Текст книги "Акушер-Ха! (сборник)"

Автор книги: Татьяна Соломатина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– «Сука!» – восхищённо подумал я, – смеялся год спустя Серёжа, когда мы курили в изоляторе обсервационного отделения, празднуя новый год на рабочем месте.

В кабинете Пётр Александрович, налив ещё по пятьдесят, бегло рассказал мне, что, как и куда написать. Настолько бегло, что на следующее же утро я получила по самое «не могу» на утренней врачебной конференции, которую какой-то шутник в незапамятные времена назвал «пятиминуткой». «Пятиминутки» длились от двадцати минут до полутора-двух часов – по обстоятельствам. Я же была первым интерном, удостоившимся персонализированного выпада начмеда. Меня запомнили. А я, отстояв полтора часа в операционной после бессонной ночи, ещё до вечера писала текущее и переписывала предыдущее.

Потому что писать Пётр Александрович не умел и не любил. Этому меня научил другой человек.

Вся ночь прошла в родзале – две роженицы были переведены из отделения патологии беременности. И ещё три – поступили «с улицы». Так что в первую мою ночь я лицезрела явление на свет божий пяти младенцев, не считая «кесарского». Я вскрыла плодный пузырь под чутким руководством Петра Александровича. Раз пятнадцать выполнила внутреннее акушерское исследование. Ушила три шейки матки с разрывами на «девять», «двенадцать» и «три», выполнила эпизиотомию,[8]8
  Разрез промежности.


[Закрыть] зловеще хрустнув ножницами по былому рубцу. И узнала, что резаную рану промежности ушивать легче, чем рваную. Перезнакомилась с персоналом. Платонически влюбилась в прекрасного неонатолога и возненавидела противную писклявую нерасторопную лаборантку. Навсегда пропахла йодонатом, хлоргексидином и бог знает чем ещё. И получила целую гору историй родов, которые следовало подробно расписать, не упустив ничего важного.

Мне несказанно повезло. В одном месте и в одно время собрались именно те, кто мне был нужен. У кого можно было научиться всему – было бы желание. Впрочем, чего ещё можно было ожидать от многопрофильной больницы. Умножьте Петра Александровича на хирургов, урологов, неонатологов, травматологов, урологов, невропатологов, терапевтов, реаниматологов, патанатомов, администраторов и юристов. Умножьте первую бессонную ночь на триста шестьдесят пять. А получившуюся сумму – ещё на десять лет. И вы получите обычный путь обычного врача обычной многопрофильной больницы.

Я стала предельно внимательной и беспредельно небрезгливой. Я стала верить даже в ритуалы вуду и не верить никому ни за какие коврижки. Я научилась контролировать не только написанное, но и сказанное. Я причастилась к таинствам жизни и обычных житейских дрязг. Я смотрела в лицо чужой смерти и наблюдала множество рассветов, недоступных спящим в этот час. Я поняла, что между смешной «эзотерикой», великой «литературой» и обыденной «жизнью» нет никакой разницы. Я стала быстрой и мобильной. Я научилась скручивать вечность в секунду и раскручивать мгновенье в последовательность действий. Но я осталась самой обыкновенной. Ругающейся матом и напевающей что-то из Моцарта в операционной. Непогрешимой и многогрешной. Несущей Свет и приносящей Тьму. Доброй и злой. Спокойной и нервной. Сытой и голодной. Обычным человеком. Таким, как вы. Таким, как я. Я спасала жизни. И губила их. Я пью кофе, чай и водку. Сок и воду. Люблю женщин и собак. Мужчин и котов. Или не люблю. Я более других осведомлена, что курить вредно. Я могу с биохимической, патофизиологической и даже патанатомической точностью рассказать вам, почему курить вредно и чем это грозит. И всё равно курю.

Я благодарна всему за всё. И первой ночи моей жизни. И буду благодарна последней. И даже тому, что я немногим более прочих клоун. Клоун, остающийся Белым, даже сняв белый халат.

P.S. А ещё врачу, кроме внимательности и небрезгливости, материализма и суеверия, веры и неверия, причастия к таинствам жизни и смерти, свойственны скорости реакций, как у пилотов истребителей или у офицеров спецподразделения по захвату секретных военных точек в глубоком тылу противника.

Так что мой вам совет: не просите у опытного хирурга ночью в тёмном переулке закурить.

Слава России!

Как-то ранним-ранним утром приходит на приём к моему приятелю-урологу дама. С жалобами на рези при мочеиспускании. «Мне вас, доктор, – говорит, – порекомендовали как кудесника, мага и волшебника. Сказывали, вы одними пассами всю боль заскорузлую снимаете. А у меня уже одна надежда, что на волшебство. Потому что все другие методы циститолечения, начиная от трёх килограмм фуразолидона, истолчённых в равной пропорции с но-шпой, совместно с тоннами цефалоспоринов последнего поколения, уже испробованы».

Долго ли, коротко ли собирал он у неё анамнез – неизвестно, однако выяснил следующее. Половой партнёр сто лет уже как один и тот же. Пару лет лечилась от бесплодия. Полгода назад благополучно родила. До родов был легко купируемый транзиторный цистит.[9]9
  Быстро проходящее воспаление слизистой оболочки мочевого пузыря.


[Закрыть] А сейчас уже мочи нет терпеть, выдавливая из себя по капле мочу.

Анализы всякие там, бакпосевы и т. д. и т. п. ничего сверхнеобычного не выявили. Ну немного более кустисто, чем в популяции, растёт условно-патогенная флора и фауна. Ну признаки воспалительного процесса, естественно. Ладно. Делают ей УЗИ. Не то чтобы, а так, на всякий случай уже. А там какая-то… палочка. Длиной сантиметров пятнадцать.

Приятель мой думу думает, а по ходу ведёт допросы с пристрастием на предмет анамнеза! Мол, покайся, тётка! Небось злостно занимаешься онанизмом?! А наружное отверстие мочеиспускательного канала у дамы дилатированное. Растянутое то бишь. Правда, такое иногда бывает по факту рождения. Но чаще, конечно, благоприобретенное. А пути благоприобретений, я вам скажу, у любителей поковыряться во всяческих отверстиях своего организма не то что неисповедимы. А прямо-таки порой немыслимы. Шалунишки обычно скрывают, пока не припрёт. Но, полагаю, тётка не врала, ибо какой же это экстремалкой надо быть, чтобы старым ртутным градусником… Это уже за гранью фола, доложу я вам, затейники мои ненаглядные. Причём фола не только травматического, а сверхтоксичного!

Не раскололась мадам на допросах. Чистая душа. Зато вспомнила, что пару-тройку лет назад лечилась она от бесплодия в одном большом профильном санатории. Где сразу при поступлении ей градусник дали. Температуру измерить во влагалище. Уж дорогой ли она была так сильно утомлена, по жизни ли сонлива или на отопление помещения дров не пожалели – история умалчивает. Только тётка уснула на пару минут. А проснувшись, термометра не обнаружила.

Ох уж санитарка на неё кричала, мол, «ходют тут всякие», а потом градусники пропадают! И три рубля взыскала за порчу имущества. На том дело и закончилось. Списали на полтергейст и прочую мистику, на манер импичмента и внесения изменений в Конституцию. Списать-то списали, да он, гад такой, не списался!

Приятель мой, врач-уролог, инородное токсичное тело из тётушки удалил. Эндоскопически не рискнул – пошёл путём надлобкового внебрюшинного сечения. Градусник в берлоге мочевого пузыря уже мхом слегка порос, но держался бодрячком. Тётку ни разу не подвёл – не разбился, не треснул и температуру исправно показывал. А ведь и роды пережил с хозяйкой своей. И всего-то три рубля, а не скажешь.

Хорошие всё-таки стеклодувы у нас. Слава России!

А что у них в урологии как-то поздним-поздним вечером было – но уже с мужиком, – я вам дальше расскажу.

Циркумцизио

Как вы уже знаете, в те времена, когда в ночь на Рождество ещё умели верить в чудеса, Скруджу Макдаку было не избежать раскаяния, а «дедушка-кощей» Андерсен неутомимо отправлял маленьких девочек прогуляться босиком по морозу в пижаме из крапивы, я работала акушером-гинекологом в одной чудесной больнице. Настолько многопрофильной, что «чудеса» здесь считались делом обычным и незамысловатым. Как, впрочем, и в любом другом столь же масштабном лечебном учреждении.

И был вечер накануне Рождества.

И было слякотно.

У заведующего урологическим отделением был день рождения.

И мы не пили…

Мы – это конкретно я и Олег – дежурант урологического отделения.

А они (все остальные) пили!

Ибо за столом были представлены почти все дружественные смежные специальности. А в те чудесные времена ещё закрывали глаза на подобного рода празднования в узком кругу. Алкоголь и прочая водка рекой лились в широкие лужёные глотки узких специалистов. Всем было хорошо. И только начмед по хирургии следил в оба глаза – чтобы не всем. Потому что всем – это всем, кроме действующих дежурантов. Следил-следил, следил-следил, пока эти оба не залил по самую миопию.

Мы – те самые действующие дежуранты – ждали первой звезды или хотя бы отъезда начмеда. Хотя очень хотелось не ждать. Но, памятуя о том, что наш народ очень любит ночные праздники, были, как обычно, в полной боевой готовности. Дамы на сносях обычно бабахнут рюмку коньяку, дадут мужу нехилый ломоть половой жизни – и ну давай рожать! Я уже не говорю об «эпидемиях» почечных колик на фоне обильных возлияний и комбинированных травмах паренхиматозных[10]10
  Паренхиматозные («тканевые») органы – печень, селезёнка, почки.


[Закрыть] органов на почве выяснения извечного вопроса: «Ты меня уважаешь?!» Но если травмы ещё можно хирургам перебросить, то колики и задержки мочи – святое для каждого уролога.

Я, значит, не тороплюсь. А Олег как с цепи сорвался – раз! – рюмку. Бабах – другую!

– Эй! – говорю ему тихо и как ущипну под столом. – До первой звезды нельзя! А вдруг ножевое в почку привезут, а ты посмотри на нашего сосудистого!

А он мне развязно так:

– Звезду Суворову Александру Васильевичу! – Это такая в древние времена наскальная реклама была.

Ну, думаю, пошла вода в кубрик – пора сматываться в роддом. Хотя акушерка не звонит и биппер не пищит… Только ногу задрала, чтобы драпнуть, а Олег как брякнет:

– Караим Антинохьевич! А Танька свалить собирается! А между тем вы у неё уже в бальную книжечку, я слыхал, записаны!

Ну, думаю, сука! Ты у меня ещё попляшешь! Будешь мне в следующий раз полчаса раком у почечного лотка стоять – пока я тебе всю бальную книжечку не зачитаю!

Караим Антинохьевич был светилом из светил отечественной и международной урологической школы. Редактировал отдел Большой медицинской энциклопедии по профилю, и всё такое. Хирург от Бога, диагност от папы римского и т. д. В общем, Клиницист с самой большой буквы, к тому же в ореоле легенд от весьма непростой судьбы. И, как все подобного рода образчики, был весьма неравнодушен к прекрасному. Особенно если это прекрасное имело минимальный коэффициент интеллекта и могло рот открывать не только для того, чтобы глупо хихикать, а ещё и… а вот и не то, что вы подумали. А для того, чтобы о «Меховом завтраке» или «Алжирской женщине» поговорить. Хотя то, о чём вы подумали, со слов некоторых дам, тоже приветствовалось.

Я же на сюрреалистах и импрессионистах ещё со времён патанатомии собаку съела и кошкой закусила, которая перед этим мышку проглотила! А Караим Антинохьевич мужчина был требовательный и директивный. И уж коли он жаждал бесед – то вынь и положь! И здоровый, как пад… в смысле, как Пабло Пикассо году эдак в 1950-м. Тому в оный год, дай бог памяти, шестьдесят девять было. А помер в 1973 году от рождества Христова – то есть в возрасте девяноста двух лет…

Короче. Хапнул меня Пабло Антинохьевич за ручку – и давай беседы беседовать. А Олег с другой стороны за локоток взялся, но, чую, больше для того, чтобы на стуле удержаться…

Но тут в помещение буфета урологического отделения вносится взлохмаченная санитарка и, думая, что никто не замечает, что она уже тоже того – со слегка сдвинутой точкой сборки, весьма, как ей кажется, серьёзно изрекает:

– Иваныч! Срочно в приёмное, потому что там какая-то хрень! Я сказала, чтобы у телефона обождали, а они трубку бросили, суки!

Я чую – вот мой шанс.

– Пошли, Олег Иваныч, – говорю – я тебя провожу к месту событий и пойду обход, что ли, обойду. А потом ещё наколядуемся, если что.

Олег, моментально профессионально исполнившись чувством долга, в жалкой попытке осознать своё тело в пространстве становится в позу Ромберга, при этом глупо хихикая. Ну и что – он вообще парень весёлый. «Пронесло, – думаю. – Сейчас-то я ноги и сделаю!»

Но тут оживает Караим Антинохьевич, который ещё, вишь, не до конца рассказал мне свою концепцию видения «Поля маков в Аржантё», а также высказал не все соображения на предмет отношений между Моне и падчерицей.

– Многоуважаемая публика! – встаёт и говорит густым баритоном. – Пейте и закусывайте, как раньше. А я с ребятами в приёмное спущусь – тряхну стариной. Вдохну этот запах – не всё же по академическим джунглям прятаться. Пора вспомнить, каково оно там, на воле, в пампасах.

Олег, смотрю, от этого аж протрезвел похлеще, чем под душем Шарко.

– Что вы, что вы, – говорит, – Караим Антинохьевич! Вы – и вдруг в нашем неуютном, открытом всем ветрам приёме. Да там, может, поножовщина какая. Или в борщ кто кому насрал – мало ли! Вы! Такая величина! И вдруг!..

Бесполезно! Светило уже взошло над толпой смердов. Поэтому, бросив на Олега гневный взгляд, Караим изрёк:

– И Татьяну с собой возьмём. – А как же! С кем ещё о мастерах цвета беседу добеседовать! – Пусть её будет. Может, чему дельному научится, чтобы, если что – не опозорила белый халат, как ты, отрок неразумный, с родами. – История-то, надо сказать, по всей больнице давным-давно разнеслась. – Я, – продолжает академик, – когда-то, ещё при Сталине, какому-то аппаратовскому доберману камни из почек удалял. Под страхом, которого тебе, щенок, не понять! Так что айда, дети мои, в приём – уши всем подряд купировать!

Смотрю – тут так просто не слиняешь: Караима понесло. Ладно, думаю, – авось он протрезвеет по дороге или же мне из роддома позвонят.

Едем в лифте. Олег надувает щёки. А я делаю заинтересованное лицо. Хотя мне, если честно, что «Поля маков в Аржантё», что «Поля маков в ложбине у Живерни», что «Лондонский парламент», всё одно – Моне. Вы, если бы так хорошо разбирались в импрессионистах, как я – тоже бы любого в погонах уделали.

Прибыли, значится. А докторица приёмного уже аккурат как с картины того же Пабло сошла – «Женщина в кресле», видали? И хохочет!

– Олег, – шепчу, – чего это с ней?! Ну выпила. Ну с кем не бывает! Чего же хохотать-то так в лицо! Видит же – Караим тут. Не верит? Думает, delirium tremens за ней пришёл?

– Я, – отвечает мне этот гадёныш, дружок мой разлюбезный, – вообще плохо вижу, потому что очки забыл в ординаторской! Я вижу только набросок «Авиньонских девиц»! – И всхлипнул.

А Караим Антинохьевич ручку дежурной приёма поцеловал, улыбнулся и говорит зычным голосом:

– Ну, что нас так развеселило, душа моя! Показывай этих проказников! Что у нас? Ножевое? Колика? Задержка? Ещё какая ургентность развесёлая?! – И прям ножкой, как застоявшийся жеребец, бьёт и ушами прядёт – воздухом приёма надышался, что ли, старый чемодан!

А у меня настроение уже ни к чёрту. Примерно как у «Любительницы абсента».

«Как же, – думаю, – отсюда благовидно смыться?» Наивная. Я ещё и не предполагала, ЧТО меня ждёт «На железной дороге».

Да. В этом месте вы должны простить мне резкий переход к русским художникам-передвижникам. Потому что в смотровой приёма нас ждали два персонажа, сошедшие аккурат с данной картины Василия Григорьевича Перова. Ну приодеты, может быть, и получше. В смысле – посовременнее, а типажи – те же! Хотел, Караимушка, в народ? Получай народ прямо от боженьки с ладошки!

И молвил один из народа: «Б…я… Не, ну надо же!.. Нах… Доктор! Еппона мама!» Зело принямши, руками машет, рассказывать порывается. Но чувствуется, что человеку от всей души весело – на смех срывается. До истерики местами!

Другой сидит без штанов – стесняется. Одной рукой причинное место, в тряпицы обмотанное, зажал. А второй по воздуху водит – то пальцем погрозит, то крякнет и отмахнётся от кого-то невидимого. Мол, вот такая вот херовина вышла. Штозаваюматьсамнепойму! А Караим-то наш не орёт, глазами не сверкает, а любезно так говорит:

– Пойди отблюйся, падла, и приходи!

Вы не подумайте. Это он Олегу. А мужику, тому, что с тряпицами, ласково так:

– Что случилось, милейший?

Тот молчит, ёжится. Пациентом себя чувствует.

Второй за него:

– Ну, дык… Мы ж, б…я… того. Ну, это! Ну, чтоб!.. А оно… Вот!

– Что вот? – Голос Караима уже струится, как тончайший шелк.

И вдруг тот, что с тряпицами, басом таким гнусавым:

– Доктор, а выпить можно? Вы чё не подумайте… Я того… В нерв весь ушёл. Аж запирает! А?.. – и смотрит.

Караим Антинохьевич ещё раз удивил меня в тот вечер под Рождество. Как говорят, жил дольше, видел больше. Медсестре смотровой говорит так спокойно:

– Принеси-ка, душенька, три стакана. Нет. Два. Тебе, я так понимаю, – и смотрит на этого «констриктора», – грозит оперативное вмешательство.

– Чего? – спрашивает мужичок, съеживаясь.

– Операция. И срочная, – объясняет Караим. – Хотя если это то, что я предполагаю, – сойдёт и местная анестезия. – И вновь обращаясь к сестре: – Всё-таки три, голубушка, стакана тащи. И шустро!

Выпил Караим Антинохьевич с мужиками. И подельник – тот, что всё веселился, – наконец-то обрёл дар более-менее связной речи и рассказал Караиму буквально следующее:

– Ну, выпили мы с кумом. С бабами, понятно, поругались. Им – то-сё, пятое-десятое – тока бы глотки драть. Праздник же святой! Понимать надо. Дуры – одно слово! В общем, потом ко мне пошли – в сарае там было у меня немного. Выпили ещё, посидели, он мне и говорит: знаешь, мол, когда и почему баба хвостом крутит? «Отож, – говорю. – Оттого и крутит, что с хвостом. Все они бесоватые!» А он мне: «Дурак ты! Я, мол, не про то щас. Я про то, что до одного места ей те дрова давным-давно и чердак худой. А вот место то самое чешется… Вот я об чём!» И вдруг в рёв – прям как запойный. Наземь плюхнулся, орёт: «Не могу больше! Ой, не могу!» Я чуть прям не протрезвел с непоняток. И бросать боязно – не повесился бы. А то у нас в том годе, помню… Да и хер с ним! Тот вовсе шибанутый был. А кум-то мой – мужик. За ним отродясь дурости такой не водилось. В общем, он блажит, а я как обухом по голове. И тут, бац! Дошло до меня! «Ты что ж, – говорю, – курва, мать твою так перетак! Бабу, что ль, обходить не смог?» А тот пуще в рёв – думал, щас вся деревня сбежится. Насилу угомонил.

В общем, сидим, допиваем. А я про себя: «Беда-а. Ой, беда. Как бы не повесился всё-таки». Тут он мне и говорит: «Чёта у меня там не того… этого». «Чё – говорю, – у тебя не тово-ентова?» Он: так, мол, и так. А у меня прям как гора с плеч. «Дурень, – говорю, – что ж ты сразу-то не сказал! Это ж – не беда! Плёвое дело – проще пареной репы!»

А как вышло – меня в прошлом годе в ЦРБ возили – такая же херня была. Врач говорил, не помню. Не то «навоз», не то «абрикос», что-то сельскохозяйственное у меня было. Вот прям аккурат как и с кумом стряслось. Так там делов оказалось на пять сек – шкуру оттянули да и оттяпали кусок. В палату хотели положить, а я утёк. Знаю – потом деньги давай за то за сё. На мне и так всё как на собаке…

Короче, мы ещё по «наркомовской» накатили, да глоточек оставили – чтоб топорик, значит, протереть…»

– Ясно! – неожиданно резко и громогласно прервал его Караим. – Клиническая ситуация налицо! Любушка, вы всё приготовили?

– Да, Караим Антинохьевич! Операционная сестра уже помылась. Всё готово.

– Пройдёмте, дамы и господа. Приоденьте коллегу, – говорит Караим санитарке, кивая на «подельника». Тот аж икнул со страху. Санитарка уже рот было открыла: «Не положено!!!» – им же до одного места, академик ты пятнадцати академий или хрен с баштана. Но докторша приёмного строго так ей бровками – мол, не выёживайся, а исполняй. И все действующие лица двинулись в «предбанник» ургентной операционной.

– Как вы уже, наверное, догадались, Татьяна Юрьевна, у нашего пациента случился банальнейший… кто?

– Фимоз, – вздохнув, послушно отвечаю я.

– Не этот ли «сельскохозяйственный» продукт вы имели в виду, коллега? – продолжает как с подмостков вещать Караим, обращаясь к подельнику потерпевшего.

– Он. Точно он. Вот и доктор мне тогда…

– Понятно, понятно. – И вновь обращаясь ко мне: – Не просветите ли вы, Татьяна Юрьевна, глубокоуважаемого коллегу, приехавшего к нам из дальних… э-э… стран, на предмет сего типично «сельскохозяйственного» случая?

За моей спиной давилась от смеха до пузырей на лбу докторша. Мне же по роли, отведённой великим «искусствоведом», приличествовало дать серьёзный, развёрнутый ответ.

– Сужение крайней плоти полового члена. Фимоз у взрослого мужчины возникает при хроническом воспалении кожи головки полового члена и крайней плоти – баланопостите. Причиной фимоза могут быть склероз кожи крайней плоти, злокачественные новообразования головки полового члена и крайней плоти, инородные тела, всякие неспецифические и специфические инфекции. Например, сифилис.

– Умница, голубушка.

«Ага, и чаще всего встречается в далёких сельскохозяйственных странах!» – чуть не залепила я под конец. Еле сдержалась, чтобы не выскочить из роли.

– И что же, душа моя, у нашего пациента было не «таво-ентова», что он ханку жрал и другу в ноги кидался, на бабу свою жалуясь? – продолжал млеть в своей ипостаси Караим. – Хотя, должен сказать, претензии её были совершенно обоснованны, ибо, если ты мужчина – изволь соответствовать! – добавил семидесятилетний академик, горделиво расправив плечи. Должна сказать, дай бог вам всем в его годы так выглядеть!

– Фимоз, – говорю, – Караим Антинохьевич, нарушает нормальную половую жизнь и даже делает порою её невозможной. Потому что возникают весьма болезненные проблемы с открытием головки полового члена, травмы кожи крайней плоти и уздечки во время эрекции и при половом акте.

– Ой, полярная лисичка, какие проблемы! – вдруг подаёт реплику уже приодетый в бахилы и хирургический халат кум-«оператор». – Извиняюсь.

– А ведь совершенно верно говорите, коллега! – отвечает Караим, значительно поднимая указательный палец вверх.

«Ну, цирк!» – проносится у меня в голове.

– И каково же лечение подобных форм фимоза у взрослых мужчин, Татьяна Юрьевна?! – тоном, ни на секунду не позволяющим заподозрить в ёрничанье, продолжает Караим, предупредительно открывая передо мной двери в оперблок.

– Только оперативное! – наигранно вздыхаю я, оглядываясь в поисках Олега.

– Именно! – И тут же: – Мойтесь, голубушка!

– Я?! – «Цирк уехал – клоуны остались!» – Караим Антинохьевич, мне же в роддом, и к тому же Олег…

– Ничего не случится в вашем роддоме за час. Там ещё дежурант есть. А если что – из гинекологии бездельников вызовут. А Олег, как и его милейший отец Иван, хотя и прекрасный хирург, но алкогольдегидрогеназы[11]11
  Фермент, расщепляющий алкоголь.


[Закрыть] в организме – кот наплакал. Это у них наследственное. Так что – сама понимаешь…

«Ну Олег, ну удружил! – думаю. – Ладно, что делать-то. В травме я уже ассистировала, так что… Не прикажешь же солнцу закатиться в неурочный час… Подержу, пожалуй, крючок академику».

А академик-то между тем ещё успел огненной воды себе и «коллеге» плеснуть.

– Караим Антинохьевич, – говорю, – только вам там несколько неудобно будет, потому что у этого стола давным-давно все гайки и болты из строя вышли и он под ваш рост не отрегулируется.

– А зачем мне, радость моя, его регулировать? С такой операцией вы, Татьяна Юрьевна, вполне справитесь самостоятельно при помощи операционной сестры.

«Ну всё! Приехали! У Караима рождественский маразм!» – только и успела подумать я.

– И не волнуйтесь, мы с коллегой будем рядом и всё вам расскажем. – И подталкивает офигевшего в дупель мужика в операционную, куда санитарки уже увели его дружка со слегка подпорченным «хозяйством». – К тому же поверьте старому волку – кесарево сечение куда как более сложная операция. А циркумцизио, по большому счёту, и операцией не назовёшь. Скорее манипуляцией! Хотя!.. Знаете ли вы, коллега, – продолжил он, обращаясь к «куму», – что сказал ещё в 1911 году американский хирург Кистлер по поводу обрезания?

– По поводу чего?..

– Да вот как раз того самого «ентова». А вы, Татьяна Юрьевна, тоже не знаете?

– Нет, Караим Антинохьевич! Не знаю! Я пиписьки совершенно иной конструкции в интернатуре и клинординатуре изучала!

– Настоящий врач, голубушка, должен быть энциклопедически образован! И у вас для этого есть все предпосылки! Интеллект, талант, мастерство, молодость, красота, ноги… Последнее, впрочем, из несколько иной оперы, но не помешает. Считайте это бонусом. Так вот… – Выдерживает мхатовскую паузу и хорошо поставленным голосом продолжает, обращаясь ко всем находящимся в операционной: – А сказал Кистлер буквально следующее: «Циркумцизио – одна из наиболее часто выполняемых малых операций, которая иногда делается хирургами походя, без особого внимания к ней, из-за кажущейся простоты. Однако многие хирурги часто теряют своих лучших клиентов, если эта операция заканчивается неудачно!» Поэтому сейчас мы будем делать такое циркумцизио, кхм, вернее – доделывать, – Караим укоризненно посмотрел на мужика, которому, судя по всему, было, мягко говоря, не по себе, – что вашему другу, любезнейший, нигде не стыдно будет продемонстрировать результаты нашей работы!

Картина маслом – двое «коллег», в нестерильной зоне, примостились у подоконника… Консилиум, блин! Нет! Такого у импрессионистов точно нет – можно даже не искать.

В это время в оперблок забегает взъерошенный Олег, смотрит на обложенное уже медсестрой операционное поле, нервно сглатывает и убегает. Вслед за ним деловито заходит анестезиолог. Почтительно кивает Караиму, видит меня и недоумённо вопрошает:

– А Олег Иванович говорил, что у нас урологическая операция.

– Урологическая, – подтверждаю я.

– А ты тут что делаешь?

– Подрабатываю на полставки! – рявкаю я. – Делай блокаду! Мне уже на мужика этого смотреть жалко!

– Подход не мальчика, но мужа! Я ни секунды не сомневался в вас, Татьяна! – изрекает Караим с подоконника.

И тут вдруг оживает пациент:

– Доктор! Я вас очень прошу! Сделайте, пожалуйста, чтоб было красиво! Баба у меня очень капризная!

– Да, – подтверждает «коллега». – Мы и приехали-то потому, что криво вышло. Я до соседа сбегал – у него «Газель», – в больницу, говорю, надо смотаться – и мухой назад! Там сейчас дружбану подровняют чего надо – и назад к столу ещё успеем! И тебе поставим. Так что он нас на улице ждёт. Вы, доктор, побыстрее управьтесь, но чтоб ровно! А то его засмеют. Баба у него шибко языкатая – разнесёт, что твой Бобик-пустобрёх.

В общем, я уже не знаю, плакать мне или смеяться. Операционная сестра вся трясётся мелкой дрожью от хохота. А Караим продолжает в своём духе:

– А «криво», любезный, как вы изволили выразиться, вышло потому, что многие хирурги предпочитают, в отличие от вас, технику «двойного разреза». Смысл её в том, что наружный и внутренний листки крайней плоти надсекаются двумя отдельными циркулярными разрезами, а образовавшаяся между ними полоска ткани затем удаляется. Подобная методика, коллега, позволяет удалить ровно столько крайней плоти, сколько «закажет» пациент. Таким образом, головка полового члена будет после операции открыта либо полностью, либо частично. Осложнения после циркумцизио встречаются в опытных руках хирурга крайне редко. А вы, милейший, допустили ошибку начинающего – попытались одномоментно разрубить этот «гордиев узел», чего, конечно же, не допустит Татьяна Юрьевна!

– Не-е. Я узел не трогал – только шкуру. Он палец поставил – типа там дальше уже х… хозяйство. Точно вроде рубанул. А он как заорёт. Смотрю – кривовато чуток вышло, ну и вот…

Медсестра ржёт. Анестезиолог тоже. Я стою над этим самым «хозяйством» со скальпелем в руках. Олег-счастливчик блюёт где-то в недрах санкомнаты приёмного. А Караим Антинохьевич на вершине блаженства. Что, как говорится, и требовалось доказать.

Дальнейшие полчаса были посвящены циркумцизио в Древнем Египте времён шестой династии фараонов. (Кстати, все фараоны были названы поимённо.) Циркумцизио в еврейской культуре, как олицетворению единства с Богом, следования Его заветам и принадлежности к избранному народу. Была зачитана Книга Бытия, Слава Яхве, не вся, а только отрывок, где говорится: «Каждый мужчина среди вас должен быть обрезан». Бытие 17 дробь 10. Мы узнали много нового о циркумцизио среди мусульман, африканских племён и индейцев Центральной Америки. О пользах и рисках. Об отдалённых последствиях и о том, почему у мусульман гораздо реже случается рак прямой кишки. Да-да. Караим в характерной для него манере и тут коснулся смежных специальностей, ибо «медицина едина и неделима, как цвета спектра, которые, лишь сливаясь, дают Свет».

Изредка прерывал он свои речи и, заглядывая через плечо операционной медсестры, изрекал: «Да», «Ага», «Здесь чуть выше», «Не надо Ревердена[12]12
  Реверден – фамилия автора, предложившего вид хирургического шва.


[Закрыть] – это тебе не матка», «Умница, моя девочка!», «Красоту в массы!».

Академик был галантным мужчиной – позже он самолично проводил меня до самого родильного дома неуютными подвалами и, ещё раз уточнив, точно ли я не хочу (правда, не уточнив – чего именно), отправился в главный корпус, зычно напевая «Любви все возрасты покорны, её порывы благотворны». Тексты нашего всего, положенные на музыку Петра Ильича, зычным эхом разносились по подвалу, пока я курила.

Поспать так и не удалось, потому как ближе к середине ночи потянулись дамы с тянущими, ноющими и схваткообразными болями в низу живота.

* * *

Всю пятиминутку начмед смотрела на меня, в предвкушении сверкая глазёнками. И в самом конце, не выдержав, объявила громогласно:

– И последнее! У нас ЧП! В связи с чем Татьяну Юрьевну в срочном порядке вызывает к себе начмед по хирургии! Доигрались вы в очередной раз, дорогая! Много себе позволяете и ещё больше о себе думаете! – Коллеги, заинтересованные запахом нового скандала, посмотрели на меня. – Да! Татьяна Юрьевна напилась и всю ночь шлялась по главному корпусу, превышая полномочия! Я думаю, что Алексей Гаврилович примет меры, и на сей раз я не буду вас выручать!

– А что, разве вы меня уже выручали? – елейным голосом спросила я.

– Все за работу!!! – заорала начмед по акушерству и гинекологии.

Поздоровавшись с невозмутимой, как сфинкс, секретаршей, я толкнула тяжелую дубовую дверь кабинета начмеда:

– Доброе утро, Алексей Гаврилович. Вызывали?

– Что вы, вашу мать, себе позволяете?!! – выдохнул на меня перегаром начмед. – Просил же вчера не пить!

– Так я и не пила.

– А за каким хером вас понесло оперировать урологическую патологию, если у них в отделении есть свой врач?! Это должностное нарушение. Нет! Это – должностное преступление!!! – заорал начмед и шандарахнул об стол журналом операционных протоколов ургентной операционной, где в графе «Хирург» гордо реяло моё ФИО.

«Ну Олег! Ну гад! Ещё и post faсtum удружил. Видимо, так и не пришёл в себя вчера. Ему-то что – он сын Ивана. А я, блядь, сирота! Мама – учитель. Папа – инженер…»