Текст книги "Наследник Земли кротких (СИ)"

Автор книги: Татьяна Иванова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

 Мы с Зикой к тому времени в Донском монастыре почти не появлялись. Отец Владимир, сдержанный, сосредоточенный, всегда в молитве, продолжать работать и в канцелярии и служить в своем храме, в нескольких десятках метров от главного здания чекистов. Он иногда приносил нам документы для переписывания и незаметно передавал в храме. И, благодаря работе по переводу итальянского романа, мы с Зикой вполне могли стучать клавишами пишущей машинки прямо в своей комнате, не опасаясь больше Олёниных доносов.

 – Нашим товарищам известно, что моя жена ответственно отнеслась к заданию партии, – как-то сказал Семён, принеся очередную пачку превосходной белой бумаги. – "Стучит машинкой до полуночи", – процитировал он и криво усмехнулся. Я вздохнула и положила пачку бумаги поверх очередного указания митрополита Петра, которое тогда находилось в работе.

 На самом деле, работа над переводом романа Сальгари занимала гораздо меньше времени, чем представлялось товарищам из ГПУ. Зика попросту садилась рядом со мной и диктовала готовый русский перевод. Я набирала его на машинке практически без помарок. Именно за аккуратность меня ценил как переписчицу отец Владимир.

 – Сумасшедший он, ваш Чёрный корсар, – пробурчала я Семёну.

 – Правда? – он усмехнулся. – Не читал. Я не читаю такого.

 Этот сын чернорабочих действительно не слишком любил читать. Его учила грамоте моя мама, потом он постоянно где-то доучивался, но чтение так и не полюбил. Только по необходимости.

 – Правда. На него по вечерам странная меланхолия нападает, убитые братья в видениях являются и требуют отомстить. Хотя тот корсар и так уж достаточно народа перебил...

 Семён все с той же кривой усмешкой на меня смотрел и, кажется, понял мою невысказанную мысль, что потому-то Чёрный корсар так чекистам и нравится, что чем-то на них похож. По слухам, сам Дзержинский иногда впадал в такую "меланхолию", что ничего вокруг не видел и не слышал.

 Но вслух мы тогда, естественно, ничего не сказали. Товарищ Петров забрал очередные листочки с переводом истории о психически неустойчивом корсаре и вышел из нашей с Зикой комнаты.

 Марфо-Мариинская обитель, в которую нас с Зикой батюшка благословил ходить учиться, в 24-м году переживала краткие мгновения относительного спокойствия. Ей покровительствовала жена Троцкого, снисходительно относился председатель Моссовета Каменев. Но мне всегда казалось, не знаю, права я или нет, что своеобразным ангелом-хранителем Обители стал известный в Москве врач Фёдор Александрович Рейн. Его назвали вторым доктором Гаазом, хотя внешне он совсем не был похож на известного доктора девятнадцатого века, девизом которого были слова: «спешите делать добро». Внешне Фёдор Александрович выглядел типичным русским профессором, с зачесанными назад густыми седыми волосами, седой аккуратной бородкой, с проницательным взглядом из-под тяжелой оправы очков.

 Профессор Рейн был главврачом 1-ой Градской больницы, преподавал на медицинском факультете 2-го МГУ, где также заведовал клиникой, пользовался непререкаемым авторитетом среди верующих и неверующих коллег. И к тому же он был попросту врачом – бессребреником. Фёдор Александрович пожалел осиротевших после ареста своей Великой Матушки сестёр Обители и взялся им помогать, что в те годы требовало немалого мужества. Простые косынки сестёр милосердия Марфо-Мариинской обители зачастую носили княгини и графини погибшей Российской империи.

 После революции в Обители находилась отлично оборудованная клиника где-то на тридцать коек с собственным рентгеновским аппаратом (это в те-то годы!) и с неплохой по тому времени аптекой. И аптеку и больничные койки сначала взял под опеку 2-ой Московский Университет. В Обители проходила практика студентов, частичная оплата содержания больных в клинике также шла за счет Университета. Но потом между сёстрами Обители и руководством 2-го МГУ начались какие-то, не знаю точно какие, споры. Ведь не все врачи были такими бессребрениками, как Ф.А. Рейн. Да и сёстры настаивали, чтобы в клинике лечились только женщины. В результате в 24-ом году 2-ой МГУ курировал только аптеку при Обители, а клиникой заведовал лично профессор Рейн, и относилась эта клиника формально к Комиссии по улучшению труда и быта ученых врачей.

 Но, поскольку профессор Рейн по-прежнему преподавал студентам 2-ого МГУ, то молодые врачи из его окружения часто работали в клинике Обители, да и мы, учащиеся сестры, иногда ассистировали и в Павловской клинике и в клинике при 1-ой Градской больнице.

 И вот однажды, когда мы с Зикой после тяжелого дня одевались в вестибюле, к нам подошёл, красивым жестом надевая перчатки, молодой врач по имени Иван Афанасьевич Комаров. Он подал мне пальто уверенным жестом и обернулся, чтобы помочь Зике. Я впала в состояние тяжелого ступора, потому что менее часа назад этот же самый Иван Афанасьевич отстранил меня от операции, потому что я подала не тот, как он решил, зажим. Голос он не повышал, не ругался, но было невероятно обидно. В тот день мне впервые позволили участвовать в несложной операции, а не просто наблюдать за процессом со стороны. Особенно досадно стало, когда я увидела, что спустя пять минут заменившая меня сестра подала ему мой зажим, но уже по его требованию. Из-за своего ступора я не сразу заметила, как взволнован молодой врач. Но потом порозовела Зика, и это я уже заметила.

 Зинаиде не было тогда и девятнадцати лет, но она уже была красавицей с тонкими чертами лица и пушистыми волосами пшенично-золотистого цвета. На неё многие обращали внимание, но бывшая княжна умела держать дистанцию, даже не задумываясь над этим. Только с очень близкими людьми, со мной, или рядом с батюшкой Владимиром, она утрачивала облик статуи и превращалась в жизнерадостную, тонко чувствующую девушку. А тут этот, ненормально увлеченный дисциплиной в операционной врач помог ей надеть пальто, сделав шаг вперед, оказался перед ней, и...

 – Благодарю вас, – тихо сказала она, окончательно покраснев, не в силах посмотреть ему в глаза от смущения.

 Иван Афанасьевич вздохнул, собираясь с силами.

 – Я провожу вас, – решительно сказал он. И Зика не смогла сказать ему "нет".

 Они оба посмотрели на меня, потому что стеснялись друг друга, и я покорно потащилась вслед за подругой.

 Чуть позже я узнала, от Зики, конечно, что Иван Афанасьевич был родом из простых крестьян. Начальное образование получил в дореволюционной церковно-приходской школе. Школа же и отправила его в уездный город, учиться на фельдшера. В гражданскую войну фельдшер Комаров работал в санитарных поездах, в 20-ом году уже учился во 2-ом МГУ на хирурга. В те годы как раз и пригодилось его крестьянское умение махать топором. Дров для отапливания классов не было. Университет всем составом ездил на лесозаготовки. Было холодно, голодно, но они все, учащиеся и учителя тех лет, буквально сроднились, совместно преодолевая трудности. В конце 24-го года Иван Комаров был молодым практикующим хирургом с удивительно изящными для человека его происхождения манерами. Хотя я зря так о его происхождении. Внутреннюю деликатность он наверняка унаследовал от своих родителей, (я встречала в жизни деликатнейших людей из крестьян) а манеры впитал, постоянно и тесно общаясь с московской интеллигенцией.

 Но это я уже с высоты прожитых лет так оцениваю Ивана Афанасьевича. Тогда, в конце 24-го года, я была совсем не настолько проницательна и великодушна. Я с обидой и досадой наблюдала, как Зика рассеянно улыбается, вспоминая о своем противном блондине. Нет, я не была против блондинов, Зика сама была блондинкой. Но в ней чувствовалась порода, при светлых волосах, ресницы и брови у неё были вполне заметными, темными, серые глаза оттенялись густыми темными ресницами. А её поклонник был настоящим блондином с мало заметными бровями и ресницами, не эффектным и не выразительным. Один раз он той зимой, кстати, перед свиданием с Зикой зашел в парикмахерскую и покрасил ресницы и брови. Я, заметив это, была шокирована, совсем не оценила растерянность несчастного молодого человека, пошедшего на крайнюю меру для привлечения внимания понравившейся девушки.

 – Зика, ты предаёшь нас, – твердила я чуть ли не через день. – В такое время, когда вся церковь готовится к последнему бою, ты так по-мещански увлечена.

 Но все было бесполезно. Та, которую я уже давно воспринимала как сестру, краснела при каждой встрече с молодым врачом. Он тоже, увидев её, забывал, чем только что занимался, начинал заговариваться. Профессор Рейн, добродушно усмехаясь, разводил влюблённых, чтобы они ни в коем случае не встретились на серьёзной операции.

 Когда Зика пропустила воскресную литургию, чтобы съездить со своим поклонником, у которого неожиданно получился свободный день, в Сокольники, погулять в пригожий такой зимний денёк, пасмурный, с ледяным ветром, я не выдержала. Пожаловалась отцу Владимиру, в первый раз в жизни пожаловалась на свою любимую Зику.

 – Тася, изволь оставить её, это не твоё дело, – неожиданно резко сказал мне батюшка.

 – Как это не моё? Зика мне сестра, – впервые в жизни я возразила своему духовнику. У меня слёзы выступили на глазах. Мне казалось, что Зика губит свою душу, а никому и дела нет.

 – А мне она дочь духовная, – все так же твердо ответил мне отец Владимир. – Оставь. Её. В покое.

 Он никогда раньше не говорил со мной так неласково. Я была морально убита. А тут ещё вечером Зика вернулась на седьмом небе от счастья, ничего земного вокруг себя не замечая.

 – И что вы делали весь день? – прокурорским тоном спросила я. – Под этим призывно пронизывающим морозным ветрилой, в уютном сумраке зимнего дня?

 – Что? – Зика посмотрела на меня рассеянно и улыбнулась. – Не помню, Тасечка. Ваня о себе рассказывал. У него такая жизнь интересная.

 – "Ваня"? – грозно переспросила я. – Не "Иван Афанасьвич". Уже Ваня. Ещё скажи, что ты с ним целовалась.

 Зика покраснела так, что на кончиках её длинных ресниц повисли слёзы.

 – Только на прощание, – еле слышно сказала она.

 Я открыла рот, но не смогла издать ни звука от возмущения. Закрыла его обратно и молча уселась читать не помню уже какую духовную книгу.

 Ну и ничего удивительного, что, услышав, что Иван Афанасьевич Комаров развлекал мужской коллектив в какой-то праздник тем, что читал наизусть Гаврилиаду Пушкина, я молчать не стала. Подумать только, наизусть! Подозревая, что Зике название этой кощунственной поэмы ничего не скажет, я дождалась, пока она сядет за стол и уткнется невидящим взглядом в очередной учебник, вытащила из папиной библиотеки нужный томик с заранее заложенной закладкой, открыла нужную страницу и положила книжку перед своей духовной сестрой.

 – Вот. Ознакомься, – сказала я торжествующим голосом. – Вот это твой Ваня наизусть(!) читал в атеистическом коллективе на какой-то мужской вечеринке.

 Зика скользнула глазами по открытому тексту, мгновенно вспыхнула и резко захлопнула книгу. Потом закрыла руками лицо и так замерла. Я чувствовала, что ей стало настолько плохо, что лучше мне к ней не подходить. Никому лучше сейчас не подходить к несчастной девушке. Но раскаяния не было. Я видела себя хирургом, вскрывшим созревший гнойный абсцесс.

 В тот вечер мы рано потушили свет и легли спать.

 Со следующего дня Зика начала избегать Ивана Афанасьевича. Понятное дело, у молодой девушки, так воспитанной как она, никогда бы язык не повернулся, объяснить причину разрыва. А он, пару раз попробовав подойти к заледеневшей ci-devant, решил, видимо, что эта гордячка посчитала его недостойным общения с собой, вспыхнул и больше встреч не искал.

 Я могла бы считать свое дело успешно завершенным. Но Иван Комаров был всё же мужчиной, скучающим без той, которую он полюбил. Зика молча плакала по ночам в подушку, ничем себя не выдавая днём. Он предпринял ещё одну попытку помириться. Иван Афанасьевич встретил нас возле нашего дома и, не обращая внимания на меня, схватил Зику за руки, практически против её воли.

 – Зика, добрый вечер, – начал он, крепко её держа. – Я достал два дефицитных билета в Большой театр на "Князя Игоря". Пойдем прямо сейчас.

 У чувствительной девушки подкосились ноги от сильного потрясения, и она осела прямо ему в объятия. Я бросилась вырывать свою сестру из его вполне по-крестьянски сильных ручищ.

 – И что тут происходит? – спросил Семён, как нельзя вовремя подошедший к нашему дому.

 – Сеня, – задыхаясь попросила Зика, – доведи меня, пожалуйста, до квартиры.

 – "Сеня"?! – ахнул Иван Афанасьевич. Но рук не разжал, потому что Зика на ногах по-прежнему не держалась.

 – Чувствую, что моя жена что-то натворила, – спокойно сказал Семён. – Здорово, Иван.

 Он помнил молодого врача, потому что встречал его раньше, когда тот провожал Зику до дома.

 – Ваша жена?

 – Да. Тася, – резко ответил Семён, останавливая приступ ревности влюблённого в Зику человека.

 – Нет, Тася не виновата, – тихо сказала Зика, сумев взять себя в руки. – Отпустите меня, Иван Афанасьевич. Я с вами не пойду. Не пойду больше никуда.

 – Да почему? – он её отпустил, но пристально вглядывался в глаза в неярком свете газового фонаря.

 Девушка покраснела, молча отвернулась и убежала в подъезд. Её поклонник бросил дефицитные билеты в снег, выругался сквозь зубы и пошёл прочь.

 – И все же, Таська, маленькая ревнивица, – подозрительно сказал Семён, – это твоих рук дело.

 Я не стала спорить с чекистом.

 – Не знаю, что ты сделала, но ты неправа. Ты из ревности рассорила влюбленных людей. Это нехорошо.

 – Не из ревности, – вспыхнула я. – У вас свои принципы, у нас – свои. И их нельзя нарушать.

 – Какие уж у нас принципы, – вздохнул Семён. – Только не ври, что не ревнуешь. Мне со стороны заметнее. Батюшка ваш-то хоть знает?

 Отец Владимир ничего не знал. Мы с Зикой постеснялись рассказать ему насчет Гаврилиады.

 – Не знает? Ты не взяла благословение у своего духовного отца на важное дело? – тоном демагога-профессионала вопросил Семён.

 Его слова запали мне в душу. На свою самодеятельность я благословения не брала.

 Отец Владимир, когда узнал от меня о произошедшем, огорчился.

 – Ты не понимаешь, что поступила плохо?

 Но я не понимала. Я помешала Зике предать Христа, полюбив кощунника-атеиста. Что же тут плохого?!

 И тогда суровым голосом, которым батюшка никогда не говорил не только со мной, но и ни с кем на моей памяти, он сказал.

 – Тебе нельзя причащаться, Татьяна. Изволь сначала понять, в чем согрешаешь перед Господом нашим.

 Я с ужасом смотрела на своего всегда доброго, всепрощающего духовника. Он глядел не на меня, а на икону Спасителя.

 – Властью, мне данной, я запрещаю тебе причащаться до принесения покаяния.

 Так что последние дни того Рождественского поста мы проплакали с Зикой на пару. Только не обнявшись, как мы раньше это делали, а порознь.

 А сразу после Крещения Иван Афанасьевич пришёл в наш Георгиевский храм и долго исповедовался отцу Владимиру. Только тогда я и поняла, что надо было рассказать о публичном чтении Гаврилиады не Зике, а моему батюшке. И если бы я не ревновала свою духовную сестру самым ослепляющим образом, я бы обязательно сначала с ним посоветовалась. Но к тому времени я уже считала, что люблю её больше всех. И понимаю лучше, чем даже о. Владимир. Гордость, Олечка, как видишь, делает человека недальновидным и жестоким.

 Уже гораздо позже от одной из сестер милосердия, встреченной мной в Казахстане, я узнала, что батюшка ходил в Марфо-Мариинскую обитель, чтобы поговорить с тем, кого полюбила его духовная дочь. Та сестра случайно находилась в момент разговора в подсобном помещении, вовремя выйти не успела, а после постеснялась, опасаясь прервать серьёзный разговор.

 В отличие от меня, девятнадцатилетней девчонки, батюшка с первых минут общения с Иваном Афанасьевичем, понял, насколько тонкой душой обладает молодой врач. И он счел нужным рассказать ему, в чем причина того, что Зика старается с ним не встречаться.

 – Скажите, Иван Афанасьевич, когда вы заучивали наизусть Гаврилиаду, не чувствовали разве, что в тот момент в вашей душе умирает что-то нежное и светлое? Неужели скабрезный хохот слушателей достойная цена за отмирание вашей собственной души? Вижу, что вы меня понимаете.

 Врач молчал.

 – Я знаю, что для Зинаиды в браке будет необходимо душевное общение, питание друг другом и взаимное проникновение сердец. Вижу, что и вам не хватает близкого друга, которого вы надеетесь обрести в своей жене. Верующая девушка не сможет стать настоящей женой человеку, в душе которого живет насмешка над святыней. Тяжело даже сожительствовать с человеком других вкусом, другой культуры, не так ли? Сожалею, но вынужден вам сказать, что если вы не примите то, что свято для вашей избранницы, вам с Зинаидой действительно лучше разойтись сейчас, чтобы она не страдала всю оставшуюся жизнь. Да ведь и вы, Иван Афанасьевич, тоже будете мучиться, глядя на неё, поскольку вы её любите.

 Я всего лишь пересказываю чужой разговор, пересказываю спустя столько лет разговор, переданный мне по памяти. Но невольная слушательница батюшкиной беседы с молодым врачом закончила свой рассказ тем, что когда она, решив, что в соседней комнате уже все ушли, вышла-таки из своей подсобки, то неожиданно увидела молча стоящего у окна Ивана Афанасьевича. Он отнял руки от лица и обернулся на шорох. Глаза у него были влажными. Врач почти минуту смотрел на замершую женщину в белом апостольнике, понимая, что она всё слышала.

 – Какие у вас есть люди среди верующих, – тихо сказал он, наконец. – Даже я сам не заглядывал себе в душу настолько глубоко, как сумел он. Со мной никогда так никто не говорил.

 После Крещения Господня 25-го года о. Владимир благословил Ивану Афанасьевичу и Зике встречаться дальше. И они больше не краснели и не смущались, встречая друг друга. Я видела однажды, как они, держась за руки, смотрели друг другу в глаза. Это были люди, серьёзно и ответственно принявшие решение, всю жизнь нести тяготы и немощи друг друга, сохраняя любовь.

 Тем временем наступила горькая весна 25-го года. На Благовещение отошёл ко Господу патриарх Тихон.

 Великое множество людей шли пешком, чтобы проститься с ним. Общественный транспорт был переполнен. Несколько дней по очереди у гроба почившего Первосвятителя пели панихиды лучшие церковные хоры под руководством регентов Чеснокова и Астафьева. Все выглядело торжественно и красиво, как летний закат перед грозой. Настроение у нас было: "закатилось солнце земли русской". Для русской церкви наступала ночь. Люди тихо передавали друг другу последние слова усопшего патриарха: "ночь будет долгой".

 Сразу после отпевания патриарха Тихона чекисты попытались проиграть пьесу по сценарию 22-го года, чтобы ещё раз расколоть церковь. Канцелярия в Донском монастыре, где работал секретарем отец Владимир Проферансов, была захвачена группой епископов, не желавших подчиняться патриаршему местоблюстителю митрополиту Петру Полянскому. Но на этот раз к этому были готовы. Отец Владимир заранее вынес из канцелярии те документы, которые посчитал важными. Далее вплоть до самого ареста батюшки определенного места для работы секретарём у него не было. Переписывание и оформление церковных документов велось практически тайно.

 Я помню, что иногда приходила в неизвестный мне дом по адресу, переданному мне доверенным лицом, в комнате уже стояла пишущая машинка, лежала стопка бумаги и документы, которые нужно было переписать. Какое-то время я работала, потом уходила. И что было с переписанным мной документом, я не знала. Не всегда так было, конечно, и не в 1925 году. Тот год как раз ощущался как последнее затишье перед бурей.

 – Таська, ты плотно себя привязала к Марфо-Мариинской обители? – как-то тихо спросил у меня Семён, когда я, убираясь у него в комнате, вытирала пыль с резного комода, изображая добропорядочную супругу. – Обитель доживает последние месяцы.

 Я выронила тряпочку из рук и подошла к нему ещё ближе.

 – На них поступил донос от какой-то тетки, которую они не взяли в свои ряды, ещё в 22-м году. Дескать, просмотрели вы, товарищи, дворянское гнездо. Тучков тогда ходу доносу не дал. Не стал связываться с председателем Моссовета Каменевым. Но сейчас, – Семён, склонившись ко мне, говорил практически на ухо, – после смерти Ильича товарищ Дзержинский обеспечивает полную поддержку товарищу Сталину. Троцкого уже убрали. Зиновьев с Каменевым на очереди. Против нашего ведомства им не выстоять.

 – Значит, Обитель разгонят? – грустно уточнила я. Даже независимо от моей собственной участи было пронзительно жаль самоотверженных женщин в белых апостольниках, до последнего сражающихся за свою общину. Действительно, уже в начале года им не подтвердили устав, они уже не могли пользоваться своей печатью. Но все равно рук сестры Марфо-Мариинки не опустили. Переделали устав так, чтобы остаться в Обители хотя бы как трудовая община. На несколько месяцев из тюрьмы выпустили архимандрита Сергия Серебрянского, духовника Обители, найденного ещё Матушкой Елизаветой Федоровной. Настоящий был старец, как в древних житиях святых описывают. Они старались по-прежнему помогать людям, молились, не сдавались. Но были уже обречены. Торжествующая власть безбожников уже обрекла этих светлых людей на мучения, на ссылки и тюрьмы, как чуждый классовый элемент.

 Я тогда расплакалась. Семён неловко обнял меня, вздохнул, но ничего не сказал.

 Мой батюшка и без меня понимал основные тенденции, так сказать, исторического пути развития России. Он благословил мне готовиться к поступлению во Второй МГУ на врача-терапевта. Как же было тогда нелегко ему самому. Отец Владимир прочно связал свою судьбу с центральным аппаратом патриархии, то есть он был в числе тех, кто находился в первых рядах верующих, вынужденных как-то сотрудничать с атеистической властью. К тому времени очень немногие приходы были настроены так же. Соседний с нами, например, приход на Маросейке во главе с отцом Сергием Мечевым был тесно связан с общиной при Даниловском монастыре, духовными детьми владыки Федора Поздеевского. Их позиция была очевидна. Даниловцев можно было уничтожить физически, но не склонить к сотрудничеству с властью богоборцев.

 Но Евгений Александрович Тучков, по-моему, как раз мечтал создать подконтрольную себе церковь, а не просто физически уничтожить церковных людей. Всенародные похороны патриарха Тихона показали чекистам, какой силой и властью над народом наша церковь обладает. Эту силу было бы хорошо иметь в своих руках. И потому Тучков пытался надавить и сломать тех, кто казался ему подходящим.

 Причём в обновленцы порядочные люди не шли, простой народ им не верил. Да что там церковный народ, сами чекисты их ни во что не ставили. Ещё в конце 24-го года обновленческий митрополит Евдоким Мещеряков был заменён на митрополита Вениамина Муратовского, при этом Тучков залепил Евдокиму, как в чем-то провинившемуся, пощечину. Недавнему ректору Московской Духовной Академии! Митрополиту! Какое уж тут уважение.

 И в попытке подчинить себе нормальных православных священников Тучков всё ходил и ходил вокруг отца Владимира, даже в храм к нему периодически заходил. Благо, что ходить было недалеко. В результате посещений "чекистского игумена", в приходе Георгиевского храма в старых Лучниках остались только самые преданные люди. Что, естественно, сказалось и на доходах храма.

 Но в этом мраке ярко сияет воспоминание, как у нас в храме служил владыка Пётр Зверев. Несколько месяцев в конце 25-го года он управлял делами Московской епархии и близко познакомился с секретарем патриархии отцом Владимиром Проферансовым. Владыка Пётр остался у меня в памяти самым светлым из всех епископов, которых я встречала на своем жизненном пути. У него были длинные светлые волосы, как у истинного назорея, служил он неспешно, очень любил псалтирь. Никогда не сокращал тексты псалмов, такое сокращение и сейчас и тогда было принято при богослужении. Но когда служил владыка Пётр, никто и не замечал, что служба удлинилась часа на два – два с половиной. Так бы стояли и стояли, не помня себя от светлого, мирного настроения, заливающего душу. А уж как владыка Пётр разговаривал с простыми людьми! Вроде ничего особенного и не скажет, а на душе – Пасха. Я слышала, что чуть позже Воронежские рабочие и требовали и умоляли оставить им их владыку на Воронежской кафедре. Но какое там! Епископ Пётр Зверев был арестован, сослан на Соловки, где и погиб в тифозном бараке. Вечная ему память.

 В конце 25-года был арестован и несгибаемый местоблюститель патриарха митрополит Пётр Полянский.

 Местоблюститель, Олечка, это заместитель. Патриарх Тихон, зная, что его в любой момент могут арестовать и лишить возможности управлять церковью, назначил тайно для советской власти несколько своих заместителей. Чтобы тот епископ, который в момент его ареста или смерти окажется на свободе, приступил к обязанностям по управлению Церковью. Предполагаемые местоблюстители патриарха тоже в свою очередь выбрали себе заместителей с той же целью. К моменту ареста митрополита Петра Полянского единственным заместителем на свободе оставался митрополит Сергий Нижегородский. Он сразу же предпринял попытку легализовать церковные органы управления и канцелярию. Митрополит просил себе в штат хотя бы двух секретарей и четырех переписчиков.

 Но у Советской власти были совсем другие планы. Никто не собирался позволить церкви нормально работать. Прошение патриаршего местоблюстителя несколько лет оставалось как бы незамеченным.

 В том же 1925-ом году, в сентябре умер "ангел-хранитель" Марфо-Мариинской обители врач Фёдор Александрович Рейн. Иван Афанасьевич тяжело переживал смерть своего наставника и старшего друга. Они с Зикой проводили всё больше времени вместе и, наконец, обвенчались в белых стенах Покровского храма Обители сестёр милосердия. По-моему, это было последнее венчание в Покровском храме, венчание Ивана Комарова крестьянского рода и княжны Зинаиды Енгалычевой в присутствии, как простых мещанок, так и последних аристократок погибшей Российской империи. Фотографии обвенчанных молодожёнов у меня не сохранилось, но перед очами памяти как живые стоят серьёзный Иван и Зика с его пальто поверх подвенечного платья, доверчиво глядящая мужу в глаза.

 Марфо-Мариинской обители предстояло пережить последние месяцы своего существования. Сёстры зарегистрировали устав на трудовую общину и продолжали вести приём больных, бесплатный, или на пожертвования. Вечерами долго молились. Приблизительно через месяц после смерти профессора Рейна появилась в какой-то газете статья "Советские Марфа и Мария", статья как бы карикатура в словах. Травля началась.

 Первая комиссия, изучившая работу сестёр во всех подробностях, дала положительный отзыв об их деятельности. Но не этого добивался Тучков. Я помню слёзы на глазах обычно сдержанной в моем присутствии сестры Ефросинии, одной из старших сестёр Обители, которая привлекала сердца простотой в общении и добросердечностью, помню её горестный вопрос: "почему же они не могут оставить нас в покое? Ведь Советская власть победила". Почему?! Я и сама до сих пор часто не могу найти внятный ответ на вопрос, почему один человек ненавидит другого.

 Вторая комиссия написала именно тот отчёт, который был нужен чекистам. Той же зимой Обитель была закрыта. Евгений Тучков лично приехал туда в один из последних дней её существования. Сестёр уже почти всех выселили, многие помещения опечатали. Уже и не помню, какое у меня там было дело, но я стояла во дворе, когда туда вошел "чекистский игумен". Мы с ним встретились глазами, он сразу отвел взгляд, и я с облегчением, от которого подкосились ноги, подумала, что он меня не узнал. Позже я поняла, что ошиблась. Тучков узнал одну из немногих прихожанок отца Владимира Проферансова, к которому давно подбирался, надеясь заполучить осведомителя в канцелярии патриархии.

 После закрытия Марфо-Мариинской обители я с головой ушла было в учебу, я к тому времени уже несколько месяцев училась во 2-ом МГУ, но сотрудники Семёна раздобыли у итальянских товарищей продолжение романа "Чёрного корсара" Э. Сальгари. Первый роман заканчивался драматическим описанием того, как главный герой, он же Чёрный корсар, отправляет в бушующий океан свою любимую на маленькой шлюпке, потому что она оказалась дочерью его злейшего врага. Сознавая, что он практически утопил девушку, Чёрный корсар даже плачет. Но своего убийственного приказа не отменяет. Драматичный конец. Неудивительно, что сотрудники Семёна не успокоились, пока не раздобыли продолжение. Оно называлось, как сейчас помню, "Королева Карибов".

 Чекисты, радуясь как дети, вручили мне итальянскую книгу и пообещали щедро заплатить за перевод, и особо доплатить за срочность. В середине 20-х годов среди сотрудников ГПУ встречались странные люди. Семён тесно общался с некоторыми, которые называли себя рыцарями света и даже тамплиерами. Считали, что могут очистить энергией электрического света духовный мрак в подвалах страшного дома на Лубянской площади. Вполне серьёзно тратили время и силы на какие-то манипуляции и махинации с электрическими трансформаторами, обряды даже какие-то проводили над генераторами энергии.

 Но деньги были нужны и мне и Зике. К тому времени они с мужем жили в маленькой квартирке в построенном при советской власти доме. Мебели у молодоженов практически не было, примус, понятно, несколько стульев, стол, матрас в качестве супружеского ложа. Из-за бытовых трудностей они с Иваном Афанасьевичем периодически ссорились, но никогда даже голос друг на друга не повышали. Просто прекращали разговаривать друг с другом. Мои вечерние приходы к Зике с переводом с итальянского оказывались тогда очень кстати. Молодая супруга сразу принималась диктовать мне перевод, а её муж молча слушал. В процессе перевода они незаметно для себя увлекались и начинали снова разговаривать между собой. Однажды Зика не выдержала и заглянула в конец. Финальная сцена была, ничего не скажешь, хороша. Чёрный корсар с любимой на руках шёл прямо в море, увлекаемый видениями давно погибших братьев. Причём молодая девушка, даже не пытаясь вырваться, ждала, потопит её обезумевший возлюбленный окончательно на этот раз, или нет. Только в последний момент он опомнился.

 – Клиническая картина, – уверенно прокомментировал Иван Афанасьевич финал книги, с выражением прочитанный его женой. К тому времени они с ней пару дней уже не разговаривали, обоим уже надоело, но сделать первый шаг к примирению не решался ни он, ни она.