Текст книги "Женская верность"

Автор книги: Татьяна Буденкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Весной растает, придете и всё поправите, тода уж и крест поставите. А пока вот запоминайте место, – и сторож обвел рукой в верхонке мятущееся снежное марево.

Дорога назад ничуть не отличалась от вчерашней. Только у Ильи сильно мёрз стеклянный глаз, и он изловчился надеть шапку так, что она закрывала стынувшую стекляшку.

У входа в барак навстречу кинулась Надежда.

– Мамочка, мама…

– Настыли мы. Пойдем домой, – Илья подтолкнул вперед мать, сестер и, гремя заледеневшей одеждой, пошел следом.

В комнате разделись, накрыли на стол, Устинья стукнула в стену.

– Татьяна!

– Иду.

Помянули, выпив по стакану киселя. Посидели молча. Хотелось только одного, чтоб этот тяжелый день быстрее кончился.

– Пойду я, – Татьяна перекрестилась на образа и вышла.

– Давайте спать. Из утра на работу, – Устинья, чтоб дольше сохранить тепло от натопленной печи, наполовину прикрыла печную вьюшку.

– Мамань, може в баню завтра? – Илюшка выжидательно замолчал.

Жизнь с повседневными заботами брала своё.

Один за другим, одинаковые, как две капли воды, проходили дни. Утром на работу – затемно. Вечером с работы – затемно. Или наоборот. Вечером на работу, во вторую смену – по морозным сумеркам, утром с работы также.

Письма от Ивана приходили не часто и не особо длинные. Читали их по много раз и помнили наизусть.

"Здравствуйте, маманя, сёстры Елена и Анастасия, а так же брат Илья. Письмо Ваше получил. Илья, береги мать, не давай тосковать. С того света уж не вернёшь. Из нашей части едет в командировку специалист. Пока он тут был, его завод переехал к Вам. Я дал ему адрес и мыло, и две банки тушенки. Будет возможность – занесёт.

Остаюсь Вашим сын и брат Иван".

Иногда писем не было очень долго. Иногда приходили по два сразу, хоть и написанные в разное время, содержанием мало отличаясь друг от друга.

"Здравствуйте, маманя, сёстры Елена и Анастасия, а также брат Илья. Я жив, покель не ранен. Здоров. Чего и Вам желаю. Остаюсь Вашим сын и брат Иван".

Последнее письмо от Тихона Устинья получила из под Москвы. В нем Тихон писал, что благодарит Бога, что поторопился перевезти семью подалее от этих мест. Насмотрелся всякого. Чтоб Кулинка, при первой же возможности, бросала всё и ехала к ним. Жизнь сохранить, а там как-нибудь, обживутся. Писал, что часть их теперь переформируют и потому пока писать ему не куда. На днях получит новый номер полевой почты и сразу отпишет им. Ещё писал, чтоб дочери не ленились, а подробнее писали всё, что мать им диктует.

Только этого обещанного письма Устинья так и не дождалась. Отписали по старому адресу. Пришел ответ, что часть расформировали, более подробную информацию по частному запросу представить не могут.

Ожиданье становилось невыносимым. Устинья всё чаще вставала по утрам с опухшими глазами.

– Мамань, заживо-то не хорони, – сердился Илья.

– Знамо дело. Вдруг ранен, али контужен, где по госпиталям, как безродный, – и слезы уже не скрываемые, катились одна за другой.

– Если ранен, оклемается и отпишет.

– Знать бы где? Я б туда дошла, долетела…

– Ага. Долетела!

– Мир не без добрых людей, где на попутке, где пешком. Кабы только знать, куды мне.

– Я завтра со второй. Из утра пойдем в военкомат. Обскажем. Тогда уж и будем думать – как дальше быть, – Илья открыл духовку в печи, пристроил поближе свою и материну обувку.

Глава 9

БУМАЖКА

Утром, проснувшись, Илья увидел мать причесанную и одетую в выходную одёжу.

– Ты чего, мамань?

– Буде дрыхнуть. Обещался в военкомат пойдем.

– Успеем.

– Вставай, уже. Не тирань мне душу.

Окончательно проснувшийся Илья встал, из кружки над ведром умылся. Как смог причесал кудрявые вихры.

Устинья налила в кружку кипятка, отрезала ломоть хлеба, отколола кусок сахара.

– Семой час уже. Покель дойдем, все восемь будут.

Илья глянул на мать. Сна ни в одном глазу. Спала ль сегодня?

В военкомате, не смотря на ранний час, все были на работе, как и не уходили.

– Вы по какому вопросу?

Высокая, одетая в военную форму девушка, смотрела доброжелательно.

– Муж у меня. Адрест изменился. А куды писать, новый не дають, – Устинья волнуясь, путалась в словах.

– Полевая почта у бати изменилась. А нам отписали – военная тайна, сообщить не можем. Маманя убивается. Как бы о Родкине Тихоне Васильевиче весточку получить? – Илья чуть выступил вперед матери.

– Наталья, кто там? – громыхнуло из-за кабинетной двери.

– Да вот – семья солдата…

– Чего там держишь? Входите!

Илья показал военкому два последних отцовских письма. Тот что-то записал себе. Сказал "Угу". Кивнул головой, попросил их координаты. Илья назвал свой адрес. Военком записал, поерзал на стуле.

– Самого – то тебя где найти?

Илья назвал цех, фамилию начальника.

– Ладно. Найду.

Назад возвращались, Устинья втолковывала Илье: "Ежели, богибший, то они бы знали. А раз у них энтих сведениев нет, стало быть – жив".

Илья молчал. Уж ежели с батей беда, пусть мать об этом подольше не узнает. Но, с другой стороны, вдруг и впрямь где в госпитале без ног, али без рук – с бати станется. Мать права. Надо искать.

Ответ пришел даже раньше, чем ожидали.

Илья сидел на будущей заводской крыше и через стекло сварочного щитка следил, как под ёго электродом ложится сварочный шов.

– Родкин! Родкин!

Илья приподнял щиток и посмотрел вниз.

– Спускайся с небес. К начальнику в кабинет.

Отгороженный от цеха дощатой переборкой, кабинет был завален чертежами и папками с технической документацией.

– Ты проходи, проходи… Ну вот, садись, значит.

Такое поведение вечно спешащего начальника было удивительным. Илья сделал два шага и сел на невесть как сюда попавший, венский стул.

– Такое дело, бумага тут из военкомата.

– Мне бы в одну часть с Иваном, брат это мой. Наконец-то. Уж сколь пороги обиваю.

– Не тараторь, слышь. Повестки домой присылают. А тут такое дело военком сам мне позвонил, а бумагу с рассыльным прислал.

Начальник сел за стол и протянул Илье четвертинку бумажки и конверт.

– Читай.

На желтоватой, слегка помятой бумажке, было написано, что рядовой Родкин Тихон Васильевич пал смертью храбрых в боях под Москвой.

Илья вдруг почувствовал, как рука налилась свинцом, стала тяжелой… "Батя, ну как же так, Батя? Его просто перевели в другую часть. Мы будем искать. Мы ходили к военкому".

– Оно и похоронки обычно на дом. А то я думаю с чего бы тебе, а не матери, да ещё на работу, – немолодой, разного повидавший на своём веку руководитель, смотрел на этого мальчишку, который видать был младше его сына.

– Там у тебя ещё письмо…

В письме было отписано, что он Андрей Ухолов, воевал вместе с Тихоном Васильевичем. Вместе их и перевели в другую часть, так как их часть отправили в тыл на пополнение.

– Дак может и батю – в тыл?

– В тыл бумаги – новых солдат набрать. А военный человек, ежели не ранен и не убит, в окоп.

Затем Андрей писал, что Тихон погиб у него на глазах и похоронен в братской могиле. Далее следовало описание как её найти.

Илья, сложив обе бумажки, убрал их во внутренний карман.

– Ладно, иди уж седня домой. Какой из тебя счас работник?

– Матери как скажу? Не, я на работу.

– На верхатуру пока не лезь. Внизу тоже дело есть.

Илья поднял глаза: "Я их убью, я их убью". Слова звучали тихо и отчётливо.

Время шло. Илья совсем перебрался жить на работу. Домой появлялся чтоб в баню сходить, да одёжу сменить. Кроме сварщика освоил ещё одну специальность. И отработав смену на высоте – собирал прицелы к пушкам. Внешне изменился до неузнаваемости. Из мальчишки подростка превратился в молодого парня. Свои буйные вихры сбрил на лысо – не намоешься. Изменился и характер. Злой, часто просто несдержанный, Илья совсем не походил на того Илью, который перед войной загонял вместе с братом Иваном сестер с танцев домой.

Устинья тоже переживала. И уже не в силах скрывать своей тревоги, как-то вечером, когда все были дома, сказала: " Ну, щё? Надо сызнова в военкомат итить. Видать им не до нас. А у меня уже всё сердце выболело. Не в мочь мне более терпеть".

– Ну… На днях и сходим.

Илья лег и то ли сделал вид, что уснул, то ли впрямь усталость сморила. Ну не мог он отдать похоронку матери. Всё откладывал день ото дня.

Устинья услышала в словах сына раздражение и сердце резанула обида. Она накинула на плечи фуфайку и толкнула дверь.

– Мамань, ты куда? – Илья, оказывается, не спал.

– На двор. Спи. Вишь, девки уж спят, – и Устинья вышла.

У входа в барак остановилась. Ночь была звездной. Она подняла глаза, в ярком свете луны, чуть в стороне, светила звезда. Названия Устинья не знала, но когда ещё жили в Покровском и были молодыми, то договорились с Тихоном, который в ту пору часто уезжал то в Москву, то куда в другое место, на заработки, что ежели затоскуют друг о друге, а весточки не будет, то надо посмотреть на эту звезду и она как мостик свяжет их. Устинья смотрела на звезду и слёзы медленно катились по щекам.

В комнате, когда Устинья вернулась, никто не спал. Илья сидел у приоткрытой печной дверки, лицо его чуть освещалось пламенем догоравших дров. Елена и Надежда, прижавшись друг к другу, сидели на кровати.

– Мам, не надо нам в военкомат идти… – Илья провел рукой по стриженой голове, будто приглаживая бывшие вихры.

На стене четко тикали ходики. И на нарисованной на них кошачьей мордочке, в такт ходу смотрели кошачьи глаза.

На какое-то время Устинье показалось, что она видит все происходящее со стороны.

– Мамань, ты чего? Мам!

Ноги Устиньи подкосились и она грузно осела на пол.

– Бумагу покажите, – где-то в душе бился лучик, может без рук без ног, но живой. А они дети, что с них возьмешь?

Включили свет. Илья достал газетный сверток. Развернул и на стол выпали две бумажки.

Елена читала, а голос дрожал как от мороза.

С этого вечера походка Устиньи изменилась. Как она сама говорила: "Шлёпаю".

По вечерам, когда все укладывались спать, часто вспоминали свою деревенскую жизнь. И не было в тех воспоминаниях ни горечи, ни боли. Каждый рассказывал что-то своё. Разговор тёк неспешно, часто надолго прерываясь, но никто не засыпал, каждый видел свои прошедшие мгновенья.

Теперь Илья появлялся домой чаще. Забегал между сменами. Колол про запас дрова, таскал воду. Научился подшивать валенки.

А Устинья, выходя вечерами на улицу, смотрела на далёкую звезду и пересказывала своему Тихону как да что у них в семье. Ведь звезда-то теперь к нему ближе стала.

Всё чаще в разговорах возвращались к тому, что бабушке Прасковье и Акулине надо к ним перебираться. Тем более, что Тимофей не против. А как война окончится – сам приедет. Вот Акулину отпустят с трудового фронта, и пущай едут. Мечтали, как будут встречать их, да как те будут удивляться. Планировали кого куда поместить в комнате. Стул, ещё до войны приобретенный Тихоном специально для Прасковьи, стоял у окна, как бы всем своим видом подтверждая, что всё так и будет.

А война всё шла, шла, шла…

Глава 10

ПРОХОДИТ ВСЁ

Как бы долго не тянулось тяжелое время, но и оно кончается. Теперь уже наши наступали и окопы рыть не надо было. Понарыли когда отступали, да и другая сторона постаралась. Воронками от снарядов, да окопами чуть ли не каждую деревню опоясали.

Взвод, в котором вместе с другими мобилизованными женщинами копала окопы Акулина, распустили по домам, выдав демобилизационные документы. Расходились, сдержанно попрощались. Как сказала Мотя: "Встретились без радости – и разойдемся без печали". Почти у каждой женщины впереди маячила невеселая перспектива. У кого за время отсутствия порушилось хозяйство, у кого и вовсе дом сгорел. А кто просто места жительства лишился, поскольку от того места одни печные трубы остались. У Марьи умерла старая мать. Ещё у одной – сразу двое младшеньких братишек погибли. Как отписали родственники, подорвались на найденном снаряде. Кто-то совсем не получал писем и теперь не знал, что ждёт по возвращении. Но никто ничего хорошего не ждал.

Письма от Устиньи Акулина получала, хоть и не очень часто, но была в курсе всего, что происходило с семьей. Узнав о смерти племянницы и гибели Тихона, по ночам молясь о спасении Тимофея, молилась и за Ивана. О матери своей ничего не знала, потому как ни одного письма из деревни не получила. И мысли были всякие и страшные, и обнадеживающие. От Тимофея тоже перестали приходить письма. На запрос, составленный с помощью Ивана Федоровича, пришел ответ, что часть, в которой служил Тимофей, с боями выходила из окружения и поэтому сведений по многим бойцам, в том числе и по Тимофею Винокурову, на данный момент нет.

Иван Федорович, распустив свой женский взвод, снабдив всех документами и сухим пайком на дорогу, остался не у дел. Потому как нога его после ранения срослась криво и перестала гнуться. Куда такому деться в армии? А от деревеньки, из которой он призывался, не осталось ничего. Узнать о своей семье хоть что-нибудь он не смог, потому что не у кого было. Один бурьян на обгорелых деревяшках раскачивался на ветру, да ничего не говорил. И тогда он решил, что будет пешком обходить все населенные пункты, расположенные поблизости от его деревни – может так и своих найдет, али уж узнает что с ними сталось.

Где на попутках, где на подводах, где пешком – Акулина возвращалась домой. Уже приближаясь к родным местам видела, что война не пощадила их. В Михайловке снаряд угодил в церковную стену. Церковь чудом устояла, но начавшийся пожар уничтожил большую половину первого этажа. От сельсовета остались одни головешки, да люди говорят, партизаны сожгли, потому как немцы там штаб устроили.

Дорога к селу мало чем изменилась. Только ям, да ухабов прибавилось так, что лучше шагать по обочине. Перекинув через плечо лопату, с привязанным к черенку узелком, Акулина шаг за шагом приближалась к дому.

Вот и калитка. Несколько шагов по ступеням крыльца, дверь не замкнута. Сразу за дверями на лавке сидела мать, опираясь на костыль. Вид у неё был воинственный. А по полу расположились все пятеро Натальиных ребятишек. Услышав дверной скрип, Прасковья выставила костыль, отгораживая выход: "Уж я вам набегаю! Только и знай, тепло выпущают". И осеклась. Глаза её различили в дверном проёме неясную фигуру: "Ты, щёль, Наталья?" Но голос дрогнул. Мелковата фигура для Натальи.

– Мам, не пужайся. Это я, Кулинка.

Просковья дернулась, пытаясь встать, вытянула вперёд руки: "Дитятко моё-ё-ё-ё…" Акулина опустила лопату с плеча, положила на стол узелок.

– Ну, будет, будет. Как ты тут? Ни строчки. Душой изболелась, – Акулина прижала к себе материнскую голову и вдыхала, вдыхала… с детства знакомый, такой родной и любимый запах.

– Да некому отписать. Наталья неграмотная, мужика её на войну забрали, да там он, бедолага и остался. Я слепа и тоже неграмотна. А что всех тут собрала, ты уж не ругайся. Чем две избы топить, да бегать из одной в другую с её-то ногами, мы порешили, что уж вместях лучше.

Такого поворота дел Акулина никак не ожидала и была рада, что всё так обошлось.

Вечером все сидели за одним столом и ели из большой алюминиевой чашки перловую кашу, сваренную из сухого пайка Акулины.

– Благодарна я тебе Наталья не знамо как, за то, что мать спасла и дом сохранила.

– Ой, Кулинка, мы ить курей твоих зимой не уберегли. Как воинские части проходили по деревне, то мы курей и недосчитались. Исчезали одна по одной. А уж последнюю долго дома хранили, покель вся моя куча зимой не заболела. Вот мы понемногу и добавляли, щёб детишек поддержать. Ну а я теперь не вдовая, и не замужняя. Пропал мой Антип без вести. Ну как, ну как может человек невесть куда деться? А, думаю я, может бог дасть объявится мой Антипушка?

– Про мово Тимофея тоже отписали, что где он не знают и ответить покель не могут.

Долго ещё в этот вечер три женщины судили да рядили: что было, что будет и мечтали – чем сердце успокоиться. А на следующий день Наталья натопила свою избу и перевела весь свой выводок к себе домой.

Акулина по новой написала в часть, где раньше служил Тимофей, и стала ждать ответа. Тем временем побелила закоптившуюся печь у себя, и в доме Устиньи. Вычистила, выскребла каждый закуток не только в домах, но и во дворах. От Устиньи пришло подряд два письма, в которых Акулину и Прасковью настойчиво уговаривали переезжать к ним, и побыстрее. Но Акулина не могла решиться. Вдруг Тимофей раненый, али как ещё приедет в деревню, а её не будет. И Акулина ответила, что вот теперь уже конец войны не за горами, а там как полная демобилизация пройдет, то видать будет. Да и может она отыщет сама его. Но время шло, а Акулина получала только всякие отписки и никаких сведений о Тимофее. Вернулся по ранению сосед. От обеих рук остались одни култышки. Приехал пьяный и поселился у себя в курятнике. На все уговоры жены перейти в дом отвечал, что ежели бы его медсестра сюда не доставила, то уж лучше в доме инвалидов проживался бы.

– Я теперь всякого достоинства лишен. По нужде и то срамота одна. Не трожьте меня. А то как бог свят, утоплюсь! – обросший, грязный, орал во весь двор на своё семейство.

Это был первый вернувшийся с войны победитель. И его жена, Ульяна, первые дни по его приезду со смешанным чувством счастья и горя металась по домашним делам. С одной стороны – с такого побоища живой вернулся, а с другой боль за увечье мужа. Но странное дело, жалея мужа – куда хуже в крестьянском хозяйстве без рук – Ульяна летала как на крыльях. Мог и погибнуть при таком увечье. Медсестра, которая привезла его, рассказывала, что ежели бы жгуты санитары не наложили, то кровью бы истек. И при одной этой мысли Ульяна бежала в курятник: "Трофимушка, може тебе баньку истопить?" Но пьяный Трофим только мычал. Отчаявшаяся Ульяна пошла по деревенским домам. Говорила везде одно и тоже.

– Бабоньки, миленькие, не давайте моему самогону. Сгинет мужик. От немца получил страшное увечье, да слава богу, жив остался. А тапереча от своих спьяну сгинет.

– Ишь ты, умница. У её мужик. Дак уж и не смей ему чарку поднесть. А ели он один на всю нашу деревню, дак чего бы и не побаловать?

– Одичал он с пьянки. Боюсь – кабы чего худого не случилось.

Толку от её похода было мало.

Акулина всё ждала, когда Трофим протрезвеет, чтоб поговорить, может что посоветует дельное, как ей Тимофея разыскать. Но не дождалась, все жданки съела и пошла к Ульяне на двор.

Во дворе Ульяниного дома, прямо на земле, уткнув голову в култышки, сидел и мучился с жуткого похмелья Трофим. Из приоткрытой двери дома выглядывали трое его подросших за войну ребятишек. Ульяна стояла у ворот. И было ясно, что Трофим рвется сходить опохмелиться, а Ульяна теперь не от немца, а от другой напасти пытается его спасти.

– Чё пришла? Чужому горю любоваться? – обрюзгшая, не мытая морда уставилась на Акулину белесыми глазами.

– Я те счас полюбусь! – на стене дома висело коромысло. Акулина схватила его и не помня себя стала охаживать Трофима по спине, по култышкам, которые он выставлял, по мягкому месту… Как потом сама говорила: "Где ни попадя".

– Дура баба! Дура!!! А!А!А!А!А!

Трофим в мгновенье ока подскочил и кинулся в свой курятник, захлопнув за собой дверь.

– Да мой бы хучь какой, лишь бы живой. А ты, гад, тебе бог жизнь спас, чтоб ты самогон жрал, да над семьей измывался?! Па-ра-зит! Придут другие мужики с фронта, что они тебе за энтот позор рода мужского скажут? Ты рожу свою в зеркале видел? Глянься. Она страшнее твоих култышек. Тьфу! – и Акулина пошла со двора.

– А ты, Ульяна, чего на него как на писаную икону молишься? А по деревне завтрева надо предупредить, ежели какая поднесет ему чарку, на неделю к ней на постой определим.

– Ты щё, Кулинка! Ополоумела? Мой это мужик. Трудно ему счас. Ишь кака умная – на постой! Тока потом его и видал.

– Да кому он такой нужон?! От него же воняет хужей чем от старого козла. Ты пойми, помощь ему нужна. Никто и не спорится. Но ведь он от пьянки образ человеческий потерял и ежели ты счас спустишь – не видать ни тебе, ни ему, а самое главное – детям вашим – добра.

Акулина собралась выходить со двора, когда в щелку приоткрытой двери курятника высунулся Трофим: "А заходила – то чего?"

Акулина остановилась. Поправила платок на голове, потеребила фартук и совсем другим тоном, спросила: "Дак ить я по делу, Трофим Митрич".

– Ну, коли по делу проходь пока в дом, вишь по хозяйству занят. Счас ослобанюсь и как штык. Ульяна, пошли мальца с ведром воды, мне тута по хозяйству одному не сподручно.

– Да уж сама я, сама.

– Неча, к тебе соседка, покель какие свои там бабьи дела обговори. А у нас покель мужики в доме не перевелись поднесут отцу водицы.

Но даже умытый Трофим вид имел страшной.

Однако вошел в дом и чинно сел у стола.

– Дак о чём ты?

– Тимофей Винокуров, муж мой…

– Ну-ть не за тридяветь земель, знаю что твой мужик, что стряслось-то?

И Акулина пересказала всё, о чем пишут ей армейские писари в отвеет.

– Ну, щё тут скажешь, бабонька? Война штука горькая и злая. Може где в плену мыкается. Видел я такие немецкие лагеря смерти, называются. Морят людей голодом, да тяжелой работой, гибнут там солдатики как мухи. Письма от туль не жди. Може в другом плену. Знал и таких. Пристроятся к одинокой бабенке, а там приживутся. Жизнь во многих местах куда лучше нашей. Да так приживаются, что уж и домой ворочаться не хотят. А ежели так, то опять же что писать-то? А может попал снаряд в твово Тимофея – поминай как звали. Даже хоронить нечего. Вот и пропал солдат без вести, ежели никто не видел. Да таких случаев на войне всяких может быть. Только, Кулинка, я вашу семью с первого дня знаю, и тебя и Тимоху. Скажу одно – худого о своем мужике не думай. Уж ежели погиб – не иначе как по геройски, а ежели гибели не видел никто, а тело не найдено, али не опознано – так и не узнает никто никогда о солдатском подвиге. Сколь их таких! Но ты должна в душе знать, что твой солдат – герой. Вот, – и Трофим, подвесив на култышку ведро, крякнул: "Ладно, пойду хозяйствовать…"

– Успокоил, – в лице Акулины не было ни кровинки.

– Ну, ежели душа говорит, что жив – стало быть надежда умирает последней, жди.

Вечерние сумерки разлились по Покровскому и Акулина, стоя во дворе, вдруг почувствовала легкое дуновение, принесшее знакомый запах берёзовых дров и распаренного веника.

– Никак кто баньку затопил? Ладно, завтра из утра водицы наношу, да тоже с матерью баньку истопим, заодно и Натальин выводок помоем, – и Акулина вошла в дом. Уже собиралась укладываться, когда по крыльцу зашлепали тяжелые Натальины шаги.

– Эй, Кулинка, Прасковья, спите, али как?

– Щё стряслось? – встревоженные женщины уставились на темнеющий дверной проем.

– Да, открывайте. Энто я, Наталья – расскажу щё.

Акулина отодвинула задвижку, прилаженную к двери вместо замка: "Входи уже".

Даже в темноте было видно, что новость у Натальи не из печальных. Сидеть Наталье было невтерпёж и она, как наседка крыльями хлопая себя по бедрам руками, переминалась с ноги на ногу, торопясь и захлебываясь словами, рассказывала:

– Стою энто я седни у себя на крыльце, уже вечерело. Чую – банькой пахнет, веничком, значит, распаренным, да дровишками березовыми. Огляделась – над тем местом, где Ульянина банька должна стоять – дымок вьется. А время-то вечернее. Ребятню свою она по субботним дням моет. С чего бы, думаю? Дай-ка гляну. Ну и огородами, огородами, потихоньку подобралась…

Тут Акулина представила как грузная, неуклюжая Наталья "потихоньку" подбирается к Ульяниной баньке и смех, впервые за последние годы, усадил её на лавку.

– Энто как так ты сумела, что Ульяна тебя не услышала?

– Ой! Да ты далее-то, далее слухай… Спряталась я в бурьяне, значит, жду, что будет. А бурьян тама вперемешку с крапивой растёт. Сижу. Уж занемела вся. Но ведь не просто так же баньку на ночь глядя топють?! Терплю. Лишний раз шелохнуться боязно. А крапива исхитрилась, не знамо как, под подолом как жальнёт! Ну, хучь волком вой – чешется. Но я знай – терплю. И тут вижу Ульяна с Трофимом прижавшись друг к дружке, по тропинке идуть. А тропинка узкая. За войну заросла. Да им ни бурьян, ни крапива не почем – идуть, Трофим чегой-то говорить ей, потихоньку так щебечет, не расслышала что, а сам своей культёй понижей талии её всё обнимает. А Ульяна банный узелок в руках несет да знай посмеивается. А по виду, ежели они хучь шаг с тропинки оступятся, то бедная моя головушка – снесёт её Трофимушка, как бог свят, снесет. И страшно мне стало – жуть! А кропива кусая – невмочь. И почесаться нельзя. А страсть как охота посмотреть что далее-то будет.

Вошли они энто в баньку. Свечку затеплили. К оконцу банному я уж подбираться не стала. Мужняя жена, виданное ли дело – за ними в бане подсматривать, но на своем прежнем месте осталась. А они дверь в баню притворили не вплотную, видать сильный жар собрался, да не так уж я долго я и ждала – вдруг дверь как распахнется, а из бани Ульяна голышом и бегом вокруг неё по крапиве и бурьяну, а Трофим следом за ней и тоже в чём мать родила, да хохочут оба. Изловил он её – и далее я уж вытерпеть не могла, ломанулась бечь назад. Так и убегла. Отдышалась дома. А сердце так и ухает в груди. И туда же, Антип мой из головы не выходит. Деток-то своих, тоже не в капусте нашли.

– Кваску хошь? – Акулина наполнила кружку шипучим, резким напитком.

Посидели, помолчали.

– Ладно, давай по домам, да спать. Даст бог, и наши вернутся – живыми.

На следующий день Акулина таскала воду на коромысле, да приглядывалась, не видать ли Ульяну. Как увидела, чуть замешкалась, а дождавшись, пошла рядом.

– Ты, Ульяна, обиды за вчерашнее не держи… – и хоть стыдно было Акулине вести такой разговор, да Наталья уходя от них вечером очень сокрушалась, чегой-то она дуреха понаделала.

– А что вчера такого особого случилось? – Ульяна даже остановилась.

– А вчера ввечеру ты ничего такого особого не приметила? – в свою очередь удивилась Акулина.

– А чего примечать-то должна была?

– Там по огороду, али возле бани никто у вас не шастал?

Ульяна так и прыснула со смеху.

– Так вот это что за собака была! Идем мы вечером в баньку с Трофимом, а темнота уже загустела. Ну покель истопили, да детвору спать поуложили, направились значит к баньке, я смотрю а в бурьяне да крапиве на обочине вроде кто есть. А Трофим говорит, что мол какая бездомная собака на ночлег устроилась. Мне еще подумалось, уж больно великовата-то для собаки. Ну да не до неё тогда стало. А как охолонуть, значит, жар тама сильный скопился, вышли мы, то собака та как кинется бечь в сторону Натальиного дома, а величиной прямо и не собака, а с цельную корову.

– Корова и была. Дурная только.

– Дыть я так и подумала. Да испугать его побоялась. И точно, говорю, собака.

Подошло к концу лето, а за ним и осень. Наступила зима. Война бушевала далече. Кое-кто из мужиков вернулся уже. Да ни одного неувечного. В деревне ничего не менялось. Жизнь как была беспросветно тяжелой, такой и оставалась. После очередного письма от Устиньи мать завела разговор о том, что вот и глазом моргнуть не успеют, а уж весна, да посадки начнутся. Устишкин огород уже чертополох забил. Не справиться Акулине одной. Помощи и раньше даже за деньги в страдную пору в деревне не допроситься было, а тапереча, когда мужиков по пальцам перечесть, да и те колечные, и вовсе только на свой горб рассчитывать приходится. Как она стосковалась по своим внукам. Натальиных вона пестовала, а хучь перед смертью своих бы увидать.

И Акулина решилась переезжать. Пошла в сельсовет за паспортом. А председатель ни в какую. Отписала Акулина письмо Устинье, что никак не может выходить документ. А без паспорта – куды? Не прошло и месяца, как в ответ получила сразу два конверта. В одном письмо от Устиньи, а в другом вызов на строительство завода. Пошла снова к председателю, уже с казенной бумагой.

– Ну что, Акулина Федоровна, задерживать Вас в таком разе права не имею. Только должен упредить, что выдача такого документа дело сурьёзное, а значит не быстрое. Быстро, оно сама знаешь, только воробьи, потому и мелкие…

– Да ить у меня от трудового фронта все документы есть, вот на их основании и выдайте мне паспорт.

– Есть-то они у тебя есть. Только фамилия в них у тебя написана – Винокурова. А вот ежели ты подтвердишь энто документально, то паспорт в какую неделю выдам.

– Да ты что, совсем ополоумел? Винокурова я и есть. Поди сам нашу свадьбу помнишь.

– Мало ли что я помню. Да энто "помню" к делу не пришью.

– Да что ж я, по-твоему, без фамилии вообче!? – изумилась Акулина.

– Отчего же, вон в церковных книгах запись есть о твоем рождении, так там прописано, что фамилия твоя – Тюрютикова. А вот бумаги, что ты мужняя жена Тимофея Винокурова у меня нет.

– А где ж её взять-то мне?

– Где регистрация была, там и возьми.

– Да и венчались мы тож.

– При советской власти церковный брак не действителен. Мне бумага казенная нужна.

Дома Акулина обдумала председателевы слова и поняла, что нашел он придирку, чтоб её не отпущать. Но делать нечего, надо такую справку добывать. И Акулина направилась в Михайловку, где в райсовете хранились все регистрационные книги. Ожидало там Акулину страшное разочарование. Ещё возвращаясь, видела, что райсовет сгорел, да не думала как это ей отзовется. Отозвалось. Оказалось, что и все хранившиеся там книги, как ей их назвали в новом райсовете, Актов регистрации гражданского состояния – сгорели. Ведь знал председатель, знал. Впервые за все трудные военные годы горькая обида и злость разрывали её сердце. Какой раз бежала она этим проселком в свою деревню. А вернувшись – кинулась в контору: "Энто щё ж меня супротив моей воли развели с моим мужем?! Да такого даже при царе не было".

– Да бог с тобой, Акулина Федоровна, энто ж не влаcть виной, а немцы. Из-за них проклятых, все документы и энти книги погорели. Ты одна пострадала штоль? Глянь, сколь людей маются. У тебя хучь дата рождения сохранилась. А другим-то каково?

Неделю Акулина мучилась, заливалась по ночам слезами, это ж теперь она по документам, ежели их получать – Тюрютикова будет. С любимым мужем развели. Дочь на погосте, тоже Винокурова.

– Дура ты, дура. Энто председатель нашел чем тебя закабалить. Весна придет – рабочих рук не хватает. А тут ты уезжать собралась. Возвернётся Тимофей – зарестрируетесь по новой и вся недолга, – рассудила Прасковья.

– Я с твоим отцом без всяких регистрациев жисть прожила. Так его женой и помру. Потому перед богом венчаны. С тебя церковного брака тоже никто не сымал. Как была так и есть перед богом и людьми жена его.

Председатель уж было успокоился. Хоть одни руки, а к весне сохранил. Не решится Акулина вернуться в девичью фамилию.

Но прошла неделя, другая и на пороге появилась Акулина.

– Выписывай какой ни есть пачпорт. Некому за солдатку заступиться.