Текст книги "Женская верность"

Автор книги: Татьяна Буденкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

От одного вида еды у Тимофея в животе громко заурчало. Голод с новой силой напомнил о себе. Однако он поднялся с лавки и попросил: "Слей на руки."

Акулина перекинула через плечо полотенце, опустила в ведро ковш и они вышли во двор. Холодная вода смывала дорожную пыль, принося облегчение душе и телу. Боль утраты смешивалась с ощущением домашнего тепла и заботы.

Акулина собрала его вещи.

– На-ка вот портки чистые, казенную одёжу в порядок произведу. Больно грязна. А то до завтра не успеет высохнуть.

– Ты-то вечерять будешь? – Тимофею жаль было терять каждую минуту. И Акулина так же как он дорожила этим временем.

– Я в доме простирну, покель ты ешь.

Вернулось стадо. Акулина подоила корову, поставила перед Тимофеем крынку теплого парного молока. Не переливая в кружку Тимофей пил, Акулина стояла рядом, и он ощущал возле своего плеча её дыхание и хотел только одного – чтоб мгновенье это продолжалось вечно.

Ночь наступила темная, безветренная. На небе ни звездочки. Всё тучами заволокло. Дождя тоже не было. Тучи тянулись от горизонта до горизонта, черные, высокие…

Намаявшись за последние дни, прижавшись друг к другу так, что и водой не разольёшь, оба уснули.

Акулина проснулась первая. Перевернула другой стороной одежду Тимофея, сушившуюся на натопленной печи. Напоила корову и выгнала в стадо. Когда вернулась в дом – Тимофей стоял уже одетый.

– Пора, а то признают дезертиром, не скоро свидимся.

– С кладбища-то зайдем ещё домой? – всё понимая, Акулина всей душой всё равно пыталась отдалить минуту расставания…

– Нет, вишь солнце уже высоко, а идти сама знаешь сколько.

Акулина подошла к висевшему на стене зеркалу в прямоугольной деревянной рамке, сняла прикрывающую его тряпицу. Провела гребенкой по черным, слегка вьющимся волосам, повязала на голову вчерашний платок, и они вышли из дома. Шли рядом, прикасаясь друг к другу руками.

На маленьком холмике ещё не просохла утренняя роса, и суглинок казался розоватым в лучах восходящего солнца.

Акулина стояла, скрестив на груди руки и, сама не ведая зачем, присматривалась к окружающей местности, будто не жила тут всю жизнь, запоминала приметы. Не могла она тогда знать, что пройдет три десятилетия и будет она стоять на этом же месте и кто знает, найдет ли этот холмик.

Тимофей присел на корточки, развязал собранную Акулиной котомку, достал нож, поднялся и, отойдя немного в сторону, нарезал пласты дерна. Аккуратно обложил дочкину могилку. Встал, одернул гимнастерку, снял пилотку, перекрестился: "Прости отца своего, не смог тебя уберечь." Развернулся и зашагал прочь, стараясь скрыть от Акулины нахлынувшие слёзы.

Акулина шла следом. За погостом они сравнялись.

– Я тебя провожу чуток.

Некоторое время шли молча, Потом Тимофей остановился, взял её за плечи, поцеловал в щеку, лоб, нос… платок давно сбился, крепко прижал к своей груди.

– Иди назад, я вслед погляжу, как до околицы дойдешь. А то буду душой болеть, как ты вернулась. И жди, я скоро вернусь. Уж к половине срока подходит. Дослужу уж и возвернусь.

Это была весна сорокового года.

Акулина вернулась домой. Постояла немного на крыльце и пошла к Устинье.

– Устишка, пусти ко мне Лёнку пожить. И тебе на один рот меньше и мне легшее. А с Илюшкой водиться она к тебе будет прибегать. Да когда и ко мне заберёт, ничего особого.

Раньше, когда Устинья родила свою первую дочь – по рязански Лёнку – потом по паспорту Елену Тихоновну, Акулина была ещё не замужем и первую дочь Устиньи вынянчила она. Привязанность между ними была особая. Лёнка и так была частым гостем в доме Акулины.

– Ну, щёж. Приданое её не велико. Бог с вами.

Устинья понимала, как тяжело Акулине, одной в осиротевшем доме. Да и с дочерью она не расставалась, дома были рядом.

Так и жила это лето кудрявая русоволосая Лёнка на два дома. Отец её, Тихон Васильевич, уехал в далёкие края. Искать лучшей доли для своей семьи. И Устинья осталась одна с четверыми малолетними детьми.

Каждое утро, как только Акулина, подоив корову и процедив молоко, выгоняла её в стадо, Лёнка с крынкой молока бежала домой. Дома её ждали; Наська – позже по паспорту Анастасия и по жизни Надежда Тихоновна, Ванька – Иван Тихонович и самый маленький – Илюшка. Был Илюшка непоседлив и шкодлив. Отличался не только неспокойным нравом, но и зелеными как омут и прозрачными как чистая вода глазами. А ещё был он вихраст и кривоног. Ему, как самому малому, выделялась самая большая доля молока, остальное делилось между Наськой и Ванькой поровну. Своя телка была ещё молода и молока не давала, поскольку ещё не разу не телилась.

Жилось семье голодно и холодно. Устинья с раннего утра уходила на работы в колхоз. Как она потом говорила, работала за "палочки". Тихону, хоть и выписали паспорт, но с тем условием, что Устинья отработает положенные ему трудодни. Определялся объём работы, который засчитывался за один трудодень и в ведомости напротив фамилии ставилась палочка. После сбора урожая подсчитывали у кого сколько трудодней, потом правление колхоза определяло сколько и чего будут выдавать за каждый отработанный трудодень, и таким образом должен был производиться расчет с колхозниками. Каждый должен был получить определенную долю заработанного в коллективе. Поэтому работала Устинья от зари до зари, думая о том, чем будет кормить свой "выводок" зимой. Акулине надо было работать только за себя, потому что Тимофей был призван на службу в Красную Армию. Добросовестная и трудолюбивая, к осени она заработала даже больше трудодней, чем ей было положено.

Местная ребятня, та что постарше, помогала родителям по хозяйству. Таскали воду для полива, пололи, окучивали… Но деревенское детство и деревенское лето без речки не бывает. И детвора в жаркий полдень плескалась в теплых струях до посинения и грелась на горячем песке у разведенного костерка.

Как умудрился непоседливый Илюшка поранить свой зеленый глаз – не видел никто. И теперь уже Устинья шагала в райцентр, неся на плечах своего младшенького.

В больницу его не положили. Работников лечить негде. Но лекарства прописали. И Акулина, и Устинья, и даже маленькая Лёнка старались, как могли. Однако легче Илюшке не становилось. Постепенно острая боль понемногу стала уходить, но глаз стал уменьшаться и вовсе закрылся. Врачи Устинье объяснили, что может быть и можно было что-то сделать, но надо было сразу ехать в Москву и там проходить курс лечения. Устинья погоревала, да только куда бы она остальных дела, уехав с Ильей в Москву. Да и на какие деньги в Москву-то ехать? Так и остался у Илюшки один прозрачный как родниковая вода и зеленый как омут – глаз.

Вскоре вернулся в деревню из своей поездки Тихон Васильевич. Стал рассказывать, что был в Сибири и люди там живут не в пример лучше. В городе в магазинах можно покупать хлеб и белый и черный, на стройке платят зарплату, и денег хватает, чтоб есть досыта, да так что берут всё больше белый хлеб, а он – что наши булки.

Как-то вечером, уже затемно, когда корова сонно пережевывала в своём стойле сено, а куры угомонились на насесте, в дом Акулины прибежала встревоженная Устинья.

– Мой-то совсем ополоумел! Говорит – сторговался с председателем, выдаст он на меня ему докУмент, собирай, говорит, табор, едем. А куды ж я?! Четверо малых, да мать совсем обезножила, зрение – на вытянутую руку не видит. Опять же дом, какой-никакой огород бросить, телку зарезать. Страх. Боюсь поперемрём все по дороге, али там на чужбине. Сибирь. Помнишь, когда раскулачивали, наших деревенских туды ссылали. В хорошее место на верную погибель не ссылают. А он туда всех нас волоком волочит. О…о…ой! – запричитала Устинья.

Акулина молчала. Смотрела на Устинью, на её большой живот от того, что ест она почитай одну траву. То постные щи из крапивы, то огурец, то какую другую зелень. Чтоб насытить утробу такой пищи надо много съесть, работа-то тяжелая, а толку от такой еды мало. Худые ноги с потрескавшимися в кровь пятками и такие же худые натруженные руки. Хоть и взяла на себя Акулина Лёнку, но одна она всю их семью не спасёт.

– Не знаю, что тебе присоветовать. Дом покель не продавай. Уж ежели хужей чем тут будет – ворочайся. Тишка же твой приехал. Значит, и вы не пропадете в дороге. За домом я присмотрю. Всё одно ты его не переспоришь.

Акулина замолчала. А Устинья как-то враз успокоившись, рассудила:

– Да уж хужей-то навряд ли будет. Вишь, говорит, хлеба сколь хочешь и не чета нашему.

– Мать оставьте покель на меня. Куды тебе с такой оравой…

– Ну, щёжь? Советуешь сбираться?

– Да уж не тяни, покель пачпорт дают. Тишка твой, хучь и баламут, а пачпорт на тебя выпросил. Виданное ли дело? Как энто он председателя уговорил?

– Да ить деньгами. Сколь привез, на дорогу оставил, а остальное ввалил.

– Сбирайся. Да отпиши потом. Я тебе конвертов дам с адрестом, для Тимохи подготовила, ему пишу. Тебе адрест напишу, а обратный и письмо – кого попросишь. В городе люди грамотные. Да не тяни, покель председатель не передумал. А то и деньги пропьёт и пачпорт не даст.

Сама Устинья была неграмотной. Походила в церковно приходскую школу каких два или чуть более месяца. Некоторые буквы помнила, да и то не все. А писать и читать так и не научилась.

Сказать, что испытывала Устинья – она и сама не смогла бы. Тут она родилась, выросла, тут был её дом, и ничего другого она не знала. Но, тут была тяжелая работа с рассвета до заката, полуголодное существование и ждала её здесь, если повезет дожить, безрадостная старость.

Была Устинья среднего роста, русоволоса и голубоглаза. Черты лица правильные – хоть картину пиши. Терпеливая и сильная душой и телом. Женщины из рода Тюрютиковых имели в деревне славу сильных, умных и выносливых. Поэтому в девках долго не засиживались. Однако по деревенскому обычаю подчиняясь мужу, ни унижать, ни оскорблять себя не позволяли. Как им это удавалось? Кто знает? Бабы говорили – нрав показывают. Но лишку никто из Тюрютиковых себе не позволил. А вот мужики, здороваясь, шапки снимали.

– Картошка посажена и свой, и наш огород – куды тебе… Устинья в тревоге и раздумье смотрела на свою младшею сестру.

– Может кого найму. Картошкой и рассчитаюсь. Всё лучшей, чем под снег уйдет.

– Страх берет – еду незнамо куда. Детей с собой тащу. Мать, почитай, беспомощную покидаю. Тебя закабаляю – не кажный мужик выдюжит, – Устинья сидела за столом прямо, положив перед собой натруженные руки.

– Чего воду в ступе толочь? Не рви душу ни себе, ни мне. Езжай с богом. Что Бог не делает – всё к лучшему, – Акулина аккуратно вороньим крылом обмела припечек и повернулась к сестре.

– И так и этак прикидываю. Только ты об детях подумай. Что их тут акромя тяжёлой работы впроголодь ждёт? Хучь и самой боязно, но уж лучшей я тут покель поберегу, щеб ежели что, то назад вернуться было куда. А Тихон твой приехал – с лица сытый, да и денег привез.

Хлопнула калитка и по крыльцу прошлепали босые ноги. В приоткрывшуюся дверь просунулась русая голова крепыша Ивана.

– Мамань, за тобой послали.

– Заходи, не стой в дверях. – Акулина отрезала ломоть хлеба, налила кружку молока.

– Садись, повечеряй.

Иван чинно, как будто не был всегда готов выпить хоть целую крынку молока, подошел к столу, сел на лавку рядом с матерью и принялся есть. И хлеб, и молоко исчезли в мгновенье ока. Иван посмотрел на мать, всё ли так?

– Пойдем уж. И вправду заждались теперь.

Устинья встала, повернулась к образам, привычным жестом перекрестилась и направилась к дверям. У дверей остановилась:

– Дай тебе бог счастья, доли и доброго здравия, – Устинья окинула взглядом сестру, немудрёное убранство горницы, поджала губы и, поправив платок на голове, вышла, пропустив вперед Ивана.

Вечерние сумерки заглядывали в окна домов. Доносились обрывки песни. Это девчата за околицей пели, а теплый летний ветерок разносил их слова по деревенской улице. Устинья вдруг почувствовала, что трава под её босыми ступнями, стелется, словно шёлк, что небо над головой бескрайнее, а воздух наполнен легким запахом березового дыма, от топившихся у реки бань. Пройдет полвека и Устинья, глядя из окна пассажирского вагона на проплывающие мимо леса и перелески, скажет: "А небо-то тут с овчинку…" Только тогда всё будет в прошлом, а пока всё ещё впереди, всё еще впереди…

За суетой и волнением в подготовке к отъезду пролетела неделя. Мать переселили к Акулине и устроили на печи – там теплее. Днём Акулина помогала ей перебраться на завалинку, а если было пасмурно – то на лавку к окну. Телку прирезали и продали. Соседи смотрели на них как на ополоумевших. Середь лета, когда скотина на вольной траве бока наедает, семья, которая перебивается с хлеба на квас, вдруг зарезала тёлку. Мясо хранить негде. Жара. Денег деревенские, чтоб купить, не имеют. Везти в Москву – далеко, по теплу испортится. Поэтому продали в долг. С тем, что осенью деньги Акулине вернут.

Настал день отъезда. Утро выдалось туманное. Во дворе дома Устиньи громоздились тюки, в которые упаковали подушки, тёплую одёжу, какая была, чугуны, и весь остальной домашний скарб. Ребятишки, умытые и одетые во всё чистое, как воробьи на насесте устроились на завалинке. Матери вынесли табуретку и поставили у ворот. Она сидела, поставив перед собой выструганный для неё костыль, опираясь на него узловатыми, тёмно-коричневыми от загара руками и тихо про себя молилась, иногда тяжело вздыхая и произнося вслух отдельные слова. Невозможно было понять – печалится она, или надеется на лучшую долю для дочери и внуков.

Тихон подогнал ко двору испрошенную накануне у председателя подводу, началась погрузка. Сам он укладывал тюки, а Устинья, бестолково суетясь, то что-то поправляла на подводе, то пыталась помочь Тихону в погрузке. Наконец всё уложили. Тихон присел на корточки рядом с тёщей:

– Не тревожься мать, пройдёт каких две-три недели и получишь от нас весточку. А там устроимся и за тобой приеду. Ещё поживём.

– Бог в помощь. Детей берегите пуще глаза свово. А я, щёж, я подожду. Только бы не очень долго, а то кабы не помереть, – Прасковья зажала между колен костыль, обхватила ладонями голову зятя и поцеловала в кудрявую макушку.

– Присядем на дорожку, – Тихон устроился рядом с детьми.

Акулина, тем временем обошла дом, надворные постройки и тоже присела рядом. Устинья села на край телеги, лицом ко всем.

– Пора, – Тихон взял на руки самого младшего – Илюшку и посадил поверх тюков. Семья Родкиных: Тихон, Устинья и четверо их детей тронулась в дальний путь.

Прасковья попыталась встать, но ноги подкосились, и она опустилась назад. Акулина, стояла рядом и смотрела вслед громыхающей по просёлку телеге. Смотрела долго, пока можно было различить сидевших на возу. Потом помогла матери подняться и тихонько повела её в свой дом.

Глава 3

СИБИРЬ

Ехать пришлось в товарном вагоне. С такими тюками и такими деньгами надеяться им было больше не на что. В вагоне было то холодно, то невыносимо жарко. Дети, привыкшие хоть к полуголодной, да вольной деревенской жизни, дорогу переносили тяжело. И Тихон, чтоб хоть как-то облегчить им этот долгий путь, на каждой станции бегал за кипятком. Только, как Тихон с Устиньей не старались, от непривычной обстановки, полуголодного, и трясучего состояния в вагоне, когда и по нужде деться некуда, дети измучились и ослабли.

Рассчитывали, что ехать придётся дней семь. Но это Тихон ехал пассажирским поездом семь дней от Москвы до Красноярска, а грузовой вагон долгими часами и днями стоял то на каких-то маленьких станциях, то в тупиках незнакомых городов. Время тянулось медленно и тяжко. Выходить из вагона было нельзя, потому что поняв, что даже в общем вагоне он свою семью не увезет, Тихон с кем-то договорился, и их заперли в товарный вагон.

В углу вагона, на охапке соломы, подложив под голову мешок с одеждой, и расстелив, добытый из другого мешка зипун, распластав руки, словно крылья, лежала Устинья. На правой её руке примостились Лёнка и Наська, на левой Иван и Илюшка. Тихон сидел возле дощатой стены и сквозь щель вдыхал прохладный ночной воздух. Колеса мерно стучали и измученные дети уснули. Устинья медленно, чтоб не разбудить детей, высвободила руки, и на четвереньках, чтоб не упасть, поезд громыхал и мотался на стыках, подползла к Тихону.

– Маленько уж осталось. Сдюжим. – Тихон обнял её за плечи, погладил по голове.

– Понесла я, Тихон, – тяжелая усталость, беременность и голодный желудок, неопределенность и неизвестность будущего, измученные дети – всё было против нее.

Тихон молчал. Устинья смотрела сухими глазами в темноту ночи. Да и откуда было взяться слезам, когда поезд, бог весть почему, уже вторые сутки то медленно полз, то мчался без остановки, не пойми куда. Когда вода кончилась, то особо не беспокоились, ожидая очередной станции, тогда все, притихнув, прятались в темном углу, пока Тихон бегал за кипятком. Но уже переехали за Урал. Станции тут были редко, а поезд, как говорил Тихон, нагонял расписание.

Тихон молчал. Кто знает, что у него было на душе? О чём он думал, глядя в щелку вагонной переборки?

Устинья не дождавшись ответа, что тут скажешь, поползла назад. Ни злости, ни обиды у неё не было. Жена она его. Вышла по доброй воле. Доля её женская такая. Тошнота от голода и тряски подкатила к горлу. Устинья устроила поудобнее младшеньких мальчишек, натянула на колени юбку и, обхватив их руками, потеряла счет времени. Потрескавшиеся губы беззвучно шептали: "Господи, дай мне силы". И он дал. Потому что не в силах человеческих пережить то, что судьба ей уготовила

Всё когда-нибудь кончается. Наконец, отгромыхав по стрелкам, надергавшись и накатавшись взад – вперёд, вагон остановился. Громкий, эхом разносящийся в утреннем тумане голос, командовал: тридцать четвертому перейти на пятый, а машинисту Фёдорову подойти к станционному диспетчеру. То замолкал, то вновь в утреннем тумане женский голос куда-то посылал вагоны, составы, машинистов…

Дети спали. Устинья в щёлку между вагонными переборками рассматривала кусочек новой жизни.

Тихон тряпицей отёр с лица дорожную пыль, пучком соломы почистил сапоги, Устинья, достав из волос гребёнку, причесала его кудрявую шевелюру. Чуть отодвинули в сторону тяжеленную дверину и, через образовавшийся проём, Тихон спрыгнул на землю. Огляделся. Утро было раннее. Народу – никого. Наказав Устинье с детьми "сидеть и никуды", пошёл искать подводу. Ехать от станции им было далече. В городе на Енисее строили завод, который из леса, коему здесь нет числа, будет делать на всю страну бумагу. Посёлок строителей так и назывался – Бумстрой. Тихону обещали комнату в строящимся бараке. Но Бумстрой находился на правом берегу Енисея, а вокзал на левом. Соединялись оба берега понтонным мостом. Добежав до центрального вокзала, Тихон, к своей радости, увидел даже не подводу, а грузовик, на подножке которого стоял вихрастый рыжеватый здоровяк.

– Далеко ль отсель?

– А вот счас ящики погрузят и на Бумстрой. Тебе – то чего? – здоровяк улыбался весело и добродушно

– Туда же мне.

– Дык, чего. Счас вагон разгрузят. Помогай. Быстрей уедем.

– Семья при мне. Мальцов четверо и жена. Я заплачу. Подбрось.

– На стройку.

– Туды.

В это время к машине подбежал невысокий, кругленький человек и размахивая какими-то бумажками закричал: " Чего тут валандаешься, давай к подтоварнику на грузовую".

– Бу сделано.

Здоровяк шутливо козырнул и кивнул Тихону: "Садись. Твои-то где?"

– Надо быть в том вагоне, где твои ящики.

Тихон вспомнил, что в тот вагон, куда их пристроили за небольшую плату, были погружены ящики и, лишь небольшой кусочек пространства оставался пустым.

– Ну, садись, поехали. Как зовут-то?

– Тихон. Тихон Васильевич Родкин.

– А я – Иван. Иван Каляда, – и он протянул Тихону сильную, цепкую руку

Подъехали к вагону. Следом подошли четверо мужиков. Влезли в вагон, оглядели груз и велели Ивану, откинув задний борт, подъехать как можно ближе. Перебросили из вагона на машину доски, и выгрузка началась.

Всё это время Устинья стояла в стороне, остальное семейство располагалось рядом с ней. Тихон с удивлением увидел в легком утреннем тумане за спиной уставшей и измученной Устиньи, чуть отстранившись друг от друга, стояли две девушки – подростки. На темном фоне вагона четко проступал контур уже сформировавшихся линий Елены и еще детские очертания Анастасии. Обе русоволосы, голубоглазы и кудрявы, – "В меня", – подумал Тихон. Иван, сидя на корточках, что-то рассматривал на земле, а вездесущий Илюшка, крутился под ногами у мужиков и мешал разгрузке.

Наконец, всё было перегружено в машину и только в углу вагона на соломе оставались тюки приехавшего семейства.

Иван, легко перемахнув через борт полуторки, кивнул Тихону: "Подавай".

Устинья засуетилась помогать, но Тихон, глянув ей в лицо, легонько отстранил: "Садись в кабину, да малого забери", – кивнул на Илью. Тюки перебросали в кузов и уложили в свободном от ящиков углу. Тихон с дочерьми и Иваном устроились поверх. И только шебутной Илья никак не хотел лезть в кабину. Упирался и ревел так, что все невольно рассмеялись над его страхами.

– Щёж? Лёнка с Наськой пусть садятся в кабину, а мы с тобой, – кивнула на пацанов Устинья.

Илья в тот же момент оказался рядом с отцом и, вцепившись тонкими загорелыми ручонками в отцову штанину, примолк. Иван устроился между родителями и полуторка тронулась.

Солнце к этому времени поднялось, туман рассеялся, и Устинья могла рассмотреть деревянные и кирпичные дома, множество которых они проезжали, людей, спешащих по своим делам и одетых совсем не так, как у них в Покровском. Проехали магазин, на ступенях которого стояла баба, держа в руках сетку битком набитую продуктами. Баба щурилась на солнце и незлобно с кем-то переругивалась. Машина проехала. А Устинья всё думала: да ежели бы ей такую сетку, разве бы она стояла, опрометью бы домой бежала. Устинья успела разглядеть три казенных буханки хлеба.

Машина подъехала к огромной реке. У Устиньи захватило дух. Такая мощь плескалась и перекатывалась гребешками волн. Город и река находились в котловине, склоны которой покрывал лес. Дуновение ветерка приносило то дурманящий, напоенный травами, то незнакомый, тревожный и совсем не лесной запах.

Иван и Илья, крепко держась за отца не отрываясь, облизывая пересыхающие губы, хлопая слезящимися от встречного ветра глазами, смотрели по сторонам.

Устинье было страшно и радостно одновременно. Любовь к мужу горячей, непобедимой волной захлестнула её.

– Тиша…

Он открыл глаза, прижал ближе сидевшего между ними Ивана, протянул руку и обнял её за плечи.

Машина встала в очереди на понтонный мост. Все задремали в ожидании. Но вот что-то лязгнуло, и машина медленно поехала. Ехать было страшно. Устинья чувствовала, как сердце ёкает от страха, а в глазах Тихона искрились смешинки. Совсем как в молодости. Ох, не зря она пошла за него, не зря. Вона, где они теперь. И Тихон все знает и ничего-то не боится. Устинья гордилась своим мужем. Страх за будущее и детей отступил. Новые впечатления оттеснили куда-то мысли о матери, доме и Акулине.

Тем временем машина переехала мост и запетляла по незнакомым улицам. А когда остановилась, Устинья увидела, среди бескрайнего песчаного поля ровными линейками стояли новенькие бараки. Тот, возле которого они остановились, был ещё не закончен. На краю крыши сидели мужики и стучали топорами. Метрах в десяти от него расположился небольшой дощатый белёный известкой сарайчик, имеющий два раздельных входа. Устинья поняла – это по нужде. Людей-то здесь вона сколько живет, но вот зачем рядом новенький такой же белёный ящик с крышкой, Устинья узнала много позже.

Иван высунулся из кабины:

– Скидывай, Тихон, вещички. Тут ещё не заселённые комнаты есть. Пусть жёнка с детьми тут подождут, а я тебя до кадров доброшу, да под разгрузку.

Вещи сгрузили. Тихон пересел в кабину и машина, фыркнув, уехала.

Устинья сидела на тюках. Лёнка и Наська спрятались в тени постройки, присев на завалинку. Иван степенно ступая и осторожно выглядывая из-за косяка пошел исследовать коридор барака. И только непоседливый Илюшка уже успел обежать вокруг барака и с криком: "Маманя, тут наксвозь диря!", – зашлепал босыми ногами, обгоняя Ивана, в коридор барака.

Ждать пришлось долго. Девчонки прикорнули на узлах. Иван устроился в тени на завалинке и только Илюшка бежал с очередной новостью: "Мамань, там такая труба железная с ручкой, но не колодез, вода из неё холодная бежить и вкусная, страсть".

В руках Илюшка держал за крышку распечатанную консервную банку, полную холодной и, правда, очень вкусной водой.

Развязав мешок, Устинья достала два ведра и отправила девчонок по воду. Когда Тихон вернулся, семья, умытая и причесанная Устиньиной гребёнкой, сидела на завалинке.

– Наша двадцать третья – голос его звучал уверенно, а в глазах блестел тот же огонек, что и у Илюшки, когда он банку с водой принес.

Замка на двери не было. Но, с обратной стороны двери был прибит железный крючок. С этим крючком, без замка, семья Родкиных пережила в этом бараке много разных – счастливых и страшных дней.

Комнатка была маленькой. Но, измученные дорогой и неизвестностью, все были рады и счастливы, и очень гордились своим отцом. А он рано утром ушел на работу. Часов не у кого не было, но утром загудел гудок и Тихон, встав, умывшись и съев картошку сваренную вечером в мундирах, пошел работать. Устинья, провожая мужа, вышла на крыльцо.

– Боже, да тут никак три, а може и все пять, таких как наша, деревень! – столько народу шло и шло мимо неё.

– Куды же столь?

– На работу, тётка, не боись, обвыкнешь. – Незнакомый мужик, ответил на её невольный вопрос.

Весь день Устинья разбирала привезенный скарб. Ребятишки насобирали деревянных обломков от ящиков, каких-то палок и просто щепок – истопили печь, сварили картоху, накипятили воды.

Лёнка и Наська превратились в Елену и Надежду, почему Надежду? Та только плечами пожала.

– Ты же Анастасия по пачпорту.

– Мамань, ну тож в Рязани, а тут пусть так зовут. – определилась младшая.

– Школа – рядом. Учатся все. Так что с сентября Иван и Илюшка в школу. А мы в ремесленное – учиться какому-нибудь делу. Там одёжу дают бесплатно. Кормят. А потом и на работу направляют. Мы с Надькой уже записались, – Елена поставила на печь утюг, за деревянную ручку подняла его крышку и насыпала нагребённых из печи на совок углей. Достала своё единственное, сшитое Акулиной, платье и на одеяле, разостланном на полу, принялась его гладить.

Устинья днём выяснила, что воду из колонки берут бесплатно и сколько хочешь. Знай, таскай домой ведрами. А большой деревянный дом через дорогу – это магазин. Товару там прорва. Всё продают за деньги, и сколько хочешь. А люди ничего не хватают, так что и к вечеру нераспроданный хлеб остался.

Вечером, когда Тихон вернулся, дома был полный порядок. Кровать собрана и заправлена. На стене прибита вешалка, на ней развешаны зимние одёжки и сверху прикрыты натянутой на веревку цветной занавеской. Для детей, из оставшихся вещей, сложена аккуратная лежанка, тоже заправленная цветным стеганым одеялом, у стены возвышались привезенные подушки. Новый крашеный пол намыт до блеска. На истопленной печи укутан чугунок с картошкой.

– Накось, – Тихон протянул Устинье зеленую денежную бумажку.

– Аванс. Бери, да иди в магазин за хлебом, да соли прихвати. А я покель умоюсь. Да, придешь вечерять будем. А завтра, я договорился, стол и табуретки на всех справим. С получки рассчитаюсь.

Слов у Устиньи не было. Она молча взяла деньги и пошла в тот самый магазин. Там долго прикидывала взять только черный хлеб, или еще и булку белого прихватить. Наконец, взяла три булки черного хлеба и одну белого – с кипятком попьют.

В этот вечер впервые за много лет семья ела досыта хлеба, а потом пили кипяток, вприкуску с белым хлебом.

Засыпая, Устинья шептала: "Надо Кулинке с матерью завтра отписать".

– Отпишем, отпишем. Приду вечером с работы и отпишем.

Глава 4

ПОКРОВСКОЕ

Раннее деревенское утро ещё только наступало. Чуть заалел восток. Сквозь ночные облака проглянули кусочки светлеющего неба. Воздух был прохладен, и даже роса ещё не выпала.

Акулина уже проснулась. В доме стоял серый предрассветный сумрак. Мать спала тихо, как ребёнок. Отсыпалась за всю свою трудную жизнь.

Наступила пора окучивать картошку. Письма от Устиньи ещё не было. Тимофей же отписал, что до части добрался благополучно и сильно по дому скучает, и вспоминает каждый вечер перед сном её, и снится она ему каждую ночь, и рад он этому очень. Ещё Тимофей просил продать его выходные портки и нанять работника, потому как столько картохи выкопать ей будет не под силу, а уж в подпол спустить – тяжельше некуда. А весной, к посадке, може как на недельку помочь и обернётся, ежели часть никуда не угонят. А к осени срок его службы подойдет к концу и на тот год картоху он сам выкопает.

Подходило к концу лето сорокового года.

Акулина справилась по хозяйству. Выгнала корову. Поставила на стол кринку молока для матери, взяла тяпку и направилась к Устиньину дому. Решила начать с её огорода. С собой у неё было приготовлено три варёных картофелины, огурец, да молоко в бутылке зеленого стекла, заткнутое тряпицей. Работала Акулина не разгибаясь. Так тоска меньше душу ела, да всяким мыслям отбой был. Ну и работы, в самом деле – конца краю не видать. Когда задеревеневшую спину невозможно стало разогнуть, а старая кофта намокла от пота – хоть выжимай, да солнце уже вовсю разошлось и пекло нещадно, Акулина присела на крыльцо Устиньиного дома, развязала свою котомку и приготовилась есть, но от жары и усталости есть не хотелось. Казалось, конца краю этой картошке не будет. Но, если не поесть, то сил на работу не хватит, помочи ждать не откель. Рассиживаться долго – тоже нельзя. И маленькая тоненькая женская фигурка встала к очередному картофельному ряду.

Когда солнце поднялось в зенит, Акулина закинула тяпку на плечо и пошла к своему дому. Надо было проведовать мать, да натаскать воды для полива огорода.

Мать сидела на завалинке и, не отрываясь, смотрела на дорогу. Видела она плохо, поэтому добиралась до места на ощупь, так что больше прислушивалась, но все равно, взгляд её был направлен на деревенский просёлок.

– Ты хучь поела? Сколь раз тебе говорить, что они только добрались. А там покель устроятся, покель назад письмо дойдет. Чего ты себе душу рвешь? Ослабнешь, куды я тебя потащу?

Никуда Акулина её тащить не собиралась, сама переживала не меньше за Устинью, ребятишек, тоска по дочери, разлука с Тимофеем – заставляли её сердце то комом встревать в горле, то биться так, что дух перехватывало. Но мать было жаль, нельзя было показывать вид, что тоже переживает. Вот она и придумала, что как Тихон обещал, Прасковью заберут с собой, а на дальнюю дорогу нужны силы. На самом же деле, Акулина для себя решила, что дух вон, а уж хотя бы картохой запасётся. Ежели Устинья со своим выводком вернутся, то хоть с голоду не помрут. Ну, а ежели Бог даст, устроятся на новом месте, то вот Тимоха из армии придет и будет решать, как там дальше жить. Тут оставаться, али к Устишке ехать.