Текст книги "Сон над бездной"

Автор книги: Татьяна Степанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 8
ПРИНЦЕССА-СКРИПАЧКА

После двух часов непрерывных занятий спина деревенеет, плечи наливаются свинцовой тяжестью, однако надо продолжать играть. Если прерваться, усталость окончательно победит тебя, слабость и боль в теле сломят твой дух. Надо продолжать заниматься, играть упражнения на беглость пальцев, следуя заданному ритму, оттачивать виртуозность техники исполнения. И очень скоро, как в марафоне, у тебя откроется второе дыхание. Воля и дух заставят тело, презрев усталость, снова стать послушным, покорным придатком смычка и скрипки в твоих руках.

Заниматься игрой на скрипке по четыре-пять часов в день – этого ведь совсем недостаточно, чтобы ну хоть немного приблизиться к идеалу. Для девушки в девятнадцать лет идеал вообще многое значит. Только вот одни избирают в качестве своего идеала Киру Найтли, Кейт Мосс или Кристину Агилеру, а ты – китайскую принцессу смычка Ванессу Мей, которая играет на скрипке так, что у тебя от восторга и зависти захватывает дух.

Сколько помнила себя Маша Шерлинг – дочь Павла Арсеньевича и Лидии Антоновны, она всегда играла на скрипке. В пять лет мать пригласила ей учителя игры на рояле. Но рояль маленькую Машу напугал своей громоздкостью и громким бравурным звуком. Словно черный лакированный дракон, открывал он свой зев, обнажая белые зубы – клавиши, и внутри у него все гудело, грохотало. Деревянные молоточки били по стальным струнам в его душной утробе, и казалось – только положи руки ему в пасть, только коснись зубов-клавиш, сразу и съест тебя этот злой и черный дракон-рояль.

Разочарованная, но не сдавшаяся Лидия Антоновна повела Машу в музыкальную школу и там, в кабинете директора, и решилась ее дальнейшая судьба. Перед глазами пятилетней Маши, точно волшебный сундучок, открылся кожаный футляр, в котором лежала «восьмушка» – маленькая скрипка, на которой начинали играть в детстве все будущие гении и виртуозы. Скрипка была похожа на игрушку, на вычурную деревянную фигурку и одновременно на преданного друга. Очарованная новизной впечатления, Маша коснулась ее грифа, хрупких полосатых дек, ущипнула струны – скрипочка так и просилась в руки. В крышке футляра в специальном гнездышке был укреплен маленький смычок. Тут же лежала алая бархатная подушечка на лентах – подвязывать на шею в качестве подставки. Эта подушечка, черный гриф, смычок – палочка с белым конским волосом – и решили все дело. Маленькая Маша Шерлинг объявила громко и внятно, что хочет заниматься только вот на этой «деревянной куколке с черными ушками», что лежит в футляре-кроватке, на алой подушечке, прикрытая байковым одеяльцем-чехлом.

– Это не куколка, это скрипка, девочка, а черные ушки – это колки, чтобы ее настраивать, – сказали Маше добрые строгие тети – музыкальные педагоги. – Всему этому ты скоро научишься.

В той музыкальной школе Маша проучилась три года, а затем ее перевели в музыкальную школу для особо одаренных детей. Отец, кроме этого, нанял ей частного преподавателя из консерватории. Маша несколько раз участвовала в детских музыкальных конкурсах и завоевывала на них призы. На самый престижный – Венский – она не попала по причине болезни. Во время важного отборочного тура ее буквально свалил с ног жестокий грипп. И мать Лидия Антоновна категорически запретила ей играть перед комиссией с температурой.

Вообще с годами отношение родителей к занятиям дочери музыкой менялось. «Ты что же, действительно решила посвятить себя скрипке целиком?» – осторожно спрашивал ее порой отец. Маша отвечала: «Да, папа, я так решила». Он вздыхал, качал головой. Маша знала – родители из всех профессий на свете самой престижной и хлебной считали профессию юриста. В свое время (в семье об этом ходило так много рассказов) отец даже отказался ради юриспруденции от церковной карьеры. Но навязывать своего мнения Маше он не желал – оплачивал ее занятия у известнейших консерваторских педагогов, был готов оплачивать и двухгодичный мастер-класс в Мюнхене, куда Маша должна была отправиться на учебу этой осенью.

Он вообще был хороший, добрый отец. Очень добрый.

Во время занятий у Маши было железное правило – не отвлекаться ни на какие внешние раздражители, особенно на телефонные звонки по мобильному. Их она просто игнорировала. Но этот – настойчивый и тревожный – услышала. Мелодия звонка была папина. Отец звонил из Праги.

– Машенька, это я, здравствуй, моя хорошая, – голос его был какой-то иной, не такой бодро-оптимистичный, как обычно.

– Пап, привет!

– Занимаешься?

– Занимаюсь.

– Прости, что помешал. А где мама? Я звоню ей, что-то она не отвечает.

– Она в столовой была, сейчас посмотрю.

Маша положила смычок, вышла из своей комнаты, где обычно занималась, спустилась по лестнице на первый этаж. Заглянула в столовую. Понятно, отчего отец волнуется. Тот недавний случай, когда маме стало плохо в ванной и пришлось ломать дверь и вызывать «Скорую» (Павел Шерлинг со всеми возможными предосторожностями постарался скрыть от дочери то, что это была попытка самоубийства). Маша об этом не знала, но о самочувствии матери все равно беспокоилась. Лидия Антоновна сидела в столовой, разговаривала о чем-то с домработницей.

– Пап, она с Аллой говорит, передать ей трубку? – спросила Маша.

– Нет-нет, подожди. У меня к тебе серьезный разговор, ты сама где сейчас: в столовой или в коридоре? Вернись, пожалуйста, к себе, ладно? – голос отца дрогнул.

– Я на лестнице, а в чем дело? Ты не хочешь, чтобы мама слышала?

– Да, то есть нет… нет, конечно же… У меня к тебе большая просьба, Машенька. Если мама вдруг скажет тебе, что вы сегодня вечером улетаете, ты не соглашайся, не позволяй ей.

– А куда мы должны с ней улетать? – Маша от неожиданности даже растерялась. – Пап, ты что? Это она тебе сказала?

– Да, но…

– А мне она ничего не говорила. Куда мы летим?

– В гости к Андрею Богдановичу и его семье, в горы, – голос отца снова дрогнул. – Помнишь, как он говорил, что обустраивает в Карпатах отель на территории старинного замка?

– Замка? Помню. А что и… Богдан там будет? – тихо спросила Маша.

Богданом звали сына Андрея Богдановича Лесюка. Он был старше Маши, ему было двадцать пять лет. Последний раз они виделись с ним на прошлое Рождество в Лондоне.

– Маша, ты слышала, о чем я тебя попросил? Если мама скажет, что вы едете к Андрею Богдановичу и его семье в гости, ты откажешься, сделаешь все, чтобы вы не поехали. Скажешь, что тебе надо заниматься. Скажешь, что ты не хочешь ехать в эти Карпаты, что у тебя другие планы. Ты пойми, наша мама нездорова, она еще не совсем оправилась от того приступа. Ей вредно куда-то ехать сейчас. Вреден авиаперелет, – голос Павла Арсеньевича дрожал все сильнее. – Я пытался ей все это объяснить, как-то урезонить ее, но она меня не слушает. Телефон вон свой отключила. Маша, ты уже взрослая, ты должна понять меня.

– Папа, я… да ты не волнуйся так. Я постараюсь. Мне и правда надо заниматься.

– Я очень надеюсь на тебя. Если что, звони мне немедленно.

Какой странный звонок… Маша ничего не понимала. Настроение заниматься было порушено окончательно. Она закрыла скрипку в футляр и хотела было отправиться в столовую за разъяснениями. Но Лидия Антоновна заглянула к дочери сама:

– Как дела, принцесса? Как настроение?

Голос и у нее был иной, не прежний. Маша заметила, что после того приступа в ванной и поведение ее матери, ее обращение с домашними стало иным. Она словно бы каждый раз принуждала себя быть прежней, но у нее не выходило. Отсюда и этот делано веселый тон, эта нервная заискивающая улыбка. Маша любила мать, часто искренне ею восхищалась. Но сейчас восхищаться было нечем. Какая-то фальшь витала в самом воздухе их дома.

– Как настроение? Славное? – повторила Лидия Антоновна. – А знаешь что, котенок, я придумала? Не устроить ли нам с тобой самим себе маленький праздник? Помнишь, Андрей Богданович рассказывал про свой карпатский отель? Они едут туда всей семьей на несколько дней. Кстати, и Богдан туда тоже собирался. Он тебе не звонил, котенок?

– Нет, он мне давно не звонил, мама.

– Да, я забыла, Олеся говорила мне – он отдыхал с друзьями на Ибице.

Олеся Михайловна была матерью Богдана и женой Андрея Богдановича Лесюка.

– Туда и Шагарины приедут из Праги. Ты, наверное, слышала, отец тебе говорил… Петр Петрович был серьезно болен, почти при смерти, врачи потеряли надежду, но сейчас, к счастью, все обошлось. – Лидия Антоновна кашлянула, словно у нее внезапно запершило в горле. – Он жив. Самое главное – он жив. Они тоже будут там – его жена, Илюша… Я подумала, котенок, тебе надо отдохнуть. Ты совсем прозрачная от своих занятий стала. Да и со мной тут было тоже… Так я вас всех тут напугала, – она глянула на дочь. – Так что отдых необходим. Я заказала нам с тобой первый класс на ночной рейс до Киева, а туда Андрей Богданович пришлет за нами свой самолет.

– Мы что, сегодня летим?!

– Ну конечно! А завтра будем уже в горах, ты только представь себе – чистый воздух, тишина. Разве не здорово я придумала?

– Но мы же все – я, ты и папа – собирались в конце месяца на Корсику в море купаться!

– Да остров от нас не уйдет, это само собой. А это просто экспромт, сюрприз, маленький уик-энд.

– Нет, мама, я не могу, – твердо сказала Маша, помня просьбу отца. – Это невозможно.

– Но почему?

– Мне надо заниматься.

– Но заниматься ты можешь и там. Там первоклассный комфортабельный отель, у тебя будет место для занятий.

– Нет, – Маша покачала головой.

– Принцесса, ты не знаешь, от чего отказываешься, – Лидия Антоновна нервно улыбнулась. – Ну я прошу тебя, котенок, доставь маме радость.

Тон был фальшивый. А в глазах Лидии Антоновны была мольба. Маше стало как-то не по себе. Что происходит? Этот странный звонок отца из Праги. Теперь эта неожиданная новость – «вечером летим к Лесюкам». Что они оба от нее хотят?

– Мама, я не могу.

– Не можешь или не хочешь?

– Хочу, конечно, но…

– Тогда никаких разговоров больше. – Лидия Антоновна подошла к дочери и порывисто обняла ее, целуя в волосы. – Собирайся. Такси за нами приедет в восемь вечера. Богдан будет там, – шепнула она. – Он не даст тебе скучать.

Маша осторожно высвободилась из ее объятий. Она едва не ответила матери, что вот эта последняя фраза – это тоже фальшь, жуткая фальшь, запрещенный прием.

Лидия Антоновна покинула комнату дочери. В воздухе все еще витал аромат ее духов – «Коко Шанель». Маша растерянно смотрела перед собой. Неужели они действительно вечером летят в Киев? А оттуда в какой-то карпатский замок. Надо собираться… А как же отец? Она не выполнила его просьбы. Но что она могла сделать?

Самое простое было – взять инструмент и снова начать упрямо играть упражнения и гаммы. Она погладила футляр. Интересно, как она выглядит, когда играет на скрипке? У некоторых скрипачек просто зверское выражение лица от усилий. А какое лицо у нее? Богдан видел ее на сцене. Но ничего не сказал. Совсем ничего. Значит ли это, что она ему категорически не понравилась в роли новоиспеченной Ванессы Мей? Или все дело в его полном неприятии классической музыки?

Телефон пискнул – пришла SMS. Маша схватила телефон – а вдруг?! Ведь бывает – ты подумала о человеке… Вот так подумала, а он на том краю земли в чужом городе, в другой стране тоже вспомнил о тебе. И прислал весточку. Кто сказал, что чудес на свете не бывает?

Номер Богдана Лесюка она помнила наизусть. Но на дисплее телефона высветился совсем другой номер. Маша даже не поняла сначала, кто это. Потом увидела подпись «Илья». Это мог быть только Илья Шагарин, четырнадцатилетний сын Петра Петровича, у которого работал отец. Чудной такой, неуклюжий, но, впрочем, весьма забавный толстый мальчишка, с которым она познакомилась в прошлом году и который часто присылал ей по электронной почте из Лондона, из Женевы, а потом из Праги смешные письма и разные приколы. Он еще не вышел из детства. Когда вам уже девятнадцать лет, все четырнадцатилетние кажутся сущими младенцами… Хоббитами-невысокликами.

Маша бегло прочла SMS, не понимая его смысла. Потом прочла снова, и еще раз снова. Илья Шагарин написал: «Отец умер. А теперь он жив. Помоги. Мне очень страшно».

Глава 9
«КАРПАТСКАЯ СКАЗКА»

Полет прошел относительно нормально. Что называется, в штатном режиме. Сергей Мещерский готовился к худшему, а все совершилось быстро, цивильно и даже без привычной российской суеты и бестолочи, сопровождающей всякие сборы. Самолет, ожидавший их на аэродроме в Мельнике, оказался новеньким евроджетом класса люкс, точной копией бизнес-лайнера, на котором по миру путешествовал председатель Евросоюза, – до умопомрачения комфортабельным внутри. В полночь из Праги на аэродром прибыла вереница машин – специально заказанная по такому случаю «перевозка» и два лимузина представительского класса. Елену Андреевну и Илью сопровождали Павел Шерлинг и водитель Анджей, остальные – человек семь – были нанятая в клинике медицинская обслуга. Профессор Самойлов на аэродром не приехал, остался в Праге. Санитары выкатили из «перевозки» инвалидное кресло и по специальному трапу подняли его на борт. В кресле сидел прикрытый клетчатым пледом Петр Петрович Шагарин. В свете ночных прожекторов он (Мещерский и Кравченко наблюдали посадку уже из самолета) выглядел обычным больным.

Шагарина разместили в салоне рядом с кабиной пилота. Вход в салон закрывали пластиковые раздвижные двери.

– Ребята, огромное спасибо. – Елена Андреевна, удовлетворенная тем, как все было подготовлено на аэродроме, обратилась к Кравченко и Мещерскому уже вполне по-свойски, без церемоний. – Илюшу возьмите в свою компанию, – она подтолкнула к ним сына. – Пусть с вами сидит здесь, а я буду там с Петром Петровичем.

Илья сел в кресло возле иллюминатора. Он не сводил напряженного взгляда с пластиковых дверей, скрывавших инвалидное кресло и отца, окруженного санитарами и медсестрами.

Взревели двигатели. Самолет пошел на взлет.

– Через полчаса будем уже на границе, – объявил Павел Шерлинг. Он читал «Форбс», но поверх него тоже все время смотрел на закрытые двери салона.

– Ты чего такой? – спросил Кравченко Илью. – Тебя, часом, не укачивает?

– Нет, я привык летать, – мальчик опустил глаза.

– Всякое, Илья, в жизни бывает, – Кравченко вздохнул. – Готовить себя к разному надо. Вон на войне, рассказывают, случаи были. Похожие.

– Похожие?

– Ну да, контузило бойца, посчитали его мертвым. Хоронить уж хотели. А он очнулся. Глаза открыл. А некоторых вообще в морг отправляли. Они там уже, в общем, просыпались, очухавшись. А бывает проще, напьется какой-нибудь до посинения…

– Вадим, ты это… ты про это потом как-нибудь расскажешь, после, – оборвал его Мещерский, заметив, как действует эта неуклюжая сага на Шагарина-младшего. – Илюш, налить тебе минералки?

– Сережа, дайте, пожалуйста, нам сюда минеральной воды. – Из салона, отодвинув створку двери, высунулась Елена Андреевна. – Тут у нас с газом, а Пете сейчас с газом нельзя.

Застигнутый врасплох Мещерский поднялся с кресла, забрал бутылку. Двери салона Елена Андреевна оставила открытыми, надо было войти туда.

– Ну что же вы, Сережа, смелее.

– Вот, пожалуйста, Елена Андреевна, – он отдал бутылку. А смотрел мимо нее на ее мужа, сидевшего в инвалидном кресле – спиной к иллюминатору, лицом к дверям. Петр Петрович Шагарин был от него на расстоянии вытянутой руки. Мещерский снова почувствовал противную дрожь внутри. Этот человек… Он и правда жив. Он жив! И там, в том подвале, он тоже был жив. Только спал летаргическим сном. А сейчас он не спит, хоть глаза его и закрыты. Он дышит – грудь его вздымается под клетчатым пледом. Руки покоятся на подлокотниках кресла. Лысина блестит. Щеки небриты. Он еще не успел побриться после…

– Простите… молодой человек… я напугал вас.

Мещерский вздрогнул. Голос Шагарина прежде он слышал только по телевизору. Шагарин давал интервью в оные времена часто, но делать этого красиво не умел – говорил сбивчиво, шепеляво, порой с излишней горячностью. Он слишком торопился высказаться, и голос его то и дело срывался этакой свистящей фистулой. Но сейчас голос его был другим.

– Я не хотел… никого пугать… простите.

Темные запавшие глаза. Расширенные зрачки (от лекарств, возможно?). Мещерский попятился из салона.

– Ничего, я сам виноват, – пробормотал он.

Стюардесса (в евроджете класса люкс была и она – прекрасная и невозмутимая) на ломаном русском попросила всех вернуться на свои места и пристегнуть ремни. Самолет уже шел на посадку.

Высадка, выгрузка прошла споро и деловито. Прямо на аэродром (маленький, частный, всего в две взлетные полосы) подогнали машины – два черных внедорожника. Елена Андреевна разместилась вместе с мужем, двумя санитарами и медсестрой в «Мерседесе», Шерлинг с остальной обслугой сел в другой «Мерседес». Кравченко, Мещерский и Илья сели в джип. За руль сел водитель Анджей.

– Я здешней дороги не знаю, панове, – признался он.

Но дорога со словацкого приграничного аэродрома к словацко-украинской границе была только одна – в ночи мелькнули огни какого-то городишки, потом начался подъем в гору. Проехали не более десяти километров, и в свете прожекторов замаячил погранично-пропускной пункт.

– Это что за место, Вадик? – спросил Мещерский.

– Кажется, Перечин, как и раньше планировалось, на момент похорон. – Кравченко выпрыгнул из джипа. – Глянь, сколько автобусов и машин с той стороны. Утра бедолаги дожидаются. Ночью их здесь в Европы не пропускают.

– А нас-то пропустят?

– А мы, Серега, из Европ назад домой пилим. Через незалежную нах хаус. Готовь паспорта.

Надеялись пройти паспортный контроль быстро, но граница есть граница. Пришлось прилично подождать. Со словацкими пограничниками все дела вел Павел Шерлинг. Снова куда-то звонил по спутниковому телефону, заметно нервничая.

– Сейчас возьмут они и тормознут Шагарина по запросу Интерпола, – шепнул приятелю Мещерский. – А что, думаешь, этим словакам слабо?

Кравченко только плечами пожал, что, наверное, означало – Шагарин с воза, кобыле легче. Полетим в Прагу назад, а оттуда в Москву. Но насчет Интерпола вопросов не возникло. Паспорта вернули, все снова рассредоточились по машинам, поднялся полосатый шлагбаум, и кортеж тронулся. Проехали десять метров – стоп. Украинская граница.

– Здоровеньки булы. – Кравченко снова вышел из джипа.

– Опять готовить паспорта? – спросил Мещерский.

– Лена, Леночка! Елена Андревна! Любiнька моя! С приiздом! Я здесь, я вас давно жду. Как долетели? Пал Арсеньич, и ты тут? – из темноты, ватным одеялом окутывающей украинский пограничный пункт, в свет фонарей выскочил грузный здоровяк в синем костюме явно от «Черрутти». Он нелепо размахивал руками – было видно, адски волновался. На вид ему было лет под шестьдесят. У него были седые волосы ежиком, пухлые щеки, коричневый загар – «мальдивский», как хвалился он всем с гордостью, толстая золотая цепь на шее и роскошный золотой «Ролекс», носимый по новой, явно московской, а не киевской моде на правом запястье. Вещал он басом, гулко, как из бочки. Обычно с друзьями, гостями, компаньонами или посторонними вел он себя солидно и вальяжно, сообразно возрасту и занимаемому положению, но сейчас от вальяжности и солидности не осталось и следа – все поглотило лихорадочное волнение. Таким Кравченко и Мещерский впервые и увидели Андрея Богдановича Лесюка – того самого, про которого было столько разговоров.

Он тяжелой рысью подбежал к Елене Андреевне – санитары начали уже выгружать из «Мерседеса» инвалидное кресло Шагарина.

– Петя, Петр, ты?! Живой?! Хосссподи боже, какое счастье! Хосссподи, благодарю тебя, вседержитель милостивый, что не дал уйти от нас такому человеку… такому человеку, хосссподи!! – под изумленными взглядами украинских стражей границы Лесюк перекрестился истово, по-православному. – Я как узнал сначала, сам чуть не умер. Места не находил с горя. Потом эта весть… как обухом по голове. Ну, врачи, ну, подлецы, негодяи, мерзавцы – это ж надо – живого человека и в покойники! Лена, ты просто молодец. Дай я тебя рассцелую… от всех нас рассцелую, за то, что мужа отстояла, не дала угробить!

– Андрей Богданыч, дорогой, погоди, я с ног валюсь. – Елена Андреевна, смятая его могучим напором, только отмахивалась. – Мы тут еще погранконтроль не прошли.

– Да тут один момент. – Лесюк нетерпеливо кивнул пограничникам. – Хлопцы, поживей, поживей поворачивайтесь, нам еще ехать далеко, а тут – видите, человек больной.

Со своими земляками-пограничниками говорил он как совершеннейший барин и к тому же по-русски. И всех подгонял, торопил:

– Сколько народу-то с тобой, Лена. Ничего, всех разместим. Отель у меня первоклассный, венским не уступит, Павел вон видел, не даст соврать, довольны останетесь. Ну, готово? Бумаги в порядке? Тогда по машинам. Петя, я тебе такие новости дорогой расскажу, – он согнулся над креслом Шагарина, гудя ему прямо в ухо. – На последнем заседании Рады-то Верховной эти-то, ну, ты себе просто не представляешь…

– Андрей Богданович, потом со всеми новостями, хорошо? – взмолилась Елена Андреевна.

– Все, все, уразумел, молчок, – Лесюк всплеснул руками. – Сначала отдых, эта, как ее… релаксация по полной. Ничего, Петя, не из таких передряг с тобой, дорогой, выходили. Отдохнешь, здоровье поправишь, воздухом нашим карпатским подышишь. А потом мы всем с тобой еще покажем, как Хрущ говаривал, кузькину мамашу. Да, забыл сказать – мои-то все уж тут как тут. Как узнали, что все с тобой обошлось, что все благополучно, все и приехали – и Олеся моя, и Злата. И Богдан примчался. Возмужал он очень за этот год. Женить надо, а то совсем избалуется, от рук отобьется. А что-то я Илюшку вашего не вижу, он-то где?

– Он в другой машине, с охранниками, которых нам Чугунов Василий Васильевич прислал, – сказала Елена Андреевна.

Сели и поехали. Мещерский смотрел в темноту. Ночь. Она еще не закончилась, а они уже и в Карпатах. Рядом сидел Кравченко – сидел тихо, боясь пошевелиться лишний раз. На его плече, доверчиво привалившись, спал Илья Шагарин. Спал, совсем по-детски сладко посапывая. А прежде, между прочим, ничего такого он, Мещерский, за приятелем не замечал, никакой такой особой приязни к деткам-конфеткам, к подрастающему поколению. Мещерский подумал о Кате. Что бы, интересно, сказала она, увидев своего мужа вот таким? Из Вадьки когда-нибудь выйдет отличный отец. Наверное. Возможно…

Машина Лесюка – черный сияющий «Лендкрузер» – замыкала их кортеж, мчавшийся на большой скорости по шоссе. Потом дорога круто свернула на юг и пошла в гору. Скорость пришлось сбросить. Внезапно справа в темноте где-то далеко внизу мелькнули огни – тот самый пограничный пункт, над которым они поднялись по горному серпантину.

Водитель Анджей сквозь зубы ругался по-польски – впереди во тьме было не видно ни зги, мигали только алые габариты идущих впереди «Мерседесов».

Темнота угнетала – в незнакомом месте в глухой ночной час свет самого плохонького дорожного фонаря был необходим, как маяк в открытом море. Внезапно в свете фар под колесами метнулась какая-то тень, уши резанул придушенный визг. Анджей резко испуганно крутанул руль, нажал на тормоз.

– Кажется, зайца расплющили, – похоронно констатировал Кравченко. – Хладнокровнее, пан Анджей, а то так и в пропасть улетим всей компашкой.

– Заяц на пути – худая примета, – заметил Анджей после долгой паузы. – С детства я знать, у нас на хуторе все так говорить. Очень худая, к беде.

И внезапно – это было точно во сне – из тьмы возникли, ослепив, разноцветные огни. Мигающая неоновая реклама.

– Что это было, Вадик? – воскликнул Мещерский.

– Всего-навсего придорожный ресторан.

– Ресторан? Здесь?!

– Чего ты орешь, парень спит. А почему бы здесь не быть ресторану? Называется, насколько я успел прочесть, «Карпатская сказка» или что-то вроде того. Язык надо здешний малость подучить. – Кравченко повел шеей, которая от неподвижной позы затекла. – Что с тобой, Серега? Очнись. Мы ж не в Папуа-Новой Гвинее. Мы ж на горном карпатском курорте как-никак.

Мещерский снова прилип к окну – секунду назад там, за стеклом джипа, был ресторан, и снова тьма, тьма, тьма. Ни луны, ни звезд, ни электрического освещения. Неужели такие черные ночи здесь, в горах, всегда? Черные ночи, как черные очи… Он закрыл глаза. Куда нас несет, мама миа? Зачем? Куда мы мчимся по этому нескончаемому горному серпантину?

Сон снизошел нежданно и тихо. Спал Мещерский совсем недолго, а когда открыл глаза, уже светало. Темноту растворил, разбавил мглистый зеленоватый сумрак, в котором уже можно было различить и ленту узкой дороги, и горный склон, поросший лесом, и покосившийся дорожный указатель, и бензоколонку – там, впереди.

Проплыла мимо деревенька – серые хатки на горе под черепичными крышами. Пирамидальные тополя. На верхушке высокого сухого дерева – гнездо аиста, точно копна. Потом дорога снова взяла круто вверх, горы расступились, и Мещерский увидел небо – оно было серо-зеленым. На востоке уже розовым, как неспелый арбуз.

– Смотри, по-моему, нам туда, – шепнул Кравченко.

Водитель Анджей сбавил скорость – дорога снова поползла круто вверх, опустил в джипе стекла – в салон ворвался прохладный утренний ветерок. Мещерский высунулся в окно. Впереди на вершине горы он увидел нагромождение каких-то строений. На фоне мглистого сумрака смутно вырисовывались толстые, вросшие в горную породу стены – уступами в несколько ярусов, а за ними, точнее, над ними нависала, господствуя над горной вершиной, крепость, увенчанная тяжеловесной сторожевой башней. Мещерский понял, что видит знаменитый Нивецкий замок, тот самый, о котором прежде только читал в путеводителях по Закарпатской Украине.

Они подъезжали к замку южной дорогой. Вереница черных иномарок со стороны смотрелась странно и нелепо на фоне спящих гор и этих древних стен.

– Вообще-то смахивает на тюрьму, – простодушно поделился своим первым впечатлением Кравченко.

– А тут когда-то и была австро-венгерская тюрьма. – Мещерский хранил в своей памяти кое-какие почерпнутые из путеводителя сведения про Нивецкий замок. – А еще раньше все эти фортификации служили боевой крепостью.

Неожиданно впереди на дороге из сумрака точно призраки возникли две машины – бело-синяя патрульная украинской ГИБДД и грузовая полуторка.

– Авария, что ли, в такую рань? – удивился Мещерский.

– Нет, вроде не похоже. – Кравченко смотрел на стоявших на обочине украинских гаишников, фуражки которых украшали разлапистые кокарды, сиявшие в первых лучах утренней зари, занимавшейся над Нивецким замком. Гаишники молча провожали их кортеж взглядами, не останавливая, не задавая вопросов – видимо, «Лендкрузер» Лесюка, замыкавший процессию, в этих местах был всем им хорошо знаком.

Водитель грузовика что-то горячо доказывал гаишникам, то и дело тыча рукой куда-то в сторону. Мещерский по рассеянности (все его внимание поглощал замок) ничего толком разглядеть не успел. А более зоркий Кравченко заметил на асфальте возле колес грузовика что-то темное – вроде какие-то птичьи перья. Они уже проехали, как вдруг… Он высунулся из окна джипа – это там, на дороге… Распластанные на дорожном асфальте, окровавленные крылья. Оторванные крылья какой-то крупной птицы – вороны или галки, только сейчас он осознал то, что увидел минутой раньше.