Текст книги "Женская верность"
Автор книги: Татьяна Буденкова
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Ты, Наталья, хучь из утра, когда корову выгонять, да вечером, как подоишь, приглядывай за ней, – кивнула в сторону дома Акулина.
– Энто уж как говорено было. Не сумлевайся. А днем когда и малой забежит посмотреть как она.
Наталья грузно переступила с ноги на ногу: "Хучь и тяжело тебе, Кулинка, а моя жисть знай тяжельше. Этой ночью Антип дома не ночевал. Мне пятерых настрогал. Да и опять, думаю, понесла. А он знай своё, по бабам шастает".
– Да ить к ней все деревенские мужики шастають. Не один твой. Глядь, один огородами сигает, а другой уже на приступке. Ты особливо душой не болей, кому он нужон при таком-то выводке? Думай об детях. В них вся твоя дальнейшая жисть. Ну и покель оставайся тут, а мне пора уже…
Акулина повернулась к дому, перекрестилась, поправила на голове платок и открыла калитку.
– Пришёл домой с рыбалки, а дома одни мальцы. Дак итить твою в кандебобер, куды бы думаю Наталье моей уйтить? Може у тебя? Хучь и рань ещё, да ить ты вроде как сегодня собиралась уходить…
Прямо перед калиткой переминался с ноги на ногу щуплый русоволосый мужичок, в мятой ситцевой рубахе до колен, которую он старательно разглаживал на груди заскорузлыми пальцами.
– Не мово ума это дело, но ужо и прекратил бы ты, Антип, энту рыбку-то ловить, – Акулина вышла за ворота, оставив Антипа и Наталью самим решать склизкие рыбьи вопросы.
– Чего энто ты, Наталья, подбоченилась-то? Чего? Там на крыльце окуньки. Вот ушицу сварганим.
Мужичок вошел в ограду, обошел Наталью, принявшую воинственную позу, и, не дав ей и слова сказать, обхватил со спины.
– Намёрзся за ночь – страсть. Погрела б мужа-то свово.
– У-у-у-у, горюшко моё, – Наталья боднула мужа головой, вздохнула и оба о чем-то негромко переговариваясь, направились к своему дому.
Вдоль деревни навстречу им двигалось деревенское стадо.
– Ой, вихром тебя скати, корову-то Кулинкину не выгнали!
– Ты иди, Наталья, иди, я щас, я мигом…
Наталья с подозрением посмотрела на мужа.
– Да, ты чего, чего… Корову Кулинкину выгоню и догоню тебя. Иди, знай себе иди…
Антип шустрым живчиком кинулся назад.
Всё тем же тяжелым шагом Наталья шла к своему дому: "А вдруг и впрямь окуньки на крыльце? Чего бы зря болобонил? Ить дойду и увижу".
Уже подходя к дому, через редкие жерди старой ограды, Наталья, вытянув шею, старалась разглядеть окуньков.
– Ни окуньков, ни мокрого места от них…
Наталья вошла в дом и принялась шуровать почти прогоревшую печь, которую затопила перед уходом к Кулинке.
В чугунке уже успела свариться картоха, когда Антип вернулся домой. Как ни в чем не бывало погремел рукомойником и уселся за стол: "Ну, мать, чем бог послал…"
– Окуньки-то твои где? Окуньки-то?
– Дак ить на крыльце… Куды ж ты их дела-то?
– Не видала я никаких окуньков. Не было их и не было…
По щекам Натальи катились мелкие слезинки. Она размазывала их ладонью, но те упрямо продолжали катиться одна за другой.
– Вот ить напасть, котов на деревне развелось, что комарья по лесу. Куды ж им, окунькам, было деться-то? Могёт сама забыла куда подевала, положила, да и позабыла, а потом найдешь и будешь себя костерить: вот дура я, дура. Ну, а уж ежели какой кот изловчился, то тогда поминай как звали тех окуньков. Энто ж надо ночь из-за них мытарился, мытарился, а ты нет, что бы убрать, дак оставила котам на прокорм. Где ж теперь их сыщешь?
Наталья от такого поворота, сама не зная как уж и лучше – притвориться, что поверила, али уж…
"Куды ж я с этим выводком, куды? Да и ноги мои – страх", – мысли её как-то незаметно для неё самой стали выискивать в словах Антипа что-нибудь такое, что б самой поверилось.
Деревенский день разгорался. А в сельсовете Антипа уже ждала повестка. И хоть был он признан ограниченно годным, что, однако, не помешало его жене рожать каждый год по ребенку, подошла нужда и в нём.
Что ждало Наталью с пятерыми мал мала меньше, да шестым, которому ещё предстояло родиться, никому не было ведомо. И слава богу.
Глава 7
БАБОНЬКИ
К закату того же дня Акулина добралась до места назначения. Предписано было явиться со своей лопатой и запасом продовольствия на неделю. Дорога шла через Федоровку, через Выселки, а собирали всех в Михайловке. Акулина направилась к сельсовету, в окнах которого теплился еле заметный огонёк. У крыльца остановилась. Приглядевшись, в темноте нашла щепку, соскребла с обувки налипшую за дорогу грязь, для лучшего вида потерла пучком травы, одернула юбку, поправила на голове платок и осторожно, стараясь не шуметь, приоткрыла дверь.
В полутемной комнате на сбитых наспех нарах спали женщины, а двое так и вовсе в простенке на полу на охапке соломы. К окну был придвинут, судя по виду – бывший председательский, стол. На нем еле теплилась керосиновая лампа, на слабый свет которой и пришла Акулина.
– Не топчись зазря. Подымут затемно. Устраивайся, как сможешь, да узелок под голову положи. А там, кто завтра уйдет домой на побывку, тебе место будет.
Крупная рыжеволосая женщина, заправив под платок выбившиеся пряди, вздохнув, пожевала губами, устроилась поудобнее и уже в следующую минуту спала так, будто и не говорила ничего.
И тут Акулина под общее посапывание и причмокивание поняла, что нет сил не то, что где соломки подыскать подстелить, а хоть падай, где стоишь. Она села на пол с краю, возле спящих на соломе. Разулась, поверх обувки положила узелок – вместо подушки. Скрутилась в маленький комочек и, прижавшись спиной к одной из спящих, попыталась уснуть. Голова была тяжелой, гудели натруженные ноги, а сон всё не брал. В голове всплывали картины прошедшего дня. Но самое главное, что не давало покою её душе – это мысль о том, что где-то, совсем недалеко, воюет Тимофей. "Може, бог дасть свидеться". С этой мыслью сон накрыл маленькую фигурку. Ночь продолжалась и солдаты трудового фронта спали.
Ещё деревенские петухи не прокричали, а над речкой серой ватой стлался туман, когда в комнату, чуть скрипнув дверью, вошел сержант.
– Девоньки, подъём, – было в этих коротких, негромко сказанных словах что-то такое, что женщины на нарах зашевелились и, перебрасываясь редкими словами, будто и не спали тяжелым усталым сном, стали торопливо собираться.
– Сбирайтесь. Новенькая – подь сюда.
Акулина, уже успевшая обуться, подошла к столу, возле которого на единственном стуле и сидел сержант.
– Дай-ка гляну твою обувку.
– Да ты не стесняйся, он нам тут и за отца родного, и за начальство строгое, и за попа, токмо вот мужа никому заместить не желает, – все та же рыжеволосая баба легонько подтолкнула Акулину к столу.
– Болоболка ты, Марья. Однако баба справная, – говоря всё это, он, наклонившись, внимательно рассматривал обувку Акулины.
– У нас тут сухие, да не стертые ноги – самое главное. С кровавыми мозолями много траншею не нароешь. Да и с простудой свалишься – тоже не работник.
Удовлетворившись осмотром обувки Акулины поднял глаза: "С лопатой?"
– Как председатель велел. – Акулина протянула перед собой черенок лопаты, которую на ночь оставила у дверной притолоки.
Сержант поводил натруженной ладонью по черенку: "Годится".
Отполированный за картофельную копку черенок – хорошо помнил Акулинины руки.
– Идешь в ряд вместо убывшей. На месте всё сама увидишь.
– Становись.
Акулина вздрогнула и не сразу поняла – в чём дело. Но, женщины быстро выстроились, как потом узнала Акулина, в том порядке как работали. Одна из них потянула её за рукав: "Сюды тебе".
Сержант молча, серьёзно оглядывая каждую, обошел всех.
– Предупреждаю – немец рядом. Так что кому по нужде приспичит – никакого самовольства. Бегать куда указано. Обед сегодня будет. Обещали солдатскую кухню прислать.
Женщины ободрительно переговариваясь, направились к выходу.
Сразу за оградой последнего деревенского дома Акулина увидела извилистую траншею, которая одним концом упиралась в березовую колку, а другим – вплотную подходила к какой-то старой деревянной сараюшке. Перед траншеей возвышался земляной вал. Подойдя ближе, Акулина увидела, что траншея местами совсем мелкая, а местами – её с головой скроет. Перед этой траншеей также виднелись какие-то земляные сооружения. В этот момент небо озарил пробившийся сквозь туман луч восходящего солнца. В березовом колке звонко защебетала какая-то птаха. И тут же, перекрывая птичий щебет и тихие звуки раннего утра, что-то жутко ухнуло, потом ещё, ещё…
Кто-то громко взвизгнул. Двое кинулись к сержанту: "Убьют тута, как бог свят, убьют!" Остальные молча спрыгнули в траншею.
– Поясняю для новеньких, – сержант сделал паузу, пережидая разрыв, – сюда снаряды не долетают. Но на случай какого шального – сидеть в окопе и не высовываться всё время обстрела. Ясно?
Акулина стояла как вкопанная – где-то там, под этими жуткими разрывами, под пулями, в такой же холодной и мокрой траншее был сейчас её Тимофей.
– Господи, спаси и помилуй раба твоего Тимофея, Господи спаси и помилуй…
Акулина молча спустилась в траншею и начала копать. Мокрая земля тяжелыми комьями липла к лопате.
"Землица, сколько её Тимофей перепахал, она должна помочь, спасти его в страшную минуту," – мысли Акулины постепенно стали успокаиваться и она, продолжая выкидывать на бруствер тяжелые комья мокрой земли, повернула голову к соседке:
– В рост надо рыть, може наших мужиков спасаем. Да хучь и чужих. Може и наших кто побережет, – но соседка не очень-то махала лопатой.
– Не зыркай на меня. Я тута вторую неделю. Надорвалась вся. Что спина, что низ живота, поди уж и не видать мне деток.
– Не жалься, Мотька! Не вернутся мужики живыми, от святого духа щёль, родишь? Соседка по другую руку от Акулины воткнула лопату в землю и облокотилась на черенок подбородком, отдыхая.
– Бабоньки, бабоньки, перекур объявлю всем. Вместях отдыхать будем, – сержант стоял крайним и вместе со всеми орудовал лопатой. И только тут Акулина заметила, что в том месте на галифе, где должно быть колено расползалось бурое пятно. Она распрямилась, выгнула занемевшие шею и плечи, глубоко вздохнула и как у себя на картошке продолжала копать. Пот заливал глаза. Спины она уже не чувствовала. А сержант все не объявлял перекур.
– Иван Федорович, очумел, щёль? Побойся бога.
– Бабоньки, рядом долбють, слыш – автоматные очереди доносятся. Негде будет мужикам зацепиться. Войдут немцы в деревню. Попробуй их оттуль выкурить.
Какое-то время все копали молча. Потом услыхали какое-то чавканье по проселку.
– Перекур! Девоньки, милые, кухня солдатская, и запах, чуете, каша – в ней вся сила наша.
Женщины выбрались из траншеи, кто платком, кто подолом вытирая потное лицо.
Возница, пожилой солдат, по форме которого ни одна разведка мира не определила бы, к какому роду войск он принадлежит, таким разнокалиберным всё на нём было, остановил лошадь и прокричал: "Подходить со своей посудой и по одному разу".
Все засуетились, доставая из котомок чашки да ложки. Акулина тоже встала в очередь. Есть хотелось так, что, казалось, живот к спине подвело.
Раздав всем по черпаку каши, возница собрался уезжать.
– Бабы, а начальство-то наше где? Не емши останется. В рощу-то ему бежать не с чего, вроде, – Акулина посмотрела по сторонам.
– Есть чего ему в роще делать. Раненый он, а щеб повязку поправить – надо портки сымать. Вот он от нас и хорониться, – Мотька облизала ложку. Положила в чашку. Подошла к вознице. – На двоих.
– Кому ж энто? Не слепой покель. Всех отоварил, – возница стал пристраивать черпак, собираясь уехать.
– Не слепой, да глупый. Солдат тут нами командует. Раненый он. Ложь, говорю, на двоих.
– Ну, дак так бы и сказали, – в чашку шлепнулись две порции каши. И по дорожной грязи опять зачавкали колеса полевой кухни.
К исходу дня все копали молча. Сил не было ни на что.
– Всё, бабоньки, айда домой.
– Счас бы в баньку, – Акулина вспомнила, как после копки картошки банька её спасала.
– Кто ж нам её приготовил?
– Нас вон какая орава. Уж по ведру воды принесем. Баня парит, баня правит, – Акулина шла заложив руку за спину, чуть ссутулившись, да и другим товаркам было не лучше.
Как-то все засуетились, сами не заметили, как и воду натаскали, и дров добыли, и натопили, и веничек, как положено, березовый замочен в ушате был.
– Так, бабоньки, первым идёть Иван Федорович, – и хоть никто не возражал, Марья воинственно окинула всех взглядом.
– Покель он в бане, портки бы его простирнуть, на печь сушить положить, а то от крови да мокрой земли совсем заскорузли, – Акулина достала сменную рубаху, примерилась и оторвала подол.
– Боязно мне, но може кто посмелее – повязку-то ему поменяет, а я покель портки на речке простирну, – и Акулина протянула оторванный подол.
– Давай ужо, – Мотька вздохнула, глянула на дверь баньки и, немного приоткрыв, крикнула в дверь – Иван Федорович, ты как помоешься, сразу не одевайся, а так накинься чем, взайду рану перевяжу.
– Да ежели есть какая тряпица, то сам я, сам.
– Не тяни, сам всех до свету подымешь.
В эту ночь уснули не сразу, и негромкий шелест женских разговоров висел в бывшем правлении до тех пор, пока все не помылись. Но усталость взяла своё. Ещё луна не успела подняться в небо, как сонное дыхание заполонило комнату
Утро следующего дня было таким же сырым и туманным, как и все предыдущие. Накрапывал дождь. К будущим окопам подошли молча. Было видно, что работа в этом месте подходит к концу.
– Девоньки, могёт докопаем, да хучь на день другой домой отпустят? – молодая, красивая девка Настасья с тоской смотрела на свои ноги в остатках размокшей старой пары ботинок.
– Чегой-то тихо, – Мотька покрутила головой, будто старясь чего-то услышать. Все уже привыкли к близкой канонаде, начинавшейся с рассветом каждое утро.
– Всё, бабоньки, заканчиваем здесь и передислокация.
– Никак опять отступаем?
– Нет, забавы ради убиваемся тут.
– Разговорчики, живо все в траншею!
Акулина привычно махала лопатой, стараясь размять спину, руки и ноги. Краем глаза, распрямляясь, поглядывала на товарок. Но что-то в привычной картине было не так. Акулина распрямилась, окинула всех взглядом и увидела, новенькая, только вчера пришедшая молодая женщина, машет почти пустой лопатой. Подхватит небольшой комок земли, не спеша выбросит наверх и опять тоже.
– Это ще же? Никак самая хитрая выискалась? – Марья уже пробиралась по траншее к новенькой.
– А чего пупы надрывать? Все одно немцы тута будуть! – взвизгнула новенькая.
– Опреж немцев нашим мужикам тута биться. Може мужей, да братьев своих от смерти спасем. Дура! – Марья со злости плюнула.
– А нету у меня ни мужа, ни брата. А тапереча, думаю, апосля такой работы уже и дитев не видать, – бросив лопату наверх, она вылезла на бруствер.
– Дура и есть дура. Под суд захотела? Мобилизованная ты. И значит судить тебя будуть по законам военного времени, – Иван Федорович говорил спокойно.
– А мне все одно кака власть. Никуды не пойду. Коровам хвосты крутить, да дитев рожать, хучь при какой власти – бабья участь.
– Да у немцев в Германии своих баб пруд пруди. А тебя, дуру, используют, да опосля пристрелят. Не ты первая, плохо что и не последняя, выискалась. Думаешь – умнее других?! Накось – выкусь! – и Мотька сунула ей в лицо фигу.
– Прекратить разговорчики. Уходить нам отсель до обеда, ежели хотите солдатской кухней попользоваться. Потому как ждать нас она будет за Выселками сразу после полудня. Там и новую дислокацию получим, – и Иван Федорович продолжил орудовать лопатой.
К ночи этого же дня уставшие и вымотавшиеся до предела, промокшие и продрогшие женщины добрались до нового места дислокации.
Разместились в пустом, видать давно заброшенном доме. Но рады были и старой развалюхе с печкой.
– Всем разуваться и сушить обувь. А то тут к утру форменный лазарет будет, – Иван Федорович сидел на корточках у входа, и было видно, что не уйдет, пока все обувку на просушку не поставят. Опасался он не зря, женщины просто валились с ног от усталости.
– Ты глянь-ка, глянь, а матушки мои… – Марья стояла возле новенькой и, не понять – толи с сочувствием, то ли с раздражением, рассматривала её ноги. Зрелище и впрямь было аховым. Не ступни, а сплошной кровавый мозоль.
Та сидела на полу молча обхватив руками колени.
– У-у-у, и за что ж меня бог покарал вами – бабами… – Иван Федорович присел рядом с ней.
– И чего ты молчала? За время-то до такого не допустили бы.
– Скажешь вам чего. Токмо и слышишь, дура, да престрелють. Всё одно сочли бы нарочно.
– Ну, энтого уже не переделаешь. Значит, завтра остаешься по хозяйству. Баня, порядок в хате, кипяток. Опять же, ежели картохи у местных раздобудешь – сваришь. Всё. Отбой, бабоньки.
Дни, как вода из горсти, утекали одинаково тяжелые. Шли медленно, а проходили быстро. Траншеи, окопы, землянки… Сколь их выкопала Акулина, давно уж считать перестала.
Глава 8
ДОЧЕНЬКА
Осенью в Сибирском городе мужиков почти не осталось. Почти всех забрали служить. Но уже по первому снегу стали прибывать составы с укрепленными на платформах станками и другим оборудованием. Людей подселяли к кому можно. Другие копали себе землянки.
Заводское оборудование монтировали прямо под открытым небом. И одновременно возводили над ним крышу. Елену и Надежду срочно направили из ФЗУ на вновь прибывший завод имени Ворошилова, где ускоренным темпом пришлось освоить профессию станочницы. А поскольку роста они были маленького, то работать приходилось стоя на деревянном ящике. Работа была тяжелой и девчонки просто валились с ног, чуть войдя в комнату. Илюшка, тот и вовсе домой приходил не каждые сутки. Спал прямо там, на работе, там же и кормили в столовой по талонам. Работал монтажником-высотником, сваривал металлические фермы будущих цехов над иногда уже работающим оборудованием. Устинья устроилась разнорабочей. Чаще всего – бери больше, тащи дальше. Младшенькую по утрам относили в ясли. А морозы всё крепчали.
Как-то, после очередного рабочего дня, Устинья зашла в ясли за дочкой. Передавая завернутую в толстое стеганое одеяло девочку, нянечка сказала, что она сегодня плохо кушала, а к вечеру ей показалось, что у неё начинается жар. Сердце Устиньи ёкнуло так, что она присела прямо с ребёнком на руках.
– Ну что вы, мамочка. Утром вызовете врача. Обычное дело. У вас, поди, не первый, – нянечка уже направлялась за другим ребёнком. Матери одна за другой, возвращаясь с работы, заходили в ясли за своими детьми. Но сердце заныло тягучей нехорошей болью.
Дома развернула ребенка. Прислонилась губами к детскому лобику.
– Горячая девонька моя, горячая, – постучала в стену, – Татьяна! – никого. Татьяна работала посменно.
Елена и Надежда вернулись после окончания второй смены, около часу ночи. Уставшие и промерзшие, обе прижались к истопленной печи. Устинья молча ходила по комнате, баюкая на руках младшенькую.
– Мам, давай я покачаю, а ты вздремни. Утром Надька сбегает врача на дом вызовет, а я с ней останусь.
Устинья передала сверток старшей дочери. Но даже навалившаяся за день усталость не заставила уснуть.
– Ложись. Всё одно не сплю.
Всю ночь Устинья то ложилась на кровать, укладывая рядом заболевшего ребёнка, то расхаживала по комнате, качая на руках плачущую дочку.
Чтобы не опоздать на работу Устинья раным-ранёхонько побежала в поликлинику. Входная дверь была ещё закрыта и, в ожидании, что подойдут кто-нибудь из врачей, Устинья притопывала на крыльце, чтобы согреть сходившие с пару ноги.
– Ты чего? Птица ранняя? – в приоткрывшуюся дверь высунулась седая борода.
– Дитё заболело. Врача надо вызвать. Да на работу не опоздать. Сам знаешь, не поздоровится, – и Устинья похлопала себя по бокам, для сугрева.
– Заходи. Всё одно открывать. Счас уж подходить зачнут. Доктора загодя приходят. А регистраторша, женщина одинокая, та и приходит рано и уходит позже некуда.
Только Устинье было не до разговоров.
– Увидев первую входившую женщину, она бросилась к ней: "Дохтур, милая, за ради Христа, ребеночек у меня всю ночь горит. Помоги милая".
– Успокойтесь, женщина. У всех либо жар, либо что другое. Вот подойдет регистратор, заполнит карту. Вы первая. К вам первым и пойду на вызов.
Хлопнула входная дверь.
– Вот и она.
Сторож подтолкнул Устинью к только что вошедшей женщине.
Та расстегнув пальто и скинув на плечи шаль, кивнула: "Говорите".
Устинья продиктовала адрес. Сказала, что с младшей её старшая сестра, но после обеда она постарается сама отпроситься.
– Всё, мамаша, идите, не волнуйтесь, врач придет.
На работе Устинья бросилась к начальнику смены: "Миленький, родименький, отпусти с обеда… Дитё малое грудное горить всё. Оставила со старшей дочерью. Да той самой со второй смены итить. Врача вызвала – може за лекарством в аптеку сбегать. Али больничный выпишет".
Устинья путалась в словах. Сердце болело и гнало домой.
– Отпусти, Семёныч. Я за неё эту смену отработаю. А ты, Устишка, талонами рассчитаешься. Сменщица ещё не ушла с работы. А трое голодных ртов дома заставляли её думать о куске хлеба.
– Чтоб завтра как штык. Сама знаешь, время военное.
Устинья мотнула головой: "Завтрева, завтрева…".
На третьи сутки участковый врач после очередного обхода сказала Устинье, что если в течение следующих суток температура не спадет, то придется ребенка положить в больницу.
Вернувшаяся поздно вечером с работы Татьяна, принесла травяной отвар и наговоренной воды.
– На-ка вот, чайной ложечкой губки ей смачивай. А счас давай умоем.
В жарко натопленной комнате ребенка распеленали. Татьяна, склонившись над малышкой, шептала одной ей ведомые слова заговора, положив руку на лоб ребенка. Окончив, окропила принесенной водицей лоб, ручки и ножки девочки. Казалось, ребенку стало легче. Она успокоилась и вроде задремала. Татьяна надвинула ещё ниже свой платок и взглядом показала Елене – выйди.
– Устишка, пошла я, нужно – так стукнешь.
– Ты-то куды? – Елена стояла у дверей, собираясь выйти.
– На двор я, мам. Уж заодно с теткой Таней.
На крыльце остановились.
– Не жилец она. Ты, Елена, присматривай. Если бы моё лечение ей не помогло, то перемогла бы она болезь. А она стихла. Мало ей осталось. Но всё в руках божьих. Мать не пугай. Виду не оказывай. Может, бог даст, я ошиблась.
И Татьяна как-то ссутулившись, что совсем не было похоже на неё, пошла вокруг барака.
Елена ещё немного постояла, чтоб успокоиться, и пошла назад.
Впервые за последние несколько дней ночь прошла спокойно. Ребенок дремал в забытьи. Устинья тоже прикорнула рядом. Илья был на работе. Надежда тоже работала.
Утром, ещё затемно, Устинья встала.
– Ты тут приглядывай, а я схожу водицы принесу, да дров нарублю. Надо печь подтопить. А то кабы не охолонула наша девка.
Елена молча кивнула и стала расчесывать волосы. Устинья, накинув фуфайку, тихонько, чтоб не звякнуть дужкой, взяла ведро и вышла за дверь. Елена присела на край родительской кровати, где на подушке, казалось, дремлет младшая сестра.
– Может, тётка Таня ошиблась. Сама сказала, всё в руках божьих. Поспит, проснётся, да пойдёт на поправку, – придерживая дыхание, чтоб не потревожить сестренку, Елена склонилась над ней. Капельки пота на детском личике высохли. И даже жар на щеках поблек. Дыхание перестало быть прерывистым. Казалось, болезнь отступает. Тихонько скрипнула дверь. Устинья принесла два ведра воды. Елена приложила палец к губам. Мол, всё в порядке, тише, спит. Устинья кивнула и жестом показала, что пошла рубить дрова. Дверь чуть слышно скрипнула закрываясь. Елена сидела рядом с сестрой. И отчего-то ей стало так тревожно, что она вскочила с кровати, кинулась к двери, позвать мать, но остановилась и вернулась к сестре. Детские щёчки уже не горели. Елена прикоснулась к маленькой ручке – та была теплой и безвольной. Дыхание девочки стало чуть заметным. Елена, которая и сама не знала, верит в бога или нет, кинулась к образам. Все молитвы, которым учили её с детства, вылетели из головы.
– Господи, спаси мою сестру, Господи, Господи…
Елена вернулась к девочке. Щечки ребенка бледнели на глазах. Ребёнок умер. Елена, сжав на груди руки, сползла с края кровати на пол и раскачивалась, стоя на коленях, всё ещё не в силах поверить в случившееся. В длинном барачном коридоре послышались шаги. Устинья возвращалась с дровами. Переступив порог, тихо, стараясь не шуметь опустила дрова у печи. Повернулась к Елене: "Щё?". Медленно сделала несколько шагов отделявших её от кровати, где лежала дочка. Наклонилась над ребенком. Поняла всё сразу. Но что-то внутри не хотело верить: "Жар спал, уснула…". Устинья метнулась назад к печи, припала холодными руками к горячей кастрюле, чтоб согреть их. Сбросила с себя на пол фуфайку. Вернулась к кровати, бережно развернула бездыханное тельце.
– Матерь божья, дай мне силы перенести то, что не пожелаю самому злому врагу – пережить смерть дитя свово. Господи, Господи…
Устинья, стоя на коленях у кровати толи тихонько выла от боли, толи так молилась за новопреставленную дочь свою. Елена, размазывая слезы по щекам, запеленала сестру, будто опасаясь, что та замерзнет.
– Врач обещалась сегодня после обеда зайти. Может мне сейчас в поликлинику сходить? – Елена посмотрела на мать.
– Ну щёж, иди, – Устинья сидела рядом с ребенком, ещё не в силах осознать случившееся, но предстоящие заботы требовали внимания.
Елена глянула на тикающие на стене ходики. Еще немного и придет Надежда. А там и Илюшка. Нет, уж лучше дождаться их.
Четвертинку бумаги врач выписала не выходя из их комнаты. Передала Елене.
– Печать в регистратуре поставишь. По этой справке место на кладбище выделят. Там сторож. Больничный закрою завтрашним днём. Больше не могу.
День стоял морозный. Снежные сугробы искрились и переливались блестящими искорками.
Кладбище находилось на горе, которую местные называли Лысой. Да и в самом деле, не было на ней ни одного кустика, хотя у подножия летом буйно цвела черемуха.
Пока до туда добрели по снегу и Устинья, и Елена взмокли от пота. Сторож – выпивший мужик, и бумажку смотреть не стал.
– Готовых могил нет. Рыть их седни тоже некому. Земля промерзла – сами не осилите, – и пошел вперед.
Устинья и Елена пошли следом. Поднявшись на пригорок, указал место: "Вот здеся. Решайтесь как там. А я в сторожку". И поковылял назад.
– Думай, не думай, надо долбить. Взад назад ходить у нас силов не хватит. Да и кто нам в помочь? – Устинья ногой разгребла снег.
– Да ить ни лопат, ни кирки.
– Спросим у сторожа, должны быть. А уж потом ему помянуть поднесём.
Под снежным покрывалом земля ещё не успела окончательно промерзнуть. Но копать было всё равно невозможно. Долбили, откалывая комья, до самого вечера. Уже стало смеркаться, а могилка была ещё мелковата.
– Надо возвращаться. Уж какая есть. И так затемно придём. А Наське и Илюшке в ночь на работу. Заканчивай, – и Устинья осмотрелась по сторонам.
Начинала мести поземка и снег колючими иглами бил в лицо, засыпал под воротник. Это белое, метущееся поле окружал полный мрак. Стемнело так быстро, что обе не заметили как. Месяц ещё не взошел. И только далеко внизу мерцали огоньки Бумстроя. Подхватив лопату и кирку, осмотрелись. Но сторожка просто исчезла в этой бело-черной круговерти. Страх холодной струйкой пробежал между лопаток.
– Клади в могилку. Завтрева отдадим. Куды им тут деться. Да пошли отсель. Не место живым ночью среди мертвых, – и Устинья пропустила вперед себя Елену.
– Куды итить-то?
– Все одно дорогу замело. На свет и пойдем. С Божьей помощью доберемся.
И они побрели по снегу.
В дверях барака столкнулись с Илюшкой.
– Куды ты? – замерзшие губы слушались плохо. Илья буквально столкнулся с Устиньей.
– Искать Вас. Ночь, темень. Мороз.
– Идем, штоль? – от усталости и холода Елена еле стояла на ногах.
В комнате, кроме Надежды, возле маленького гробика, установленного на двух табуретках, сидела Татьяна. Увидав вошедших, она встала: "Надька, стукни Прониным, пусть Людка Елену к себе заберет, а то кабы ещё беды не нажить. А ты, Устишка, пошли ко мне".
Людмила развесила покрытую ледяной коркой одежду Елены над только что протопившейся печкой, напоила её горячим чаем в прикуску с сахаром, дала свои теплые вязанные носки. В комнате Родкиных печку не топили.
Татьяна развесив на просушку одежду Устиньи, напоила её отваром трав. Допив приготовленное питье, Устинья направилась к дверям.
– Послезавтрева мне на работу. Завтра и похороним.
– Не рви себе душу. Думай об живых. Тебе еще троих сохранить надо, да двоих дождаться.
– Дитё моё, малое… – голос Устиньи сдавленно прервался.
– Пойдем, на крыльце постоим, – и накинув плюшевую жакетку, Татьяна открыла дверь.
Морозный воздух ударил в лицо. Дышать стало легче. Устинья подняла глаза к небу: "Царь небесный, Господь – Батюшка, прими дитё моё, уготовь ей светлое место и вечный покой, душе безвинной".
Илья и Надежда ушли на работу. Елену подменила подруга, и она спала на родительской кровати прерывистым, тревожным сном. Устинья так и просидела всю ночь рядом с детским гробиком, лишь под самое утро сон не надолго сморил её. За полночь ушла к себе Татьяна, ей тоже с утра на работу.
На следующий день, дождавшись возвращения Надежды и Ильи, решили, что Надежда останется дома, а Илья, Устинья и Елена пойдут на кладбище. Попрощались дома. Крышку Илье, тоже пришлось заколотить дома. Легонький гробик Устинья на руках вынесла из барака. Поставила на санки. Илья обвязал веревкой, и они направились к Лысой горе. Ветер становился всё сильнее, забивая снежным крошевом глаза. Идти становилось всё труднее. Согнувшись почти пополам, они упорно продвигались вперед.
Время шло. Надежда, как это принято, следом вымыла пол. Принесла дров. Растопила печь. Холодная, выстывшая комната, стала наполняться теплом. Сварила кастрюлю картошки. Обжарила на сале лук и заправила её. В комнате запахло едой, стало тепло и уютно. В другой кастрюле поставила воду для киселя. На стене мерно тикали ходики. Уже бы и время вернуться. Надежда заварила кисель и отставила кастрюлю на край плиты. Часы тикали и тикали, но никто не возвращался. За окном уже стемнело. Порывы ветра хлестали в окно снежной крупой. Прижавшись лицом к холодному стеклу, Надежда звала: "Мама, Леночка, Илюшенька, ну где же вы? Ну, где же вы? Мама…". И слёзы одна за другой катились из глаз.
На гору уже не заходили, а заползали. Увидев странную процессию, сторож пошел на встречу.
– Покойный-то где?
– Вот, – Устинья ближе подтянула санки. Сняла, перекинутую через плечо котомку, достала магазинную пол литру, и завернутое в белую тряпицу сало с хлебом.
– Помяни, чем бог послал, дочь мою.
– Опосля. Это уж как положено, – сторож распихал по карманам бутылку, сало и хлеб.
– Идем, а то сами-то уже не найдёте. Замело здесь всё.
И он направился впереди.
Засыпали могилку смерзшимися комьями.