Текст книги "Закон парных случаев (СИ)"

Автор книги: Татьяна Рябинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Ладно. Похороны в двенадцать на Смоленском кладбище. В половине двенадцатого – отпевание в церкви. В одиннадцать мы должны быть в морге. Будь добр, приведи себя в порядок. Мама приготовила тебе черную рубашку.

Он выглядел неважно – осунулся, под глазами темные круги. Беспокоился за меня? Может быть, но скорее всего за маму. Та вообще была на себя не похожа. Но только ли из-за бабушкиной смерти?

Прекрати, одернул я себя. Опять начинается? Прав Саша, надо выбросить все это из головы. Иначе добром это не кончится. Я уже смотрю на своих родителей как на… Как на кого? Злодеев? Преступников? Да если б я знал!

До Покровской больницы мы доехали на маршрутке. Около морга уже стояла группка людей, среди которых я узнал соседа бабушки Бориса Антоновича. Сегодня он был в темно-сером двубортном пиджаке, слегка узком в плечах и на животе. Рядом мяла в руках букет гвоздик щуплая женщина неопределенных лет, видимо, жена. Черная юбка сидела на ней мешком, темно-синий газовый шарфик упорно съезжал с волос на глаза.

Сосед поздоровался с нами довольно приветливо, выразил соболезнования. Остальные – их было человек пятнадцать, в основном женщины – посматривали искоса. Осуждение была написано на их лицах огромными буквами: вот, приехали, иностранцы. Бросили бабку на произвол судьбы, умерла в одиночестве. Одна дама, видимо, общественница с работы, бросилась к матери решать финансовые вопросы, но та остановила ее жестом: все потом. Активистка отошла, обиженно поджав губы.

Полная женщина в черном брючном костюме бегала с какими-то бумагами и шумно суетилась. Мама шепнула нам, что это агент из ритуальной конторы. Что-то, разумеется, сделали не так, что-то перепутали, время шло, нас уже ждали в церкви, а гроб все не выносили.

Наконец словно волна с шорохом пробежала.

– Мужчины, мужчины! – заволновались женщины.

Мне нести гроб не дали. Сказали, что кровным родственникам нельзя. Отец с соседом встали впереди, еще двое мужчин сзади.

– Держи мать-то под руку, – сердито поджав губы и поправляя шарф, приказала мне Анна Васильевна.

И хотя идти от дверей до автобуса было всего несколько метров, мама, испуганно вздрогнув, вытянула в мою сторону локоть. Держать ее под руку было страшно неудобно, я вообще не любил так ходить, даже когда девушки держали под руку меня. Но, видимо, так принято?

В автобусе, довольно неказистом на вид, родители сели вместе, а рядом со мной оказалась совсем молодая девчонка лет семнадцати, видимо, тоже родственница. Она посмотрела на меня с опаской и притиснулась к окну, словно боялась, что я на нее наброшусь с какими-нибудь непристойностями. Ага, разбежалась. Даже если б мы были совсем в другой обстановке, вряд ли у меня возникло бы такое желание – уж больно страшна.

Гроб стоял прямо тут же, между сиденьями на подставочке. Было в этом что-то сюрреалистическое. Настоящий Кафка. На поворотах мое колено касалось обтянутого материей дерева, и я невольно вздрагивал. Вздрагивал – хотя и не мог представить, что внутри лежит женщина, бывшая моей бабушкой. Казалось, что там какая-то страшная, мистическая пустота.

В церкви гроб поставили в небольшом приделе, открыли. Наконец-то я увидел бабушку. На фотографиях, которые хранились у мамы, бабушка была яркой моложавой женщиной лет тридцати пяти – сорока. Но с тех пор прошло больше двадцати лет. В гробу лежала грузная, рыхлая, неухоженная старуха. А ведь ей было всего шестьдесят. В морге ее наверняка подгримировали, причесали, но было заметно, что в последние годы она не особо следила за собой. Складки, морщины, жидкие седые волосы. Лицо от инсульта так и осталось слегка перекошенным.

Это бабушка, говорил я себя. Моя бабушка.

Ничего не помогало. В гробу лежала совершенно чужая женщина. Точно такая же, как те, которых я видел на прозекторских столах. Я не помнил ее сказок, пирожков и теплых ласковых рук. Я не помнил ее лица. Я не знал ее. И вдруг от этого меня затопила страшная горечь. И острый приступ странного чувства по отношению к родителям, которые лишили меня бабушки и ее любви. Что это было? Гнев, раздражение, обида? Я не знал.

Толстая тетка-агент раздала всем свечи, певчие прокашлялись, вышел хмурый пожилой священник – началось отпевание.

Вряд ли меня можно назвать по-настоящему религиозным человеком, но в Бога и в Божий промысел я верю. Вообще я заметил, что людям, пришедшим к вере взрослыми и в период родительства, не часто удается воспитать детей в приближении к церкви. Неофитство зудит в них, и они так ревностно наставляют чад на путь истинный, что перегибают палку. Ванькина старшая сестра Вера, которую Тамара загоняла в церковь пинками, лет с шестнадцати вообще перестала туда ходить. Зато сам Ванька, которого напуганная крестная вообще оставила в покое, неожиданно вырос в добропорядочного христианина. Он не пропускает ни одной праздничной службы, регулярно исповедуется и причащается.

Со мной было примерно то же самое, что и с Верой. Тамара рассказывала, что отца моего крестили еще в детстве, но до какого-то момента в Бога он не верил. Мать росла в семье убежденных атеистов, но потом вдруг, уже взрослой, решила принять крещение. Что это был за момент, который заставил их обоих обратиться к Богу, – об этом крестная не знала. Я пытался повернуть разговор и так, и эдак, чтобы заставить ее проговориться, но ничего не получалось. Я смотрел на ее простодушное щекастое лицо с голубыми глазами за толстыми стеклами очков и понимал, что она не притворяется. Мама на самом деле ничего ей не рассказывала. А я не мог отделаться от неприятного чувства, что это связано с бабушкой.

Так или иначе, родители очень сильно пеклись о моем религиозном воспитании, но ничего путного из этого не выходило. В церкви мама заставляла меня стоять по стойке смирно, а с семи лет каждое воскресенье за руку вела на исповедь, убеждая как можно тщательнее покаяться в грехах. Поэтому в детские годы в моем представлении Бог твердо занимал карательные позиции. В костеле, куда изредка, несмотря на протесты мамы, меня брал отец, мне нравилось гораздо больше – там можно было сидеть, и никто не гнал меня в кабинку исповедальни.

Потом я стал занимать по отношению к Богу позицию подростка, который хоть и любит своих родителей, но считает себя достаточно взрослым, чтобы по возможности быть независимым. И только когда вдруг становится совсем плохо, вспоминает, что есть кому уткнуться в теплый живот и излить все свои огорчения. Я понимал, что это, наверно, не слишком хорошо, но… Возможно, когда-нибудь я еще и повзрослею.

Мама плакала. Черный платок делал ее лицо худым и старым. Когда запели «Со святыми упокой», она покачнулась, но отец поддержал ее. Казалось, он сам с трудом сдерживает слезы. Я смотрел на них. А внутри что-то вопило, топало ногами и махало кулаками: «Я вам не верю! Вы все врете! Вам жаль не ее, а себя!»

И вдруг я замер с приоткрытым ртом. Рука дрогнула, горячий воск капнул на кожу, но я словно и не заметил.

Я вдруг понял, что они действительно плачут не потому, что им жаль бабушку. И даже не потому, что им жаль себя. Они плачут по прежней жизни – той, которая закончилась двадцать лет назад. Что-то произошло тогда. Что-то страшное, перечеркнувшее все. Они не просто уехали в другую страну – они убежали. От чего? Что не давало им покоя столько лет?

Еще пару часов назад я готов был поверить Саше, что лучше не ворошить прошлое. Но сейчас я решил твердо: после похорон обязательно поговорю с родителями. Я должен узнать эту семейную тайну, пока она не выплыла наружу каким-то ужасным образом. Таким, что разрушит и нашу жизнь.

Тягостное предчувствие, которое мучило меня еще в Праге, снова захватило, как водоворот.

После отпевания гроб понесли к месту захоронения. Я опять вел маму под руку. После того, как мы вышли из церкви, она вдруг как-то странно изменилась. Еще там она переглянулась с отцом, что-то шепнула ему, вытерла слезы. И вот «сделала лицо» – разве что улыбаться не начала. Тетки по-прежнему смотрели на нее косо.

Но казаться спокойной у мамы не получалось. Она оглядывалась по сторонам, словно искала кого-то, нервно кусала губы. На ее щеках выступили некрасивые красные пятна. Когда мы подошли к участку с вырытой могилой, вдруг начала громким шепотом рассказывать мне, что здесь похоронены все наши родственники – ее отец, бабушка с дедушкой, какие-то тетки.

На нас начали смотреть с неприкрытым возмущением.

– Ма, – я осторожно подергал ее за рукав.

Мама замолчала, но явно продолжала искать кого-то глазами.

И вдруг я увидел мужчину, который стоял чуть поодаль, за деревьями. Его не было ни в морге, ни в церкви. Да и за гробом, кажется, он тоже не шел. Похоже, что ждал процессию здесь, неподалеку от могилы. Но почему не подошел ближе?

Его никто не узнавал. Бабушкины знакомые бросали в его сторону равнодушные взгляды и отворачивались. Может, он просто пришел на могилу кого-то из своих близких? Но мужчина явно смотрел в нашу сторону.

В это время тетка-агент зычно предложила нам попрощаться с покойной. Вслед за родителями я подошел к гробу, коснулся губами холодного лба – словно поцеловал восковое яблоко-муляж. Тело накрыли покрывалом, посыпали крест-накрест освященной землей. Стукнула крышка гроба, могильщики начали заколачивать ее. Мама громко, по-детски заплакала.

Я оглянулся. За деревьями никого не было.

Когда мы шли по аллее к автобусу, я спросил маму, не видела ли она мужчину, который стоял от могилы дальше всех и так и не подошел к гробу. Мама остановилась – будто споткнулась.

– Как он выглядел? – спросила она странным, каким-то механическим голосом.

Я постарался вспомнить. Невысокий, сутулый, очень худой – болезненно худой. Светлые волосы, торчащие в разные стороны, как солома. Пожалуй, это все, что я мог разглядеть издали.

Родители переглянулись снова – я терпеть не мог эту их манеру переглядываться у меня на виду, словно говоря друг другу: «Тссс, главное, чтобы Мартин ничего не узнал!». Я не мог разобрать, что же выражают их лица. Смущение, тревогу? Или страх?

С каждой минутой на душе становилось все тяжелее. Захотелось закурить, хотя я не курил уже больше двух лет. Начал на первом курсе, когда начались занятия в анатомическом театре, и почти сразу бросил. А еще захотелось плюнуть на все и уехать к Жене с Сашей.

Промелькнула совершенно безумная мысль: а что, если остаться здесь? Совсем остаться?

Да-да, конечно. Размечтался.

11.

Бабушкина квартира оказалась очень маленькой и темной. Сосед сказал маме, что когда-то здесь были большие барские апартаменты, которые поделили на три части. Бабушка жила в самой маленькой – однокомнатной с крохотной ванной и кухней, выходящей окном на брандмауэр соседнего дома.

Поминки проходили тихо и мрачно. Старухи в черном сновали из кухни в комнату и обратно с тарелками, сердито зыркая глазами. На серванте стояла большая бабушкина фотография, рядом – горящая свеча в маленьком фарфоровом подсвечнике и рюмка водки, накрытая кусочком хлеба. Я вспомнил слова крестной о том, что это языческий обычай, не имеющий никакого отношения к православию, и по глупости попытался это озвучить. Бабки налетели на меня, как коршуны. После этого я сидел молча и даже не пытался вставить словечко в разговор. Молчали и родители. Бабушкины знакомые тихонько переговаривались, но я их не слушал.

Мое внимание привлекли фотографии на стене. Их было много, частью совсем старые, видимо, еще дореволюционные – судя по платьям и прическам женщин. Были и поновее. Молодой мужчина, почти юноша в пилотке и солдатской гимнастерке. Девушка в пестром платье с волосами, уложенными валиком надо лбом. Свадебная фотография: совсем юные невеста в светлом платье с юбкой, едва прикрывающей колени, и жених в узковатом костюме.

– Это твои бабушка с дедушкой, – шепнула мама, показывая на фотографию молодоженов. – Тут им по девятнадцать лет. Моложе тебя.

– А это? – я кивнул в сторону солдата и девушки в пестром платье. – Твои бабушка с дедушкой?

– Да. Твои прабабушка Нонна и прадедушка Аркадий.

В это время все уже начали вставать из-за стола, кто-то уходил вообще, кто-то вышел на лестницу покурить. Я тоже встал и подошел поближе, чтобы как следует рассмотреть фотографии. И увидел под фотографией бабушки Вероники и дедушки Григория выступающий темный прямоугольник.

На месте этой фотографии раньше висела другая, побольше.

– Смотри, – сказал я маме. – Похоже, эту фотографию повесили сюда совсем недавно. Обои не успели выцвести.

– Не знаю, – резко ответила мама и вышла из комнаты.

– Простите, – я дотронулся до рукава проходящего мимо Бориса Антоновича. – Вы не помните случайно, какая здесь раньше фотография висела?

– Да я и был здесь всего пару раз, – поморщился тот. – Это жена моя к бабушке твоей часто заходила. У нее спроси.

Но Анна Васильевна буркнула недовольно, что у нее нет привычки интересоваться чужими делами и разглядывать чужие фотографии. И вообще, они с бабушкой в основном на кухне сидели, чай пили.

Наконец все разошлись. Родители убирали на кухне вымытую кем-то из старух посуду. Я вышел к ним.

– Мам…

Она посмотрела на меня – устало, тускло. Слова застряли у меня в горле. Нет, определенно не стоило сейчас на эту тему. Позже. Может, завтра. Все равно мы рассчитывали пробыть в Питере еще недели две или даже больше.

– Вам помочь?

– Спасибо, Мартин, мы уже закончили. Сейчас передохнем минут десять и в гостиницу. Завтра много дел. Ты чем собираешься заниматься?

– В Эрмитаж пойду, – буркнул я.

На самом-то деле я собирался позвонить Жене и увидеться с ней. Но не рассказывать же об этом родителям. Я вообще никогда не знакомил их со своими девушками и даже не рассказывал о них. Может быть, именно поэтому в моем дежурном сне всегда четко выделялся тот момент, что дома никого нет. Мне вообще было трудно представить, что я когда-нибудь приведу домой девушку и представлю ее как невесту. Я не мог представить себе даже не факт будущей женитьбы, а именно знакомство будущей жены с моими родителями.

Почему? Я не знал. Может быть, потому, что родителям, особенно маме, всегда хотелось какой-то невероятной откровенности с моей стороны. Притом, что сами они многое от меня скрывали. На меня давили – я сопротивлялся, как мог. Молча. Как партизан.

А давили они по-разному. Отец пытался изображать своего парня. Рассказывал о романтических похождениях до знакомства с мамой и о подружках, рассчитывая на ответные признания. Я отмалчивался. На самом деле мне было не слишком приятно его слушать. Где-то в глубине души хочется, чтобы родители были идеальными, даже если сам к этим идеалам не слишком стремишься.

Мама хоть и не озвучивала православную доктрину «до свадьбы девственником», понимая, что это будет явный перегиб, но имела ее в виду. Так, что я отчетливо это чувствовал. И прекрасно понимал, что любая моя знакомая будет принята в штыки. Как потенциальная совратительница чистого мальчика. Ну, может, за исключением хорошо знакомой маме девочки из церковного хора. Но знакомиться с этими девочками у меня никакого желания не было.

12.

Да, он не ошибся. Ольга с Камилом приехали на похороны. Он видел их. Так близко – всего несколько шагов. Он смотрел на них из-за деревьев и чувствовал, как пустота внутри заполняется той самой жгучей, ядовитой ненавистью, которая не давала ему жить двадцать лет назад. Его тело ничего не забыло. Точно так же, как тогда, холодели руки и горела голова. Точно так же темнело в глазах.

Он ничего не забыл. И не простил. Он не из тех, кто прощает. Он вдруг понял, что вся его жизнь была просто ожиданием. Сначала ждал любовь. Необычную, неземную, волшебную. И она пришла. Только вот оказалась слишком короткой. А когда ее у него отняли, ждал возможности отомстить. Он даже сам не знал о том, что ждет. Это ожидание пряталось в самой его глубине, питаясь памятью. До подходящего момента – который вот-вот наступит.

Ему хотелось подойти и убить их тут же, сейчас. Рядом со свежей могилой. При всех. И тут он встретился взглядом с парнем, который поддерживал Ольгу под руку. Красивый светловолосый юноша, очень похожий на нее. Без сомнения, их с Камилом сын. А ведь у него тоже мог быть такой сын. Такой же высокий, стройный, миловидный. Но его нет. И никогда не будет. Из-за этих двух подлых выродков.

Он вцепился в кору дерева, сдирая ногти и не чувствуя боли. Изнутри рвался не то рык, не то волчий вой, но он не выпустил его. Еще рано…

13.

Впрочем, из моей затеи все равно ничего не вышло. Женя хоть и обрадовалась моему звонку, но сказала, что готовится в университете к археологической экспедиции и встретиться со мной не сможет. Договорились на завтра.

Родители, успокоенные моим намерением культурно просвещаться, с утра отправились по наследственным делам, а я уныло вышел из гостиницы, не зная, куда пойти. Накануне я нафантазировал, как буду гулять по городу с Женей, и теперь одному мне не хотелось никуда. Вот так. Еще позавчера я нахально мечтал о том, чтобы Питер принадлежал только мне одному, а сегодня уже не представлял, куда себя деть без девушки, с которой только что познакомился. И город хотелось смотреть только с ней. И на трамвайчике речном, и на купол Исаакиевского собора – тоже.

Пришлось и в самом деле бродить по музеям.

Ближе к вечеру позвонил отец, сказал, что на сегодня они с делами закончили, и предложил поужинать в ресторане всем вместе. Я согласился, полагая, что, может быть, во время этого ужина удастся поговорить с родителями серьезно.

Но стоило мне только открыть рот и сказать: «Мама, папа, я хочу вас кое о чем спросить…», как мама, почуяв неладное, сразу же перевела разговор на другое:

– Помнишь, Мартин, мы обещали тебе показать дом, где мы жили раньше? Он отсюда не очень далеко. Можем пешком дойти.

– Хорошо. Но…

– Правда, там уже никто не живет. В том районе многие дома расселяют, – посмотрев на маму, перебил меня отец. – Наш уже расселили.

– Ладно. Я…

– Думаю, скоро их все снесут.

Все ясно. Это была их излюбленная тактика – всеми силами уводить разговор от опасной темы. Неуклюже, неловко, но уводить. В детстве мне очень нравился рассказ Бианки о какой-то птичке, кажется, перепелке, которая уводила лису от гнезда, изображая, что у нее подбито крыло. Я решил, что подожду. Рядом с домом, где еще незримо жило прошлое, будет гораздо удобнее говорить об этом самом прошлом.

Родители оживленно переговаривались, не давая мне вставить ни слова, но я больше и не пытался. Резал аккуратно по кусочку запеченную свинину, пил пиво и думал, как лучше начать разговор, чтобы они не смогли снова меня перебить или перевести разговор на другую тему.

Мама рассказала, что хотя бабушка и не оставила завещания, по закону ее квартира все равно переходит ей – как единственной наследнице. Но продать эту квартиру можно будет не раньше, чем через полгода. Я снова подумал: что бы они с отцом сказали, если б я решил перебраться в Питер. А что? Оформить долгосрочную визу, поступить в тот же самый медицинский, который отец заканчивал, устроиться на работу каким-нибудь фельдшером на «скорую». Жить в бабушкиной квартире. Да меня съедят тут же, на месте. Лучше и не экспериментировать.

Закончив, мы вышли из ресторана.

– Туда, – сказал отец, неопределенно махнув рукой.

Они с мамой шли по узкому тротуару впереди, а я плелся за ними в некотором недоумении. И правда, было довольно странно, что мама, шарахаясь от разговоров о бабушке, вдруг сама решила показать мне место, очень тесно с ней связанное, а отец не стал возражать. Я подумал, что решительно не могу постичь их логику. Что я их вообще не понимаю. И никогда не понимал. От мысли, что самые близкие люди мне словно чужие, стало совсем тяжело.

– А может быть, не стоит? – спросил я. – Мне кажется, вам не очень приятно будет увидеть этот дом.

– С чего ты взял? – оглянувшись, натужно улыбнулся отец.

– А с того, что вы всячески избегаете разговоров о прошлом и вообще обманываете меня на каждом шагу. Вы думаете, я идиот и ничего не вижу?

– Мартин, не надо сцен на улице, – нервно озираясь, процедила мама сквозь зубы. – Я не знаю, что ты себе напридумывал, но нам действительно надо с тобой серьезно поговорить.

– Оля!

– Перестань, Камил! Рано или поздно все равно правда выплывет. Мы не сможем скрывать это всю жизнь. Надо давно было ему рассказать.

– Ты с ума сошла? – отец побледнел так, что я испугался за него. – Ты понимаешь, что ты сейчас делаешь?

Мама посмотрела на него долгим взглядом в упор, словно пытаясь что-то протелепатировать.

– Да, Камил, я понимаю. И ты пойми, что Мартин должен узнать все. Все, что ему необходимо знать. Лучше будет, если он узнает от нас, а не от кого-то еще. Только не здесь, не на улице. Давай сейчас все-таки пойдем и посмотрим на наш старый дом. Может быть, там мне будет легче начать.

Вот тут мне стало по-настоящему страшно. Я почувствовал себя маленьким мальчиком, который во что бы то ни стало хочет выяснить, что именно папа потихоньку закопал в саду. Раскапывает ямку и видит облепленный червями трупик любимого щенка, попавшего под машину. Я понял, что все мои измышления и подозрения до этого момента были только игрой. Игрой на грани фола. Экстремальным спортом. Даже когда я получал визу, надеясь встретиться и поговорить с бабушкой, это тоже была игра, в которой только от меня зависело, когда сказать «чур, я больше не играю». Теперь игра кончилась.

И я, кажется, вдруг понял, что они скрывали от меня. Это было очевидным, но я не хотел видеть. Придумывал разные ужасы, а на самом деле все было гораздо проще. И по-бытовому страшнее.

Они мне неродные, вот что. Они усыновили меня и увезли в Прагу.

Асфальт под ногами расплывался в набежавших слезах. Я шел за ними и изо всех сил старался не шмыгать носом, глотая слезы и сопли. Прекрати, говорил я себе, ты взрослый мужик, не хватало только разреветься посреди улицы. Даже если это и так, что случилось смертельного-то? Ты любишь их, они любят тебя. Увезли тебя из родного города, из родной страны, мама рассталась со своими близкими и не общалась с ними – лишь бы только ты не узнал как-нибудь, лишь бы тебе хорошо было. Заботились о тебе, придурке, а ты всякие ужасы придумывал, подозревал их неизвестно в чем. Вот и получай теперь. Правильно крестная говорит, за что боролись, на то и напоролись.

14.

Между тем улица, на которую мы свернули, все больше стала напоминать фильм о войне. Разбитые тротуары, страшные, обшарпанные дома. Некоторые стояли пустые, с выбитыми стеклами и без парадных дверей, огороженные такими же страшными деревянными заборами. Обвалившаяся целыми пластами штукатурка, грязный битый кирпич, ржавые железяки. И ни души. Только изредка мелькала вдалеке человеческая фигурка или проезжала машина.

– Здесь всегда было так… страшно, – бесцветным голосом сказала мама. – У нас хоть квартира была хорошая, большая. А люди в таких кошмарных коммуналках жили, по десятку комнат, без ванных. Вот, почти пришли. Теперь сюда, во двор.

Мы вошли в подворотню грязно-желтого, нет, скорее даже буро-желтого дома. В нем давно уже никто не жил. Окна без карнизов, без стекол зияли, как глазницы черепа. Крохотный двор-колодец был засыпан битым кирпичом – одна из стен обрушилась на уровне второго этажа, сквозь дыру можно было рассмотреть комнату с брошенной сеткой от панцирной кровати.

– Дальше, – сказала мама, осторожно перешагивая через кирпичи. – Мы жили во втором дворе.

Отец шел за ней, поддерживая ее под локоть. С того самого момента, как мама сказала, что расскажет мне все, он упорно молчал. Лицо его было странно неподвижным, словно одеревенелым. Похоже, он не ожидал от мамы ничего подобного. Мне показалось, что мы – три корабля, которые расходятся в море все дальше и дальше. Как же я ненавидел себя в тот момент. «Не надо! – хотелось крикнуть мне. – Давайте уйдем отсюда. Не надо никаких разговоров, никаких раскрытых тайн. Пусть все будет, как раньше. Как в детстве. Когда я был еще совсем маленьким, любил всех, всем верил и никого ни в чем не подозревал».

Но «точка невозврата» была пройдена. Даже если бы никакого разговора не состоялось, все равно исправить ничего уже было нельзя. Я понимал это, как и родители. И тогда закричал про себя: ну, быстрее, скажите мне все, я не могу больше ждать.

Второй двор был еще меньше, чем первый, он был глухой, странной треугольной формы, причем один из домов выходил в него брандмауэром. На его крыше росла чахлая кривая березка. Сквозь разбитый асфальт пробивалась бледная трава. Грязная лужа пенилась какой-то зеленой плесенью.

– Вот там были наши окна, – мама показала на три пустых проема с торчащими из рам осколками стекол.

Налетел ветер, березка на крыше зашелестела хилыми листьями. Голубь, надув шею, шумно красовался перед подружкой. Я поднял голову, посмотрел на треугольник низкого неба. Закружилась голова. Показалось, что дома сдвигаются, чтобы раздавить нас.

– Давайте уйдем отсюда!

Мой голос потерялся, разбившись о стены, превратился в едва слышный шепот. Сердце подпрыгнуло к горлу.

Я узнал это место. Я видел его во сне в ту ночь, когда умерла бабушка. Когда-то я знал его совсем другим, живым, не заброшенным. Знал, но давно забыл. Воспоминание это лежало где-то глубоко – до нужного момента. А потом, подправленное мистическим предзнанием, поднялось на поверхность. Как предупреждение.

– Давайте уйдем! – повторил я. – И побыстрее.

Мама обернулась, хотела что-то спросить, но выражение моего лица ее остановило.

– Хорошо, пойдем отсюда, – сказала она и пошла к арке.

В первом дворе под чьей-то ногой хрустнул кирпич. Я замер – только кровь шумела в ушах, и сердце колотилось еще сильнее. Кто-то шел к нам.

Мама остановилась испуганно, отец придвинулся к ней. Темная фигура приблизилась. Мама вскрикнула, отец выдохнул удивленно: «Ты???». Они попятились, мама споткнулась, чуть не упала. Человек шагнул за ними, вышел из-под арки, свет упал на его лицо.

Это был он – тот самый мужчина с кладбища, наблюдавший за похоронами из-за деревьев.

Вчера я не рассмотрел его лица, но был уверен: это именно он. Невысокий, сутулый, очень худой. Его светлые жесткие волосы, подстриженные в кружок, непослушно топорщились. Скулы некрасиво выпирали над запавшими, плохо выбритыми щеками. Короткая верхняя губа обнажала желтоватые передние зубы. Острый кадык ходил вверх-вниз: рассматривая нас в упор, этот человек часто сглатывал слюну. Но самым страшным в его облике были глаза. Сильно на выкате, почти выпученные, они были странно светлыми. Настолько, что радужка почти сливалась с белком. Белые глаза со зрачками, похожими на маленькие прицелы.

– Послушай… – сказал отец и осекся.

Нож в отблеске света показался мне чудовищно огромным.

Дальше все происходило, как в страшном сне, когда не можешь ни пошевелиться, ни крикнуть, ни проснуться. Время странно замедлилось. Наверно, все последующее уложилось в несколько секунд, но каждая из них показалась мне едва ли ни вечностью.

Человек поднял руку с ножом. Какая-то часть меня с криком рванулась вперед – спасти, защитить, закрыть собою. Но тело осталось неподвижным, как камень. Хотя позавчера я, не задумываясь, бросился на двух здоровенных парней, чтобы спасти девушку. Или все дело в том, что тогда я не видел ножа?

Отец не успел отшатнуться – нож вошел в его грудь по рукоятку. Резким движением человек вытащил нож и повернулся к маме, испуганно вытянувшей руки перед собой.

– Не на…

Договорить она не успела – убийца ударил ее ножом. Схватившись за грудь, мама медленно осела на землю у моих ног. Я попытался подхватить ее, по-прежнему глядя в его ужасные белые глаза, от которых никак не мог оторваться. Он тоже смотрел на меня – торжествующе, как победитель. Это были глаза маньяка. Я понял, что сейчас умру, но, как загипнотизированный, даже не пытался защищаться.

Он усмехнулся, подошел ближе и… бросил нож к моим ногам.

– Наверно, лучше было бы убить тебя на их глазах, – сказал он сиплым высоким голосом, слегка пришепетывая. – Сломать их жизнь, как они сломали мою. Но не смог удержаться. Слишком уж я их ненавижу.

Он расхохотался – дико, страшно, с надрывом. И вдруг, подняв руки, резко ударил меня с двух сторон ладонями по ушам. Я словно упал в воду с большой высоты. Перед глазами все расплылось, шум в ушах оглушил, боль разрезала голову надвое. Когда мир вернулся на место, темный силуэт мелькнул в арке первого двора и исчез на улице.

Отец лежал в луже, вода которой стала бурой. Изо рта широкой лентой на грудь выплеснулась кровь. Я зажмурился и заскулил, как потерявшийся щенок. Сердце и легкое. Безнадежно. И все же я попытался нащупать на шее пульс. Его не было.

Мама была жива, хотя и без сознания. На губах пузырилась кровавая пена, но ее было немного. Я приподнял мамину голову. Дыхание было частым и поверхностным, пульс частил. Наверняка гемоторакс.

Я ничем не мог ей помочь. Осторожно опустил ее и побежал через арку.

– Вы видели? Человек. Вышел отсюда. Куда? – задыхаясь, спросил я женщину, шедшую по улице.

– Туда, – она испуганно махнула рукой в сторону быстро удаляющейся фигуры.

– Это убийца, звоните в полицию, – крикнул я. – И в скорую помощь.

Он свернул за угол, но когда я добежал туда, переулок был пуст. Искать по дворам, подворотням? Или вернуться к родителям? Я выбрал второе.

Женщина тупо топталась у подворотни, с ужасом заглядывая туда.

– Вы позвонили? – спросил я.

Она только головой помотала и тут же начала расспрашивать, кого убили. Мне захотелось ее ударить. Вместо этого я вытащил мобильник и на ходу начал набирать 112 – отец говорил мне, что именно по этому номеру надо звонить в экстремальных ситуациях.

Длинные гудки. Снова и снова. Мне хотелось кричать от отчаянья.

Какое же я ничтожество. Трус и подонок. Я не защитил их от убийцы, а потом еще и бросил одних. Мне хотелось избить себя.

Я снова и снова пытался набрать 112, но ничего не получалось. Тогда я опять выбежал на улицу. Все та же женщина, похожая на толстую морскую свинку, топталась у подворотни и что-то рассказывала высокому мужчине в очках.

– Надо позвонить в скорую, я никак не могу с мобильного, не соединяется, – сказал я им.

– Здесь за углом магазин, попробуйте оттуда, – посоветовал мужчина.

Сначала меня не хотели пускать к телефону, но я уже не владел собой и так наорал на пожилую продавщицу, что она нервно передернула плечами и повела меня в комнатку за торговым залом. Дозвонившись, я сообразил, что не знаю адреса, но продавщица подсказала.

Мне безумно хотелось пить. Положив трубку, я попросил бутылку минеральной воды, расплатился, но, сделав глоток, понял, что меня вот-вот вырвет. Выскочив из магазина, я вывернул весь ужин прямо на тротуар и заплакал. Потом прополоскал минералкой рот, вымыл лицо и пошел обратно. К маме.