Текст книги "Киномания"

Автор книги: Теодор Рошак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

– И как вы думаете, удалось ему что-нибудь узнать у Касла? – спросил я тогда.

– Черта лысого, – саркастически ответил Зип, – Единственное, что он узнал, это как делать кино за гроши. Этот тип как-то за два дня снял кино о гонщиках. Вот это была гонка. Ну и мерзавец же он был. Старался рассорить меня с Максом, расхаживал по площадке так, словно был вторым лицом на съемках. Макс позволял ему это просто для смеха.

По слухам, добраться до Валентайна было нелегко, а еще труднее – проникнуться к нему симпатией после встречи. Я попал к нему с помощью его секретарши, которая, как я вскоре узнал, исказила мою просьбу. Ей, видимо, послышалось, что я пишу работу по фильмам Валентайна. Это, насколько я понял, польстило ему настолько, что он согласился дать мне часовое интервью в своем безвкусном голливудском офисе. Еще не видя его, я по обстановке в приемной понял, что его деятельности сопутствует финансовый успех, никакого отношения к вкусу не имеющий.

Валентайн оказался неопрятным, брюзгливым человечком – пузатым и толстогубым. На нем был самый отвратный парик, из всех мной виденных и к тому же надетый чуть набок. Он появился с опозданием на сорок минут, желая создать впечатление крайней занятости.

– Докторская диссертация? – Он смаковал слова, словно вкушая непривычный деликатес, и поглядывал на меня, откинувшись к спинке своего плюшевого кресла за столом, заваленным всяким хламом. Голос у него был низкий, с хрипотцой. – Что ж, давно пора. Я-то думал, что диссертации пишут только о европейцах – Росселини там, Бергманах. Всякая такая снобистская чушь.

– Нет-нет, – заверил я его. – Мы исследуем массовое американское искусство.

–  Массовое! – Валентайн засиял, отбив это слово ударом ладошки по столу. – Наконец-то. Я хочу сказать, что мы ведь в конечном счете ведем речь о кино, так? А ты знаешь, как трудно быть массовым? Чертовски трудно. Любой недоумок-неумеха может слепить фильм, который будет нравиться разве что десятку-другому самодовольных критиков. Ну и что? Я вот здесь снял девяносто шесть фильмов. И знаешь, сколько билетов я продал? Больше шести миллиардов по всему миру. По всемумиру – понял? В Гонконге мои фильмы показывают без всяких субтитров. Они им не нужны. Хороший фильм сам за себя говорит. Кому нужен сценарий, а? – Раздувшись от самодовольства, он водрузил одну ногу на стол, – Ну, спрашивай, профессор.

И я спросил, начав с того, чему он научился у Касла.

– У Касла? Макса? – переспросил Валентайн, застигнутый врасплох. – Ну, это ж сто лет назад. Седая древность. Чему я научился у Макса? Да так – мелочишке. – Он вперился в меня настороженным взглядом, – Слушай. Это же не было запатентовано. Что за чушь! В этом бизнесе все крадут друг у дружки. В основном я обязан Максу только тем, что он дал мне толчок. Вот что важно. Я всегда буду ему благодарен. Вот и я точно так – скольким я помог начать карьеру. На меня работают талантливые ребята – ты не поверишь, какие талантливые. И они готовы работать за гроши в благодарность за то, что я даю им такую возможность.

– Я хотел узнать, – гнул свое я, – научились ли вы у Касла каким-нибудь приемам. Каким-нибудь особым, необычным вещам.

– Если хочешь знать, этому хитрозадому сукину сыну нельзя было верить. Все эти его трюки-дрюки – он мог тебе что угодно наплести, но у тебя все равно ничего бы не вышло. Хоть сто лет делай, что он там тебе наговорил, – никакого толку. Светораздвоение. Черта с два! Я на это миллион выкинул. Чушь свинячья.

– А как насчет фликера? Об этом вы с ним говорили? – Я постарался задать этот вопрос как можно небрежнее, словно спрашивая о чем-то общеизвестном.

Но ответом мне был только недоуменный взгляд и хрипловатое: «Что?»

– Или про ундерхольд? – поспешил я вставить это словечко, надеясь, что мне повезет, – О чем-нибудь таком Касл никогда не говорил?

Теперь он сверлил меня подозрительным взглядом.

– Откуда мне знать всю эту ерунду, сынок? – вместо ответа спросил он, и в голосе его послышалось нетерпение.

Я быстро сменил тему.

– А каким был Касл – как человек, как друг?

Валентайн смерил меня недоверчивым взглядом.

– Шпионом. Вот кем он был, если хочешь знать. Я этого не говорил.

– Шпионом?

– Ну да. Шпионил на фрицев.

– Почему вы так думаете?

– А все эти сомнительные типы, с которыми он работал? Всегда по-немецки: Jawohl, jawohl, auch du lieber, gesundheit.Пятая колонна. Я этого не говорил.

– Вы уверены?

Он авторитетно хмыкнул.

– Он мне сам говорил.

– Касл вам говорил? Что?

Он перешел на заговорщицкий шепот.

– Секретные послания. В его фильмах. Что-то вроде кода. Он мне сказал: «Вал (мы были очень, очень близки), с помощью кино можно завоевать мир. Просто надо знать, как в них внедрять послания». Что, разве это не нацистский разговор?

Я начал спрашивать еще о его разговорах с Каслом, но Валентайн вдруг оборвал меня, его лицо омрачилось, на нем появилось выражение недоверия.

– Эй, что это еще за херня? Мы говорим о Касле или обо мне?

– О Касле, – ответил я и, даже не успев как следует подумать, тем самым признал, что мы не понимаем друг друга. Три минуты спустя я уносил ноги из кабинета Валентайна, а мне вдогонку несся поток брани.

– Ты думаешь, у меня есть время на всякое такое говно? Касл давно на том свете. О чем тут говорить? Хера-с-два он меня чему научил, если хочешь знать. В этом бизнесе никто никому не оказывает услуги. У меня сейчас в производстве восемь картин. Я занятой человек. Иди-ка ты, сынок, со своими бумагами куда в другое место.

Следующее мое интервью не так мне досадило, но толку от него тоже было мало. Мне удалось найти некоего Лероя Пьюзи, который был администратором на «Юниверсал» в те годы, когда там работал Касл. Он упоминался в титрах одного из фильмов о графе Лазаре. Теперь ему было далеко за семьдесят – он доживал свой век с одним легким в пасаденском доме престарелых. Он оказался приятным, услужливым человеком, хотя между предложениями делал большие паузы, чтобы отдышаться. Моя компания ему явно пришлась по душе. К несчастью, его воспоминания о Касле были туманными и ненадежными.

– Высокомерный, – вспоминал он, – очень высокомерный. Они все такими были – эти немецкие режиссеры. Фон Штернберг, фон Штрогейм. Макс был не из их круга, но такой же высокомерный. Всегда мало денег. Всегда жаловался, жаловался. Постойте-ка, мы делали какую-то картину об аэропланах. Как она называлась, дай бог памяти. «Пикирующий бомбардировщик», «Воздушный таран»… что-то в этом роде.

– Я не слышал, чтобы Касл снимал фильм об авиации, – вставил я. Я знал, что ничего такого Касл не делал.

– «Испытательный полет»… Так, кажется. Что-то в этом роде. С Робертом Армстронгом. На этот фильм дали довольно неплохие деньги. Но Макс – вы только послушайте! – он хотел, чтобы мы ему купили три настоящих аэроплана. Чтобы их разбить. Никаких вам комбинированных съемок. Реализм. В конце концов мы взяли в аренду один самолет, но чтобы не разбивать. Так он его все равно разбил.

– Я думаю, это был не Касл, – тактично гнул свое я, абсолютно уверенный, что Касл такого фильма не снимал.

– Да нет же, это был Макс. Он считал себя дорогим талантом. Смету на фильм ему подавай, как на «МГМ», – другого он и слышать не хочет. Это уж когда мы его уволили – после как он самолет разбил. После этого на «Юниверсал» его карьера закончилась. Сказать вам по правде, я всегда думал, что он сам это устроил, чтобы его уволили. Аэропланы – это не его тема. Мы его заменили этим… не помню. Отисом Гарретом, что ли? ^{212}

Теперь меня стали одолевать сомнения. Может быть, Касл и в самом деле таким образом освободился от контракта на «Юниверсал». Я попытался вывести разговор на более знакомую для меня почву.

– А как насчет «Графа Лазаря»? Вы помните этот фильм?

Он разглядывал меня рассеянным взглядом – словно смотрел сквозь густой туман.

– Граф Лазарь… вампир? Это разве Макс снимал? А по-моему, Боб Сьодмак. ^{213}

– Нет, граф Лазарь был вампиром Касла – это точно, – поправил я его.

– Касла? Ну, мы столько этих вампиров наделали, – Он рассмеялся, – Мы их подвешивали к стропилам. Да, вы правы. Лазарь. Это был Макс. С этим тоже были проблемы.

– Какие проблемы?

Он мрачно покачал головой.

– Ох, неприятные. То, что Макс для нас снял, было ужасно, ужасно грязноекино. Цензура его никогда бы не пропустила. Голые женщины. Он хотел выпустить на экран голых женщин. Это в Америке-то!

– Но в фильме нет обнаженной натуры, – напомнил я ему.

– А сколько часов и дней мы провели, делая купюры! Джек Вассерман, Нил Дэвис… весь администраторский состав «Юниверсал». Бесстыдство, сплошное бесстыдство. И он думал, что это пройдет? Ну, местные девушки еще может быть. Но белые женщины…

– Но, мистер Пьюзи, я хочу сказать, в этом фильме нет настоящей обнаженной натуры. Даже в оригинале. Я видел оригинальную версию.

– Нет, оригиналы все должны были остаться на студии. Давно уже, наверно, уничтожены.

– Оператор Касла, Зип Липски, сохранил много касловских фильмов. Я их видел. Он мне их показывал.

– Зип! Отличный парень. Что с ним стало?

Я рассказал ему все, что мне было известно о Зипе вплоть до его смерти. Пьюзи был откровенно огорчен.

– Он был один из лучших. Должен признать – слишком хорош для «Юниверсал». Прирожденный шутер.

– Мистер Пьюзи, я видел оригиналы и «Графа Лазаря» и «Пира неумерших», – продолжал я, возвращаясь к сути вопроса. – Там нет ничего, что можно было бы назвать непристойным – ни в одном, ни в другом. Никакой обнаженной натуры.

Казалось, Пьюзи копается в самых пыльных уголках своей памяти.

– Ну, так-то да, такой наготы, что можно увидеть, там нет.

– Что-что?

– Ее там было не увидеть.

– Не понимаю. Вы либо видите, либо не видите.

Теперь он энергично соображал, пытался вспомнить.

– Там все было не так просто. Я помню, мы много спорили об этом кино – где резать, сколько резать. Мы даже… да, вот я точно теперь вспомнил – мы пригласили даже секретарш и швейцаров. Мы их попросили просмотреть это кино. И они в один голос сказали, что это грязная картина. Одна девушка, так та просто вышла вон. Так рассердилась. Очень ее смутило. Она сказала, что это сплошная порнография. Беда была в том, что мы никак не могли договориться – что же мы видели. Вся группа. Странно, правда? У нас у всех были о нем разные представления. Я вот, кажется, никакой наготы не видел, настоящей наготы. Но что-то другое.

– Что другое?

– Вам доводилось входить куда-нибудь – в какой-нибудь дом, в какое-нибудь место? И вы сразу чувствуете – что-то здесь не то. Дурное, дрянное место. Вам и видетьничего не нужно. Потому что оно повсюду. Весь воздух им пропитан, – Голос у Пьюзи дрогнул, упал. Ему словно бы наконец удалось через все эти годы вызвать в памяти четкие воспоминания о Касле. Воспоминания больше не доставляли ему удовольствия, – Он был неприятный человек. Мне никогда не нравилось с ним работать. И дело не только в высокомерии. В чем-то еще. Мы на «Юниверсал» делали кучу всякого нездорового кино. Этим деньги зарабатывали. Дракула, оборотни, зомби. Но на самом деле это были как бы шутки. Кто мог к этому серьезно относиться? Бела Лугоши… ну, вы понимаете, что я имею в виду. Когда мы наелись, мы от них отошли, оставили все это в прошлом. Но не Макс. Макс сам был какой-то нездоровый. Внутри него что-то было не так. Речь о нем самом, а не только о его фильмах. Я думаю, он был сильно болен, если вы меня понимаете.

Больше мне почти ничего выудить из Пьюзи не удалось, хотя он и болтал еще час или около того, перемежая достоверные воспоминания явными ошибками. Но одно было совершенно очевидно: чем дольше мы говорили о Касле, тем больше проявлялась и углублялась прежняя его неприязнь к этому человеку, и наконец, когда я собрался было уходить, он с искренним сожалением спросил меня:

– Зачем вам писать о таком типе? На «Юниверсал» было столько порядочных и талантливых людей. Джеймс Уэйл, Ал Кросланд ^{214} … Почему о Касле?

Я попытался объяснить, что обнаружил выдающиеся достоинства в картинах Касла, но реакция Пьюзи заставила меня устыдиться своих слов.

После этого у меня оставалось лишь еще одно сколь-нибудь ценное интервью. Хелен Чандлер обрела бессмертие в глазах киноманов, снявшись в «Дракуле» в качестве главной жертвы Белы Лугоши ^{215} . После этого она участвовала в нескольких ничем не примечательных фильмах, включая и три касловских. Никаких сведений о том, что она снималась после тридцатых годов, не обнаружилось. Мне удалось найти ее адрес в Санта-Барбаре. Голос у нее по телефону был мягкий, аристократический и очень слабый.

– Макс Касл, – повторила она, когда я назвал это имя. Потом последовала долгая пауза, – Ах да, я работала с ним. Два раза.

– Вообще-то три, – напомнил я ей.

Когда я попросил разрешения навестить ее, она явно не проявила энтузиазма.

– Не думаю, что могу быть чем-нибудь вам полезна. Есть многие вещи, о которых я бы не хотела говорить.

– Меня интересуют только несколько подробностей. Ничего личного.

– Каких подробностей?

– Его режиссерские приемы, методы работы с актерами.

– Вот я и думаю, что это будет очень личным, особенно в моем случае.

– Меня устроят самые обезличенные ответы, – заверил я ее, – Мы могли бы говорить только о технической стороне?

– Макс был очень необычным человеком с необычными требованиями. Откровенно говоря, большую часть того, что он хотел от меня, я и объяснить не смогу. Кое-что может показаться… просто каким-то безумием.

– Если бы вы рассказали хотя бы то, что запомнили наиболее ярко, ваши главные впечатления.

После долгой паузы.

– Понимаете, были такие вещи, о которых нас просили не говорить.

– Касл просил?

– Да, Макс. То, что он хотел оставить в тайне.

– А что именно?

– Наверно, мне не следует об этом говорить. Маленькие секреты профессии – он, вероятно, не хотел, чтобы об этом узнали другие режиссеры. Многое там было связано с освещением… Я этого никогда не понимала. Все это было так необычно.

– Но он уже умер. Давно пора все это рассекретить.

– Возможно, вы правы, – Но она все еще сомневалась.

– А вы помните хоть какие-нибудь из его секретов? Могли бы их описать?

– О да, такие вещи не забываются… ведь это ни на что не похоже.

– Если бы мы поговорили, то, возможно, другие люди тоже смогли бы оценить его работу.

В ее голосе послышался насмешливый холодок.

– С какой стати меня это должно волновать? Он снимал жутковатые картины… может, их лучше забыть.

– Но вы не думаете, что Каслу хотелось бы видеть, как его работу оценивают по достоинству?

– Понятия не имею. Он вроде был не очень высокого мнения о фильмах, над которыми мы работали. Да и вообще, мы с Максом… расстались не как друзья. Он был не из тех, кто заводит друзей. Иногда мне казалось, что чем ближе он тебя подпускал к себе, тем отчужденнее становился. Он мог быть… очень жестоким.

Еще немного мольбы и просьб – и наконец я получил приглашение посетить ее на следующей неделе. Когда же, как и было договорено, я приехал в Санта-Барбару, меня у дверей встретила горничная, сообщившая, что мисс Чандлер заболела и сейчас находится в больнице. Она предложила мне оставить мои координаты и ждать звонка. И я ждал. Недели. Месяцы. Когда же я позвонил ей снова, мне сказали, что мисс Чандлер слишком слаба и никого не принимает. Мне не хватало духу звонить еще раз. И все же в течение нескольких следующих лет я предпринял еще две или три попытки. Меня с ней ни разу не соединили. Когда же мне наконец попался в газете ее некролог, то даже цветы посылать было уже поздно.

Очень мало из рассказанного мне Валентайном, Пьюзи и Хелен Чандлер можно было назвать точными фактами; я уж не говорю о том, что услышанное никак не помогло мне в анализе касловских работ. И тем не менее кой-какие попутно собранные пикантные биографические подробности имели ценность. Благодаря им мое представление о Касле обретало четкость. Теперь я видел его еще более зловещей, чтобы не сказать отталкивающей фигурой: холодным, властным интриганом. Но самое главное, теперь я больше, чем когда-либо, пребывал в убеждении, что он являлся хранителем в высшей степени необычных киносъемочных приемов, которые вот уже почти тридцать лет после его смерти оставались неизвестны. Клер же не проявляла никакого интереса к тому, что мне удалось разузнать через расспросы оставшихся в живых коллег Касла. Она смотрела на мою диссертацию (и вполне могла бы назвать ее «наша диссертация») как на упражнение в критике, а не в истории. «Держись ближе к фильмам, – настаивала она. – Все остальное – просто киносплетни». Но и ей было любопытно узнать об одном пунктике его биографии, который я выяснил. Судя по источнику, информация была надежной.

– Касл вроде был не дурак выпить, – сообщил я ей как-то утром, подавая это известие как бы походя. – По крайней мере, в свой поздний голливудский период. Вечеринки на всю ночь. У меня тут есть любопытное письмо от его бывшего собутыльника, – Клер сидела по другую сторону стола, уткнувшись носом в газету, и ничего не хотела знать, – Письмо из Ирландии, – продолжал я, – От одного деятеля, который знал Касла по работе на «Уорнерс». – Никакой реакции, – Он сообщает, что только что закончил съемки какой-то ленты под названием «Ночь Игуаны» ^{216} . Это кажется пьеса Теннесси Уильямса, да? – Она подняла голову, наморщила лоб. – Его зовут… ах, да Хьюстон. Джон Хьюстон. Ты о нем слышала?

Газета упала.

– Джон Хьюстон прислал тебе письмо? О Касле?

Прислал. На удивление длинное. Оно любезно подтверждало все, что Зип Липски сообщил мне о запутанных и явно роковых связях Касла с «Мальтийским соколом». Клер выхватила у меня письмо.

Оно начиналось с пространных извинений за то, что меня так долго заставили ждать ответа. А потом:

Очень рад был узнать, что Макс Касл наконец-то привлек – и заслуженно – внимание исследователей. Он был великим режиссером. Если бы студии расточали на него свои щедроты в такой же мере, как на таланты куда более скромные (включая и меня самого), сегодня его бы знали как одного из трех-четырех ведущих режиссеров столетия. А он на жалкие гроши нередко умудрялся достичь таких результатов, какими гордились бы многие из нас.

Что касается «Мальтийского сокола», то, как сообщил Вам Зип Липски, мы с Максом и в самом деле много говорили об этом фильме. Если я Вам скажу, что не могу припомнить всех обстоятельств наших разговоров, то Вы меня, конечно, поймете – ведь с тех пор четверть века прошло (Боже мой! Неужели это было так давно?) Еще я признаюсь, что многие из этих разговоров велись в подпитии, а потому даже на следующее утро было трудновато вспомнить, о чем мы говорили ночью. Как это случается со многими из нас в бурном и беспокойном мире кино, Макс, когда я с ним познакомился, был почти законченным алкоголиком. Кроме того, должен Вам сказать: многое из того, что он мне говорил, было странным и непонятным. К тому же я, слушая его нередко пространные и путаные речи, и сам пребывал подшофе, а потому не стоит думать, будто я мог запомнить что-либо, кроме разрозненных фрагментов.

Насколько мне помнится, у Макса был странный пунктик насчет «Мальтийского сокола». Он взял себе в голову, что действие фильма должно развиваться вокруг этой птицы, а точнее – ее фигурки. И он соответственно хотел обставить ее цветастой легендарной историей и иконографией. Тогда весь кинофильм становился готическим романом, а не лихим детективным триллером. Я, например, помню, что история с нанесением на птицу слоя эмали, чтобы скрыть ее истинную ценность (в романе Хэммета второстепенный эпизод), была очень важна для Макса. Он хотел, чтобы об этом была снята целая сцена. Мне его мысль показалась любопытной, но бесполезной. Я для себя уже решил, что буду просто переносить книгу на экран главу за главой. Подход осмотрительный, но критика, кажется, все эти годы относилась к нему вполне благосклонно.

У Макса еще была мысль завершить историю короткой ретроспективой – воспоминанием Сэма Спейда в камере смертников вечером перед исполнением приговора. Макс думал отойти от романа – у него Спейд должен был убить Гутмана по наводке Бриджет О 'Шонесси. Он хотел включить в фильм идею падшего и преследуемого героя, которого подталкивает к трагическому концу коварная соблазнительница. Все это очень драматично и по-вагнеровски, но вряд ли понравилось бы студии вроде «Уорнерс».

Я подозреваю, что все это было связано с принадлежностью Макса к одной необычной религиозной секте. Таковые произрастают в изобилии в терпимом культурном климате Южной Калифорнии, но я был удивлен, что человек с интеллектом Макса оказался втянутым в некую – по моим понятиям – разновидность розенкрейцерства. Хотя я теперь и не помню названия этого культа, Макс довольно много рассказывал мне о нем – на свой бессвязный, путаный манер. Больше, чем я хотел, и, вероятно, больше, чем мне полагалось об этом знать. Он, казалось, испытывал какое-то извращенное удовольствие, делясь со мной тайными, насколько я понимал, доктринами. Ни одну из них я не помню, кроме тех, что имели отношение к outré [22]22
  Утрированным, гиперболическим, крайним (фр.).


[Закрыть]сексуальным ритуалам. Последние привели меня в некоторое замешательство, поскольку как-то раз Макс уговорил свою хорошенькую подружку Ольгу Телл познакомить меня с некоторыми из них. Поскольку эта дама еще жива, я не могу себе позволить распространяться на эту тему.

Надеюсь, Вы не сочтете ничто из здесь написанного оскорбительным. Вы должны понимать, что в те дни в киносообществе происходило немало вещей подобного рода. Ну, ищет свами ананду ^{217} и пусть себе ищет. У меня создалось впечатление, что Макс хочет использовать кино в качестве проводника для идей этого культа. Не уверен, что ему это удалось, и даже не знаю, какие у него были для этого средства. Я полагаю, он пытался убедить меня ввести в «Мальтийского сокола» некоторые символы и ритуалы его секты – для чего, убей бог не знаю. Уверен, что достоинств фильму это не прибавило бы.

Помню, что Максу в то время приходилось нелегко. Студии доверяли ему только всякие малобюджетные фильмы, да и те с оглядкой. Он, понятно, переживал, а если говорить откровенно, то был на грани отчаяния. Я попытался провести его в платежную ведомость по «Соколу», но на «Уорнерс» и слышать об этом не хотели. Единственный его вклад в этот фильм (к тому же косвенный) состоял в том, что он свел меня с довольно странной парочкой монтажеров – с двумя немцами, чьи фамилии я за давностью лет забыл (то ли Рейнхардт, то ли Рейнгольд). Помню, что это были близнецы. Они немного помогали с монтажом Тому Ричардсу ^{218} . По-моему, единственное, что осталось от их работы, это интересный ход в последней сцене – спуск Спейда по лестнице и параллельный спуск лифта за ним. Я не собирался делать ничего подобного. Они обнаружили какие-то странные тени, на которых можно было сыграть, – мы с Ричардсом их необъяснимым образом проглядели. Хотя этот эпизод и короток, но я всегда считал, что он придает концовке навязчиво мрачную тональность, правда, я не понимаю почему. Полагаю, это можно считать парой дополнительных перьев в хвост птицы. Во всем остальном этот кинофильм в том виде, в каком он существует, от начала и до конца является творением моих рук.

Но в более глубоком смысле я с радостью готов признать, что «Мальтийский сокол» обязан Максу своей мрачной и нездоровой атмосферой. Если говорить о нуаре, то Макс был его невоспетым мастером. Его роль в создании этого жанра – это ненаписанная глава в истории кино. Может быть, Вы теперь и восполните этот пробел? (В этом отношении я Вам рекомендую повнимательнее посмотреть «Из человека в монстра», если Вам удастся найти копию без купюр. На мой взгляд, это лучший из фильмов категории «В» и самый нуаристый из всего нуара.)

Желаю Вам удачи в Ваших исследованиях. Пожалуйста, пришлите мне копию по завершении Ваших трудов.

Искренне Ваш

Джон Хьюстон.

P. S. Вам Зип Липски когда-нибудь говорил, что я просил его быть оператором на «Соколе»? К сожалению, он был занят в то время.

P. P. S. Ваше письмо подстегнуло меня произвести раскопки в собственном архиве. И вот пожалуйста! Я обнаружил напоминание о тех давних вечерах, проведенных с Каслом. Прилагаемые рисунки принадлежат ему. Как и я, Макс был умелым художником-графиком, он часто набрасывал мизансцену кадра перед съемкой. Я перенял это искусство от него, и оно долгие годы исправно мне служило. Я уже даже не помню, для каких сцен предназначались эти мрачные наброски, но уверен, Вы со мной согласитесь: мешанина из улиц Сан-Франциско и подземелий средневековой Европы была бы прискорбной ошибкой. В лучшие свои времена Макс наверняка это понял бы. Я дарю Вам эти рисунки для использования в научных целях.

Я питал надежду, что письмо от Джона Хьюстона изменит в лучшую сторону мнение Клер о Касле. Хьюстон был одним из ее идолов. Если он называл Касла великим режиссером, то это что-нибудь да значило. Ничего подобного. Клер заняла интеллектуальную оборону и была готова защищаться от любого агрессора. Это письмо не только не улучшило ее мнение о Касле – оно лило воду на ее мельницу.

– Религиозный культ, – ухмыльнулась она, – Все понятно. Извращенный ум. Талантливый, но извращенный. Ты посмотри на эти рисунки. Как он предполагал совместить это с «Мальтийским соколом»? Похоже, старик Зип был прав. Ближе к концу он стал съезжать с катушек.

В этом пункте я был вынужден с ней согласиться. Два из трех набросков изображали нечто очень похожее на подземелье: громадное темное помещение, в котором двое патлатых мастеровых работали у камина над изваянием птицы – явно наносили какое-то черное покрытие на ее золотистую поверхность. На заднем плане за ними наблюдали три фигуры в королевских одеяниях. На одежде одного из них красовалась эмблема, на которую первым обратил мое внимание Шарки, – мальтийский крест.

Третий набросок в еще меньшей степени был уместен применительно к кинофильму, снимавшемуся на студии братьев Уорнер. На нем была изображена обнаженная женщина с довольно пышными формами, подвешенная над тремя коленопреклоненными в молитве фигурами. Над ней простерла крылья парящая в воздухе огромная темная птица. Только эта птица хоть как-то связывала рисунок с «Мальтийским соколом». Я был рад заполучить эти хорошо сработанные наброски. Их нарисовала умелая рука. Но единственное, о чем они, кажется, свидетельствовали, так это об усиливающейся душевной болезни Касла. Я решил сделать жест научного милосердия и не упоминать их в своей работе, пока не получу более четкого представления о том, что они могут поведать об интеллектуальных исканиях – или вырождении – позднего Касла. Я не обладал способностями Сэма Спейда, чтобы сделать это, не получив массы новых сведений.

Моя диссертация «Макс Касл: голливудские годы (1925–1941)» представляла собой весьма квалифицированное исследование по всем фильмам моей касловской коллекции, исключая «Иуду». Однажды вечером я вручил Клер экземпляр диссертации в подарочном переплете, причем выказал больше торжественности и почтения, чем по отношению к научному руководителю. Она той ночью взяла его с собой в кровать и, к моему удивлению, прочла от корки до корки. Я не мог понять, почему Клер это делает, ведь она работала над этим томом вместе со мной, глава за главой, страница за страницей. Я лежал рядом с ней, ловя хоть какие-нибудь знаки одобрения, может быть, даже похвалы за то, что я придал ее мыслям ту рельефность, тот блеск, которых они заслуживали. Ее лицо оставалось неподвижной маской, лишь временами оно зловеще омрачалось. Закончив чтение, она положила том на простыни и медленно, до самого фильтра, выкурила свою сигарету. Ее глаза смотрели куда-то вдаль. Я не осмелился тревожить такой взгляд вопросами.

Так продолжалось довольно долго. Потом я заметил слезу в уголке ее глаза, но выражение лица оставалось непроницаемым. Наконец она повернулась ко мне. Она потянула вниз ночную рубашку – обнажилась ее пышная левая грудь. Клер сознательно предлагала мне ее, направляя в сторону моих губ. Приглашение было знакомым. Я придвинулся к ней, уже ощущая вкус ее соска, но не успели мои губы коснуться его, как она спрятала грудь и я остался ни с чем.

– Вот и все, малыш, – отрубила она. В ее голосе слышалась какая-то уничижительная окончательность, – Можешь считать, что твой грудной возраст кончился.

Сказав это, она приказала мне убираться из спальни на кушетку в гостиной. Я в недоумении уселся перед ее закрытой дверью, пытаясь понять, в чем перед ней провинился. Прошло несколько минут, дверь спальни распахнулась, на пороге показалась Клер. Она швырнула мою диссертацию на пол.

– И забери с собой этот беззастенчивый плагиат! – крикнула она.

Дверь хлопнула. Она не открывалась в течение всей ночи. Мне и без всяких слов было понятно, что больше этот порог в качестве любовника Клер я не пересеку.

На следующее утро мне было приказано упаковать свои вещички и убираться – это было сделано тоном, каким выпроваживают из гостиницы издержавшегося постояльца.