Текст книги "Наследник Земли кротких (СИ)"

Автор книги: Татьяна Иванова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

 – Нет, – ответил он сам себе. – Ты же контра. Буржуинка. А сестра твоя двоюродная будто бы, контра вдвойне. И ты думаешь, что этого не видно? Косы обрезали, и никто ничего не узнает? У вас по глазам все видно. Взгляд у вас особенный. У тебя, Таська, такой взгляд ненашенский, ангельский. Тьфу, нет их, ангелов-то.

 Он резко выдвинулся и схватил меня за руки. Пьяные слёзы текли по щекам.

 – Подумай. Выходи за меня, пропадёшь же одна.

 – Семён, вы же сами не согласитесь на венчание, – с трудом выдавила я, почти потеряв дар речи от страха, – А иначе я не смогу.

 – Э-эх! – он смотрел мне в глаза, прищурившись, не выпускал моих рук из своих жестких ладоней. Потом резким движением отбросил мои руки, вернулся к своему спирту.

 Что-то пробормотав, я поспешно ушла в спальню и затаилась. Ложиться спать было страшно. В свои шестнадцать лет я отлично понимала, чем это все могла закончиться. Но наш жилец кое-как добрался до своей комнаты и там затих.

 С утра я побежала к отцу Владимиру. Семён работал в Чрезвычайке. Это опыт чекиста позволил ему в считанные минуты определить в Зике "контру вдвойне". Его заявление, что и у меня взгляд не тот, вызвало ужас. Тяжко ложилось на душу в те годы внимание кого-нибудь из ВЧК.

 Тогда я не совсем поняла слова Семёна насчет не того взгляда. Даже, помню, нашла свою подростковую фотографию и долго изучала не больно-то красивую, угловатую девчонку с не слишком правильными чертами лица. С недоумением убрала фотокарточку обратно. А вот теперь я, пожалуй, понимаю, о чем мне тогда говорил напивающийся из-за душевной боли коммунист. Помнишь, Оленька, у вас в классе несколько месяцев училась дочь священника? Сейчас, когда ты читаешь мои записки, наверное, не помнишь. Так вот. Она сразу выделялась глазом в коллективе одноклассниц, комсомолок, из-за своего целомудренного, чистого взгляда. Это не подделаешь, не изобразишь в кино. Такой взгляд – свет верующей души. Та девушка сильно отличалась от своих одноклассниц, хотя вы – современная молодежь, куда чище тех совдевушек, которые населяли Москву в двадцатых годах.

 Отец Владимир, выслушав мой сбивчивый рассказ, ушел в алтарь и долго молился. Когда же вышел, улыбнулся своей, как мне всегда чувствовалось, потаённой улыбкой и сказал, чтобы я спокойно шла домой. Ничего страшного не случится.

 И действительно, в ответ на моё настороженное "здравствуйте, Семён Никитич", наш жилец аккуратно положил топор, которым он колол дрова для растопки печек, резко выпрямился и серьезно сказал.

 – Не бойся меня, Таська. Ни трезвым, ни пьяным я тебя не обижу. Ты для меня в мире единственная родная душа.

***

 1921 год в моей памяти – это время голода сначала в Поволжье, а потом и по всей центральной России. Рассказывали, что к зиме 22-го года объедена была даже кора с деревьев. Мёртвые чёрные рощи, мёртвые тела умерших от голода людей, которых некому было хоронить. Чтобы толпы голодных людей не прорвались в Москву, были установлены заградотряды. Я не буду писать о голоде подробно, я не была очевидцем. Но я знаю, что наш патриарх Тихон в своих воззваниях говорил, что "падаль стала лакомством для голодного населения, но и этого "лакомства" нельзя достать". Он говорил те страшные слова, призывая оказать помощь умирающим от голода людям. Но не так-то просто было оказать помощь голодающим. И это при том, что 1922-ой год был для всего мира необычайно урожайным. Было, было зерно для помощи. Но никто не верил, что средства, отданные в руки наркомов Совдепии, дойдут до голодающих людей. Тогда Максим Горький лично пообещал патриарху Тихону доставить его письма с просьбой о помощи англиканской церкви. Оттуда так прямо и ответили, что могли бы помочь, но понимают, что их помощь до простых людей не дойдет. В результате последующих напряженных переговоров все же удалось создать независимый от большевиков Комитет Помощи Голодающим. Его возглавили кадеты, а не церковные иерархи, потому что из ВЧК поступило категорическое заявление, что никакого комитета во главе с патриархом Тихоном не будет. Впрочем, Чрезвычайка не потерпела во главе Помгола и кадетов, и уж тем более, бывших промышленников, то есть людей, профессионально умевших грамотно перераспределять большие средства. Спустя незначительное время, кажется, той же осенью, все эти люди были арестованы, а средства, полученные из-за границы, растворились неизвестно в чьих руках. Вот так получилось, что в центре России люди умирали от голода, сходили с ума, ели даже человечину, а в Москве в это время за надежными кордонами заградотрядов, в золоченых залах проходил съезд 3-го Коминтерна. В подвальчиках тогда же появились первые лавочки будущих нэпманов, где за фантастические цены можно было купить абсолютно все. И кое-кто покупал.

 Вскоре и мы с Зикой тесно познакомились с новыми людьми, которым совсем неплохо жилось при коммунизме.

 Сначала Семён уехал куда-то с партийным заданием. Он молча обнял меня перед отъездом, видно было, что никуда ему ехать не хочется, но рассказать мне хоть что-то, просто поделиться тяжестью, сковавшей его сердце, он не может. Потом нас с Зикой снова уплотнили. В одной из комнат поселился матрос Егор Кузьмич со своей гражданской женой Олёной. Вот тут-то мы и начали испытывать все "прелести" жизни в коммунальной квартире. До подселения Егора Кузьмича мы все трое жили одной странной семьей, стараясь помогать друг другу, несмотря на всё, что нас разделяло. Впрочем, тогда так же странно жило подавляющеё большинство московских семей, где все члены были кровно близки друг другу, а в идейном плане отстояли друг от друга бесконечно далеко. Очень часто, например, мать и дочь были активными церковными людьми, старый отец ни во что не вмешивался, а сыновья были убеждёнными коммунистами. Так вот и жили. Так же примерно жили и мы с Семёном. Никогда ни о чём не расспрашивая, – захочет, сам расскажет – вместе встречались за общим столом. Он колол дрова для всех печек, носил воду, мы с Зикой готовили, стирали и штопали разорванные вещи для всех троих. С новыми подселенцами такое, как ни смешно звучит, коммунистическое отношение друг к другу оказалось невозможным. Только коммунальное. Они жили сами по себе, и жили кричаще богато. Отношения новых жильцов между собой нас шокировали. Я как-то позже услышала стишок, удачно их иллюстрировавший.

 "Я ж тебя, дуру, лопатой

 С лаской огрел по спине.

 Вскрикнувши: "Черт полосатый!"

 Ты улыбнулася мне".

 Мимо их комнаты часто приходилось быстро проскакивать. Было противно. Из-за двери доносилась сначала ругань, потом Олёнины стоны из-за того, что муж её бил, потом, почти сразу, такие же громкие стоны, вследствие того, что они с мужем страстно мирились. Затем Олёна выходила на кухню, полуголая, довольная, хвастаясь новыми синяками на теле и новым бриллиантовым кольцом на пальце. Я, с отвращением глядя на такие супружеские отношения, радовалась, что меня, судя по всему, ждет судьба мученицы, а христианские мученицы в большинстве своем были девственницами.

 В том же, 1921 году Владимир Маяковский написал пьесу "Мистерия Буфф". Я её переписывала по долгу службы. Было неловко, жаль автора и тех, кто эту пьесу смотрел. Мистерия не предполагает в людях ничего человеческого. Земля Обетованная для советских людей – только еда, вещи и яркий свет, электрический свет. Это даже и не пОшло, это – трагедия.

 Постепенно к концу года в Москве созрели плоды новой экономической политики в виде роскошных ресторанчиков, почти никому не доступных магазинчиков и разнообразных кафе.

 А Центральная Россия тем временем умирала от голода. На Дальнем Востоке генерал Каппель предпринял попытку прорваться на родину. Говорили, что его, единственного из белых генералов, тайно благословил патриарх Тихон. Но и войска Каппеля были разбиты. Сам генерал погиб при отступлении.

 А в следующем году репрессии вновь обрушились на церковь. Начался процесс изъятия церковных ценностей, будто бы в пользу голодающих. На самом деле церковь попросту раздражала новых, советских людей не только тем, что мы стремились к чему-то, совершенно для большинства непонятному, но и своими несметными богатствами. Причём даже материальное богатство Церкви совдикари оценить были не в силах. Иначе бы они при изъятии ценностей не топтали, не сминали бы драгоценные ризы и священные сосуды, превращая их в лом, и лишая их, тем самым, львиной доли своей стоимости. И опять же никто не верил, что вырученные деньги будут употреблены, чтобы спасти людей от голода. Пожалуй, такой откровенный цинизм бок о бок с массовой гибелью людей был самым ужасным среди всех ужасов того года.

 Изъятие церковных ценностей уже близко меня коснулось. И во дворе храма Георгия Победоносца в Старых Лучниках бритые парни с темным, наглым взглядом топтали оклады икон семнадцатого века, чтобы они стали меньше по объему. Батюшка молча смотрел на творившееся безобразие, сосредоточенно молился. Только помощью Божией можно объяснить, что он выдержал изъятие и уничтожение "ценностей", не вспылив, не попытавшись оказать бессмысленное противодействие.

 Как я уже упоминала, отец Владимир работал делопроизводителем в канцелярии патриархии. Иногда ему требовалась помощь переписчицы-машинистки, поэтому я изредка приходила в домик на подворье Троице-Сергиевой лавры на Цветном бульваре. На подворье подселили не помню уже кого, но помню похабные частушки и песенки, слышные даже при закрытых окнах в комнатах патриархии. Заместитель патриарха Тихона митрополит Крутицкий Евсевий, ещё крепкий, хотя и старый человек, насмерть отравился плохой рыбой, которую кто-то прислал в дар. Кругом, напоминаю, люди умирали от голода. Новым управляющим Московской епархией ненадолго стал епископ Никандр, недавно арестованный большевиками, и только-только вышедший из Бутырской тюрьмы. Он и собрал московское духовенство, чтобы ознакомить священников с новым указом патриарха, в котором изъятие священных сосудов из храмов было названо святотатством. То есть, золотые ризы с икон и драгоценные камни с церковных облачений отдавать большевикам было можно, но священные сосуды из алтаря – нет. Оцени мужество, Олечка. Ты мне как-то сказало, что даже мужество врагов может вызвать твое уважение.

 Но Комиссии по изъятию ценностей, нагнетая и без того тяжелую атмосферу, с оружием в руках, требовали именно выдачи священных сосудов. В нашем храме Георгия Победоносца изъятие церковных ценностей прошло мирно, возможно за молитвы о. Алексея Мечева, не знаю, в его храме на Маросейке тоже эксцессов не было. Но по всей России прокатилась мощная волна протеста верующих людей, в некоторых местах властям оказывалось даже вооруженное сопротивление.

 Весной 1922 года патриарха Тихона обвинили в сопротивлении власти по делу об изъятии ценностей и посадили под арест в маленьком двухэтажном домике у ворот Донского монастыря. Канцелярия патриархии была разгромлена. Отца Петра Гурьева, управляющего канцелярией, арестовали и отправили в заключение во Владимирскую тюрьму. И больше о нем никто ничего не слышал. Вечная ему память. Старый маститый церковный чиновник дореволюционной закалки добродушно улыбался мне при встрече и ласково благословлял. Какое-то время канцелярия работала обезглавленной, но ВЧК, переименованная в том же году в ГПУ при НКВД (Главное Политическое Управление при Народном Комиссариате Внутренних Дел), произвела дополнительные аресты. О.Владимира не тронули, но он остался без работы. Вся повседневная деловая церковная жизнь в Москве и области остановилась. Вот тогда-то мы и услышали впервые о протоиерее Александре Введенском и иерее Владимире Красницком.

 То есть, о профессоре Введенском, а также о епископе Антонине Грановском и вообще о "Живой Церкви", стремившейся к внутрицерковным реформам, какие-то слухи уже ходили и раньше. Трудно было не знать об этом течении, когда настоятель Гребневской церкви, что стояла тогда на Лубянской площади, совсем близко от нашего Георгиевского храма, был заражён идеями реформации и активно доносил их с амвона до своих прихожан. Жизнь-де обновляется, церковь должна обновиться, буржуазных святых из патерика нужно убрать, монашество отменить, с советской властью подружиться. Впоследствии отец Сергий снял с себя сан. Конечно, жаль его. Гребневская церковь стояла впритык к бывшему зданию Страхового общества, куда после революции въехала ВЧК. Москвичи шутили, что раньше был Госстрах, а теперь Госужас. Но шутили они, отойдя подальше от Лубянской площади. Настоятель Гребневской церкви отойти никуда не мог. Но ведь и отец Владимир Проферансов тоже не мог никуда отойти. С порога Георгиевского храма хорошо была видна Лубянская площадь. Какое же неколебимое мужество требовалось, чтобы жить и служить буквально в двух шагах от "самого высокого здания Москвы, из которого видны аж Соловки".

 После ареста патриарха "Живая Церковь" начала активные действия, за которые и получила в народе кличку "обновленцы". И начали обновленцы с обмана и подлога. В мае, через несколько дней после ареста главы русской церкви, несколько священников, в том числе и Александр Введенский и Владимир Красницкий приехали из Петрограда в Москву. В ближайшую же ночь их пропустили к арестованному патриарху в Донской монастырь. Во время встречи речь, в частности, шла о патриаршей канцелярии, о том, что Церковь не может существовать, когда все бытовое делопроизводство встало. Патриарх Тихон был надёжно изолирован от окружающей жизни, в его приёмной постоянно дежурили чекисты. (Интересно, что ВЧК в ГПУ переименовали довольно быстро, но слово "чекисты" навсегда кровью и ужасом впечаталось в русский язык). По слухам, они тепло к нему относились, но свою работу, конечно же, делали старательно. Изолированный своего народа Глава церкви не мог не понимать теоретической правоты пришедших к нему священников. Он отдал им Синодальную печать и поручил принять Синодские дела, временно, конечно, для передачи их митрополиту Агафангелу сразу по приезде Ярославского митрополита в Москву. После чего митрополит Агафангел был арестован и отправлен в ссылку в Нарымский край. А протоиереи Введенский и Красницкий, в затылок которым дышала Черезвычайка, объявили, что арестованный патриарх передал им церковные дела. И образовали Высшее Церковное Управление на Троицком подворье в покоях патриарха Тихона. Такая вот многоходовая комбинация.

 Даже мой отец Владимир, опытный делопроизводитель, не сразу понял, что произошедшее – ложь и подлог, порядочному человеку такое трудно вместить. А что говорить о всей остальной русской церкви, епископы и священники которой получали воззвания и предписания ВЦУ, в том числе, и о необходимости признания церковным руководством советской власти, на Синодальных бланках с оттиском Синодальной печати?! Не удивительно, что за последующий год 70% православных приходов перешло в ведение обновленцев. Русские люди в большинстве своем к такому подлому обману готовы не были. Удивительно, что 30% устояли и не подчинились несмотря ни на что.

 Протоиерей Александр Введенский стал хорошо известен в Москве из-за своих публичных диспутов с наркомпросом Луначарским. Москвичи как раз такие истории и любили. Один раз, подискутировав какое-то время, никто не помнит о чем, профессор Введенский заметил, что они с Луначарским только на сцене противники, а вообще-то они друзья. Только, мол, Анатолий Васильевич считает, что произошёл от обезьяны, а он, Александр Введенский произошёл от Бога. Каждому свое. Публика смеялась и аплодировала. Потом взял слово Анатолий Васильевич Луначарский и добавил к сказанному Введенским, что пусть он, Луначарский, и произошёл от обезьяны, но каждому заметен прогресс в развитии от прародительницы до него самого. Точно также любому заметен и регресс, который случился с уважаемым профессором Введенским. Публика ещё громче смеялась и аплодировала. Профессор Введенский не был хорош собой. Со своим узким длинным лицом и монгольскими скулами, с неевропейским разрезом блёклых глаз и тяжёлыми веками, с бритым безвольным подбородком, он оставлял впечатление невнятной вырожденности. Понятно, что тот диспут долго пересказывали друг другу остряки.

 Об ещё одном деятеле "Живой Церкви", или сокращенно "ЖЦ", о протоиерее Красницком рассказывали, что он носит под рясой браунинг и не признает над собой никакой власти, кроме власти ЖЦ в лице собственной жены. Насчёт браунинга легко можно было поверить, встретив мрачный, исподлобья, взгляд Красницкого.

 О возглавителе обновленцев епископе Антонине Грановском и вообще говорили, что у него внешность сатанинская. Рост высокий, взгляд горящий, Чёрная как смоль борода. Епископ-обновленец огорошил москвичей заявлением, что патриарху Тихону не понравилось, что он, Антонин, совершал литургию среди народа, " а не в шкафу". "Это алтарь-то шкаф?!" Очень скоро Антонин Грановский покинул ряды "Живой Церкви", заклеймив её словами, что "это поповский профсоюз, желающий только денег, наград и жен". В конце жизни Антонин Грановский, тяжело болея, раскаялся в своей обновленческой деятельности и примирился с Православной Церковью.

 Но в 1922-м году этого никто знать не мог. На наших глазах рушилась главная опора в нашей свинцово-тяжелой жизни – русская церковь. Было страшно, было пронзительно больно. Стены зданий и обшарпанные оградки обклеивались богохульными карикатурами на патриарха и духовенство, повсюду резали взгляд циничные плакаты. Глаза от земли поднимать было противно. "Не надо нам раввинов, не надо нам попов. Бей буржуазию, дави кулаков".

 Но совсем рядом, в храме Николая в Клённиках служил, напрямую разговаривал с Богом, отец Алексей Мечев. Всегда можно было прийти за утешением в Георгиевский храм к батюшке Владимиру или к его супруге, Марии Петровне, она тоже могла ласково погладить по голове так, что становилось легче.

 Нам с Зикой та исключительно холодная зима 1922-года далась нелегко. Заработка машинисток на жизнь не хватало, мы голодали и замерзали в своей плохо отапливаемой квартире. И я все чаще думала, что надо начинать продавать книги из библиотеки отца. Но так тяжело было решиться на тот шаг. Я пришла за благословением и поддержкой к отцу Владимиру. Выслушав меня, он вздохнул и долго молчал. Батюшка любил книги. До революции он руководил Библиотечным обществом. Как сейчас помню, как бережно, даже благоговейно, отец Владимир держал в руках книги из своей библиотеки. Ему трудно было решиться, благословить меня, начать распродажу. Но голод, но даже за дрова нужно платить, но он не мог ничем мне помочь, они с матушкой голодали сами.

 За дверью послышались шаги, и комнату вошел отец Алексей. У него было больное сердце, ходил батюшка с трудом, но я почему-то помню его лёгкую поступь, тихие шаги. Даже когда отец Алексей был встревожен или огорчён, а так было почти всегда в ту зиму, он все равно нёс с собой тихую радость. Это трудно понять, ни разу в жизни не встретив, я знаю. Однако не просто так отца Алексея Мечева называли Московским Утешительным батюшкой.

 – Благословляй, Володя, – грустно улыбнувшись, сказал батюшка. – Времена-то какие. Изъятие церковных ценностей – только начало. Будем учиться, не привязываться ни к чему земному, да, Тася?

 И не смотря на страшный смысл его слов, я, сама не зная почему, счастливо улыбнулась в ответ.

 – Философские, исторические книги пока оставь. Начинай с научных книг. Они тебе вряд ли пригодятся. Подшивки журналов можешь продать, – батюшка меня благословил, положил руку на голову и задержал руку на затылке, молясь обо мне. То была наша последняя встреча вот так, с глазу на глаз. Я потом весь вечер улыбалась, чувствуя, как душа тихо поет от счастья.

 Те книги, которые я определила на продажу, мне удалось очень выгодно продать. Тогда Лубянская площадь выглядела немного иначе, чем сейчас. Никольская улица выходила на площадь через Проломные ворота Китайгородской стены. И возле этой стены были тогда книжные ряды. Там-то я отцовы книги и распродавала. Но не всё распродала, как ты знаешь, Олечка. Часть отцовой библиотеки удалось сохранить. Значительную часть. Надеюсь, ты когда-нибудь всё же прочитаешь русских философов начала двадцатого века.

***

 Пасху 1923-го года мы воистину отмечали с радостью и со слезами на глазах. Чекисты, конечно же, не могли не заметить дружную Маросейскую общину и ревностного священника, служившего так близко от Лубянки. Отца Алексея несколько раз вызывали. Говорили, что в последний раз они его отпустили, испугавшись, что он умрёт прямо у них на глазах. "Довели, значит, до сердечного приступа". Так поняли шутливые слова батюшки его духовные чада. И та пасха была последним служением отца Алексея в его храме. После чего он слёг окончательно и больше не вставал.

 Тогда, из-за эгоцентризма молодости, я не оценила, как тяжко было отцу Владимиру. Ведь батюшка Алексей стал ему духовным наставником и другом. Однако события, последовавшие сразу вслед за последней болезнью и кончиной Московского утешителя, и вернули о. Владимира в канцелярию патриарха.

 После пасхи обновленцы собрали собор и попытались лишить патриарха Тихона патриаршества. Патриарх отказался признать законность требований собора, тогда его отправили в зловещие подвалы "самого высокого здания в Москве". Но заграничные церкви принялись активно выражать свой протест против ареста первоиерарха русской церкви. Но Ленин тогда был серьезно болен, партийная верхушка размышляла о переделе власти. И в такой обстановке окончательно умучить русского патриарха было бы политически неверным решением.

 Патриарх Тихон был выпущен на свободу на следующий день после кончины батюшки Алексея Мечева. О том, что его выпустят, знали почти все верующие Москвы. У сотрудников ГПУ часто были верующие матери и отцы, которым их сыновья и передали по секрету это известие. Мне рассказал Семён. К тому времени вернувшийся в Москву с очередного фронта, он снова работал на Лубянке. Известие облетело столицу за ночь. С утра уже толпы людей собрались на площади перед зданием ГПУ. Мы с трепетом ждали. Молча ждали и боялись. В те годы все русские люди отчётливо представляли себе безжалостность детища Железного Феликса. Наконец патриарх появился на пороге. Я стояла в задних рядах, мне бросился в глаза измученный, исстрадавшийся вид вышедшего к народу человека. Те, кто стояли ближе, позже говорили, что патриарх был босиком, в каком-то бушлате на голое тело. В 20-е годы антирелигиозной пропагандой заведовал Евгений Тучков, считавший себя психологом. Вполне в его духе было такое "развенчивание" Главы Русской Церкви. Я думаю, что и "утечка информации" была допущена неслучайно.

 Над площадью пронесся единый тяжкий вздох тысяч людей, и все в общем порыве опустились на колени. Мы с Зикой навзрыд плакали, не в силах до конца осознать, отчего.

 На следующий день наш патриарх вместе со всеми нами служил на погребении отца Алексея. Все кладбищенские церкви, приносившие немалый доход, к тому времени были переданы живоцерковникам. Поэтому отпевание совершалось под открытым небом. На глазах у множества собравшихся на погребение святого батюшки людей, Первоиерарх русской церкви облачился в богослужебные одежды на паперти оскверненного храма, не зайдя вовнутрь. Это было молчаливое, но эффективное указание русскому народу. Какая была служба! Только в нашей церкви погребение всем нам дорогого человека может стать торжеством православия. Тысячи людей, собравшихся на Лазаревском кладбище, не прощались с отцом Алексеем, нет, мы знали, что он переходит в жизнь вечную, становится ещё более доступным для наших молитв. Патриарх Тихон с сонмом епископов шёл за гробом, тысячи людей пели "Христос Воскресе".

 В те же дни Патриарх в интервью иностранным журналистам легко и непринужденно сообщил о том, что ему не так уж и плохо сиделось на Лубянке. Дескать, и стол ему готовили особый в связи с тем, что он монах, и даже прогулки дозволяли. Журналисты все приняли за чистую монету, а мы москвичи, видя своего первосвятителя постаревшим, измученным, пожелтевшим, исхудавшим после заключения, ужаснулись. Что же он вспомнил, когда произносил эти слова? Ведь пару лет назад Патриарх также непринужденно и в шутливом тоне рассказывал не о чём-нибудь, а о попытке его убить.

 Сразу же после выхода на свободу наш первосвятитель позаботился об организации деловой, повседневной жизни церкви. Он сам вернулся в Донской монастырь, в тот же домик, где раньше сидел под арестом, а управляющим делами Московской епархии был назначен митрополит Илларион Троицкий. Владыку Иллариона блестяще изобразил писатель Борис Ширяев в книге "Неугасимая лампада". Не так давно мне давали потихоньку читать эту книгу. Лучше я, конечно же, не напишу. Но могу сказать, что представляю себе, каким взглядом смотрел Владыка на приближающуюся смертоносную шугу, отправляясь спасать рыбаков в ледяное море. Такой взгляд я иногда видела у него и в Москве в месяцы управления Владыкой Московской епархией из Сретенского монастыря через стену от Варсонофьевского переулка, где работал Дзержинский, где на автобазе ГПУ регулярно расстреливали людей. Бесстрашный взгляд человека, трезво оценивающего смертельную опасность.

 Впрочем, в середине 1923-го года Ленин, как я уже упоминала, был смертельно болен, партийные лидеры создавали новые группировки в борьбе за власть, и церковные репрессии немного поутихли. Не так уж и часто на автобазе ГПУ включали моторы автомобилей, чтобы заглушить выстрелы. Но, как и раньше, все, кто слышал взревевшие моторы, замирали и крестились. Всего пару лет назад из-под наглухо закрытых ворот автобазы в переулок выплескивалась кровь.

 Ещё помню, тогда в Сретенском монастыре был потрясающий звонарь. В колокольный звон он вкладывал не только свое консерваторское образование, но и всю душу. Толпы народа собирались перед церковным богослужением у монастыря, послушать как звонарь, забыв обо всем земном, подняв лицо к небу, говорит с Богом языками колоколов. Отец Владимир, помню, задерживаясь по делам в помещении канцелярии, услышав благовест к началу службы, откладывал бумаги и подходил к окну, послушать удивительного звонаря и помолиться. Когда колокола замолкали, он часто улыбался тихой улыбкой, крестился и снова возвращался к просматриваемым документам.

 Когда благовест затихал, верующие расходились по соседним храмам. Тогда это было принято. Звон слушали в одном храме, великую ектинию – в другом, песнопение "Свете Тихий" – в третьем, а на проповедь снова возвращались к владыке Иллариону в Сретенский монастырь. Такие тогда были нравы.

 Ещё помню, что все лущили семечки даже во время богослужения. Приходилось постоянно выметать после службы горы чёрной шелухи. Никогда, увы, православные не были совершенными. Хотя, возможно, это и к лучшему, не знаю.

 Сразу после возникновения Живой Церкви, в течение нескольких месяцев Сретенский монастырь находился в руках обновленцев, но, когда епископа Иллариона выпустили из тюрьмы, то владыка, будучи исключительным проповедником, не напрягаясь, вернул монастырь православной, или, как нас стали называть, Тихоновской церкви. Отчасти новое название было связано с тем, что на документах Православной Церкви стояла личная печать патриарха Тихона, а обновленцы, как я уже упоминала, пользовались Синодальными бланками и печатью Синода. Нам говорили: вы – не подлинная церковь. Вы – тихоновцы. И люди пешком шли через всю Россию, чтобы только посмотреть на патриарха Тихона, только подойти к нему за благословением, а потом твердо отвечали: Да! Мы Тихоновцы.

 Владыка Илларион и привлёк снова отца Владимира Проферансова к работе в канцелярии патриархии Тихона. А отец Владимир, в свою очередь попросил нас с Зикой поработать переписчицами. До сих пор живо помню ту маленькую комнату. Массивный темный стол у окна с полосами солнечного света, колеблющуюся чехарду теней на белых листах бумаги. Светловолосую Зику, сосредоточенно стучащую пальчиками по клавишам машинки, отца Владимира, внимательно изучающего очередной важный документ у окна с волнующейся в порывах ветерка светлой занавеской.

 А за стенами Сретенского монастыря расцветал НЭП. Москва вечерами была залита электрическим светом, начали регулярно ходить трамваи, не так уж и редко стали встречаться автомобили. Снова открылись магазины. Витрины заполнились шелками, хрусталем, дичью, рыбой, фруктами. Появились лакеи, со своими "пожалуйте-с", "пройдите-с", "возьмите-с". Гремели оркестры в кафе, пели старые нищие певицы у дверей кондитерских. Бега, тотализатор, рулетка. Мальчишки-газетчики, выкрикивающие названия новых советских газет.

 Патриарх Тихон сказал тем летом, что "Церковь не служанка тех групп русских людей, которые вспомнили о ней только тогда, когда были обижены русской революцией". Он добросовестно искал пути для сотрудничества с властью ради множества людей, ещё не способных к мученической смерти за Христа. "Пусть моё имя погибнет в истории, лишь бы церкви была польза". Никогда раньше патриарх не был настолько знаменит, как в то лето, когда его выпустили с Лубянки. Он служил утром и вечером в тех храмах, куда его приглашали общины верующих. Его приезды в храмы и отъезды были засняты на кинопленку, и был смонтирован фильм. Кажется, он назывался, "Патриарх после принесения покаяния". Имелось в виду согласие Первосвятителя на сотрудничество с новой властью. Фильм пользовался невероятным успехом. Народ ломился в кинотеатры, где шел показ. Как бы мне хотелось ещё раз сейчас посмотреть ту киноленту, ещё раз взглянуть на дорогие черты патриарха Тихона.

 Популярность патриарха не могла не тревожить власть. Евгений Александрович Тучков начал новую игру. Церкви было рекомендовано перейти на Новый стиль, подогнать церковный праздничный календарь к международному календарю. Отец Владимир давал нам с Зикой для переписывания множество документов, рекомендовавших верующим такой переход. Почему Патриарх и его помощники, скрепя сердце, согласились? Ленин продолжал болеть, все понимали, что вождь революции умирает. Повеял ветерок надежды на то, что противостояние церкви и власти будет смягчено. Закончатся расстрелы, пытки, ссылки.

 Постановление патриарха Тихона и "Малого Собора епископов" о переходе на Новый стиль мы с Зикой переписывали множество раз. Я в то время знала его практически наизусть. "Пропустить в времяисчислении 13 дней так, чтобы после 1-го октября следовало 14."

 "Это исправление нисколько не затрагивает ни догматов, ни священных канонов Православной Церкви, необходимо по требованию астрономической науки..."