Текст книги "Закон парных случаев (СИ)"

Автор книги: Татьяна Рябинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Конечно, – кивнул сосед. – Если что, супруга моя, Анна Васильевна, поможет. Они с мамой вашей дружили.

Попрощавшись, мы спустились вниз и вышли к машине. Объяснив отцу ситуацию, мама махнула нам и скрылась за углом.

– Пожалуйста, Престиж Отель Васильевский, – важно сказал отец водителю.

– Это где такой? – удивился тот.

– Третья линия, – нахмурился отец. – Дом 52.

– А-а-а, – пытаясь скрыть улыбку, протянул водитель. – Ну да, Престиж Отель. Скажите проще – мини-гостиница.

Гостиница действительно оказалась небольшой, но довольно уютной. По телефону мы хотели заказать двухкомнатный номер, однако нам предложили два одноместных «с кроватями дабл». Номера оказались на втором этаже с окнами во двор. В моем мебель была депрессивно-синих тонов, а душ свирепо рычал, но, в общем, мне понравилось.

Мы переоделись, перекусили в ресторанчике, и отец спросил, чем я намерен заняться. Мне хотелось прогуляться. Просто пошататься по улицам. Не осматривать достопримечательности или музеи, а бродить, смотреть по сторонам и впитывать город в себя. Наслаждаться им. Болеть им. Я сразу понял, что Петербург станет моим персональным наркотиком, без которого будет мучительно ломать.

Отец сказал, что слишком устал, чтобы идти гулять. Честно говоря, это меня обрадовало, хотя я и постарался не подать виду. Я чувствовал себя отвратительно жадным скрягой, который ни с кем не хочет делить внезапно свалившееся на него богатство. Отец напомнил мне о том, что на ночь мосты через Неву разводят, попросил быть осторожнее и вручил несколько тысячерублевых купюр – «на мелкие расходы».

– И пожалуйста, не снимай девок, – добавил он на прощание. – Дело даже не столько в СПИДе и сифилисе, сколько в том, что ограбят.

– Печальный опыт? – съехидничал я. Вот только девок мне для полного счастья и не хватало.

6.

Ориентируясь по карте, я вышел на Университетскую набережную и спустился к Неве. Отчаянно стесняясь и озираясь по сторонам, сунул руку в воду, потом потрогал постамент сфинкса. Питер смеялся надо мной и ускользал. Он разъедал мое нутро, как ржавчина, как кислота. Он был похож на недоступную женщину. Я мог любить его только издалека, оставаясь чужим и мучаясь своей «чужестью». Останься я здесь навсегда – очень скоро он стал бы привычным, как старая жена, которую не замечают, хотя и любят по-своему.

Я сказал «Питер»? Пожалуй, права на эту свойскую фамильярность у меня и не было. «Петербург» – еще куда ни шло, он мог сделать мне это одолжение, откинув «Санкт-». На том основании, что в моем паспорте местом рождения значился «Leningrad».

На другом берегу рвались в небо Исаакиевский собор и Адмиралтейство, поодаль тускло мерцал шпиль Петропавловской крепости. Но я решил отложить их на другой день. Перешел на противоположный берег, постоял на Дворцовой площади и вышел на Невский проспект. Идти по нему было все равно что танцевать медленный танец, но не с партнершей, а в толпе – просто покачиваясь под музыку. И дело не в том, что на Невском было много народу, а в том, что я одновременно чувствовал себя частицей этого людского муравейника – и был странно одинок.

Захотелось пить. Я оглянулся в поисках летнего кафе и свернул на коротенькую пешеходную улочку. Дети брызгались у фонтана, ворочая тяжелый каменный шар. Туристы фотографировали чугунного кота, сидящего на карнизе, и добросовестно позировали у памятника фотографу. Я нагнулся и погладил отполированного сотнями рук бульдога рядом с фотоаппаратом-треногой.

Кто-то фыркнул насмешливо за спиной. Я обернулся.

Девушка лет восемнадцати, сделав серьезное лицо, направлялась к открытому кафе в конце улочки. Наверно, я действительно выглядел глупо, стоя вверх задом и наглаживая бронзовую животину. Усмехнувшись, я пошел за девушкой и сел за соседний столик. Она заказала кофе, я – пиво и орешки.

Мы сидели и играли в старую, как мир, игру – делали вид, что друг другу совершенно не интересны. Рассматривали друг друга исподтишка и моментально отводили глаза, если вдруг сталкивались взглядами. Мне всегда нравилась эта игра, даже если она абсолютно ничем не кончалась. Порой я даже был рад, что ничем.

Если честно, девушки начали интересоваться мною всего года три назад. Лет до пятнадцати я был маленьким и тощеньким, в восьмом классе выглядел хорошо если пятиклассником. Потом как-то всего за одно лето вымахал на пятнадцать сантиметров, раздался в плечах, но… тут появились юношеские прыщи, которых я страшно стеснялся. Напрасно Ванька – тоже прыщавый! – твердил мне, что дело не в харе, а в харизме. Он был веселым, нахальным и с хорошо подвешенным языком, девчонки к нему так и липли, а я молча ему завидовал. Мне оставалось лишь разглядывать картинки в мужских журналах.

Прыщи сами собой прошли к выпускному. Я набрался наглости и впервые в жизни пригласил одноклассницу на медленный танец. Не самую красивую, но из тех, на кого посматривал с интересом. Светка была уже не слишком трезвой, к концу танца расплакалась и сказала, что любит меня почти два года. Мы ушли и до самого утра гуляли по городу, останавливаясь, чтобы поцеловаться. Больше ничего тогда не произошло, но самооценка моя подскочила изрядно.

В университет я поступил уже с ухватками бывалого ловеласа. Девчонки считали меня очень даже интересным. Знакомые говорили, что я похож на маму, – те же светло-русые волосы и серые глаза, те же черты, только пожестче – а мама всегда казалась мне красавицей. От отца я взял, пожалуй, только рост за 180 и сложение. Сначала я знакомился с девушками направо и налево, но очень скоро стало ясно, что больше одной сразу меня заинтересовать не может. Другое дело, что к серьезным отношениям я не стремился – они и не складывались.

С Властой мы встречались четыре месяца. Одно время мне даже казалось, что я ее люблю, но… В общем, неделю назад мы расстались, и без особых огорчений. Так что я вполне мог позволить себе интересоваться симпатичными девушками без всяких «мне только посмотреть». Впрочем, эта девушка стоила того, чтобы на нее взглянуть. Хотя бы из любопытства.

Я задумался, как назвать по-русски гота женского пола – готка, готица? У девушки были длинные прямые волосы, отливающие антрацитом, густо подведенные черным глаза и губы цвета черной розы – настолько темной, что бордо лишь угадывалось. Черный лак подчеркивал изящество тонких пальцев. Она была одета в короткую кожаную юбку, атласный корсаж и свободную рубашку – разумеется, черные. На шее – что-то вроде ошейника с заклепками.

Среди моих знакомых было несколько готов, но они меня активно раздражали депрессивным эстетством и романтизацией смерти. После занятий в анатомическом театре к смерти у меня сложилось совсем другое отношение. Но в этой девушке ничего унылого и мрачного я не заметил. Весь ее готический облик казался, скорее, карнавальным костюмом.

Я посмотрел на нее пристальнее, она улыбнулась. Приняв это за приглашение, я встал, чтобы подойти к ней, но в этот момент она испуганно закусила губу. Я проследил за ее взглядом и увидел двух парней довольно неприятного вида. От таких хочется отойти подальше, даже если они мирно идут по улице.

Не знаю, как по-русски, у нас таких называют бонхедами или просто наци. То есть не простые скинхеды, а совершенно сумасшедшие. Сверхкороткие стрижки, светло-синие джинсы, белые футболки под черными рубашками, высокие черные ботинки с белыми шнурками. Нос одного из них был явно сломан, возможно, даже не один раз. Второй обращал на себя внимание, помимо всего прочего, надорванной мочкой уха.

Они подошли к столику, девушка попыталась было встать, но Ухо (так я обозначил их для себя – Нос и Ухо) резко толкнул ее обратно на стул. Нос наклонился и начал что-то говорить ей. Слов я разобрать не мог, но интонация была явно угрожающей. Я огляделся по сторонам в поисках полицейского, то есть милиционера. Когда не надо, они попадаются на каждом шагу – в любой стране и в России, наверно, тоже. Когда надо – их нет. Не было и сейчас.

Из-под локтя Носа я поймал взгляд девушки – испуганный и умоляющий о помощи. Что-то внутри щелкнуло, и я встал, совершенно не думая о том, что их двое, что я не владею никакой борьбой и вообще не слишком дружу со спортом, за исключением тенниса, что, в конце концов, это не мое дело. В этот момент Ухо рывком выдернул девушку из-за стола. Подхватив ее с двух сторон, скины направились к ближайшей арке. Тонкий крик захлебнулся, не успев набрать силу.

Я рванулся вперед, зацепился ветровкой за стул, чуть не опрокинул стол и упустил время – скинхеды и девушка исчезли. Забежав во двор, я остановился, озираясь. Никого. Только молодая женщина терпеливо поджидала ребенка, который остановился обследовать лужу с плавающим в ней стаканом из-под колы.

– Вы не видели тут?.. – я бросился к ней, но женщина отшатнулась испуганно и замотала головой.

Проход в следующий двор, двери парадных – где искать? И тут я заметил узкую щель между двумя стенами. Протиснулся туда и увидел совсем крохотный дворик с трансформаторной будкой. Глухие стены без единого окна, две железные двери. Идеальное место для… Для чего? Да для чего угодно.

Нос с Ухом прижали девушку к трансформаторной будке. Мне показалось, что они что-то требуют от нее, а она отказывается.

Я стоял в нескольких метрах от них за уступом стены. Они не видели меня, и в этом было мое преимущество. Но смогу ли я его реализовать? Сердце колотилось то ли в горле, то ли в желудке, во рту пересохло. В кино-то все очень просто выглядит. Ррраз – один в нокауте, два – другой по стене размазан. Конечно, кой-какой опыт дворовых драк у меня был, но очень уж сомнительный. Да и что это за драки – наваляли друг другу и разошлись, довольные собой.

Еще несколько секунд я пытался прикинуть, что делать. Может быть, одного еще раз в сломанный нос кулаком, а другого тут же… куда? Ногой? Глупо-то как, куда я лезу, идиот несчастный! А ведь отец предупреждал – не снимай девок. А я и снять-то толком не успел – и сразу влип.

Но тут девушка снова вскрикнула, и меня сорвало с места. Без тени мысли в голове я с ходу врезался в Ухо, тот упал на Носа, и оба оказались на земле. Схватив девушку за руку, я потащил ее к проходу. Было бы глупо надеяться, что скины останутся валяться на земле или хотя бы сильно отстанут. Они действительно почти уже догнали, матерясь так, как я и вообразить себе не мог. Спасло нас чудо в виде медленно заезжающего во двор грузовика. Он заполнил собою всю подворотню, от стены до стены. Мы-то успели проскочить, а вот наши преследователи застряли.

– Быстрее!

Теперь уже девушка тянула меня за руку к ближайшему парадному. От ее низкого красивого голоса, несмотря на нешуточность ситуации, где-то глубоко шевельнулось волнение. Я обозвал себя кретином.

Похоже, она знала здесь каждый закоулок. Забежав в парадное – кстати, мама сурово одергивала меня всякий раз, когда я пытался сказать «подъезд», как мои одноклассники, – «В Ленинграде так не говорят»… Так вот, забежав в парадное, мы поднялись на два марша, спустились по другой лестнице и вышли во двор, а оттуда на другую улицу.

– Как тебя зовут? – спросила девушка и поморщилась.

– Мартин. А тебя?

– Меня Женя. Ты кто, Мартин, латыш, литовец? Имя странное. И акцент. Кстати, давай уйдем отсюда подальше, они нас искать будут.

– Я чех. Вернее, наполовину чех. Мама у меня русская.

– Интересно…

Она снова поморщилась и закусила губу. Я отвел Женину руку, которую она держала, прижав к левому боку. Ладонь была в крови.

– Что это?

– Ерунда!

Только теперь я увидел, насколько она бледна – тем более по контрасту с черной одеждой. На лбу у нее выступила испарина. Корсаж под рубашкой оказался прорезанным и влажно поблескивал. Не говоря ни слова, я дернул шнуровку, ослабил ее и задрал корсаж.

– Ты что… что ты делаешь? – сдавленно прошептала Женя. Наверно, на нас смотрели во все глаза, но мне было наплевать.

На боку оказалась неглубокая, но длинная рана, скорее даже порез.

– Это они? – глупо спросил я.

– Да, у них нож был. Когда ты на них налетел…

Мне стало дурно от мысли о том, что своим кавалерийским наскоком я мог ее убить. Чуть-чуть не убил.

– Прости. Я не знал, что у них был нож.

– Да ладно тебе. Если б не ты, они б меня все равно… того.

– Надо в больницу. Как вызвать скорую помощь?

– С ума сошел? – возмутилась Женя, опустила корсаж и со свистом втянула воздух сквозь сжатые зубы. – Какая еще больница? Какая скорая?

– Тогда… Есть же такие места, где всякие травмы обрабатывают. Травмопункты, да?

– Травмпункты. Ты что, с Луны свалился?

– Не с Луны. Из Чехии. Из Праги.

– А-а-а… Ну да. Нет, Мартин, в травмпункт нельзя. Это резаная рана. В таких случаях врачи сообщают в милицию.

– Ну и что? – удивился я. – И хорошо, что в милицию. Тебе самой надо в милицию обратиться. Чтобы их нашли.

Женя посмотрела на меня, как на морское чудо-юдо.

– Сразу видно, не наш человек, – через силу усмехнулась она. – Ты посмотри на меня. Какая милиция?! Там просто посмеются и пошлют лесом. Да еще скажут, что я сама виновата. Спровоцировала.

– Странно. Я никогда не слышал, чтобы бон… скинхеды гоняли готов.

– Они и не гоняют. Просто им нужен был…

Женя запнулась и посмотрела на меня с сомнением.

– Кажется, ты сейчас подумала, а не с ними ли я заодно?

Она чуть порозовела, тряхнула с досадой головой – похоже, я угадал.

– Им нужен мой брат. Они его ищут. Он антифа.

– Антифа?

– Ну, антифашист.

– Понятно. И все-таки, Женя, рану надо обязательно зашить. Иначе шрам останется.

– Даже если зашить, бикини я все равно теперь вряд ли смогу носить, – мрачно сказала Женя, плотнее запахнув рубашку. – Ладно, зашить так зашить. Поехали. Сашка зашьет. Он фельдшер, три года на скорой работал. Сашка – это мой брат и есть, – уточнила она и помахала проезжающему мимо такси.

– Хорошо, что ты… – я снова задумался, как по-русски будет гот женского пола. – Хорошо, что ты гот, – сказал я на ухо Жене, когда мы сели в машину.

– Почему?

– Потому что кровь на черном не видно. Иначе кто бы тебя в такси посадил?

– Тебе не нравятся готы? – усмехнулась Женя.

– Не слишком, – честно признался я. – Какие-то они…

– Соплежуи?

– Кто?! – поперхнулся я.

– Соплежуи. Не знаешь такого слова? Ах да, я все забываю, что ты не русский.

– Я полукровка, – вздохнул я. – Чехи тоже принимают меня за иностранца. Говорят, что у меня акцент. Дома мы на двух языках говорим. И думаю я тоже на двух языках. В университете на чешском, дома в основном на русском. Кстати, я родился здесь, в Петербурге. То есть в Ленинграде.

7.

За окнами потянулись унылого вида новостройки.

– Приехали, – вздохнула Женя. – Сашка здесь у друга живет. Прячется.

– Что он сделал-то?

– А я знаю? Он в фонде каком-то антифашистском работает. Ну и перешел кому-то дорожку. Теперь, чувствую, и мне из дома будет не выйти.

Мы подошли к обшарпанному дому, кажется, такие называются «кораблями» – или «корабликами»? Грязно-белые и зеленые полосы вперемежку и узенькие подслеповатые окошки. Лифт не работал, и мы потихоньку начали карабкаться по лестнице. Женя еле шла, каждые полмарша останавливаясь передохнуть. Не выдержав, я подхватил ее на руки и понес. Может быть, мне показалось, но она спрятала где-то у меня под мышкой довольную улыбку.

– Здесь, – сказала она, когда я, шумно пыхтя, затащил ее на пятый этаж. – Отпусти меня. Спасибо. Только я тебе рубашку испачкала.

И рубашка, и ветровка действительно были щедро заляпаны кровью – выглядел я из-за этого довольно устрашающе. Наверно, кто-то другой даже в обморок упал бы, обнаружив на себе такой орнамент, но со мной ничего подобного не случалось с первого курса: тогда я подрабатывал после занятий санитаром в приемном покое на скорой, и как-то раз поступивший язвенник с ног до головы окатил меня кровавой рвотой. Только вот как в гостиницу ехать? Наверно, придется попросить у Жениного брата какую-нибудь одежду взаймы. Заодно будет повод встретиться с Женей снова.

Она позвонила. Сначала за дверью стояла тишина, потом мужской голос что-то спросил.

– Да я это, я, открывай! – Женя нетерпеливо поцарапала дверь ногтями.

Голос снова что-то спросил.

– Это… – Женя покосилась на меня. – Это мой друг, Мартин.

Я скорчил страшную рожу, спохватился и сконструировал приветливую улыбку идиота.

– Хватит кривляться-то! – фыркнула Женя.

Дверь открылась. Высокий худощавый мужчина лет тридцати, одетый в шорты и синюю футболку, посмотрев на меня, присвистнул.

– Кто это его так уделал? – спросил он Женю.

– Дружки твои, скины, – проворчала она, запихивая меня в прихожую. – Только не его, а меня. Сейчас будешь мне брюхо штопать. Сапожными нитками. А Мартин меня спас, вот.

Покосившись на меня, Саша сходил за ножницами и прямо в прихожей разрезал на Жене шнуровку корсажа. Он стал осматривать порез, а я – таращиться на Женину грудь. Грудь оказалась что надо – высокая, красивой формы, с маленькими темными сосками.

– Может, отвернешься? – слегка нахмурилась Женя, закрываясь рукой.

– Ни фига! – нахально заявил я. – Я, к твоему сведению, студент-медик, считай, наполовину врач. Так что буду помогать твоему брату тебя зашивать. Нитки там держать, спирт… нюхать.

– Как очаровательно звучит «ни фига», сказанное с восточноевропейским акцентом, – съязвила Женя, но прикрываться перестала: мол, смотри сколько хочешь, может, ослепнешь.

Кратко выяснив, что произошло и с какой горы свалился я, Саша невнятно выругался и пошел на кухню готовить «операционную». Составив стулья, он покрыл их чистой простыней, из потрепанной сумки вытащил пузырек спирта, одноразовый шприц, стерилизатор с хирургическими инструментами и нитками, какие-то ампулы и бинты.

– У тебя нет такого наборчика? – улыбнулся он, поймав мой взгляд. – Очень рекомендую. Дело такое, частенько приходится кого-то ремонтировать.

– У отца есть, у меня нет. Я какой-то… аполитичный.

– В вашем с Женькой возрасте я тоже был аполитичным. И вообще был крутым металлистом. Кстати, это у нее мой ошейник. Хотя… Все это игра.

– Все это рок-н-ролл? – то ли спросил, то ли возразил, то ли согласился я.

– Ты и это знаешь? Откуда? – удивился Саша.

– Одна из любимых маминых фраз. Она в середине восьмидесятых училась здесь в университете. На филфаке. Вообще-то она не очень любит о своей жизни до Чехии рассказывать, но вот о рок-клубе и «Камчатке» упоминала не единожды.

– Интересные кружева жизнь плетет, – философски заметил Саша, пощипывая светлые усы. – Женька, иди, эшафот готов.

Женя вошла на кухню, набросив на плечи всю ту же черную рубашку.

– Держи, – она протянула мне страшноватого вида футболку – застиранно-зеленую, всю в пятнах известки. – А твое надо будет в воде холодной замочить на часик.

Я прикинул, что ехать в гостиницу через весь город в этом безобразии – лучше застрелиться. Стало быть, придется ночевать здесь. Мама будет в ужасе, но что делать. Еще в большем ужасе она будет, если я появлюсь в униформе маляра с окровавленной одеждой под мышкой.

Саша словно услышал мои мысли, только немного в ином ключе:

– Придется тебе, Мартин, здесь остаться. Метро через полчаса закрывается, а отсюда до него – три лаптя по карте.

Я с удивлением посмотрел в окно – было еще светло.

– Белые ночи, – усмехнулась Женя, снимая рубашку и ложась на стулья. – Никогда не видел? Вернее, забыл?

О белых ночах я, разумеется, слышал, но видеть действительно не довелось. В Норвегии, единственной стране, где я теоретически мог их наблюдать, мы были поздней осенью.

Я достал мобильный и позвонил отцу. Кратко доложился, что со мной все в порядке, но приду только утром, и отключился. Подумал и выключил телефон совсем.

Саша промыл Жене рану, сделал обезболивающий укол и начал зашивать. Я пытался помочь, но толку от меня было мало. Поэтому я начал рассказывать всякие забавные глупости. Она улыбалась и тут же морщилась – несмотря на укол, ей явно было больно. Мне ужасно хотелось погладить ее по плечам, спине… Ну, хотя бы по волосам. Без всяких эротических моментов – просто чтобы отвлечь. Ну, почти без всяких.

Я все время забывал, что она… гот. Да и какой там гот, скорее просто позер – подражатель. Под маской трагического Пьеро пряталась обычная девчонка – веселая и жизнерадостная. Чертами лица они с братом были очень похожи – чуть впалые щеки и высокие скулы, прямые носы очень правильной формы – такие называются греческими. Мой знакомый, специализирующийся по косметологии, как-то рассказывал, что раньше такие носы считались в Европе эталоном красоты, а сейчас настолько редки, что их обладательницы приходят в косметические клиники и просят сделать им «нормальный нос». Глаза – широко расставленные, темно-серые, а брови… Я с детства запомнил из какой-то сказки: «брови – как шнурочек», тонкие и ровные. Волосы у Саши были русые, того любопытного оттенка, который создает впечатление светловолосости, хотя на самом деле до блондина их хозяину ой как далеко. Наверняка и у Жени такие же – если, конечно, смыть с нее всю эту черную ваксу.

Саша закончил, наложил повязку и осторожно надел на Женю широкую мужскую рубашку – наверно, свою. Она встала, повертела в руках испорченный корсаж и со вздохом выбросила в мусорное ведро.

– Все равно не зашьешь. Вот сволочи, такую вещь испортили.

Потом она подхватила мои ветровку с рубашкой, вытряхнула на стол содержимое карманов и унесла в ванную, откуда вскоре донесся шум воды.

– Значит так, – сказал Саша, собирая свою «ремонтную» сумку. – Женьку мы положим на диван, я лягу в комнате на раскладухе, а ты здесь на матрасе надувном. Или наоборот – ты здесь на раскладухе, а я в комнате на матрасе – выбирай.

Я выбрал матрас и предупредил, что уйти должен рано. Во сколько должны были состояться похороны, бабушкин сосед не сказал, снова звонить отцу я не собирался, так что вернуться желательно было как можно раньше, родители и так наверняка в ярости.

О похоронах говорить не хотелось, но как-то так получилось, что незаметно для себя, слово за слово, я рассказал этому практически незнакомому человеку всю свою семейную историю. То, что до сих пор знал только Ванька.

– Может быть, и к лучшему, что ты не успел встретиться с бабушкой, – задумчиво сказал Саша. – Кто знает, что она могла тебе рассказать. А так со временем все потихоньку забудется, вот увидишь.

Я хотел возразить, но тут вошла Женя и попросила меня достать с антресолей надувной матрас. Я занялся им, а когда надул, разговор угас сам собой.

8.

Мне не спалось. Матрас, похоже, пропускал воздух, скоро я почувствовал, что лежу почти на полу. Было жестко, неудобно и душно. В голову лезли непрошеные мысли. Трудно было поверить, что предыдущую ночь я провел почти за две тысячи километров отсюда.

Что-то зашуршало, в коридоре послышались осторожные шаги. Я зажмурился и притворился спящим, стараясь дышать медленно и ровно. Женя наклонилась и осторожно провела рукой по моим волосам. Мне отчаянно захотелось схватить ее, притянуть к себе. Сердце забилось так, что я испугался – вдруг услышит, поймет, что я не сплю.

«Ну и хорошо, что поймет, – промелькнула шальная мыслишка. – В конце концов, она же сама пришла. Что ты тут из себя невинность изображаешь. Брат? А что брат? Он в комнате спит. И вообще, какое ему дело. Вряд ли он думает, что сестра его еще девочка».

Но было в этом что-то неправильное. Противное даже. Соблазнительное – но противное. Я еще старательнее засопел, изображая спящего.

Женя поправила на мне одеяло и тихонько ушла. И я сразу пожалел об этом. Перед глазами назойливо маячила картинка: Саша осматривает Женину рану, а Женя прикрывает рукой грудь. И еще – ее лицо, когда она зашла пожелать мне спокойной ночи. Чистое, отмытое от жутковатого готского макияжа, совсем детское. Волосы собраны в хвостик на затылке. Девчонка-десятиклассница. Хотя в тот момент я уже знал, что ей, как и мне, двадцать и она перешла на четвертый курс исторического факультета университета.

Не выдержав моего ерзанья, матрас выплюнул пробку и со свистом выжал из себя остатки воздуха. Выругавшись на двух языках, я решил, что надувать его снова нет смысла, завернулся в одеяло и все же уснул неровным, обрывчатым сном.

9.

Он узнал о смерти Вероники Аркадьевны совершенно случайно. Пролистывал рассеянно районную газету, захваченную в супермаркете, и наткнулся на соболезнование в разделе частных объявлений. И подпись – «друзья и соседи». Соседи? Значит, она жила совсем рядом, а не на Обводном, где все и произошло. Или не она? Вероника Аркадьевна Закорчевская – не самое распространенное имя. И год рождения. Он точно помнил, что тогда, в 86-ом, ей было сорок. Выходит, сейчас ей всего шестьдесят. Было шестьдесят… Не удивительно – пережить такое! Муж ее вот не пережил, умер через полгода. Или через год? Да неважно.

К Веронике Аркадьевне он, как ни странно, ничего негативного не испытывал, даже жалел немного. Хотя и мог испытывать, очень даже мог. Неважно, что в тот момент ее даже в стране не было и она ни о чем не подозревала. А кто, спрашивается, воспитал Ольгу такой высокомерной бездушной сукой? Кто вложил в нее эти снобистские замашки?

И все же ненависти к ее матери у него не было – только к самой Ольге. К Ольге и к Камилу. И неизвестно еще, к кому больше. Он даже не подозревал, что ненависть может быть настолько живучей. Двадцать лет прошло. И не такое люди прощают. Не было давно уже ни любви, ни сожаления о казавшемся таким близким счастье. А ненависть, оказывается, выжила. Тогда она была просто невыносимой, жгучей. Настолько невыносимой, что рвала сознание и память в клочья.

Он плохо помнил те, первые годы. Да, был суд. Судили Ольгу – и его вызывали свидетелем. И Вероника Аркадьевна там была. А вот Камила, кажется, не было. Потому что Ольга всю вину взяла на себя? Или он и правда был ни при чем? Нет, не может этого быть. Одна бы она не рискнула.

Обрывки воспоминаний. Смутные пятна лиц. И вдруг что-то яркое – словное выхваченное из тумана на свет. Лицо Ольги – жалкое, растерянное. Оправдывается, выкручивается, врет. Дрожащие руки крутят пояс юбки. Совсем не похожа на ту наглую самоуверенную стерву, которая захлопнула дверь у него перед носом.

К чему же ее приговорили? И приговорили ли вообще? Он так об этом и не узнал. Или узнал, но забыл? Кажется, ему стало плохо, и его увели из зала суда. Сколько же времени он провел… где? Кажется, это была больница? Или нет? Год? Два? Три? Он не помнил. И спросить было не у кого. Мать умерла, а с отчимом они не разговаривали уже много лет.

Дали третью группу инвалидности, пенсию назначили. Работать устроился сторожем в трамвайный парк. Время от времени ходил то в поликлинику, то в диспансер, лекарства какие-то принимал. Дни шли – один на другой похожие. Прожил – и ладно, и слава Богу. Впрочем, в Бога-то он и не верил. Был бы Бог – разве допустил бы такое? Разве позволил бы Ольге разрушить его жизнь, а самой жить как ни в чем ни бывало дальше. Уже потом он узнал от кого-то, что она вышла замуж за Камила и уехала с ним за границу.

У нее был муж и, кажется, ребенок, а у него – никого. Никого и ничего. Кроме фотографии на стене. Да, любви давно уже не было, а воспоминание о любви осталось. Не светлое и не темное. Просто – какое-то. Да и ненависти-то, как ему казалось, тоже не было. Погасло все. Выжгло душу и погасло. Оставило доживать – пустой оболочкой.

Оказалось, не погасло. Не совсем погасло.

Как только подумал, что Ольга и Камил, может быть, приедут на похороны, сразу рот наполнился кислой слюной, сердце мучительно-глухо забилось, а под черепом привычно зашевелилось что-то горячее.

Может, они и не приедут. Может, они развелись. Может, они вообще умерли.

Так он говорил себе, но чей-то тонкий голосок, серебристо посмеиваясь, возражал: нет, они приедут, обязательно приедут. И это будет твой единственный шанс восстановить справедливость.

Он смотрел на фотографию, – помутневшую, под пыльным, засиженным мухами стеклом – и ему казалось, что портрет кивает ему: да, да, ты должен это сделать. Должен отомстить. За все, что она натворила. За все, что они натворили.

10.

Когда я уходил, Женя еще не проснулась.

– Не буди ее, – сказал Саша, прикрыв дверь в комнату. – Она очень плохо спала. Наверно, заморозка отошла, болело сильно. Я слышал, как она вставала, по квартире бродила. Тебе хоть спать не мешала?

– Нет, – я отвернулся, чтобы Саша не видел моего лица. – Вообще ничего не слышал.

Он посмотрел, приподняв брови, на сдувшийся матрас, но ничего не сказал.

Ветровка высохла, рубашка не совсем. По спине бежали мурашки. И почему-то казалось, что не только от холода. Ощущение было такое, словно мне снова предстояло сдавать фармакологию – один из самых жутких экзаменов. Как говорил отец, у них в институте была такая поговорка: «Сдал анатомию – можно влюбиться, сдал фарму – можно жениться».

Наверно, все дело в том, что я ни разу еще не был на похоронах. Так уж вышло. Покойников видел сколько угодно, и снаружи, и изнутри. А вот похороны – до сих пор это обходило меня стороной.

До гостиницы я добрался без приключений, хотя в метро меня помяли изрядно. Я даже и не подозревал, что там может быть столько народу. Хотя… Час пик, ничего удивительного.

Мама посмотрела сквозь меня и отвернулась, поджав губы. Отец покачал головой и вздохнул. Я промолчал, словно ничего не произошло. А что, собственно, произошло-то? Я ведь позвонил, предупредил.

Когда я учился на первом курсе, у нас с родителями шла упорная позиционная война. Я считал себя взрослым и упорно воевал за возможность приходить домой, когда захочу, и не отчитываться по мелочам. «Что со мной может случиться? – огрызался я на мамины упреки и папины нотации. – Я не девушка, не изнасилуют. И в пьяные драки не лезу». Вообще-то я понимал, что они беспокоятся, не совсем уж я бесчувственное бревно. Но дело было в принципе – настоять на своем, показать, что сам могу принимать решения. Кончилось все тем, что родители как-то взяли и ушли вдвоем. И вернулись только утром. Когда я уже бегал по потолку и названивал в больницы и морги, потому что мобильные у обоих не отвечали. Они заночевали у кого-то из знакомых, а меня решили не предупреждать. После этого я стал звонить и говорить: со мной все в порядке, вернусь примерно во столько-то – или завтра.

Так что особенно злиться им было не из-за чего. Хотя, конечно, если подумать, то понять можно: пусть и не совсем чужая, но все же незнакомая страна, а на следующий день похороны. Ладно, как говорит крестная, проехали. Если хотят – пусть злятся.

– И где же ты был, если не секрет? – спросил отец, когда мама зашла в ванную.

– Познакомился с ребятами, гуляли. Мосты развели – пришлось остаться у них ночевать, – пожал плечами я. Давно усвоенный урок: врать не стоит, лучше сказать безопасную часть правды.