду как свое личное горе. Очень жалела меня и заботилась обо мне, словно родная мать. Тут же прекратила поиски жилья и заявила, что хочет остаться в нашей семье и вести хозяйство, как прежде. «Поговорим о моем переезде, когда госпожа Аки оправится, – заявила она. – А пока мне лучше остаться у вас и помогать по хозяйству. Вот когда сын встанет на ноги и начнет зарабатывать, так и я уйду на покой. Может, тогда и заживем вместе, подумаем. Мальчишки – они ведь не такие нежные, как девочки…» Говорит, как жили порознь, ну и еще поживем! – И, понизив голос, добавила: «Да и хозяин наш такой трудный! Уж Аки-сан достанется… Дозвольте, я буду ухаживать за ним!»

С того дня речи о том, что она будет у нас приходящей работницей, больше не заходило. Икуко так хорошо изучила привычки отца, словно живет с ним уже не один десяток лет. Она молчаливо сносит его раздражительность и своенравие, совершенно не обижаясь. И отца она тоже не раздражает. Я просто восхищаюсь ее терпением и благодарна ей за все. Когда отец уезжает в Токио надолго, он частенько берет Икуко с собой – настолько он ей доверяет.

Услышав, что сын Икуко будет стажироваться в знаменитом французском ресторане, я сказала, что там он сможет стать классным поваром, и потом без труда устроится в любой ресторан с французской кухней. Икуко ответила, что для этого еще надо немало потрудиться, но было видно, что радость так и брызжет из нее. Готовя ужин и раскладывая еду по тарелкам, она просто летала по кухне. Даже нож стучал у нее не так, как обычно, – с какой-то музыкальной ритмичностью. Когда я сказала, что это прекрасно, что сына взяли в такое место, Икуко пояснила: «Спасибо хозяину. Он написал рекомендательное письмо, и сын пошел с ним на собеседование. Так что все решилось в одну минуту. Стоило только подать рекомендацию!» Что-то мурлыча себе под нос, Икуко продолжала колдовать над ужином, а я отправилась в комнату отца. Он сидел за низеньким столиком и что-то писал. Я поблагодарила его за помощь сыну Икуко, на что отец сердито буркнул: «Ты-то почему меня благодаришь?» «Папа!» – окликнула я его – и тут у меня опять хлынули слезы. «Ты нарочно пришла ко мне, чтобы поплакать? – спросил отец. Дописав какое-то письмо, он запечатал его в конверт и добавил: – В самом деле, может все-таки съездишь за границу? Перемена места – лучшее лекарство от хандры!» Тут он впервые за все это время улыбнулся. Я сказала: спасибо, не надо, я и так забыла о том, что случилось. Отец отвернулся к столу и, глядя в сторону, процедил: «Неужели?» Больше он не добавил ни слова. Я подошла к нему сзади, обняла его шею руками и потерлась щекой о спину. «Я и в самом деле забыла о нем. Правда, папа!» – прошептала я. Но тотчас же Ваше лицо возникло перед моими глазами. Поглаживая мою руку, отец сказал: «Человек – престранное существо. Он меняется, порой меняется ежечасно, ежеминутно!» Потом прошептал, словно говорил сам с собой: «Ты славная девочка, Аки. Ты непременно будешь счастливой!» С того дня прошло почти десять лет, но я почему-то до сих пор отчетливо помню мужественный голос отца и стылый воздух его нетопленой тихой комнаты, обставленной в японском стиле. Это ощущение неизменно живет в моей памяти – самое яркое среди груды воспоминаний, скопившихся после разлуки с Вами…

За границу я так и не поехала. Мало того, я даже перестала бывать в шумных и многолюдных Кобэ и Умэде. Так проходили день за днем. «Моцарт» отстроили заново. Кафе открылось, когда уже отцветала сакура и на деревьях начинали распускаться зеленые листики. Хотя строение было застраховано от пожара, цены на древесину взлетели процентов на сорок, и, говорят, хозяин влез в большие долги. Новый «Моцарт» строили по прежнему проекту, но из-за дороговизны материалы теперь были другие, так что кафе в чем-то все же отличалось от прежнего. Тем не менее когда я, толкнув дверь, вошла внутрь, меня встретила та же музыка Моцарта. Это была 40-я симфония, которая мне более по душе, чем № 41 – «Юпитер». Я поздравила хозяев с открытием и села на свое обычное место у окошка, выходящего на дорогу. «Ваша чашка тоже куда-то запропастилась во время пожара, может сгорела или разбилась, – и я присмотрел Вам новую. Я набрел на нее в фарфоровой лавочке района Каварамати, в Киото. Хорошая вещь, вот и купил», – сказал хозяин, ставя передо мной новую кофейную чашечку. Чашка была светло-дымчатая, без рисунка, слегка шероховатая на ощупь. При этом стенки ее были такими тонкими, что казалось, просвечивали насквозь. Наверное, дорогая, подумала я, и попросила разрешения заплатить. Но хозяин сказал, что это подарок, и наотрез отказался назвать цену, как я его ни пытала. День был воскресный. По аллее, среди покрывшихся зеленой листвой деревцев сакуры, гуляли люди, в кафе почти все столики были заняты. Наконец-то я вновь пила вкусный кофе, слушая музыку Моцарта… И вдруг через стекло я увидала отца, приближавшегося к кафе прогулочным шагом. Он был в шерстяном джемпере, на ногах сандалии. Отец шел не торопясь, явно наслаждаясь солнечными лучами. Я приоткрыла дверь и окликнула его. Отец зашел в кафе. Сев за мой столик, он осведомился, вкусный ли подают здесь кофе. И тут же добавил, что самый вкусный в Японии кофе варят в кофейне, что находится неподалеку от его фирмы в квартале Ёдоябаси. Так. по крайней мере, считает он. Услышав нашу беседу, к нам тотчас же подскочил хозяин и объявил, что по вкусу кофе в «Моцарте» стоит на втором месте в Японии. Узнав, что пришел мой отец, к нам тут же выбежала хозяйка. Супруги принялись дружно благодарить отца за деньги и выразили надежду, что и он станет их постоянным клиентом. У них были улыбчивые, просветленные лица, и чувствовалось, что к ним вернулось былое жизнелюбие.