Текст книги "Воспоминания арабиста"

Автор книги: Теодор Шумовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Путь Ковалевского

Академик Игнатий Юлианович Крачковский, чьей мыслью в 1930 году основался Арабский кабинет Института востоковедения Академии наук СССР, был зорок – он хорошо знал, кто чего стоит, и соответственно расставлял научные силы. Spiritus movens[57]57
  Движущий дух (лат.).


[Закрыть] нашей арабистики на протяжении первых трех советских десятилетий ее развития, он не позволял личным симпатиям и антипатиям подавлять интересы науки, а с другой стороны – сам являлся живым образцом трудолюбия, целеустремленности и моральной высоты. Поэтому с его временем связано большинство серьезных свершений в области изучения нами прошлой и современной арабской культуры. Только такой ученый – с наибольшими знаниями, жизненным опытом и тактом, – чье руководство было неоспоримо фактически и морально и приносило максимальную пользу общему делу, был достоин возглавлять арабистический центр страны, и Крачковский принял на себя полную меру ответственности. Он искал и пестовал энтузиастов, которых нужно было сплотить вокруг идеи создания принципиально самостоятельной школы советской арабистики. И рядом со своим ближайшим помощником в новом учреждении, первостроителем Арабского кабинета Я. С. Виленчиком – автором уникального словаря сиро-палестинского диалекта, – ставил Андрея Петровича Ковалевского, пришедшего в Кабинет несколько позже. Виленчик и Ковалевский – два самых талантливых и квалифицированных сотрудника, костяк нового дела, – пишет он дирекции Института востоковедения в отчете о работе Кабинета за 1939 г. Четырьмя годами ранее письменный отзыв Игнатия Юлиановича гласит, что «совокупность печатных работ Ковалевского делает его достойным степени доктора»; лишь разнообразие тематики, затрудняющее определение области преимущественных интересов, склонило в ту пору чашу весов к диплому кандидата, который, по представлению академика, Ковалевский получил без защиты диссертации.

И эти лестные оценки адресованы человеку, едва переступившему сорокалетний рубеж и не прошедшему спокойной и строгой школы в том славном саду Академа, из которого вышли величайшие русские востоковеды, – в Петроградском университете. Судьба подарила сыну московского инженера лишь два неполных года занятий в Лазаревском институте восточных языков – они прекратились в 1918 г. в связи с ликвидацией этого учреждения. Конечно, общение с такими учителями, как Аттая, Гордлевский и Крымский, не могло пройти бесследно для целеустремленного юноши. Но лишь собственная одаренность и воля позволили ему остаться востоковедом и впоследствии достичь уровня высшей квалификации.

Так ли это, не в плену ли мы у юбилейных слов? (Ковалевскому в эти дни исполнилось бы восемьдесят лет). Вглядимся в последовательные вехи этой жизни.

Вынужденный прервать свое востоковедное образование, Ковалевский в том же 1918 г. поступает в Харьковский университет, который он окончил в 1921 г. по разряду романо-германских литератур. Затем следуют преподавание немецкого и французского языков в средней школе (1921–1922 гг.), аспирантура по истории украинской культуры (1922–1924 гг.), чтение лекций по истории литературы в Харьковском институте народного образования (1924–1926 гг.) при одновременном заведовании издательством, работа в научно-исследовательской кафедре украинской культуры в Институте материальной культуры (Харьков, 1924–1933 гг.). Казалось бы, путь выбран, перспектива очерчена. Однако еще в начале своей деятельности германист и украиновед выступает инициатором создания в Харькове, тогдашней столице Советской Украины, курсов восточных языков, где он возглавил учебную часть. С 1930 по 1933 г. он, одновременно с работой по прямой специальности, научный сотрудник Харьковского Института востоковедения, следующий год застает его на посту старшего библиотекаря восточного отдела библиотеки имени Короленко.

Дилетантство? Широкая, но поверхностная увлеченность? Нет, о востоковедных работах Ковалевского, появляющихся в десятилетие 1925–1935 гг. рядом с его «Историей украинской критики» и «Опытом марксистского исследования „Фата Моргана“ Коцюбинского», – таких работах, как «Амин Рейхани. Исследование творчества», «Просветительская политика в современной египетской школе», «Описание восточных рукописей Харьковского университета», обзор политических событий на арабском Востоке, рецензия на перевод «1001 ночи» М. А. Салье и на изыскания П. К. Жузе по научной терминологии арабов, – строгий и нелицеприятный Игнатий Юлианович Крачковский скажет: «остроумный подход и тщательная проработка материала», «умелая работа по описанию рукописей». Исследование Ковалевского «Политика просвещения современного египетского правительства» характеризуется Игнатием Юлиановичем как «самое полное в европейской литературе». Такую оценку из уст одного из крупнейших ориенталистов нашего века мог получить лишь тот, кто был рожден арабистом и оставался им и тогда, когда основное время ему приходилось посвящать далеким от востоковедения работам.

Арабистические интересы, все более зрелые и отчетливые, настоятельно влекли Ковалевского в Ленинград, где в сени строгой филологической школы Розена и Крачковского его дарование могло раскрыться до конца. В 1934 г. он стал сотрудником Государственного музея этнографии, а через год переступил порог Арабского кабинета Института востоковедения.

Здесь Андрей Петрович сразу взял в свои руки один из самых актуальных участков работы: изучение арабских источников по истории народов СССР. Это – сочинения средневековых географов и путешественников: Масуди, о достоверности данных которого для восточноевропейских территорий Андрей Петрович поставил вопрос впервые в науке, затем Гарнати, Ибрахима ибн Якуба, Абу Дуляфа. Более всего, однако, нового сотрудника увлекла работа над текстом Ибн Фадлана о путешествии из Багдада на Волгу в 921 году, которому он посвятит будущую докторскую диссертацию. Почему? «Среди писателей девятого и десятого веков, писавших о нашей стране, – отмечает он в предисловии к своему исследованию, – нет равного Ибн Фадлану. Его сочинение, отличающееся широтой охвата всего виденного, яркостью описания, соединенной с большой наблюдательностью, живым интересом к вопросам социальных отношений, быта, материальной культуры и верований, привлекало внимание исследователей уже более ста лет тому назад, когда оно было известно лишь в отрывочных выписках… Тем более возросло его значение как исторического источника после получения в 1935 году Академией наук фотографии открытой в Мешхеде рукописи более или менее полного его текста».

И далее:

«Критический перевод сочинения Ибн Фадлана и углубленное его изучение весьма важны также потому, что уже более ста лет богатейший материал его рассказов играет выдающуюся роль в идеологической борьбе, развернувшейся вокруг вопросов этногенеза народов нашей страны и истории их культуры».

В этих словах – весь Ковалевский, ученый-новатор, исходивший из того, что наука – не самоцель, что она призвана служить жизни. Это он в 1948 году, единственный среди арабистов, осмелится сказать о главе дореволюционной арабистической школы перед лицом преданных этой школе подчас до фанатизма: Розен велик, но во многом нам чужд. Книгу, посвященную его памяти, следовало выпустить с расчетом не только на специалистов, но и на широкие круги советских читателей, которым нужно доходчивым языком объяснить всю сложность и противоречивость этой натуры.

* * *

Подготовка первого полного (или, как осторожно говорит Ковалевский, «более или менее полного») издания книги Ибн Фадлана о путешествии на Волгу потребовала исключительно скрупулезной работы; достаточно сказать, что перевод 34 страниц арабского текста раскрыт в 1237 примечаниях, ряд которых представляет небольшие самостоятельные этюды. Свои комментарии, сделанные с привлечением большого материала извне, Ковалевский считал основной частью выполненного исследования. Что издатель был хорошо подготовлен к решению поставленной темы, говорит отзыв Крачковского, отмечающий у Андрея Петровича «широту исторической подготовки, умение быстро и самостоятельно ориентироваться в очень сложных вопросах соотношения арабских и других источников». Поэтому не приходится удивляться тому, что выполнение всей работы заняло в общем лишь два года – 1936–1937, ибо полученная из Ирана в 1935 г. рукопись Ибн Фадлана была издана уже в начале 1939 г. Осенью 1944 г., будучи благодаря усилиям Крачковского зачислен в академическую докторантуру, Ковалевский расширяет свою диссертацию за счет привлечения новых материалов, и в 1951 г. она, охарактеризованная Крачковским как «крупное событие» в истории нашей арабистики, приносит своему автору степень доктора исторических наук. Таков был закономерный итог блистательного десятилетия поисков и побед. «Андрей Петрович Ковалевский, – писал Крачковский в 1947 г., – один из наших крупнейших знатоков арабских источников для истории народов СССР и Восточной Европы, который удачно объединяет серьезную арабистическую подготовку с большим тактом историка».

* * *

Зрелым арабистом, после почти двадцатилетнего отсутствия, вернулся Ковалевский из Ленинграда, где только что не стало Крачковского, в Харьков. Здесь, в университете, он становится профессором, заведующим кафедрой, заслуженным деятелем науки Советской Украины. Последняя четверть его жизни наполнена лекциями, скрупулезным разбором разных диссертаций и занятиями с аспирантами, которым он передает опыт и вдохновение ученого – то, без чего нельзя жить в науке. Ему приходится выступать в качестве то медиевиста-западника, то универсального востоковеда, однако и оторванный от арабистических столиц, он не перестает быть прежде всего арабистом. Но – «панта рей»;[58]58
  Все течет (греч.).


[Закрыть] забытый за делами, но неотвратимый, подкрадывается вечер жизни. Дряхлеющее тело начинают осаждать недуги, приходят нарастающие боли и серия операций. Человек, за много лет не утоливший жажды творчества, стоически переносит все испытания и продолжает работу.

Поздней осенью, 29 ноября 1969 года, завершается эта сложная, полная сильным и ровным пламенем жизнь, которой нехватило лишь полутора месяцев, чтобы дойти до 75-летнего рубежа.

* * *

В предсмертном письме ко мне Ковалевский писал:

«Дорогой Теодор Адамович!… Вообще-то я не люблю юбилеев, особенно если к тому же сам не сможешь на нем присутствовать и хоть чем-либо отблагодарить друзей, пришедших выразить тебе свои дружеские чувства. А ведь я при нынешнем моем состоянии приехать в Ленинград не смогу! Все же мне кажется, что заседание, которое Вы планируете, может принести ту пользу, что ленинградские товарищи по научной работе узнают на нем о некоторых моих изданиях и подготовленных работах, которые, так сказать, „не доходят“ обычно из так называемой „периферии“… Поэтому я позволю себе прислать Вам в ближайшие дни некоторые материалы, которые будут вполне достаточны для Вашего сообщения в упомянутом заседании.

А именно:

1. „Антология литератур Востока“, ХГУ, 1961 г. Большая книга с переводами с 18 восточных языков и большой моей вводной статьей о востоковедении в Харькове за 200 лет, комментариями и т. д. Об этой книге и ее странной судьбе я напишу Вам впоследствии.

2. Чуваши и булгары по данным Ибн Фадлана. Чебоксары, 1954 г. Книга, имевшая немалое значение для историков Чувашии…

3. Сейчас я усиленно заканчиваю большую работу, начатую еще в 1934 году, „Аль-Масуди о западных славянах и их соседях“… Так вот, иншаллах[59]59
  Если (араб.).


[Закрыть] я все это закончу до конца текущего 1969 года, то об этом можно будет доложить на юбилейном заседании.

Вот, мне бы хотелось, чтобы об этих моих работах стало известно моим коллегам. Что же касается самого „юбилея“, то это, право же, „от лукавого“ и „суета сует“.

На этом кончаю, ибо устал… Сейчас пойду лягу после тяжелой работы по писанию письма.

Желаю Вам здоровья и всех жизненных благ. Привет всем, кто меня помнит в Ленинграде».

Не только в Ленинграде витает образ Андрея Петровича: наука, где бы ни бились преданные ей сердца, навсегда сохранит память о человеке, который бескорыстно и самоотверженно отдал ей все, чем был так щедро наделен сам.

Улица Орбели

Трамваи, идущие на крайний северо-восток Ленинграда, миновав проспект Энгельса, круто сворачивают вправо и начинают подниматься к Политехническому институту. Шеренги старых потемневших зданий все чаще прорывает светлое многометровье свежих корпусов.

– Следующая остановка – улица Орбели!

Два брата Орбели, физиолог и востоковед, имя которых дано бывшей Большой Объездной улице, были выбраны академиками в один и тот же день, 1 июня 1935 года. Леон Абгарович, ученик отца теории условных рефлексов Павлова, работал в Институте экспериментальной медицины, возглавлял Военно-медицинскую академию и Физиологический институт. Иосиф Абгарович, питомец творца яфетической теории Марра, двадцать лет руководил Эрмитажем, а дни свои окончил на посту заведующего ленинградским отделением Института востоковедения.

Он пришел к нам в трудный час, когда уже померкло яркое созвездие старых академиков-ориенталистов, чьи труды принесли отечественной науке всемирную славу, когда остро ощущалась утрата в тяжкую годину войны большой части среднего звена специалистов, когда силами нового поколения советских арабистов и синологов, индологов и японистов нужно было восстановить и развить надломленные традиции большой науки. Иосиф Абгарович отдался решению вставшей перед ним задачи со всей страстностью, которая лежала в основе его характера, со всем энтузиазмом, который был заложен в нем его южной природой. Крохотная комнатка, в которой он работал, являлась оперативным штабом боевых действий. Здесь рассматривались темы первоочередных научных исследований, обсуждались кандидатуры исполнителей и сроки; визировались в печать готовые работы; решались кадровые вопросы; намечались пути систематического повышения ученой квалификации и политической образованности сотрудников; развязывались конфликтные узлы; разрешались финансовые и хозяйственные дела. Заведующий, с утра до вечера окруженный людьми, вникал во все тонкости разнообразных проблем. Опыт организатора науки, приобретенный за долгие годы работы в Эрмитаже, конечно, очень пригодился на новом месте. Академик был во всеоружии, дело постепенно налаживалось, и он молодел, видя все более зримые успехи своего коллектива. Лишь близкие знали, чего стоило ему постоянное напряжение: завершался семидесятый год жизни.

Иосифу Абгаровичу было мало множества повседневных забот, ибо частью их он, вероятно, тяготился; сколь кипучей и разносторонней ни была бы натура, профессия ученого неизбежно кладет на нее свой отпечаток, человек становится книжником и подчас неслышно тоскует о том, что остается мизерное время для собственных исследований. Такие, как Орбели, утишают горечь мыслью: «Ничего, это все пока, пока… Вот, поднимется из руин сильный институт, отладим всю эту сложную машину, тогда…». На возраст, конечно, оглядки нет: Орбели был прежде всего ученым. Он часто собирал нас для бесед, чтобы «отвести душу», ставя себе при этом, конечно, задачу нравственного воспитания молодого коллектива.

Мы сходились в громадный зал бывшего великокняжеского дворца; широкогрудая Нева и золотой шпиль Петропавловского собора, видневшиеся за пятью высокими окнами и балконом с резной решеткой, отражались в окруженных лепными амурами зеркалах. Сейчас тут помещалась читальня нашей институтской библиотеки, строгая тишина царила в стенах, где когда-то гремел оркестр и переговаривались по-французски разряженные пары танцующих. Мы усаживались за большой, в половину зала, рабочий стол, Иосиф Абгарович неспешно входил через боковую дверь и садился с нами рядом.

– Дорогие товарищи, сегодня мне хотелось поговорить с вами вот о чем…

Он так и обращался – не «уважаемые коллеги», как важно и холодно, с любезной и пустой улыбкой, роняют иной раз ученые мужи, стремящиеся выказать мнимую респектабельность; он говорил: «дорогие товарищи», и были в этих простых и привычных словах и гражданский пафос, и безыскусственная сердечность. С неулыбчивым лицом, внутренне сосредоточенный, он раздумчиво, неторопливо, глядя не в бумажки, а только в свои мысли, называл нам устои этики ученого, излагал свои суждения – всегда острые, бескомпромиссные, принципиальные – и вспоминал свою поучительную жизнь.

Он ценил и берег все живые силы науки. Его любовь к нам была взыскательной и разборчивой. Благодарная память воскрешает один эпизод за другим.

* * *

Улица Орбели.

Мы все прошли по ней – все, кто пришел в Институт востоковедения до 2 февраля 1961 года, когда навеки сомкнулись глаза Иосифа Абгаровича.

Нет, мы и сейчас идем по ней. Как и по улицам других учителей наших.

Заключение

Если бы меня спросили, какие из своих работ я считаю достойными памяти в науке, я назвал бы всего три книжки: «Арабы и море», «У моря арабистики» и «Воспоминания арабиста».

– Позвольте, – сказали бы мне, – а «Три неизвестные лоции Ахмада ибн Маджида», первая в арабистике публикация памятников морской литературы? А работа по подготовке критического издания арабской навигационной энциклопедии XV в. – это скрупулезное исследование в пяти томах, унесшее столько ваших сил, но пока еще не увидевшее света? А монография об аль-Махри, также полностью готовая к печати? А доклады ваши на международных конгрессах, статьи и этюды…

И я бы ответил:

– Да, как отмечала критика, эти работы внесли в науку довольно много нового. Однако, написанные строгим профессиональным языком, изобилующие специальной терминологией и техническими выкладками, они в общем доступны лишь сравнительно узкому кругу специалистов. Между тем, каждое научное свершение должно служить всем людям – вспомните о рентгеновских лучах или электронных вычислительных машинах. Я и старался в названных мною книжках передать то, что удалось мне добыть, всем людям; по-моему, это и есть конечная цель ученого – ведь и малый опыт, если он истинный, пополняет сокровищницу человеческой души, помогает человеку идти к внутреннему совершенству. Не знаю, насколько мне удалось быть полезным обществу, которому каждый из нас, востоковедов, столь многим обязан, но я к этому стремился. Кстати, советское государство удостоило Игнатия Юлиановича Крачковского Государственной премии первой степени именно за его научно-популярную книгу «Над арабскими рукописями», снискавшую ученому всенародное признание. Поток добрых, сердечных слов, идущий от читателей моих работ широкого плана, говорит о том, что мысль, высказанная в начале этого раздела, имеет свои основания.

Литература, рекомендуемая читателям, желающим пополнить свои знания в области арабистики

Беляев Е. А. Арабы, ислам и арабский халифат в раннее средневековье. М., 1965.

Климович Л. И. Ислам. М., 1962.

Крачковский И. Ю. Избранные сочинения в 6-ти т.

т. I: Над арабскими рукописями. (Листки воспоминаний о книгах и людях). Арабистика и вопросы истории культуры народов СССР. М.—Л., 1955;

т. II: Арабская средневековая художественная литература (поэзия и проза). М.—Л., 1956;

т. III: Новая арабская литература. Русско-арабские литературные связи. М.—Л., 1956;

т. IV: Арабская географическая литература. М.—Л., 1957;

т. V: История русской и советской арабистики. М.—Л., 1958;

т. VI: Ибн ал-Му’тазз. – Описание рукописей. – Арабская письменность на Северном Кавказе. М.—Л., 1960.

Куделин А. Б. Классическая арабо-испанская поэзия (X–XII вв.). М., 1973.

Массэ А. Ислам. Пер. с франц. М., 1961.

Мец А. Мусульманский Ренессанс. Пер. с нем. М., 1966.

Фильштинский И. М. Арабская классическая литература. М., 1965.

Фильштинский И. М., Шидфар Б. Я. Очерк арабо-мусульманской культуры (VII–XII вв.). М., 1971.

Шумовский Т. А. Арабы и море. М., 1964.

Эберман В. А. Арабы и персы в русской поэзии. [Журнал] «Восток», 1923, кн. 3, с. 108–125.