Текст книги "Однорукий"

Автор книги: Теннесси Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Возьмете их, или сжечь?

– Возьму. Они мои.

Тюремщик уходит. Олли почти механически распечатывает письмо и читает его вслух: «Не переставая, думаю о вас, и уверен, что никто из тех, кто вас знал, тоже забыть вас не может».

Письмо падает на пол. Через какое-то время он поднимает письмо и снова читает первую фразу: «Не переставая, думаю о вас, и уверен, что никто из тех, кто вас знал, тоже забыть вас не может».

Лицо Олли меняется. Он подходит к двери камеры и кричит.

– Эй! Вы можете дать мне карандаш и бумагу?

– Собираетесь написать матери?

– Какой еще к черту матери!

Голос рассказчика: «Олли начал отвечать на некоторые из писем. Для него это было нелегко. У него не было семьи и друзей, некому было писать, это были его первые попытки писать письма, и он делал это сначала с большим трудом. От самых простых предложений его единственную руку сводило до судорог, и он понял, что для него печатать значительно легче, чем просто писать. Но постепенно судороги прошли, и слова стали мгновенно собираться и находить себе дорогу, как ручейки после тяжелого дождя. Предложения текли из-под его все более и более уверенных пальцев – образные, основанные на простонародной речи глубинки Юга, украшенные солеными выражениями дорог и моря, дна жизни, на котором он так долго пребывал. „Будь все проклято“, – повторял он про себя, потому что вынужден был писать левой рукой – а он был правша. Но в письмах проступала теплота и та живая речь, которую раньше только выпивка и интересные события иногда срывали с его губ – тот тип речи, который американцы так часто используют в барах и спальнях отелей. Всем известны мультипликационные символы смеха – все эти жирные „ХА – ХА“ с хвостом из звезд, спиралей и прочих украшений. Нанесение на бумагу всех этих „ХА – ХА“ приносило ему наибольшее утешение, потому что они несли в себе ту пылающую силу, которую он чувствовал перед лицом Смерти. Часто в письмах были такие рисунки вроде этого „ХА – ХА“, как в этом письме… Часто от излишнего усердия карандаши ломались…»

– Да, сэр! Я помню вас, как ясный день, хотя когда мы встретились, была темная ночь, – вслух говорит Олли, когда пишет. – Была поздняя весна или начало лета – я прав или ошибаюсь? Ты стоял не так, как многие и многие, встречавшиеся мне после того, как я потерял руку – уж не знаю, почему. Я помню. Не думай, что я не помню. Ты так посмотрел на меня, когда мы шли навстречу друг другу по разным сторонам Канал – стрит, что я сразу сказал себе: «Он хочет меня». Я остановился, стал смотреть на витрину, и не прошло и минуты, как ты стал смотреть в ту же витрину, а я стал звенеть ключами в кармане – мой способ сказать: «Прекрасно, если ты хочешь меня».

На рисунке набросок электрического стула.

Голос рассказчика: «В своих письмах Олли часто рисовал электрический стул, к которому был приговорен… Стул, зарезервированный для Олли…»

Письма, стопами лежащие у одной из стен камеры Олли.

Голос рассказчика: «Сколько их было? Сосчитать было трудно, но в последние несколько дней своей жизни Олли занялся подсчетом…»

– Семь тысяч восемьсот пять. Семь тысяч восемьсот… – считает Олли низким шепотом.

– Сколько их уже? – интересуется тюремщик.

– Не мешайте, я считаю.

Тюремщик хихикает и просовывает тарелку с едой через узкое отверстие в решетке. Уходит.

– Семь тысяч восемьсот – семь…

Голос рассказчика: «Не все письма приходили от тех, кто знал его. Многие были от тех, кто только видел его фотографии в газете. Обычная газетная фотография Олли стала фотографией легенды…»

В кадре снова появляется охранник

– Сейчас день или ночь? День или ночь? Ночь или день? – все громче кричит Олли.

– Сегодня четырнадцатое февраля, Валентинов день, день влюбленных.

– День или ночь? Я не могу узнать, тут нет ни одного окна. Птичья клетка, в которой вы заперли меня до казни. И эта лампочка над головой – горит днем и ночью. Можно ее выключить?

– Я принес вам ужин.

– На бумажной тарелке с бумажной ложкой.

– Вы хотите умереть с голоду, чтобы не попасть на стул?

– Зачем мне еда?

– Если не будешь есть, тебя будут кормить через трубочку.

– Здесь что, нет ни одного человека? И ничего человеческого, кроме этих писем от известных и неизвестных мне людей?

– Они что, не подписывают письма?

– Конечно, они боятся связывать свои имена с моим. Почему вы не выключите этот жуткий свет, чтобы я мог поспать?

– Ты в птичьей клетке, она освещается постоянно.

– Можно мне хоть что-нибудь, чтобы закрыть глаза?

– Сейчас ночь. Если я говорю, что принес завтрак, ты можешь понять, что сейчас утро, если приношу ужин – значит, скоро ночь.

– Который примерно час?

– Часов тебе не положено, в них есть острые детали, ты можешь порезаться.

– О Господи.

– У нас есть инструкции, мы их сами не придумываем.

– Попроси начальника.

– У начальника тоже инструкции.

– К черту начальника.

– Самое лучшее для тебя – поговорить с капелланом.

– К черту капеллана.

– Ругаться нельзя.

– Просто – выключите эту лампочку, жуткую, страшную лампочку!

– По инструкции не полагается. Свет должен гореть до тех пор, пока ты не отправишься на электрический стул, и следующий счастливчик не займет твое место в птичьей клетке.

– О Иисус, где же люди?

– Иисус был сыном Божьим и человеком. Если тебе не нравится этот свет, ложись на живот.

– Даже если я лягу, даже если я закрою глаза, я все равно буду знать, что эта жуткая, страшная лампочка все еще там висит.

– Олли, тебе придется жить так до самой смерти.

– Выключи свет, ты, ублюдок! Выключи свет! Нельзя жить день и ночь при ярком свете, как при незаходящем солнце!

Внезапно мощная струя воды бьет его и отбрасывает от решетки. Он продолжает кричать. Струя сбивает его с ног, он замолкает, потом хрипло говорит:

– Ублюдки… промочили мои письма…

Мокрое тело Олли содрогается на полу, рукой он прикрывает глаза. Он встает, ходит по камере.

Голос рассказчика: «Беспокойство овладело им, вроде того беспокойства, что овладевает дикими животными в клетке. Он непрерывно шагает по клетке, останавливаясь только, чтобы немного поесть, и то только затем, чтобы на него не надели смирительную рубашку и не стали кормить насильно через трубочку. Свет, слепящий верхний свет, никогда не гаснущий, и охранники, изредка сообщающие ему, день или ночь сейчас. Конечно, охранники были людьми специально подобранными и натренированными на то, чтобы не чувствовать симпатии, даже к приговоренному молодому парню с одной рукой… И тюремный капеллан…»

По ту сторону решетки сидит капеллан с раскрытой Библией в руках.

– «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца нашего небесного, ибо он повелевает Солнцу своему восходить над злыми и добрыми…» – читает без всякого выражения капеллан.

– Заткнись и иди к черту! Капеллан уходит.

– День или ночь? День или ночь? – тяжело дыша, вслух думает Олли.

Комната студента богословия. На столе – фотография Олли в газете.

Голос рассказчика: «Город, приговоривший его к смерти, не мог забыть Олли, и на следующий день его фотография, фотография легенды, снова появилась в газете».

Студент берет газету и снова всматривается в снимок, потом кладет газету на стол снимком вверх. Он ходит по комнате, волнуясь, то и дело возвращаясь к столу, чтобы бросить взгляд на притягивающую к себе фотографию Олли.

Голос рассказчика: «Эта газета попала в дом студента богословия. Лицо Олли смотрело на него из-под шапки „ПРИГОВОРЕННЫЙ К СМЕРТИ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ УТЕШЕНИЯ ЦЕРКВИ“. Лицо или заголовок так сильно взволновало студента? Наверное, и то и другое. Его почти аскетическая комната, соответствующая его протестантской вере, была, конечно, не такой маленькой, как камера Олли под неусыпным оком негаснущей лампочки. Что эта лампочка? Безжалостное око? Да. Но студент богословия ходил по своей комнате, как будто она была размером с камеру Олли. И центром комнаты была газета с фотографией Олли».

Приемная психоаналитика. На кушетке распростерт студент богословия, за столом – психоаналитик с открытым блокнотом.

– Снились ли вам сны в последнее время?

– Да. Один.

– Да? Можете вы рассказать его мне?

– Я его не понимаю. Очень странный сон.

– Может, мы сумеем понять его смысл, если вы расскажете мне его.

Психоаналитик стучит карандашом по блокноту.

– Я видел его несколько раз. Это повторяющийся сон.

– Это делает его еще более важным.

– Он обо мне и лесном звере.

Очевидно, что ему очень трудно рассказать свой сон. Он перегибается на кушетке и делает два быстрых глотка воды.

– Пожалуйста. Я слушаю.

– Лесной зверь – пума.

– Вы не задумывались, почему этот лесной зверь – именно пума?

– Нет, нет, нет, я не знаю, может быть, потому что, когда я был маленьким, в зоопарке была пума, и летом я каждый день ходил смотреть на нее.

– Она вас очень сильно притягивала.

– Притягивала, но и – пугала.

– Боязнь того, что притягивает – частый случай.

Аналитик смотрит на наручные часы и с трудом подавляет зевок. Капли пота появляются на лице пациента, и голос его срывается.

– Животное было необычно свирепым; на его клетке висела табличка, предостерегающая посетителей от приближения к клетке, однако, видите ли, в его глазах -

– Что было в его глазах? Ваше лицо вспотело, рядом с вами на столе ящичек с салфетками. Протрите лицо, глубоко вдохните, прекратите вертеться и продолжайте рассказывать об этом животном.

– В его глазах было сияние – как будто оно – ЛЮБИЛО! МЕНЯ!

– Хотите что-нибудь успокаивающее?

– Да, да, пожалуйста! – Выпивает таблетку, поданную ему врачом. – Большинство людей преодолевает робость своего детства, мне это никогда не удавалось.

– И как данное утверждение связано с повторяющимся сном про пуму?

– Несмотря на предупредительную табличку на клетке, я смотрел в глаза пумы, и когда я засыпал, я видел ее глаза.

– Продолжайте. У нас осталось двенадцать минут.

– Я иногда – плакал, и так и засыпал в слезах – от жалости к заключенному животному и -

– Пума была самцом или самкой?

– Это был самец.

– Продолжайте.

– Я мог… я любил эту пуму?

– Вы были ребенком.

– Однажды мне приснилась эта пума очень стыдным образом. Ночью ее глаза приблизились ко мне в лесу, и я подумал: «Если я буду лежать спокойно, он подойдет поближе».

– Вы хотели, чтобы самец пумы приблизился к вам в лесу?

– Да!

– Продолжайте. Он приблизился к вам? Когда-нибудь?

– Я снял с себя всю одежду.

– С намерением иметь сексуальные отношения с самцом пумы в джунглях?

– Ветер, холодный ветер поднялся в джунглях, когда я лежал там голым. Потом – страх! Пума была не в клетке. Я начал шарить вокруг себя и бесшумно, как только мог, прикрыл себя опавшими листьями, и лежал под ними, свернувшись, и дышал тихо, как только мог. Но лесной ветер усилился и сдул все листья, и потом, потом -

– И потом?

– Я почувствовал тепло, и знал, что тепло означает, что пума близко, и уже бесполезно прятаться. Я вытянул тело, руки, ноги, все. Что-то начало гладить меня, точнее, лизать. Я знал, что это был язык пумы. Пума вылизывала меня, как все животные вылизывают своих детей. Она начала с пальцев ног, а потом язык поднимался все выше и выше, пока -

– Она лизала ваш пах?

– Да! И я испытал – испытал оргазм и проснулся.

– Сон повторяющийся?

– Он снова приснился мне вчера. Это может быть связано с —?

– Связано с чем?

– С фотографией, которую я вырезал из газеты.

Дрожащими пальцами он достает вырезку и передает ее врачу.

Фотография Олли из газеты. Над фотографией шапка: «ПРИГОВОРЕННЫЙ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ УТЕШЕНИЯ ЦЕРКВИ».

– Я вложу это в ваш формуляр. Я понял.

– Нет, нет, пожалуйста, я хочу, чтобы вы вернули ее мне.

– Вы хотите продолжать видеть этот детский сон?

– Я хочу навестить этого молодого человека до казни, и предложить ему, уговорить его, получить единственное утешение, которое ему осталось – веру!

Камера. Олли в трусах сидит на уголке своей койки, когда в камеру впускают нервничающего, сильно потеющего, но ухоженного молодого студента. Посетитель хрипло дышит.

– Я могу – извините – мне можно – присесть куда-нибудь?

– Садитесь на этот стул.

– О да. Спасибо. Благодарю вас.

Студент садится и немедленно достает из кармана бумажную коробочку с таблетками, вынимает несколько белых таблеток и бросает их в рот.

– Я пришел, чтобы увидеть вас.

– Я так и думал. Что у вас в этой коробочке?

– Таблетки – от состояния.

– Какого состояния?

– Небольшого – повторяющегося – сердечного расстройства.

– А…

– В этом состоянии у меня рот очень сильно пересыхает. Можно мне немного воды?

Олли наливает в эмалированную кружку из крана в углу камеры.

– Спасибо.

– Вам незачем шептать. Охранник в самом конце коридора. Что вас заставило прийти сюда?

– Э-э – просто хотелось поговорить, – все еще шепотом.

– Мне нечего сказать, кроме того, что мне сказали – завтра я иду.

– Идете куда?

– На электрический стул.

– Ох… Нужно одну – две минуты, чтобы мое состояние – э – пришло в норму.

– Разрешите посмотреть на коробочку с вашими таблетками.

– В такую жару, как сегодня, нельзя держать их в кармане рубашки. От пота коробочка размокает, и таблетки слипаются.

– Я – постараюсь – запомнить в будущем.

– Могу я – мне бы хотелось – прочесть вам что-нибудь.

– Что?

– Двадцать первый псалом.

– Я же сказал – больше никаких капелланов.

– Я не капеллан, я семинарист. И я вам чужой, с сочувствием ко всем непонятым в мире.

– О, вам приходится сочувствовать многим.

– Да, да… боюсь, что так. Вы готовы к завтрашнему дню?

– Я не готов к такому горячему сиденью, но какая разница – сиденье уже готово для меня.

– Я говорю о вечности, что ожидает нас всех.

– Она может позволить себе ждать довольно долго. Вечность. Человек не может ждать так долго. Или может? Нет, не может. Особенно, когда назавтра у него назначено свидание с неким интересным стулом. Не послезавтра, а рано утром – завтра. Посмотрите. У меня сотоварищ по камере.

– Вы имеете в виду меня?

– Я говорю о мухе, которая жужжит вокруг нас. Перед ней разворачивается вечность – более длинная, чем передо мной. Ха?

– Вы не возражаете, если я прихлопну ее журналом?

– Возражаю. Муха в качестве сокамерника лучше, чем никого. Я вот что вам скажу. Мне здесь одиноко, и одиночество не уменьшается, а растет и растет. Оно достигло уже размеров горы и лежит на моих плечах.

– Вы позволите мне дать вам крест, чтобы вы могли надеть его?

– Очень мило с вашей стороны, но у тюремного капеллана уже есть крест.

– Пожалуйста, возьмите его у меня. Мне хочется дать его вам. После этого его вернут мне. Если я попрошу. Посмотрите. Это золотой крест с аметистом в центре.

– Я бы взял его, если бы мог заложить, но за предложение спасибо.

– Этот наш мир -

– Это не мой мир.

– Этот наш мир, ваш, мой, каждого – это преходящее существование – это только порог, первый шаг к чему-то необъятному вне его.

– Да. Смерть необъятна, но это первый шаг только к грубо сколоченному ящику из неотесанных сосновых досок

– Попытайтесь встретиться со Спасителем в состоянии умиротворенности. Вы все еще держите в руках мои таблетки.

– Все таблетки слиплись в тесто. – Он бросает коробочку студенту, но она падает на пол.

– Я возьму немного этого теста мизинцем, и – Он так и делает, Олли подает ему еще одну кружку воды.

– Да. Спасибо. Очень горькое тесто… Вы сейчас перед лицом последнего и самого главного события.

– Чушь.

– Поверьте мне.

– Я был боксером. Хорошим.

Он продолжает с печальной, спокойной улыбкой, которая всегда сопровождает это заявление.

– Я был чемпионом Тихоокеанского флота в легком весе. А потом потерял руку.

– Может быть, вы заблуждались?

– Нет, я был чемпионом – пока не потерял руку.

– Я думаю, что вы заблуждались, не знали этого, и упорствовали в своем заблуждении.

– Не я вел машину. Я кричал парню, который был за рулем. – «Тише, тише, ты, сукин сын». Мы въехали в тоннель. Тоннель моей жизни. Парень за рулем был пьян. Не мог вести. И в тоннеле нашей жизни произошла катастрофа. Катастрофы никогда не бывают праведными. Челюсть у меня отвисла. Как у щелкунчика. Я – выжил. Какой ценой – выжил? Боксер с оторванной рукой. Все хорошо. То есть, все плохо. Можете вы объяснить это мне? – Это -

– Это?

– Это дало вам еще один шанс в жизни.

– Шанс для чего? Стать проститутом?

– Шанс отрастить себе духовную руку и достичь Господа.

– Не успел я никого достичь, как они достали меня. Студент наклоняется и хватает колени Олли.

– Не думайте обо мне как о человеке – только как о связном.

– Чепуха! Связной – это человек, продающий наркотики.

– Ноя-

– Что вы? Вы – что? Видите, я начал шептать, как вы. Наш разговор что, такая тайна?

– Это личное общение между вами и мной. Я должен быть, вы должны позволить мне быть проводником между вашим сердцем и Господом. Вы, я вижу, получили массу писем.

– Я ездил по всей стране и познакомился со многими. Я забыл большинство из них, но они помнят меня. Я долго не обращал внимания на эти письма. Теперь я отвечаю на них. Я пытаюсь вспомнить каждого, и если бы у меня было чуть – чуть побольше времени, чем до завтра – до завтра? – я бы ответил на все. Вы сможете послушать вот это, и сказать, как тут с грамматикой. Я прочитаю вам вслух. Читает письмо: «Да, я помню вас очень ясно. Я встретил вас в парке за публичной библиотекой. Или в туалете на автовокзале? Я встречал так много людей, что они немного смешались. Но вы встаете передо мной совершенно ясно. Вы сказали мне – сынок, не мог бы ты отвести меня до музея искусств, и потом мы начали разговаривать, и наконец оказались в вашей двухкомнатной квартире на берегу озера, и вы предложили мне выпить. Я попросил свой любимый напиток – „Хеннесси“ пять звездочек, у вас он был. А как город ветров – Чикаго – этим летом? Я бы не отказался почувствовать прохладный бриз с озера и выпить несколько глоточков пятизвездочного „Хеннесси“ в вашей хибарке. Смешно, что тюрьму называют „холодной“, жара в ней стоит страшная, и будет еще жарче, когда холодным стану я. Вы поняли? Чтобы было понятнее, рисую вам эту картинку, как я ее себе представляю».

Он показывает студенту рисунок электрического стула.

– Я имею в виду электрическое кресло, на которое, боюсь, мне придется сесть – завтра? Свидание, от которого не отвертишься. И в комнате, которую не переменишь. Думаю, вы хотите знать, боюсь ли я. Отвечаю – да. Я вовсе не соскучился по нему. Я был боксером, пока не потерял руку, а после этого прошел такую цепь перемен, что меня вообще перестало занимать, что со мною происходит. Я потерял, так сказать, самоуважение. Я проехал всю страну безо всякой цели – просто, чтобы не оставаться на месте. Я знакомился с незнакомыми в каждом городе, где бывал. Я бывал с ними – только из-за денег – крыши над головой – выпивки – еды. Никогда не думал, что и для них это что-то значит. А теперь все эти письма, вроде вашего, показали мне, что – значило. Я многое значил для них, для сотен людей, имена и лица которых стирались из моей памяти почти сразу же, как я покидал их. (Теперь я чувствую себя в некоторой мере должником всех этих людей – не по деньгам, а по чувствам. По искренней признательности.) Я покидал их, не всегда даже сказав «До свиданья». Не знаю, как еще все они могут простить меня. Если бы я знал тогда – когда был ТАМ, я бы больше соображал, что есть вещи, ради которых стоит жить. Теперь ситуация безнадежна. Все закончится очень скоро. ХА – ХА! Завтра? Письма. Слова. Интересно, сколько будут помнить Олли Олсена?

– Я думаю – я не сомневаюсь – что вас вообще не забудут.

– Вам смочить полотенце?

– Я не вижу никакого полотенца.

– Вы на нем сидите. Поэтому и не видите.

– Оно не очень чистое.

– Достаточно чистое.

– Зачем вам полотенце?

– Мне – низачем. Оно нужно вам.

– Зачем?

– Вытереть пот с моей спины.

Он переворачивается на живот. Студент немного колеблется.

– Вам не нравится мой запах?

– Нет. Нет.

– Я чистый. Меня водили в душ.

– Да. Да. Да, но -

– Я всегда старался поддерживать свое тело в чистоте. Я был очень чистым боксером – и очень чистым проститутом… Вы знаете, что я был – проститутом?

– Нет.

– Вот так, и все эти письма – от тех, кто снимал меня на улицах. Когда я уже не мог заниматься боксом – я занялся проституцией.

Студент приближается к нему, как к опасному зверю, и начинает вытирать ему спину.

Голос рассказчика: «Кажется, невидимые барабаны шли от конца коридора к запертой двери камеры, и сквозь решетки – к тюремной койке. Так билось сердце студента богословия. А потом биение стало неровным, и дыхание его стало очень тяжелым. Он уронил полотенце и достал пачку таблеток, давно уже превратившихся в тесто».

– Еще. Почему вы перестали?

– Я – я-

– Если вам не нравится полотенце, потрите просто руками. – Олли изгибается и спускает трусы немного ниже. Показываются узкие скульптурно вылепленные ягодицы.

– Пожалуйста. Потрите руками. Они чище полотенца.

– Нет, нет, пожалуйста, я не могу! – Мучения студента непереносимы.

– Не бойтесь. В конце коридора двери. Они стукнут, если кто-нибудь войдет.

– Нет, мне надо идти. Мне надо идти.

Олли вскакивает, как пума, и хватает его за запястье.

– Вы видели, сколько мне пришло писем. Это счета от тех, кому я должен. Не деньги, чувства. Целых три года я бродил по стране, возбуждая чувства, сам не испытывая никаких чувств. Сейчас все изменилось, я начал чувствовать. Я одинок и скрываю то же, что и вы. Я знаю ваш тип людей. Все слишком изысканно, или слишком религиозно, слишком образованно для Олли Олсена. Подальше от всего этого. Хватит. Все это не больше, чем куча дерьма. Я этого наелся. Я – чистый. А вы? Вы – чистый? Берите меня – так, чтобы я мог отплатить. К черту, молодой человек, вам нужно то же, что и им всем…

– Охрана! Охрана! О Боже!

В камере – Олли, начальник тюрьмы, капеллан, охранники.

– Господин начальник, письма, я хочу взять их с собой.

– Несколько писем? – спрашивает начальник.

– Нет, все. Я хочу взять их с собой,

– В ту комнату?

– И на стул, хотя бы несколько.

– Сынок, они загорятся.

– Ну и хорошо. И я вместе с ними. Огромная гора писем. Их касается ранний утренний свет.

– Это последняя просьба.

– Газетчики будут потом приставать, зачем -

– Будут приставать – и пускай пристают. Я хочу взять с собой все свои письма.

– Куда, Олли?

– Часть – со мной, на стул, а остальные – туда, где я могу их видеть.

– Это будет отвлекать его от молитвы, – вмешивается капеллан.

– Я не собираюсь ни молиться, ни слушать, как молитесь вы.

– Я прикажу взять их, – говорит начальник.

– Я понесу их сам.

– Какие именно?

– Любые.

Начальник подает ему несколько писем.

– Спасибо.

Олли подходит к электрическому стулу.

Голос рассказчика: «Он нес их так, как ребенок несет куклу или любимую игрушку в кабинет зубного врача, чтобы защититься чем-нибудь близким, родным… Он не выказывал страха; он демонстрировал только то, что демонстрировал на улице, когда хотел, чтобы его заметили. Когда он сел на электрический стул, письма он положил между ног, поближе к паху. В последний момент охранник потянулся, чтобы забрать их. Но Олли так плотно сжал бедра, что забрать письма не было никакой возможности, и охранник махнул на них рукой. Наступило время. Атмосфера сгустилась. Молнии из-за границ неизвестной, случайно названной и покоренной, но тем не менее безгранично таинственной силы, что когда-то наполнила неподвижную бесконечность пространства теплом, светом и движением, пронизали тело Олли в течение одного мгновения, второго, третьего… и снова унеслись за те необъятные границы, забрав с собою все, что они считали своим в этом мальчишке, правая рука которого была известна под названием „молния в перчатке“».

Студенты-медики в лаборатории вскрытия невостребованных трупов. Сноп яркого света зажигается над столом с распростертым на нем телом Олли, прикрытым простыней. Простыню сдергивают: быстрый обмен взглядами, выражающими нечто, не нуждающееся в определении, между двумя студентами.

Голос рассказчика: «Тело, невостребованное после смерти, было передано медицинскому колледжу для использования в студенческой лаборатории. Молодые люди, производившие вскрытие, были весьма смущены телом под их ножами. Оно казалось созданным для более благородных целей – стоять в музее античных скульптур, чтобы его касался только свет сквозь тишину и созерцание, потому что оно обладало благородством Аполлона, которого уже никто и никогда не изваяет с такой чистотой. Но со смертью никто не может соревноваться в искусстве завершения».

Сцена затемняется.

Конец