Текст книги "Однорукий"

Автор книги: Теннесси Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Мне хватит.

– Мне тоже. У меня нет ни одного стула, вам придется выбирать между полом и постелью при свете неба. И вы очень меня обяжете, если сначала снимете с себя все мокрое и вытретесь полотенцем. Вы разденетесь здесь или хотите пойти в ванную? Нет, нет, раздевайтесь обязательно здесь, и ложитесь в постель под стеклянной крышей, и смотрите вверх на облака, несущиеся там, как вереница гигантских роз. Они подсвечены неоновыми огнями города. Но мне хочется думать, что они светятся изнутри. На вас и не надето почти ничего, снимайте все, я вытру вас полотенцем.

– Я могу сам, даже одной рукой.

– Я знаю, что вы можете, но не отнимайте у меня этого – удовольствия.

– Чего?

– Удовольствия. Я профессиональная медсестра, так что можете не чувствовать стеснения.

– Я и не чувствую. Я вообще мало чего чувствую. Как профессиональная медсестра, вы можете мне это объяснить?

– Ложитесь под стеклянную крышу, и я попытаюсь объяснить. Мне кажется, это связано с – до того, как вы потеряли руку, вы чувствовали больше?

Олли издает неясный звук.

– Вы сказали да или нет?

– Да. Конечно.

– Как давно вы ее потеряли?

– Три года назад. Я был тогда спортсменом.

– И с тех пор вы чувствовали -

– Все меньше и меньше.

– Вы чувствуете меньше, потому что считаете себя калекой. А должны чувствовать – правду. Потеря одной руки делает вас похожим – на античную статую.

– Это хорошо?

– Это делает вас – более привлекательным.

– Некоторых искалеченность, может, и привлекает, но самих калек она не радует, это точно. Иногда – как у меня – она губит жизнь. Я живу загубленной жизнью, и мне это не нравится.

– Чем вы занимаетесь?

– Я – живу.

– Я имею в виду, на что вы живете.

– На том углу, где мы встретились, я стою каждый день с десяти утра и до полуночи.

– Зачем?

– Как вам сказать… Жду, пока меня снимут.

– У вас есть какое-нибудь место, место, куда вы можете пойти?

– Да. У меня есть комната.

– Уже три утра, а к семи мне уже надо быть в больнице. Мне надо спать, а не дрожать от холода с проститутом.

– Вы хотите сказать – мне пора убираться?

– Боюсь, что именно это я и хотела сказать.

– Ухожу. Ухожу немедленно…

Вход в меблированные комнаты во Французском Квартале, видимый сквозь туман, едва рассеиваемый светом фонаря в отдалении. Высокие двойные двери, выдержавшие множество сражений. Краска облупилась. На одной из половин криво вырезано «Bitch».

Кровать у лестницы. На ней, под смятым одеялом, лежит владелица этого далеко не самого дорогого заведения, существо, которое мы будем называть Уайр – для удобства печатания на машинке. Она бормочет в своем неспокойном сне. Ее видно, так как над нею подвешена тусклая голая лампочка. Она спит у лестницы, чтобы ни один постоялец не мог уйти или придти, не попав в прицел ее неумолимого взгляда.

Номер в этой меблирашке. За шатким столиком сидит молодой, лет двадцати пяти, писатель – Син. Он работает, но шатающийся столик мешает ему. Он в ярости встает и подсовывает спичечный коробок под ножку, возвращается к работе. Шатание стало еще больше. Когда он встает, горсть мелких монет дождем звенит по стеклу балконной двери.

Син идет к балконной двери и открывает ее. Слышен тихий свист. Это Олли внизу на тротуаре, он улыбается своему другу. Син кивает и быстро возвращается в номер. Босиком он спускается вниз по скрипучей лестнице. Уайр громко бормочет во сне. Син замирает, пока бормотание снова не превращается в храп. Он продолжает спускаться к закрытой на засов двери. Когда он открывает дверь, раздается громкое бормотание Уайр. В рамке готического входа стоит Олли.

– Я пришел попрощаться.

– Заходи, только разуйся.

Олли кивает и разувается. Молодые люди пробираются вверх по лестнице под бормотание Уайр: «Никакой чистоты. Одни черепки и дегенераты». Она храпит.

– Хозяйка, сука, спит прямо у лестницы, чтобы никто не мог ни войти, ни выйти без ее ведома, – говорит Син, входя в комнату.

– Я бы не пришел так поздно, если бы рано утром не уезжал из города.

– Ты уезжаешь из Нового Орлеана?

– Да. В семь утра. Автобусом. Между двумя молодыми людьми нет ни намека на гомосексуальность, только глубокая и простая дружба.

– Я -

– Что?

– буду скучать по тебе, Олли.

Они тихо и печально улыбаются друг другу.

– Ладно, садись. Жалко, у меня нечего выпить.

– Я не хочу ничего пить, – садится на другой стул. – Писал?

– Пытался писать карандашом. Знаешь, когда я печатаю на машинке, то так много шума, что я не замечаю скрипа стола. По – моему, одна ножка этого проклятого стола короче других, но я никак не пойму, какая. Я как раз пытался подпереть его, когда ты прервал меня.

Олли быстро встает. Он вытаскивает коробок из-под ножки, и подкладывает его под другую ножку.

– Попробуй теперь. Где твоя машинка?

– На каникулах.

– Ага, на Рампет – стрит, в закладе. Сколько ты за нее получил? Десять баксов?

– Пять. Сказали, что она сильно обесценилась. На ней слишком долго и слишком плохо печатали.

– Акулы.

Вытаскивает пачку банкнот из кармана, отсчитывает десять бумажек, кладет их на стол.

– Напишешь историю моей жизни.

– Нельзя писать историю жизни, пока человек еще жив.

– Я мертв уже три года.

– Ты не можешь позволять себе -

– Если бы я не мог позволять себе, я бы не стал. Я заработал сегодня пятьдесят баксов – на одном клиенте. О Господи. Никогда еще не встречал ни одного извращенца с такими закидонами.

– Какими?

– Он попросил меня -

– Он попросил тебя – что?

Олли, не отвечая, выходит на балкон. За ним, через несколько секунд – Син. В баре наискосок через улицу играет пианино.

– Нет предела человеческим извращениям. Никакого предела. Этот сумасшедший, которого я встретил сегодня вечером, выглядел совершенно обычно. Но по дороге в его квартиру он завел такой разговор: «Вы не хотите зайти отлить?» – Я хотел. Я сказал ему: «Подождите меня у следующего бара». «Нет, – ответил он, – потерпите до дома».

– А, он хотел «золотого дождя» – так это называется.

– Мне такое еще ни разу не попадалось. Он встал на колени, обнял меня руками – и я врезал ему по зубам, чтобы освободиться.

– Кто-то кого-то провел наверх! – снизу слышен голос Уайр.

– Он доставлял себе удовольствие способом mea culpa.

– Что это значит?

– На латыни mea значит моя, culpa – вина, преступление.

– Тогда я решил уехать на север. Этот случай заставил меня поторопиться.

– Правила касаются всех, кто не подчиняется – пускай убирается к чертовой матери! – продолжает разноситься голос Уайр.

– Я очень ценил твою дружбу, ты всегда был порядочен.

– Сейчас открою дверь и позову полицию, если это будет продолжаться! – не унимается Уайр.

– Счастливо оставаться, Син. Пиши получше и будь поосторожнее.

Олли вытаскивает еще несколько банкнот из кармана и разбрасывает их по комнате. Затем перепрыгивает через балкон и по перилам соскальзывает вниз в переулок.

– Береги себя!

– Береги себя! Береги себя!

– Береги себя!

Олли исчезает в тумане, который всегда предшествует его появлениям и исчезновениям. Почему? Это делает его более похожим на мифического героя.

Олли выходит как будто из того же тумана, в котором он исчез в последней сцене. Ветер рассеивает туман. Видна скамейка в парке на Манхэттене. Уличные фонари лучатся. Человеческая фигура проходит сзади скамейки. На скамейке сидит Олли.

– Я потратил месяц на поиски работы, законной работы. Никто не хочет брать однорукого. Конечно, у меня были деньги, но – деньги двигаются, и в моем случае они двигаются от меня. Такое у них направление. Обедать теперь мне приходится в Недиксе. «Хот – дог, пожалуйста, и – и стакан молока»… Постепенно я стал замечать, где бывают клиенты в этом – имперском городе… Да, и в конце месяца, когда и Недикс стал слишком дорогим для меня, да, даже Недикс – слишком роскошным, я – я вернулся к старому занятию. Не к боксу, конечно – я встретил одну старую проститутку, которая содержит заведение по вызову мальчиков по телефону. Мы зовем его Черри. Жирная, толстая матрона. Мы приходим часам к восьми, сидим и играем в покер, рассказываем анекдоты и истории из собственной жизни – и телефон звонит каждые несколько минут. Черри объявляет: «Клиент хочет тебя, или тебя». – «Этот клиент подходит тебе. Пожалуйста, постарайся не замечать желтенький паричок на его голове. И надень свой лучший костюм. Скажешь ему, что только что приехал из Айдахо или еще откуда-нибудь. Думаю, ты ему подойдешь, Олли. Вот адрес. Это двухэтажная квартира. Его зовут Лестер Дубинский. Он любит поговорить и предстать этаким интеллектуалом. Все понял, Олли?» – Черт. Вот так все и происходит. – Смотрит на часы. – Думаю, я заставил его ждать достаточно долго.

Встает со скамейки. Туман снова клубится вокруг него. Гитара продолжает играть, пока пожилая женщина роется в мусорной корзине в поисках чего-то.

Роскошная двухэтажная квартира Дубинского. На диване сидит Олли.

– Я в городе всего три дня, Лест.

– Но уже встретился с Черри.

– Да, случайно. Я выходил из библиотеки.

– С книгой?

– Да, с книгой.

– Как она называлась?

– Книга?

– Да, книга. Мне интересны твои вкусы.

– Это была.

– Ты забыл название? – Лестер смеется чересчур громко.

– Я не забыл. Она называлась «Как сохранить мужские волосы».

– Почему этот вопрос интересует человека с такой роскошной шевелюрой?

– Я подумал, что, может быть, недалеко то время, когда волосы начнут покидать меня.

– А – а.

– Да… – Олли пальцем показывает на стоящие в комнате латы.

– Как называется этот костюмчик?

– Ты имеешь в виду мои латы?

– Да. Когда ты их надеваешь? По какому случаю? Для чего?

– Никогда, никогда, конечно. Латы – это боевое снаряжение средневекового рыцаря. – Хочешь еще бренди?

– Моя мать, там, на ферме в Айдахо, провожая меня, напутствовала словами: «Сыночек, главное, осторожнее с выпивкой». Она, наверное, хотела сказать, чтобы я осторожнее с ней обращался и не проливал.

– Еще курвуазье, или – реми мартен?

– Две бутылки хеннесси пять звездочек в этот аквариум, пожалуйста.

– Интересно, откуда простой фермер из Айдахо знает названия коньяков?

– Наша ферма в Айдахо всегда была очень культурным местом. Отец играл на арфе, а мать аккомпанировала ему на духовых.

– На чем играл ты?

– Я – пустомелил, вроде как ты сейчас. Лестер вручает Олли рюмку с коньяком.

– Void! Фермер из Айдахо.

– Спасибо. Звонит телефон.

– У тебя телефон звонит, Лест.

– У меня есть кому отвечать. Телефон продолжает звонить.

– Кто-то пытается прорваться.

– Ты хочешь сказать – по проводам?

– Черри должен был объяснить тебе, что всякие подшучивания надо мной совершенно исключаются, потому что я… – его голос постепенно затихает, так как он уходит из комнаты.

Олли выходит на террасу. Небрежно отрывает цветок от растения в горшке и вставляет его себе в ширинку.

Звучит голос Лестера: «Не сегодня, Арти. Я весь завален работой, должен целиком посвятить себя – э – ночному – э – труду. Как твои экзамены по —? Три единицы? Ты шутишь! – Нервы подвели. Наверное. – Хорошо, мне надо посмотреть расписание моих встреч».

– Ты где, ты где, ты… – раздается голос Лестера в комнате, а потом на террасе.

– Гуляю по твоей террасе.

– У тебя бывают позывы к самоуничтожению?

– С чего ты взял?

– Взял что? Ах, да. Потому что – у меня бывают. У меня есть определенные предположения на этот счет. Послушай. Неподражаемая Дитрих, неподражаемая, как небо… Давай вернемся в комнату. Даже летом на террасе я дрожу от холода.

Они возвращаются в комнату. Лестер проводит рукой по спине Олли. Рука останавливается на ягодицах.

– Ммм. Совершенно классическая callipygean. Тебя учили в Айдахо, что это означает? Это означает узкие бедра с высокими, выдающимися ягодицами.

– Лест, ты вышел за рамки. Знаешь, что это означает?

– Да. – Извини. – А жаль! – опускает руку Лестер.

– Сколько ты платишь в месяц за эту квартиру?

– Ничего, это кооператив. Пластинка Дитрих кончается.

– Что ты сказал?

– Кооперативная квартира.

– Кооперативная – с кем?

– Поставить еще неподражаемую Дитрих? Идет к стереопроигрывателю и переворачивает пластинку.

– Ты летаешь, как голубь. Почему бы тебе не опуститься?

– Опуститься?

– Я имею в виду, присесть. Нам надо посидеть и поговорить о деле. Мы о нем еще не говорили.

– О деле я говорил с Черри.

– Дело надо обсуждать no – новой, так как теперь я видел твою квартирку.

– Да, но дело – это дело.

Лестер нервно проводит рукой по парику, и тот падает на пол.

– У тебя упали волосы.

– Я не лысый.

– Как и куриное яйцо.

– У меня на голове была небольшая экзема, и мне рекомендовали носить этот паричок до излечения. Дело уже идет на поправку.

– Моя цена – сто, Лест.

– Черри сказал – пятьдесят.

– Черри не видел твоей роскошной двухэтажной квартиры.

– Послушай ее, неподражаемую Дитрих.

– Ничего не имею против Дитрих. Ты хочешь меня за мою цену? Или мне уйти?

– Черри будет недоволен. Он не любит, когда его мальчики лезут в его дела.

– Позиция Черри меня мало интересует.

– Мне и в голову не приходило – платить сто долларов за -

– Не надо брать это в голову, надо просто платить.

– Могу я поинтересоваться, что у тебя за особые дарования, которые должны оплачиваться по такой цене?

– Моя особенность – в моей искалеченности.

– У тебя -

– Одна рука. У меня только одна рука, Лест.

– К счастью для тебя, я могу позволить себе удовлетворить твои требования.

– Лест, у меня одна рука.

– Дорогой мальчик, ты это уже говорил. Я вижу. Я разве не говорил это?

– Язык не отвалится, если повторить.

– Я одинокий человек

– У меня одна рука. У меня всего одна рука, Лест.

– Постарайся забыть об этом, Олли. Я ведь не думаю о своих волосах.

– До меня не сразу дошло, что клиентам нравятся увечья. Если они выше пояса.

– Ты очень красив.

– Когда я иду по улице и смотрю на витрины, то если я и сомневаюсь, сколько у меня рук, витрина возвращает меня к действительности. Я никогда не забываю об этом. Лест, когда я буду уходить, положи сто долларов туда, где я могу взять их, например, в мое пальто.

– А ты не уйдешь до -

– Нет. Только не до. Конечно, после.

– Мне кажется, ты не сможешь. Можешь положить их в свой карман сейчас.

– Спасибо. Увидишь, не сбегу. Но время в городах летит быстрее всего. Такое впечатление, что часы принимают декседрин и бензидрин. Скорость!

– Мне в голову только что пришла дикая идея. Оставайся со мной. Надолго.

– Лест, ты мне нравишься, но оставь эту идею.

– Непостоянство – требование цивилизации, по моим наблюдениям. Ляг на этот диван и позволь мне раздеть тебя, Олли.

– Даже с одной рукой я могу одеться и раздеться сам.

– Но раздевание тебя доставит мне удовольствие. Олли сбрасывает туфли, смотрит на Лестера, затем вытягивается на диване. Лестер становится на колени рядом с ним. Раздевание Олли напоминает церковную церемонию. Когда она завершена, Лестер наклоняется, чтобы поцеловать его.

– Лест, я не такой. Я уже три года – проститут, но еще ни разу не позволил мужчине поцеловать себя.

– Да, но.

– Не принимай на свой счет.

– Могу я коснуться твоих губ пальцем?

– Да, Лест…

Играет пластинка Дитрих.

– Музыка может быть пищей любви, но в этом случае любовь не нуждается в пище. О, она просто чудо. Неподражаемая Дитрих…

Олли садится, одетый.

– Бабушка. Ты можешь в это поверить?

– Я никогда не был с ней знаком.

– Феноменально.

– Мог бы ты налить мне полстаканчика – как ты называешь его?

– Снифтер. Я поставлю бутылку тебе между ног.

– Это поможет сохранить ковер. Пластинка Дитрих останавливается. Начинает петь исполнитель «кантри».

– Я слышал эту песню раньше.

Радио:

 
I took provisions with me,
Some for hunger, some for cold.
But I took nobody with me
Not a soul, no, not a soul.
Buildings seem much taller
When you're going from a town.
You see peculiar shadows
But don't let 'em bring you down.
If you had a buddy with you,
I mean one that's tried an' true,
I can tell you 'cause I know it,
Shadows wouldn't be so blue.
 

 
(Я припасов взял с собою,
И на холод, и на голод,
Но никого не взял с собою,
Злою ревностью уколот.
Город вырастает выше,
Если из него уходишь,
Гуще тени, острей крыши,
Не давай себя держать им!
Если рядом есть товарищ,
Верный друг, надежный парень,
Им не справиться с тобою
Уж кто-кто, а я то знаю…)
 

– Музыка кантри. Лест, поставь снова эту чудо – бабушку, ладно?

Когда Дитрих начинает петь, сцена растворяется.

Парк позади Главной публичной библиотеки в Нью-Йорке. Сумерки. Необычно пусто для этого часа жаркого летнего дня. Деревья кажутся изнуренными, скамейки – уставшими, фонтан, задуманный для украшения, представляет из себя яму с мусором: окурками, фантиками, бумажными тарелками со следами горчицы, кетчупа и жира.

Пожилой неухоженный мужчина, одетый с жалкими потугами на аккуратность и респектабельность. Он в изумлении ходит вокруг бассейна с мусором. Внезапно он останавливается, затем снова устремляется вперед, падает на колени. Вокруг люди, но они смотрят на него, не двигаясь.

Входит Олли и помогает пожилому человеку встать.

– В чем дело, папаша?

Старик смотрит на него, не видя его и не произнося ни слова.

– Все в порядке, а?

Старик качает головой, затем легонько кивает и идет вперед.

– Куда вы, папаша? Вы уверены, что знаете, куда идете?

Старик, пошарив в кармане, достает ключ от дешевого гостиничного номера.

– А, отель Риц. Только для мужчин. Ха! Риц! Папаша, отель Риц Только Для Мужчин находится вон там, куда я показываю. Видите? Видите?

Старик снова сначала качает головой, отрицая, затем – кивает, соглашаясь.

– Нет, папаша, вы не видите, пойдемте вместе, отведу вас в ваше стойло в этой чертовой конюшне. Когда мы будем на месте, папаша – я дам вам вот эти пять долларов, возьмите себе на прокат электрический вентилятор. Этого хватит, чтобы попользоваться им целую неделю. Поняли?

Старик снова сначала отрицает, потом кивает.

– Нет, не поняли. Папаша, у вас тепловой удар. Смотрите. ПЯТЬ ДОЛЛАРОВ! ВЕНТИЛЯТОР! Их дают здесь на прокат, я знаю, я жил здесь, пока не нашел работу в этом городе. Свет видите? Синие неоновые буквы на углу? РИЦ. Только для мужчин. Доллар пятьдесят. Давай, папаша, ты доберешься…

Старик качает головой, затем кивает с робкой улыбкой, поворачивается и идет в указанном направлении. Он не обращает внимания на желтый свет, который сменяется красным; завывание сирены, визг тормозов, крики людей. Старик на земле, но толпа скрывает несчастный случай.

– Попал под «скорую помощь», о Господи. Она его сбила, она его и заберет. Ну и папаша! Ну и город…

Слезы в потерянных глазах Олли; он резко смахивает их. Мужчина среднего возраста, с вороватым взглядом, останавливается рядом с ним.

– Ужасно, правда?

– Да, все, и вы в том числе…

Ухмыляется и идет к скамейке.

Звучит Голос рассказчика: «Здесь было столько их, увечных, подозрительных, давно уже не молодых, с их одиночеством и криком, застрявшим в глотках, немых, зажатых железной рукой фанатизма и закона. Невозможно воспроизвести все их голоса или разложить все их фото, как цыганскую колоду грязных поношенных карт, предсказывающих одно и то же будущее и им, и нашему молодому герою. Вы видели, как мальчик с неистовой горячностью защищает окруженную, постоянно штурмуемую крепость своей мужественности, своего мужества. Конечно, он должен знать, он должен понимать, испытав Бог знает сколько страха, да, страха, даже ужаса – что игру можно выиграть только тем способом, которым он играет уже столько времени – он должен немного сдаться, а потом немного еще, и еще, и еще, пока, наконец – но об этом он не может даже подумать, не испытав приступа тошноты… Решение? Ну… Конечно, в его жизни должно произойти еще одно крушение, после которого он не только не потеряет руку, но – ВЫИГРАЕТ! Ставка, на которую он играет, не сознавая этого – та, которую его друзья уже сорвали когда-то в туннеле – забвение! И вот сейчас наступило время, когда».—

Палуба экскурсионного парохода, плывущего вокруг Манхэттена. Звучит голос экскурсовода:

– Скоро перед вами откроется великолепный вид на самую знаменитую в мире статую, Статую Свободы, подаренную нашей стране правительством Франции в одна…

Олли и девушка дет под тридцать стоят невдалеке друг от друга у борта парохода. Не поворачивая головы, Олли оценивает девушку: «Не свинья. Определенно не свинья. Надо что-нибудь у нее спросить, например, нравится ли ей поездка». Подвигается поближе к девушке и говорит вслух:

– Вам нравится поездка?

– О да, очень. А вам?

– Да, вы знаете, хоть какой-то отдых от жары.

– Да, да, вы правы. Я в газете прочла сегодня утром, что люди просто падают в обморок на улицах.

– Да, некоторые из них и не выходят из обморока.

– Это называется тепловой удар.

– Ага. Вы, наверное, видели, как пожилые люди высовываются из окон, чтобы не задохнуться в своих квартирах.

– Вы здесь живете, или приезжий?

– Я здесь по делам. А вы здесь живете, или приезжая?

– Я – э – здесь работаю. На фирме «Уорлд Уайд Мовинг». Маленькая работа на большой фирме.

– Вы одна?

– В городе?

– На пароходе.

– Одна… чтобы бежать от жары, вы знаете…

– Могу я предложить вам выпить?

– Немного позже я бы выпила, сейчас нет. Мне хочется дождаться прекрасного вида на Статую Свободы.

– Да вот она, вон там. Она что-то меньше, чем я ожидал, и зеленая, как лягушка, но мне нравится то, что она символизирует. Свободу человека – девушки, конечно, тоже. Но сейчас свобода – это большой, большой секрет.

– Вы бы не могли – снять меня моим «Кодаком», чтобы я могла послать домой фотографию?

– Свобода лучше на открытке.

– Наверное, но -

– Для ваших родителей будет большей радостью видеть вас вместе с -

– Да, я именно это имела в виду. Ой, извините -

– Ничего, немного трудновато держать «Кодак» одной рукой и снимать одновременно, но я справлюсь. Повернитесь немного, ко мне лицом.

Он отходит от борта, пока она поворачивается. У нее трепетная улыбка. Он щелкает затвором.

– Вам удалось поймать и меня, и статую Свободы в -

– Да, в кадре будете и вы, и мисс Свобода, причем вы – не зеленая.

Он возвращается к борту. Она присоединяется к нему, но становится на расстоянии полуметра. Он сокращает это пространство между ними.

– По-моему, нет камеры лучше, чем этот старомодный «Кодак». Или…

– Что?

– Ничего. Проехали. По-моему, я совершал эту экскурсию уже раз пятьдесят.

– Вы в Нью-Йорке все лето?

– Все лето, осень, зиму и весну.

– О! Вы здесь работаете?

– Да. На кладбище.

– Извините, вы думаете, это честно – так прижиматься ко мне?

– Милая, тесные контакты на этом пароходике не могут повредить вам. Вы уже согласны выпить?

– Да, сейчас было бы здорово. Они идут в трюм пароходика…

Спальня девушки в доме рядом с трущобами. Свет – только от шкалы радиоприемника. Мы видим две фигуры на постели, и слышим, как девушка удовлетворенно вздыхает, тяжело дышит. Внезапно двумя этажами ниже слышится звон разбитого окна, свисток полицейского, разъяренные голоса людей. Воет сирена полицейского автомобиля. Голоса становятся дьявольскими.

– Что происходит?

– Буянят. Грабят.

В темной комнате Олли идет к окну.

– Второй раз на этой неделе. НЕ ВЫГЛЯДЫВАЙ! Он выглядывает.

– Я никогда ничего такого не видел.

– Только не высовывайся из окна. Они стреляют по головам.

– Если бы у мира был язык, именно так он бы кричал, да, так бы он орал.

Он высовывается немного из окна. Его лицо озаряется красной вспышкой выстрела из полицейского автомобиля. Вздрогнув, он сбивает с подоконника горшок с цветком.

– Мой цветок!

– Извини. Я куплю тебе завтра другой.

– ПОЖАЛУЙСТА, ПОЖАЛУЙСТА, вернись ко мне. Пуля попала в окно -

Пуля разбивает верхнее стекло окна. Девушка вскрикивает.

– Ладно, детка. Прочитаем об этом завтра, а сейчас давай забудем это.

– Мне кажется, они – они – уезжают!

– Иди ко мне. Дай я обниму тебя – хотя бы одной рукой. Банда уехала. Вдвоем нам нечего бояться. Она всхлипывает.

– Тише, тише. Я спою тебе песенку. Если будешь плакать, не услышишь.

– Спой. Я буду слушать.

– «Fly away. Fly away and stay away, Sweet Kentucky Baby Babe», – Олли поет «Kentucky Babe». – Завтра я пойду в цветочный магазин и куплю тебе новую герань – даже две. Три!

– Цветок, с которым ты сжился, к которому привык, он как будто говорит с тобой, когда входишь в комнату.

– Новый цветок заговорит с тобой очень скоро. Смотри, как стало спокойно. Если не считать твоего плача. Ложись поближе ко мне.

– Мне было так стыдно вести тебя в это гетто, и…

– С тобой я забыл все, чего стыдился, а мне есть чего стыдиться. Пусти мой язык в твой ротик, и ты перестанешь плакать.

Олли выходит из дома с меблированными комнатами. Туманное, призрачное утро, все вокруг напоминает о насилии, разбитые стекла блестят в раннем утреннем свете. Он идет, и стекла хрустят под его ногами.

– Хорошо, что на мне ботинки – какая чудная девушка – в жизни не было более счастливой ночи, – размышляет вслух Олли.

Он выходит на перекресток посредине улицы. Озирается, чтобы сориентироваться, и все вокруг него – все бесчисленные осколки разбитого стекла – отражают солнце в разгорающемся свете утра. Он пожимает плечами и идет в направлении, которое знает не лучше, чем любое другое. Остаются разбитые стекла, разгорающиеся все ярче.

Интерьер квартиры. В ней двое: Олли и мазохист по имени Клод. Ночь.

– Никогда не видел столько шлемов сразу, – говорит Олли.

– Целых пятнадцать штук

– У тебя бзик на военной тематике?

– Не могу дождаться семи – должны принести еще один.

– С убитого вчера?

– Наш мир не безгрешен. Его надо перевоспитывать.

– Давай перейдем к делу. Все, что я делаю – лежу на кровати лицом кверху. Цена – сотня.

– Тебе не надо ложиться.

– Тогда почему ты меня вызвал?

– Открой вон тот шкаф.

– Зачем? Что там?

– Ничего опасного для тебя.

– Я и не боюсь.

Подходит к шкафу и открывает его. Шкаф набит униформами – военными, полицейскими, пожарных, некоторые из них – кожаные, а также ремнями, плетками, в т. ч. с металлическими нашлепками.

– Я грешен. Меня надо перевоспитывать, – падает на колени Клод.

– Жаль. Очень трогательно. Я вижу, что надо заниматься твоим воспитанием, но меня уволь. Ты и так занял у меня слишком много времени. Мою цену ты знаешь. Плату я хочу получить немедленно, чтобы вернуться к Черри.

– Меня еще не перевоспитали. Я очень плохой мальчик.

– Достань сейчас. Сотню.

– Я никогда не плачу, пока не закончится мое перевоспитание. Черри знает об этом.

Олли берет его за воротник Клод кричит «Ааааа» с нотками удовольствия. Он хлопает руками, как крыльями. Олли вытаскивает его бумажник и идет к двери.

– Уже перевоспитался?

– Можешь забрать деньги, все, что там есть, только отдай бумажник, там – адреса!

– Я беру только стоимость – отвращения!

– Брось бумажник в меня, мне в лицо, ударь меня!

– Найдешь себе другого воспитателя, – Олли роняет бумажник на пол.

«Контора» Черри. Ночь. Мальчики играют в покер, Олли смотрит на Черри с выражением ярости, смешанной с отвращением. Телефон, конечно, звонит. Черри, пьяный, отвечает.

– Так Вы хотите Олли. Когда? Немедленно. Хорошо, он здесь. Готов выехать. Пока.

– Черри? – спрашивает Олли.

– Да?

– Ты нуждаешься в перевоспитании, Черри.

Встает и наносит Черри серию пощечин, все сильнее и сильнее. С каждой пощечиной Черри вздыхает. Мальчики, играющие в покер, не обращают никакого внимания.

Туман.

Голос рассказчика: «Лето и осень, зима и весна, время бежит и бежит…»

Ночь. Автобус. На нем спереди написано: «PATHFINDER». Немного ниже – «LOS ANGELES». В автобусе – Олли и молодой солдат. Олли пьет из горлышка бутылки. Он предлагает ее солдату.

– Спасибо.

– Люблю автобусы дальнего следования. Люди спят, дети плачут. Только начинаешь дремать, как водитель орет: «Остановка на десять минут».

– Остановка на десять минут! – громкий голос водителя.

Заспанные пассажиры выходят из автобуса. Последним появляется Олли. Идет к автобусной станции.

Олли и солдат пьют кофе за угловым столиком.

– Ты зачем едешь в Лос – Анджелес?

– У меня есть рекомендательное письмо к одному кинопродюсеру. Ему нужны однорукие.

– Для чего? – Он снимает кино про войну.

– О – о… – бессознательно гладит себя по правой руке солдат. – Извини. Наверное, это было бестактно.

Тень падает на стойку позади Олли. Раздается голос:

– Повернись-ка, парень.

– Да?

– Это он. Надевайте наручники, – другой голос.

Олли выходит с автобусной станции между двумя детективами. Наручниками он прикован к одному из них. Его лицо ничего не выражает. Слышен лай койотов.

– Первый раз слышу койота в жизни, а не в кино…

– Нам достался спокойный, – говорит один детектив.

– Спокойный, спокойный, а взорваться может, – отвечает второй.

– Мы поедем на автобусе? – спрашивает Олли.

– Мы отвезем тебя в Альбукерк. Оттуда полетишь самолетом, – отвечает первый детектив.

– Мне предлагаются роскошные транспортные средства…

Полицейский участок

Голос рассказчика: «Да, он не сделал ни одной попытки уклониться от их вопросов. Ему дали полбокала виски, чтобы развязать язык, а он нарисовал полную картину преступления, совершенного им три года назад».

– Это еще не все, – говорит Олли.

– Фильм не был снят до конца?

– Нет, сэр. Потом люди стали покидать корабль.

– Гости —?

– Да, его гости. Я сказал: «Я хочу на ленч». На берегу должен был состояться ленч. Тот, кто снимал фильм, подошел ко мне и сказал: «Ты останешься. Получишь на сто долларов больше». Мне кажется, я уже тогда знал, что если останусь на яхте, убью этого человека, у меня было предчувствие, что если я останусь, я его убью.

– Преднамеренное убийство.

– Я знал, что если меня оставят с ним, он пожалеет…

Зал суда. Олли ведут по коридору. За ним – зрители и газетчики.

Голос рассказчика: «Все повернулось против него в зале суда. Хотел ли он этого? Его показания, если их можно так назвать, были на самом деле точным отчетом о событиях, разыгравшихся на яхте, и ничуть не повредили престижу вечеринки, которая происходила в тот вечер на яхте.

Олли в окружении целой толпы выходит из здания суда и спускается по ступеням. Его сажают в полицейскую машину и увозят».

Голос рассказчика: «Они все заявили, что ничего необычного на яхте не происходило, что девушку, которую снимали в порнофильме, найти нельзя, и что вообще гости ничего не помнят о ее присутствии».

Олли заводят в камеру и запирают в ней. Камера – «птичья клетка» для смертников – окон нет, под потолком единственная голая никогда не выключаемая лампочка.

Голос рассказчика: «Защита Олли – если ее можно назвать защитой – оказалась особенно беспомощной, когда он заявил, что с мертвого тела взял бумажник с несколькими сотнями долларов. Ему это гарантировало приговор – электрический стул».

Тюремная камера. Тюремщик останавливается у камеры Олли и передает ему толстую пачку писем.

– Для вас письма.

Олли берет письма, изображая безразличие, которого на самом деле не испытывает.

– Я бывал во многих местах, и везде у меня были друзья…