Текст книги "Северная звезда"

Автор книги: Татьяна Недозор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Маше было не по себе от его взгляда. Он смотрел на нее как на свою собственность и, увы, имел на это основания.

– «Я, Михаил Еремеев Воронов, находясь в здравом уме и твердой памяти и желая сделать распоряжение относительно наследования моего имущества, движимого и недвижимого…»

Она не слушала. Зачем? Завещание было жестоким, несправедливым, бессмысленным. Но батюшка умер прежде, чем успел изменить то, что написал, и ничего теперь не поделаешь.

Гольдштейн закончил читать. Тетя Христина сидела, выпрямившись в кресле, слегка склонив голову набок, ее глаза блестели. Лицо Арбенина было бесстрастным.

Девушка поднялась, не в силах больше выносить происходящего. Произнеся какие-то обычные в таких случаях ничего не значащие слова, она вышла из кабинета. Батюшка умер, а его последняя воля продолжала жить, и избежать её было невозможно. Мария добрела до лестницы и схватилась за перила, чтобы подняться к себе наверх и побыть в одиночестве. В это время кто-то поймал ее за руку.

– Мария! Вы куда?

Это был Арбенин. Она слышала голоса в кабинете и с ужасом подумала, что все домашние еще там, в том числе слуги, и никто не придет ей на помощь.

– Пожалуйста, Виктор Петрович, я плохо себя чувствую…

Девушка говорила правду. Все ее силы ушли на то, чтобы пробежать расстояние от кабинета до лестницы. К тому же она не завтракала, так что теперь одновременно чувствовала голод и тошноту. Арбенин схватил ее и поднял на руки.

– Вы плохо себя чувствуете? Я же говорил вашей тетке, чтобы она получше смотрела за вами. Вы того и гляди брякнетесь в обморок!

Маша готова была закричать от отчаяния и беспомощности. Все еще слабая, она не могла сопротивляться грубой силе мужчины, который внес ее в спальню и уложил на кровать. Хотя у неё все плыло перед глазами, она, собрав остатки сил, уперлась рукой в его грудь, отталкивая и отпихивая:

– Вы не смеете! Оставьте меня! Я больна! Я не хочу, чтобы вы находились в моей спальне, и не намерена…

– Может, вы и не намерены, зато я намерен, дорогая, – зло хохотнул он. – Тем более что, собственно, кому же еще в ней находиться? Ведь ваш любовник бросил вас.

– Мой… любовник? – пробормотала она, ничего не понимая. – С чего вы…

– Да не отпирайтесь! Этот сопливый мальчишка Одинцов исчез неизвестно куда. Соблазнил вас и бросил. Вот такая-с оперетта!

– Мария Михайловна, – с улыбкой продолжил Арбенин, – заметьте, я не устраиваю сцен и не гоняюсь за вами с кинжалом, как в любимых вами идиотских пиесках и романах. Нет, разумеется, я огорчен тем, что ваша… – ехидная улыбка, – самая большая драгоценность досталась другому. Но если посмотреть на это дело философски, то можно найти и светлую сторону. Во-первых, – он нахально подмигнул Марии, – вы получите возможность понять и оценить разницу между настоящим мужчиной, умеющим обращаться с женщинами, и никчемным юнцом, весь опыт которого – это дешевые проститутки и потасканные горничные. Во-вторых, вы убедились, что кроме меня, у вас нет вариантов…

Откуда он знает про Дмитрия?! Впрочем, не важно… Следил за ней или случайно их заметил? Но как же она ненавидит Арбенина! Сейчас намного больше, чем пять минут назад. Начни он браниться или угрожать, она бы поняла страдания ревнивого влюбленного. Но вот так…

Мария больше ничего не чувствовала, кроме поднимающейся в ней тошнотворной волны. Она успела повернуть голову набок, прежде чем её жестоко и неудержимо вырвало.

* * *

Когда тетя Христина поднялась наверх, она не на шутку испугалась.

– Боже мой, Машенька, что произошло?

Дама, звеня в колокольчик, вызвала Марту. Вдвоем они пересадили Марию в кресло, где та лежала без движения, пока Марта перестилала постель. Слава богу, Арбенин ушел. Хотелось только одного – чтобы все поскорее оставили её одну, чтобы она могла зарыться лицом в подушку и плакать.

Как страшно обернулась жизнь! Батюшка умер. Дмитрий уехал в невообразимую даль на эту страшную Аляску. Рядом остался только Арбенин. Рано или поздно он добьется своего. И тогда папино завещание навсегда, до конца жизни, свяжет их…

– Хотите, я принесу ужин, Марья Михайловна? – щебетала горничная. – Вам станет лучше, если поедите. Моя мама всегда носила с собой печенье, чтобы, если проголодаешься, было что положить в рот.

– Нет, я не голодна. Марта, пожалуйста, приготовь мне постель поскорее. Я хочу спать. Я хочу, чтобы меня все оставили в покое!

– Может быть, переоденетесь, вам будет удобнее.

– Нет! Я не хочу переодеваться! Сделай одолжение, оставь меня!

Глаша принесла ужин.

Мария с отвращением оттолкнула от себя поднос, но голод взял свое, и она съела половину порции жареной трески с тушеной капустой.

Она с силой надавила на виски, голова раскалывалась. Тем не менее выбралась из-под одеяла и встала с постели. Голова закружилась, но Воронова, выждав, пока приступ пройдет, сняла рубашку и подошла к большому зеркалу.

Внимательно осмотрела свое обнаженное тело и не без удовольствия отметила, что, несмотря на болезнь, оно по-прежнему красиво. Небольшая изящная грудь с остро торчащими сосками, тонкая талия, расширяющаяся к животу благородной лепки линия бедер. Глаза ее задержались на животе, плоском и гладком. Скользнули ниже…

И все это будет принадлежать этому мерзавцу, этой похотливой скотине Арбенину?! Он будет… с ней? Нет, такое невозможно представить!

В ужасе и отвращении Маша спрятала лицо в ладони.

От горьких мыслей её отвлекли шаги в коридоре. Она быстро надела рубашку и залезла в постель. В дверь постучали.

– Машенька, ты не спишь? Можно войти?

Это была тетя Христина. Когда она открыла дверь, Мария как ни в чем не бывало сидела среди подушек с томом Эжена Сю в руках.

– Маша, с тобой все благополучно?

– Все хорошо, тетя. Я просто… немного расстроилась во время чтения завещания.

Госпожа Шторх кивнула.

– То-то я смотрю, ты держишь книжку вверх ногами. Ну, я тебя могу понять. На твоем месте я бы тоже расстроилась. Я решительно не понимаю, почему твой батюшка – царствие ему небесное! – написал такое завещание. Но ничего не поделаешь, нам остается только выполнить его волю. Хорошо еще, что есть отсрочка и время одуматься.

– Какая еще отсрочка?

– Мария, ты же присутствовала при чтении. Ты что, не слушала?

– По правде говоря, нет.

– Ну хорошо. Два года ты сможешь жить в этом доме, получать доходы, вернее, их часть с отцовского капитала, а господин Арбенин будет продолжать выполнять обязанности хранителя имущества и управляющего делами Товарищества. По истечении этого срока если ты выйдешь за него замуж, то вы унаследуете все имущество твоего отца. Если нет, у тебя будет право на пятую часть, точнее, на доходы с неё. Из недвижимости отец оставил тебе и мне этот особняк. И еще…

– Тетя, мне не нужно ни два года, ни два месяца, ни даже два дня – я никогда не выйду за Арбенина! – вскрикнула Мария.

Тетушка выдержала паузу и сказала:

– Что я могу сказать? Когда ты была больна, этот человек… вел себя неподобающим образом. Он говорил мне такие слова, которые не принято произносить в приличном обществе. Я ума не приложу, что твой отец нашел в нем! Но как бы то ни было, дорогая племянница, я считаю своим долгом сказать тебе, что деньги – не последняя вещь в этом мире.

– Деньги?! Но мне они не нужны…

Шторх сурово сдвинула брови.

– Никогда не относись пренебрежительно к деньгам, Машенька. Ты никогда не жила в бедности, поэтому не знаешь, что это такое, не знаешь, как может быть тяжела и ужасна жизнь без средств к существованию. Насколько я не одобряю господина Арбенина, настолько же думаю, что тебе следует принять во внимание волю отца. Я считаю своим долгом сказать тебе это.

– Но…

– Не спеши что-то решать. Прежде подумай хорошенько.

Тетя Христина вышла из комнаты.

Она подождала, пока за ней закроется дверь, и зарылась головой в подушку.

«Дмитрий, если бы ты был со мной, мне было бы так легко и спокойно. Но тебя нет. Я одна. И не знаю, как мне жить дальше!»

* * *

– Что сказать… Не могу вас обрадовать, Мария Михайловна. Если завещание должным образом составлено и назначен душеприказчик, то дело трудно поправить.

Один из самых знаменитых присяжных поверенных Санкт-Петербурга, Иван Иванович Шумилов смотрел с явным сочувствием. Он был, похоже, искренен, но почему-то и его холеное лицо, и роскошный интерьер кабинета с дорогими английскими кожаными диванами и монументальными дубовыми шкафами, в которых выстроились золоченые корешки томов Свода законов Российской империи, разнообразных уложений и сенатских постановлений, вызывал у неё непонятное раздражение.

– Но ведь главная наследница я! – воскликнула Мария, чувствуя, как сжимается сердце.

Визит к Шумилову стал первым, который она сделала, когда более-менее оправилась. Даже на могилу отца не поехала, тем более доктора предписывают не волноваться. Но как тут не волноваться?

– Ну что вам сказать, сударыня, – вновь произнес Шумилов. – В законодательстве Российской империи есть целый раздел, что занимается наследственными делами, и процессы, бывает, длятся годами… Законные дети, родившиеся в законном браке, являются наследниками первой очереди, но наследственные права их не являются безусловными. В вашем же случае… – Иван Иванович с вздохом поправил пенсне в золотой оправе. – Вы, конечно, могли бы оспорить завещание на основании того, что батюшка ваш был, так сказать, не совсем в здравом уме. Но дела такие долгие и кляузные. Доктора, свидетели… И доказать что-то будет трудно. Скажу откровенно, если бы я оказался в вашем положении, сударыня, я бы не взялся судиться. Ваш отец мог ошибаться по-человечески, но с точки зрения закона он был в своем праве.

Мария удрученно умолкла.

У Шумилова была репутация человека исключительно честного, который не опускается до того, чтобы лгать клиентам и запутывать их, дабы вытянуть гонорар; и если дело безнадежно, он сразу об этом предупреждал.

Придя домой, Мария заперлась в комнате и долго, тихо плакала…

* * *

Георгиевское кладбище с окрестными лугами издавна было местом гуляний питерского люда, который посещал погост на храмовые праздники и родительские субботы. По старинному обычаю, в престольный праздник Георгиевской церкви перед воротами кладбища окропляли святой водой домашний скот. Множество народа собиралось в день иконы Смоленской Божьей Матери[4]4
  28 июля по старому стилю.


[Закрыть], когда большой крестный ход шел через все кладбище от Петербургских до Чернавских ворот и далее, в деревню Исааковку.

По окончании обедни толпа торговцев, большей частью с лакомствами, раскидывала у кладбища свои палатки. Появлялись фокусники, бродячие музыканты, громадная толпа нищих и калек. Тут же на поле располагались со своими вожаками ручные медведи, и вожаки вызывали желающих за плату в двугривенный побороться с «мишенькой»; среди поминальщиков бродили цыганки в пестрых платьях, предлагая погадать.

Для многих мещан и жителей предместий посещение могилы являлось всего лишь поводом для прогулки на колесном пароходике по Неве. На могиле обычно сидели полчаса-час, а потом шли на большой луг, еще свободный от крестов и намогильных памятников, и здесь поминали «дорогих усопших»; на лугу собиралось до тысячи человек, и половина их пела, плясала, водила хороводы. К вечеру поминальщики, напившись, устраивали драки, и нередко бывало так, что с этого луга они попадали прямо на кладбище…

Сейчас через этот луг, не обращая внимания на редких прохожих, шла обычная девушка, каких в Санкт-Петербурге сотни тысяч. По виду – небогатая мещаночка. Черное старое платье и черная косынка на голове – явно еще носит траур. Дочь, а может, даже и вдова – смерть не щадит ни родства, ни возраста.

Она специально выбрала это платье, самое скромное из тех, что было в сундуках тети, ибо в месте, где все равны, приличествует скромность.

Даже в детстве Маша не отличалась особо глубокой верой. Все же сейчас не замшелый «осьмнадцатый» или семнадцатый век, а время керосиновых двигателей, воздушных и подводных кораблей, могучих пароходов, в считаные дни пересекающих океаны и электричества.

Отец её ходил в храмы лишь по большим праздникам, да и то, как ей все чаще с годами казалось, лишь по необходимости, потому как положение обязывало. Если же кто-то из его знакомых заводил разговоры о вере, он отмалчивался или отвечал короткой присказкой, что, мол, церковь не в бревнах, а в ребрах. Мама водила её в храм, но мама давно лежит в земле. А тетушка Христина Ивановна воспитывалась в вольнодумных шестидесятых.

Так что Маша даже на пасхальных каникулах, когда их, гимназисток, распускали на неделю, чтобы они могли говеть, исповедоваться и причащаться, выбирала для говения окраинные церкви. Тамошние священники не очень следили за тем, чтобы говеющие гимназистки посещали все великопостные службы. А на крайний случай можно было пожертвовать на храм рубль, и святые отцы вновь становились снисходительными.

Но все же грубый атеизм и материализм, каким щеголяли иные из её сверстниц, был ей чужд. Дарвиновская обезьяна, которой новый век заменил ветхого Адама, не слишком-то её вдохновляла. Она даже написала в альбоме своей подружки Насти Красиной, выведшей на первой странице знаменитые слова немецкого философа: «Бог умер. Ницше», игривый ернический ответ на сию мысль: «Ницше умер. Бог».

И вот теперь она шла мимо памятников упокоившимся тут, бормоча про себя слова молитвы. Воистину то, что она пережила, лишний раз подтверждало: «Все в руце Божьей». Взор её время от времени останавливался на памятниках и надгробиях. В этой части кладбища они были все больше старые, еще начала этого века, а то и конца прошлого. Колонны, саркофаги и плиты со старославянской вязью.

На мраморном саркофаге, стоящем на могиле бронзовых дел мастера купца Трасилова, родившегося в 1765 году от Рождества Христова и умершего в 1823-м, церковнославянской вязью было выведено простое и короткое: «Будь счастлив, пока ты живой…» Еще одна могила, молодой женщины, была украшена отдающим залихватским юмором напутствием: «Пока жива была, ты не ценил меня, мой милый. Как умерла, то, хоть цени, хоть не цени, мне все равно, мой милый…» Вот надгробная надпись профессора словесности Щербатова К. Н.: «Прохожий, ты идешь, а не лежишь, как я. Постой и отдохни на гробе у меня. Сорви былиночку и вспомни о судьбе. Я дома. Ты в гостях. Подумай о себе. Как ты, был жив и я. Умрешь и ты, как я…» Девице Елене Топоровой кто-то из родных оставил такие прощальные строки: «Наша жизнь без тебя словно полночь глухая в чужом и безвестном краю. О, спи, наша Аленушка, спи, дорогая, у Господа в светлом раю».

Тихий робкий протест потрясенного сознания пробивался сквозь слова эпитафии купцов Чердохловых: «Вот здесь холодная могила отца и мать сокрыла. Божий гроб ваш закидан землей, белый крест, водруженный над вами, освящен он сердечной мольбой, окроплен задушевной слезой. Пусть вы в могиле зарыты, пусть вы другими забыты, но на призыв мой, родные, вы, как бывало, живые, тихо встанете надо мной». А вот надпись на скромном памятнике Косте Роеву: «Покойся, дитя дорогое, только в смерти желанный покой, только в смерти ресницы густые не блеснут горячей слезой…» Памятник поставлен безутешными родителями. Как и этот: «Последний подарок дорогим детям Пете и Женечке Мельниковым. Спите, милые дети, крепким сном. Вечная память».

Место неизбывной горечи и вечного покоя. Вот и место, куда она стремилась. Огороженный витой чугунной оградкой участок.

«Родовое поместье», – как шутил иногда её отец.

Недостроенная часовня, на которой уселись три вороны. И ряд каменных крестов.

Слева – старые могилы маминой родни: деда, бабушки, тетки и дяди. Справа – могила мамы и братика. И между ними – тяжелая плита исчерна-зеленоватого с искоркой олонецкого лабрадорита. На ней – восьмиконечный крест и выбитые зубилом и чуть небрежно зарихтованные буквы: «Воронов Михаил Еремеевич, купец I гильдии. 1849–1897».

Вот и все…

Присев рядом на скамейку, она молча слушала шум ветра и карканье ворон, видать, решивших поселиться в часовне.

Невдалеке у свежевырытой могилы устроились два кладбищенских служителя – оба в одинаковых черных поддевках и картузах, в старых сапогах. Разложив на рыхлом холмике платок, они выложили на него четверть ситного и пару луковиц, вытащили скляницу с чуть мутной жидкостью. Один был постарше, с сивой бородой, второй – рыжий и усатый. Не замечая Марию, они громко обсуждали свои могильные дела.

– Намедни графиню Блудову хоронили, Настасью Львовну… – говорил старый, утирая бородку. – Там племяш расщедрился, по три целковых дал. Эвон как наследству-то радовался. В Питер-то старушку, слыхал, привезли в вагоне для устриц, замороженную, как семгу, стало быть… Чай, не думала, когда устрицы едала, что так обернется.

– Да, а мой батюшка ейного батюшку хоронил… – вспомнил второй, тот, что с усами. – Так вспоминал, что Льва Львовича-с с имения привезли честь по чести. Не с устрицами какими, а на тройке кровных коней да в возке приличном и в гробе дубовом с серебряными гвоздиками да накладками. Еще лекарем домашним бальзамованный, и крепко бальзамованный: так что, почитай, и не подгнил за месяц дороги… Богатые были похороны!

– Что да, то да, – согласился старший могильщик. – Нонешние-то жидковаты против прежних… Вот, памятаю, сам мальцом был. Так майор лейб-гусарский помер, на дуэли до смерти убили. Завещал, чтобы, как в могилу класть будут, хор цыганский пел да цыгане плясали… Батюшка-то твой как? – сменил он тему.

– Жив, слава те, Господи, да здоров для своих-то годов, Сидор Прохорыч. Ну, дык ему-то осемьдесять будет на Ефимия, а мой дед так вообще девяносто с лишком прожил, нате-ко! Вот уж был кремень. В солдатах был, турок бил и сам, был грех, бунтовал в Москве в чумной год, в унтеры вышел. Троекратно ранетый… Трёх царей да царицу пережил – нате-ко! Спина от палок полосатая аж стала! А вот на девятом десятке еще и батюшку моего, когда тот кубышку, на корову отложную, пропил, вожжами отходил…

Усатый довольно крякнул, допил водку.

– Давай еще!

Закончив, они степенно взяли лопаты «на караул», как солдаты ружья, и ушли, топая по влажной земле порыжелыми сапогами.

Маша порывисто вздохнула. Вот тут же, в оградке, лежат её дед и бабка да иные сродники, которых она не видела.

О деде, Крындине Иване Борисовиче, она знала немного. То, что говорила тетка да Перфильевна, выросшая в его доме сирота. Знала лишь, что родился он в 1792 году и был записан в мещане Новгородской слободы. Был женат на Федосье Антоновне, урожденной Корытиной. Жили они на Покровской улице в собственном доме, там, где ныне рабочие казармы фабрики Гужона. Матушка её, Калерия Ивановна Крындина, была предпоследним ребенком от этого брака. Иван Борисович умер 10 декабря 1870 года, почти за десять лет до рождения Маши, и был похоронен на этом кладбище, где ранее была похоронена его жена, а её бабка Федосья, умершая 20 апреля 1870 года. Четверо из шести детей купца Крындина умерли при его жизни. Дядя Маши и брат мамы, Хрисанф Иванович, погиб в возрасте тридцати четырех. От Перфильевны она знала, что его зарезали разбойники, когда он возвращался с выручкой с Макарьевской ярмарки[5]5
  Крупнейшая ярмарка в дореволюционной России, проходившая в Нижнем Новгороде.


[Закрыть]. Второй сын, Никифор, был капитаном и погиб в море на корабле, который был снаряжён на деньги отца. Младшая из сестер, Василиса, вышла замуж за дворянина, но умерла при родах. Матушку Маши, Калерию, унесла скоротечная чахотка. Выскочила на улицу без шубейки в питерскую позднюю осень, а вот поди ж ты… И лишь самая старшая, Христина, – одинокая вдова, была жива до сих пор. Она одна, выходит, и осталась в мире у Маши…

Она и её тайный муж, если не перед людьми, то перед Богом. Дмитрий, бежавший за призраком богатства от любви. От неё…

Но сейчас она не думала о нем, изменившем ей с золотой Аляской. Она вспоминала отца. Не повседневность, его чуть суровую доброту и внимание, не детство, когда он был еще молод, весел и счастлив рядом с мамой и маленькой дочкой… В памяти всплывали какие-то бессвязные мелкие обрывки, словно ничего не было их важнее.

Вот они едут в дорогой наемной коляске, и отец, вдруг словно вспомнив что-то, приказал кучеру:

– Направо, налево. У рынка – стой!

Они у Васильевского рынка. Перед ними майский Петербург – в прекрасном утреннем освещении, в легкой дымке. Вот разве что столпившиеся тут бедно одетые детишки с родителями, приведшими сдавать своих чад в услужение и учебу, выглядят невесело. Отец подходит к ближайшей лавке и, положив руку на короб с пряниками, спрашивает у выскочившего приказчика:

– Это у тебя пряники, стало быть?

– Пряники, ваше степенство! Чистый мед!

– Что стоит короб?

– На мелочь по фунтам продаем.

– Я мелочным товаром брезгую, – изрекает отец, хмурясь в бороду. – Смекни, что целиком стоит?

– Э-э-э… целковых… девяносто будет, – озадаченно смотрит на него приказчик, переводя взгляд с лубяного короба на папу и на Машу, не иначе прикидывает: неужто такая маленькая девочка может слопать столько пряников?

– Бери сто, – сует парню «катеньку» отец. – А теперь бери пряники да оттащи детишкам, что на площади! – рявкает. – Да чтобы все раздал, смотри у меня!..

Зимний февральский вечер. Ей уже почти тринадцать (господи, совсем, кажется, вчера).

Тетушка давно уложила её спать да и сама отошла ко сну. А вот гости, собравшиеся у батюшки, сплошь солидные важные люди из Купеческого клуба, дельцы и биржевые завсегдатаи все не унимаются – веселятся, пьют, возглашают тосты. Сегодня годовщина организации какого-то синдиката – и до России дошла эта американская мода.

Осторожно, босиком ступая по холодным половицам, Маша пробирается к дверям гостиной с задней половины дома и заглядывает в замочную скважину.

Увиденное её крайне изумило. За расставленными буквой «П» – «покоем» – столами, уставленными разнообразной снедью посудой, расселись раскрасневшиеся, стянувшие сюртуки с медалями и знаками именитых граждан, мануфактур– и коммерции советников[6]6
  Мануфактур-советник и коммерции советник – почетные звания, дававшиеся в Российской империи крупным предпринимателям. Звание коммерции советника предоставляло права чиновника VIII класса, то есть личного дворянина.


[Закрыть], а кое-кто и с орденами, оставшиеся в рубахах и жилетках мужчины. И вместе с сюртуками и смокингами они словно сняли с себя еще что-то и стали обычными российскими мужиками.

Сейчас они, уже выпив и закусив, веселились, как принято у русского человека. Выстроившись наподобие церковного хора, место дирижера коего занял обладатель воистину протодиаконовского баса (как Маша знала, он и был диаконом питерской староверческой церкви) Антип Харитонович Ефремов.

Он воздел к потолку обе ручищи, в одной из которых был зажат серебряный разливной половник, и отдал команду, взмахнув им. И пятеро солистов, среди коих был и её батюшка, затянули на мелодию «Арии варяжского гостя» из оперы «Садко»:

 
– В пещере каменной нашли стаканчик водки,
Цыпленок жареный лежал на сковородке.
 

– Эх, мало водки, мало водки, мало водки! – взгремел остальной хор. – И закуски тоже маловато!

 
– В пещере каменной нашли бутылку водки,
Ягненок жареный лежал на сковородке.
Эх, мало водки, мало водки, мало водки!
И закуски тоже маловато!
 

И вновь Антип Ефремов взмахнул серебряным половником, словно регент хора или дирижер, и на диво слаженный, как на клиросе, хор продолжил:

 
– В пещере каменной нашли бочонок водки,
Теленок жареный лежал на сковородке.
Эх, мало водки, мало водки, мало водки!
И закуски тоже маловато!
 

Не выдержав, Никандр Глебович Бугаев, хлеботорговец и товарищ отца по первой гильдии, сорвался с места, запрыгнул на стол и принялся отплясывать на нем вприсядку. А хор невозмутимо выводил:

 
– В пещере каменной нашли источник водки,
И мамонт жареный лежал на сковородке.
Эх, мало водки, мало водки, мало водки!
И закуски тоже маловато![7]7
  Эта дожившая до нашего времени «застольная» песня действительно была сочинена в конце позапрошлого века и в самом деле первоначально исполнялась на мотив «Арии варяжского гостя». По некоторым сведениям, автором её является А. К. Толстой.


[Закрыть]
 

Тут вошел лакей и доложил о каком-то Степане Степановиче, как знала Маша, важном московском фабриканте и коммерсанте.

– Ведь сказано: никого не пускать, – отвечал отец.

– Очень просятся.

– Не видишь, веселье у нас. Так что где он прежде был, пусть туда и убирается…

Лакей унесся прочь, и Маша тоже убежала к себе в постельку, где и устроилась, поджав продрогшие ножки и зарывшись в одеяло.

А в спину ей полетело многоголосное:

 
– Сидит барыня в Аду,
Просит жареного льду.
Черти её, глупую,
Ухватами щупают…
 

То, что она увидела, показалось ей удивительным и необычным. И долго потом, глядя на важных лиц, бывавших в их доме или просто встречавшихся на улице, – генералов, чиновников, профессоров, она представляла, что если и те временами, за закрытыми дверьми, сняв дорогие пиджачные пары и вицмундиры, тоже так развлекаются, исполняя лихие песни или отплясывая «русскую»?

А еще вспоминалось совсем недавнее – лишь год минул.

* * *

– Да понял я, Машенька, чего ж не понять? Не дурак твой батька… Ты прямиком в купчихи метишь – на свое дело замахнулась.

– В купцы, батюшка, в купцы, – с улыбкой поправила Мария.

– В купчихи, стал быть… – хитро прищурился Михаил Еремеевич, словно не слыша возражения. – Добро, что хоть не в курсистки, или медички, или еще кого. Дело свое открыть, значит, думаешь. Дело, если с какого-то конца поглядеть, и не такое плохое, да только… – Он задумался. – Только знаешь, дело-то, может, оно и свое, да только не твое, – не очень понятно скаламбурил. – Вот скажи, – продолжил он, – а много ли ты купчих знаешь? Тех, кто бы делами серьезными ворочал. Не пирогами торговать или харчевню содержать паршивую. Аль зонтики шить, как эта Вера Павловна из этого «Што делать», где князь на гвоздях спал? – дурашливо осклабился её батюшка.

Маша на секунду опешила. Отец её книг не чуждался, но что-то она не помнила в их библиотеке знаменитого сочинения Чернышевского.

Разговор происходил в здании Петербургской фондовой биржи, которую какой-то из поэтов, читавших свои стихи в собрании молодых гимназисток, назвал «храмом Златого Тельца среди святынь Северной Пальмиры».

Многозначительные разговоры вполголоса в кулуарах, аромат сигар и дорогого трубочного табака, роскошные ландо у парадного…

Рабочее место купца Воронова являло собой кабинет со стеклянными стенами, где, кроме отца, сидели за длинными канцелярскими столами три маклера в черных сюртуках.

Торги на бирже велись по двум большим разделам – товары и ценные бумаги.

К разным акциям и облигациям Воронов не питал доверия, а вот товарами подторговывал.

Через стекла его конторы был виден торговый зал с несколькими большими черными досками – почти как в гимназическом классе. Шустрые служители в желтых ливреях сновали туда-сюда и мелом чертили сообщения о лотах и котировках. Воронов время от времени отдавал вполголоса распоряжения, и сидевший тут же юный посыльный бежал в торговый зал, передавая записки распорядителю торгов. Иногда Михаил Еремеевич давал курьеру пояснения, вроде: «Керосин Нобеля, двадцать тысяч пудов берем» или «Катаное юзовское железо, лот номер двести пять – подожди, пока упадет до семнадцати».

И вот сюда и пришла дочь купца первой гильдии Воронова Михаила Еремеева, не далее как месяц назад окончившая 2-ю Санкт-Петербургскую купеческую женскую гимназию и теперь задумавшаяся, как жить дальше.

Именно об этом только что сообщила батюшке. Не хочет прожить жизнь пустой говорящей куклой, и раз уж она у него единственная дочь, то должна научиться управлять семейным делом, чтобы помогать отцу, а потом когда-нибудь и стать во главе торгового дома «Воронов и К°».

И похоже, ошиблась.

– Так много ли купчих знаешь? – повторил он вопрос.

– Ну как же, тетя Васса Железнева, например, – вспомнила она приезжавшую к ним не раз хозяйку Волжского пароходства – та была очень приветлива с ней и отцом, и даже ходили слухи, что еще нестарая вдова имеет с судопромышленником Вороновым не одни лишь деловые интересы, а еще и амурные.

– Ну а еще вспомнишь кого?

Мария запнулась, ибо, кроме госпожи Железневой, навскидку назвать никого не могла.

– А… Кабаниха! – пробормотала она в некоторой растерянности.

И тут же поняла, что ошиблась.

«Грозу» она обожала и, еще когда вела дневник, время от времени писала на его страничках своим четким почерком слова главной героини: «Отчего люди не летают, как птицы?» А вот батюшка сильно недолюбливал господина Островского вообще, а эту вещь в особенности. Катерина была в его глазах безмозглой потаскухой, которую от доброго и надежного мужа увел никчемный слизняк; ну а уж сам Борис, возлюбленный Кати…

– Вот то-то и оно, – проворчал он. – Больше и вспомнить нечего!

– Но ведь есть такие! – почти возмутилась Маша.

– Ты права, ба… женщины в нашем купеческом деле наличествуют, – согласился отец, согнав суровость с лица. – Само собой, не такие, как у этого вашего Чернышовского. Так вот, расскажу тебе, как оно бывает. Сейчас, дочка, я объясню, оттуда они берутся, а ты уж сама поймешь, что да как и почему. Если, скажем, купец, обычно не такой молодой, женится на умной барышне из такой же купеческой семьи. Лет десять она ведет его дом, растит деток и одновременно приглядывается к мужниным делам. Потом муж начинает доверять женке присматривать за делами в свое отсутствие, когда за товаром уехал или еще куда. Не за важными делами, само собой, попервости. Но потом и до серьезных вещей доходит. А когда годков двадцать, а то и тридцать пробежит… Бывает, что помирает купчина, и вдова берет дело в свои руки, а бывает стар стал и хворает, и тогда жена делами заправляет с сыновьями…. Аль с зятьями, коли дочек одних Бог послал! – чуть посмурнев, добавил Воронов. – Вот только так в купчихи и выходят и никак иначе. Если, доченька, я тебя сейчас обучать возьмусь, ты только лет через десять, а то и пятнадцать на что-то годиться станешь. Вся увянешь, усохнешь и пожелтеешь, а чего лучше, так и чахотку наживешь. А я вот, знаешь, хочу еще на свадьбе твоей погулять, внуков потетешкать… – добродушно закончил он и хлопнул ладонью по столу, показывая, что разговор окончен.

В тот раз Маша, может, и не соглашаясь с отцом до конца, все же признала, что в его словах есть некий резон.

Но теперь как же она злилась и на отца, и на себя, что не настояла в тот раз! Может быть, теперь она смогла бы взять дело в свои руки, пусть и не сразу, пусть с помощью друзей и компаньонов батюшки. А теперь она беспомощна и всецело во власти Арбенина.

Решительно встав, она перекрестилась, поклоняясь до земли…

Помолчала с минуту, потом прошептала:

– Прости, батюшка!

В чуткой тишине утра голос прозвучал глухо и хрипло. Куда и пропал её прежний, ясный и звонкий голос?

Помолчав еще, девушка повторила громче:

– Прости, батюшка!

И зарыдала, горько, по-бабьи всхлипывая. Ибо как ей ни тяжело, а придется нарушить последнюю волю отца. Они с Дмитрием должны быть вместе до гроба, и они будут вместе!

* * *

Сорок восемь дней спустя

Облачившись в скромного вида дорожный костюм, Мария в последний раз оглядела себя с головы до ног. Через десять, нет, через восемь минут она уйдет отсюда и больше не вернется.