Текст книги "Непарадигматическая лингвистика"

Автор книги: Татьяна Николаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава вторая
Партикулы и языковая таксономия

§ 1. Проблема идентификации

Если в первой главе основное внимание уделялось партикулам, с одной стороны, и лингвистической теории, не принимавшей (или даже отвергавшей) этот класс языковых элементов – с другой, и объяснялись, по возможности подробно, те причины, по которым лингвистика как «нормальная наука», по Т. Куну, не желала и не желает иметь дело с не укладывающимися в общую схему субъектами, то во второй главе партикулы будут рассматриваться на фоне «канонической» языковой «по-уровневой» системы, той, которая уже давно принята в «нормальной лингвистике». Можно предположить, что этот новый угол зрения позволит вскрыть и некоторые недостатки существующей таксономии.

Итак, что же произошло и происходит с языковыми партикулами за их долгую языковую историю?

Во-первых, они могут вполне удачно вписываться в языковую систему, не соединяясь в кластеры, так сказать, в «примарном» виде, употребляться изолированно. Чем же они тогда становятся?

Они становятся союзами, они становятся артиклями (в широком смысле – детерминативами), они становятся частицами.

При этом значения единиц у этих классов часто совпадают или пересекаются. Приведем, например, высказывание из латинской грамматики Шмальца-Штольца (цит. по: [Бюлер 1993: 107]): «Связующие слова (союзы) можно подразделить на изначально указательные и чисто соединительные, сообщения добавочных сведений или противопоставление.

Существенной разницы между этими двумя группами нет – уже потому, что из указательной основы при размывании ее дейктического значения произошло множество чисто соединительных союзов».

Однако, как это было показано в главе первой, партикулы любят «прилипать», в том числе прилипать и друг к другу. Тогда они становятся местоимениями, например къ + то, къ + то + то; они становятся частицами, например да + же, не + же + ли; они становятся союзами, например и + ли, и + но, а + по и т. д.

В течение долгой языковой истории происходит «стирание» одних кластеров партикул и, напротив, наращение, увеличение других. Так, например, романский артикль определенности восходит к латинскому местоимению ille, более сложному. Пока мы не можем проследить и объяснить судьбу каждой партикулы в каждом языке и в каждую историческую эпоху. Например, трудно объяснить, почему в русском языке комбинация а + то дистантна графически (Надень плащ, а то простудишься!), а в других славянских языках слитна, почему исчезла партикула-релятив jo и т. д. Мы не знаем также, все ли они использованы языком. Так, в частности, О. А. Осипова, анализируя редкую и никуда не вписывающуюся партикулу из кельтских языков, предположила, не опасаясь нарушить «принцип униформитарности», что из далекого для нас по времени «мешка» диффузных партикул использовано было далеко не все [Осипова 1997].

Но, как заметил (но только не сформулировал в современных терминах) еще Ф. Бопп, партикулы прилипают и к знаменательным словам: к глаголу, к имени. Именно тут мы можем догадываться о существовании некоторого скрытого «минисинтаксиса», о котором говорилось в первой главе, так как по-настоящему не знаем того синтаксического контекста, в который в далекие времена вписывалась та или иная форма имени или глагола, не знаем точно ни функций, ни позиций.

И в древности люди не говорили и не мыслили парадигмами: парадигмы есть просто факт метаописания, факты языкознания, которое «нашло» их в языке. Поэтому и наша монография называется, как уже говорилось, «Непарадигматическая лингвистика».

Итак, и имя, и глагол как минимум двучастны: знаменательная основа + партикула, падежная флексия. Современная наука определила не замечавшееся ранее совпадение ряда партикул у глагола и имени. Вяч. Вс. Иванов назвал их «субморфами» [Иванов 2004: 30]. См.: «Выделение субморфов может оказаться полезным для установления связей между морфами, позднее разошедшимися, но восходящими к одному источнику. В то же время нелегко избежать опасности ошибочного объединения морфов, исторически друг с другом не связанных» [Иванов 2004: 31]. Какой «минисинтаксис» стоит за этими совпадениями – пока неизвестно.

Совершенно особую роль в этом плане среди частей речи играют местоимения. Их структура другая. Они (пока мы исключаем из рассмотрения формы 1 и 2 лица) в большинстве своем полностью состоят из партикул. Как было видно на примере русского я (глава первая, § 5), даже за этим однобуквенным элементом стоит в истории целое интродуктивное высказывание «вот он я». Возможно, такое высказывание, то есть тоже «минисинтаксис», стоит и за каждой падежной формой «полных местоимений». Как всегда, интересную гипотезу, относящуюся и к «непарадигматической лингвистике», и к «скрытой памяти», высказал Р. Якобсон [Jakobson 1962: 21]. Анализируя сочетания его сын / сын старика, он считает, что местоимение его состоит из двух частей: *je + *go. О первой частице (партикуле) мы уже говорили в связи с русским э + то и аугментом в греческом аористе и имперфекте. Якобсон считает, что она сохраняет свою интродуктивность, а вторая же партикула, *go, располагается за ней по «закону Ваккернагеля», о котором уже говорилось.

Делались попытки построить дистрибуцию «прилипания». Так, в частности, Ф. Адрадос [Adrados 2000] распределяет партикулы на классы следующим образом: дейктические и анафорические партикулы. Так, *-so, *-to соединялись с местоимениями и союзами; существовавшие два гиперкласса – номинально-вербальный и прономинально-адвербиальный – расщеплялись; становился важным порядок слов. Ударение стало возможным только на Стадии II и III, но для партикул «accent was central: it was related to word order and emphasis, and also to the possibility of their becoming suffixes or endings» [Adrados 2000: 65] [«ударение было центральным фактором: оно соотносилось с порядком слов и эмфазой и с возможностью партикул становиться суффиксами или окончаниями»].

Таксономически партикулы обычно связаны с так называемыми «дискурсивными словами»; однако, как уже говорилось, отнюдь не все дискурсивные слова соотносятся с набором партикул. Так, например, авторы статей в сборнике «Дискурсивные слова русского языка» [Дискурсивные 1998] включают в их число такие слова, как по меньшей мере, наоборот, еще раз, впрочем и др., которые не состоят из партикул; но в этом же списке находятся и слова из партикульного фонда: только < то + ли + ко, дай < да + и, не + у + же + ли, не + бо + сь и под.

Так же партикулы в грамматиках предлагают отнести к категории «незнаменательных слов», но и тут область незнаменательных слов пересекается с областью партикулярного фонда лишь частично, поскольку в этот класс вводят и предлоги. Предваряя дальнейшие рассуждения, скажем заранее, что объединять партикулы и предлоги, как это часто делают, теоретически нерационально и информационно бессмысленно, так как партикулы относятся, как было сказано, к «коммуникативному фонду», а предлоги – к денотативной стороне сообщения. Предлог помогает описывать конкретный кусочек действительности, а партикулы, как и дискурсивные слова, «не имеют денотата в общепринятом смысле; их значения непредметны, поэтому их можно изучать только через их употребление» [Дискурсивные 1998: 8].

Значительное число партикулярных образований входит в разряды местоимений и частиц. И здесь, однако, мы можем найти исключения в довольно большом числе. В частности, не из партикул состоят [кто]-нибудь, пусть, пускай, нехай, ведь.

Наконец, предельно простая фонетическая структура таких примарных партикул, а они состоят, как правило, либо из одного гласного (V), либо из комплекса консонант + вокал (CV), может привести к мысли о их соответствии слогам языка. Именно моносиллабичность подобных элементов считает их основным признаком М. Фрид [Fried 1999: 43]. Но и это неверно, так как существуют слоги, не имеющие аналога среди фонда партикул, однако знаменательные слова распадаются на них легко.

Ясно, что вопрос о возникновении таких партикул и их первичной семантике связан с еще недавно запретной темой о происхождении языка вообще и о его эволюции (см. главу первую, § 5). Поэтому примарные (некомплексные партикулы) в течение долгого времени было принято возводить к каким-нибудь «застывшим» формам – как правило, падежным формам местоимений.

Во многих работах, в той или иной степени посвященных тем компонентам языка, которые мы здесь называем партикулами, эти языковые элементы являются предметом разного типа таксономических затруднений. В этом отношении мы должны быть благодарны русскому языку, который, как уже говорилось, позволяет различать терминологически «частицы» и «партикулы» (particles в англоязычной литературе). Так, например, А. Звики в специальной работе [Zwicky 1985] подчеркивает тот факт, что «particle в своем обычном очень широком употреблении – это понятие дотеоретическое, не имеющее переводного эквивалента на язык лингвистических конструктов, и в угоду этим конструктам оно должно быть элиминировано» [Zwicky 1985: 284]. Описывая разные таксономические подходы (так, например, пишут о «mystery particles»), Звики, твердо уверенный в том, что такой именно синтаксической категории, как particles, нет (а «вне-категориальных слов нет, и каждое слово принадлежит к какой-нибудь синтаксической категории, выведенной универсальной грамматической теорией» [Zwicky 1985: 294]), предлагает искать выход в именовании – назвать весь этот класс «дискурсивными показателями» (discourse markers). Как мы старались показать выше, дело в самой теории, а не в таксономическом ярлыке.

Как же именно эти партикулы, любящие «слипаться» друг с другом или «прилипать» к другим словам, связаны с анализом функциональной семантики сочинительных союзов?

Исторические разыскания, как оказывается, дают возможность найти «промежуточный» этап распределения местоименных партикульных показателей. Так, А. А. Зализняк [Зализняк 1995: 161] пишет, что «для 1 и 2 лиц в берестяных грамотах соблюдается следующий основной принцип: в нормальных случаях употребляется либо модель далъ есмь (виноватъ есмь), либо модель я далъ (я виноватъ), но не трехчленная модель я есмь далъ (я есмь виноватъ)». Действительно, функциональное сходство показателей «справа и слева» для 1-го лица на этом периоде русского языка ощущалось живо и потому достаточно было только одного из них.

При восстановлении происхождения и эволюции парадигм имени и глагола в лингвистике представлены две точки зрения (и, соответственно, две научные школы). Согласно одной из них, парадигматические словоизменительные показатели именуются «расширителями», «формантами», «аугментами» и т. д. И вопрос о наличии у них первичного автономного значения не то чтобы отрицается, но просто не ставится. Например, И. М. Тронский категорически осуждал в Предисловии к книге А. Эрну [Эрну 1950] идею «местоименности» глагольных и именных флексий[52]52
  См. примечание И. М. Тронского к с. 30 книги А. Эрну (раздел «Окончания»): «Теория «местоименного» происхождения окончаний именительного и родительного падежей множественного числа в первом и втором склонениях, предположение об исконной долготе ōm в родительном падеже множественного числа вызывают серьезное сомнение» [Эрну 1950: 30].


[Закрыть], и в своей собственной книге [Тронский 2001] говорит о флексиях только как о «личных окончаниях».

По другой концепции, словоизменительные флексии – как глагольные, так и именные – возникли из неких добавок, которые называют по-разному. И это различие в именовании и статусной характеристике этих добавок теперь становится все более значимым. Одни полагают, что флексии – это, как правило, застывшие местоименные элементы. Так, В. Шмальштиг, обсуждая далеко ведущую идею П. Кречмера о том, что и. – е. не-презентные глагольные форманты -s-, – t-, – v-, – k– были первоначальными показателями глагольного объекта, высказывает такую мысль, что форма медия на *-to «есть в действительности дейктическое местоимение *-to, присоединенное к корню, как правило, в нулевой ступени» [Шмальштиг 1988: 267]; см. у него далее: «я остановлюсь на различных формах местоимений и на том, как они постепенно превращались в глагольные окончания» [Там же: 275].

Подробно эта идея уже давно излагалась А Н. Савченко в специальной монографии [Савченко 1960]. Как он считает, первое лицо глагола связано через окончание с личным местоимением, а второе и третье – с местоимениями указательными: – *so/*to.

Комплекс: основа + флексия обычно бинарен, но в действительности, как предполагается, местоименный компонент может пронизывать более протяженные отрезки. Важно, что в этом случае речь идет о соединении двух значащих, то есть имеющих свою семантику, компонентов. Например, уже К. Уленбек в 1901 г. отметил, что показатель субъекта -s-, по-видимому, является постпозитивным артиклем, восходящим к местоимению -*so. А. Эрну [Эрну 1950] прямо возводит окончания именительного и родительного множественного числа второго и первого склонений латинского имени к указательным местоимениям [Эрну 1950: 49].

Но есть и другие подходы, согласно которым флексии – это не «приклеившиеся» местоимения, а некие первообразные частицы-партикулы с диффузным значением дейктического характера, распределенным по высказыванию в целом. Так, Ю. С. Степанов, автор важной теории «длинного компонента», пишет: «В современных индоевропейских языках повторяющимся элементом обычно служат разнородные члены синонимического ряда. (…) В древних индоевропейских языках повторяющимся элементом часто является какая-либо специальная дейктическая частица… *1. – v– //-т.; *2. – t-; *3. – n– дейксисы трех лиц – участников акта речи» [Степанов 1989: 73].

Таким образом, положение о «местоименности» глагольных флексий есть в этой теории чистая условность описательности: более точно, удобнее говорить о том, что и местоимения, и глагольные флексии восходят к общему для них протоэлементу, являющемуся, как правило, дейктическим показателем (см. такую точку зрения: [Shields 1997]). Подобный взгляд восходит к точке зрения на реконструируемый и. – е. язык (the new image of I. – E. morphology), согласно которой первый этап развития и. – е. языка не был флективным, а в протоиндоевропейском на синтаксическом уровне соединялись компоненты диффузной семантики и диффузной частеречной принадлежности (см. об этом подробнее в главе первой).

Так, в 1992 г. вышла уже упоминавшаяся статья Ф. Адрадоса «О новом облике индоевропейского: история одной революции» [Adrados 1992]. Суть «нового облика» Фр. Адрадос излагает следующим образом (как кажется, повторить эти положения допустимо и в этой главе).

Индоевропейский язык прошел три реконструируемые стадии:

1) Протоиндоевропейский. Он не был флективным и не имел парадигм.

2) Тот этап индоевропейского языка, который засвидетельствован анатолийскими данными.

3) Поздний индоевропейский язык, который до сих пор и принято было считать древнейшим состоянием и который уже обладал парадигматическим устройством» [Adrados 1992: 1; Shields 1997: 106].

В предыдущие периоды лингвистической реконструкции протоиндоевропейского, как считает Ф. Адрадос, было лишь два направления: «унитарное», «плоское» (plain), по которому реконструировался некий единый язык, близкий к более поздним состояниям, и язык с реконструируемой «глубиной», то есть тот язык, в котором принципиально выявляются лингвистами возможные иные состояния, но в общем виде они никогда ими не формулируются.

Многое в этой теории «нового облика» связано с идеей постепенной эволюции в развитии компонентов парадигм глагола и имени, но для нас важно то, что именно эти дейктические час-тички-партикулы, а отнюдь не местоимения, которые появляются – пусть из них же, но позже, – по мнению приверженцев «новой теории», лежат в основе первоначальной индоевропейской грамматики. Значение их, как уже говорилось, было достаточно диффузным, и это объясняет, по мнению К. Шилдза, автономность развитий глаголов, имен и местоимений как особых – семантически и функционально – частей речи.

Частицеообразные партикулы при этом всегда объединялись (и объединяются и сейчас!) в ансамбли разных функциональных оттенков, разумеется, не реализуя в языках всех своих комбинаторных возможностей[53]53
  Подробный анализ таких комбинаций для берберских языков см.: [Allaona 1997].


[Закрыть].

Эти ансамбли могут состоять только из самих партикул. Так, нами были выбраны (по принципу случайной выборки) 10 русских партикул: не, къ, то, ли, и, у, же, да, а, но. Они дают 726 сочетаний по 2 и по 3 элемента с возможными перестановками[54]54
  У автора существует специальная компьютерная программа, обеспечивающая порождение партикульных комплексов из числа элементов от 2 до 10.


[Закрыть], однако лишь около 50 комбинаций из них могут быть признаны реализовавшимися и функционирующими в русском языке реально.

Приведем также для иллюстрации фрагмент цепочки двукомпонентных партикульных комплексов, порожденных компьютерной программой из 9 русских партикул: и, а, не, но, да, же, ли, къ, то, и посмотрим, что из этого взял язык: и + а, и + но, и + да, и + же, и + ли, и + то, и + къ, и + не, … но + а, но + да, но + же, но + ли, но + то, но-къ, но-не, да-а, да-и, да-но, да-же, да-ли, да-то, да-къ, да-не, же-а, же-и, же-но, же-да, же-ли, же-то, же-къ, же-не, ли-а, ли-и, ли-у, ли-но, ли-да, ли-же, ли-то, ли-къ, ли-не, то-а, то-и, то-у, то-но, то-да, то-же, то-ли, то-къ, то-не, къ-а, къ-и, къ-у, къ-но, къ-да, къ-же, къ-ли, къ-то, къ-не, не-а, не-и, не-но, не-да, не-же, не-ли, не-то, не-къ, а-и, а-но, а-да, а-же, а-ли, ато, а-къ, а-не.

Мы видим здесь 84 сочетания.

Что же находится среди них? Какие частеречные элементы, относящиеся к системе языка, можно здесь выделить?

Во-первых, это привычные для нас современные «цельные» слова: или, даже, тоже, к(ъ)то.

Во-вторых, это слова, ставшие сейчас архаичными, но засвидетельствованные в истории языка: ино, неже, нели, къда, аже, али.

В-третьих, это графически дистантные компоненты, часто требующие контекстного продолжения, однако вполне для нас привычные: и + да, и + то, и + не, но + а, но + не, не + то, да + и, да + ли, да + но, да + не, то + и, то + ли, то + не, а + то, а + не. На каждое такое сочетание легко привести соответствующие текстовые верификации[55]55
  Например, И то верно!; И не выдумывайте!; То ли еще будет!; Приходите, а то обижусь и т. д.


[Закрыть].

В-четвертых, мы видим здесь не собственно русские, но славянские нормативные сочетания: ano («да» – чешское и словацкое), дали (болгарское вопросительное слово).

В-пятых, комплекс становится привычным, если первый элемент квалифицировать в качестве междометия: да-а…, не + а…, а, да.

В-шестых, представлены двучленные партикульные сочетания, явно требующие третьего партикульного члена для завершения комплекса: и + къ, но + къ, да + къ, то + къ, къ + а, къ + и, а + къ и т. д., а в двучленном комплексе в языке не существующие.

Итак, мы видели, что комбинации + перестановки неких исходных элементов структуры CV порождают разные части речи уже привычной для лингвиста языковой структуры.

Но, однако, в лингвистике существует и некая «свальная куча», суть которой еще требует детального разбора и подлинного экспериментального исследования. Это клитики. В соответствии со всем сказанным определяется и план второй главы монографии.

§ 2. Партикулы и союзы

Итак, обращаясь к партикулам как таковым, мы можем говорить о трех видах их существования. А именно:

A) они существуют как примарные единицы;

B) они «слипаются» между собой, образуя комплексы партикул;

C) они «прилипают» к знаменательному слову справа от него или слева.

В настоящей главе мы не предполагаем проанализировать все, что можно сказать об этих частях речи и о тех, что будут анализироваться в следующих параграфах: наша монография не является ни грамматикой отдельных языков, ни претензией на универсальную грамматику, но только попыткой представить грамматику партикул.

Однако все, что будет сказано далее в этой главе о партикулах как о примарных единицах, будет только метатеоретическим приближением к объекту. «На самом деле», становясь союзами, частицами, артиклями, партикулы никогда не оставляют всей своей былой семантики, хотя бы в виде некоторого шлейфа «скрытой памяти». Это очень хорошо понял А. В. Исаченко в своей работе над древнерусскими сочинительными сюзами а, и, то, ти [Isacenko 1970]. Исследование это написано задолго до появления открытий А. А. Зализняка, переосмыслившего тексты новгородских берестяных грамот, поэтому А. В. Исаченко пользовался в основном трудами В. И. Борковского. Но имевшихся данных оказалось вполне достаточно для окончательного вывода о том, что партикулы не покидают своих былых значений окончательно, грамматикализуясь в виде той или иной лексической единицы. Могу добавить, что они и не покидают свое полевое пространство, перекликаясь своими отдельными значениями. Выводы Исаченко были смелыми для того времени, да и сейчас они кажутся свежими. Он спорит с советской наукой, говорившей, например, об а как только о союзе, но спорит и с Ф. Копечным, считавшим, что совпадение в плане выражения частиц и дейктических местоимений «kaum ein blosser Zufall ist» [«по всей вероятности только случайно»]. Итак, каков же вывод А. В. Исаченко [Isačenko 1970: 203]: «Für eine Sprache wie das Ostslavische (11 bis 14. Jh.) ist es natürlich schwierig, die einzelnen Kategorien der “particulae orationis” streng voneinander zu unterscheiden und gegeneinander abzugrenzen. Die “syntaktische Perspective” war im Ostslavischen noch recht diffus, die syntaktischen Mittel noch nicht ausgebildet. ‹...› Bei vielen “grammatischen Wörtern” haben wir im Ostslavischen noch mit einem Synkretismus zu tun, wo Elemente wie a, i, to, ti etc. eben weder Konjunktionen, noch Interjektionen, noch Modalpartikeln, noch deiktische Pronomina, sondern sowohl Interjektionen, als auch Konjunktionen usw. waren»

 [«Естественно, что для такого языка, как восточнославянский – XI по XIV в., – затруднительно различать некоторые классы «particulae orationis» и проводить границы между ними… Для многих «грамматических слов» восточнославянского мы имеем дело с неким синкретизмом, когда элементы вроде а, то, ти и под. не являются ни союзами, ни междометиями, ни модальными частицами, ни дейктическими местоимениями, но – и междометиями, и союзами»].

Но, как уже говорилось в главе первой, лингвистика как «нормальная наука» не терпит таксономической диффузности. Однако и она имеет периоды своих преференций. Таким был период истории лингвистики, условно называемый нами «морфологическим». Он выступает в работах В. М. Иллича-Свитыча, см. ниже также в книге В. С. Воробьева-Десятовского о местоимениях и т. д.

На смену ему пришел период, также условно говоря, «лексикографический». Именно он лежит в основе многочисленных сборников о «дискурсивных словах», в которых несколько партикул рассматриваются по отдельности и в изоляции от общих положений.

Несомненно, что примарными партикулами являются в своих истоках, в частности, три сочинительных союза а, и, но, получившие в русском языке самостоятельный частеречный статус и отработавшие свои собственные функциональные модели в общей системе языкового синтаксиса.

Однако их примарность в качестве первичных партикул признается (и признавалась) далеко не всеми исследователями.

Говоря более упрощенно, по вопросу об «этимологии» союзов а и и существуют две разные точки зрения: 1) они развились из «первичных» языковых единиц диффузного значения: междометий, частиц и под.; 2) они являются грамматикализованными коннекторами, восходящими к «застывшим» формам элементов парадигмы, скорее всего, это формы местоимений. Союз но, как будет видно далее, этимологически анализируется иначе.

Сводка взглядов на этот предмет дана в «Этимологическом словаре славянских языков. Слова грамматические и местоимения», 1980 (далее – Etim. slov.).

Авторы этого словаря считают, что славянское а восходит к междометию а или а-а, в случае эмфатического усиления (Френкель, Зубатый, Копечный, Бауэр и др.).

При более раннем подходе (Миклошич, Бернекер, Траутман и Славский; см. такую же точку зрения в словаре Садник-Айцетмюллер) а восходит либо к наречию, либо к «застывшей» падежной форме местоимения со значением ’отсюда’ («von diesem her»). Однако этот подход закрывает для союза а связи с междометием, частицами и под.

Дискуссионным остается и сопоставление славянского а с древнеиндийскими a, āt(Бирнбаум). Есть и теория (Гуйер), согласно которой а связано со славянским предлогом от, в свою очередь родственным латинскому et и литовскому at-.

В «Этимологическом словаре славянских языков» под руководством О. Н. Трубачева (далее – ЭССЯ) союз а (*a) возводится к падежной форме местоименной основы индоевропейского местоимения *e/o, а именно – к аблативу единственного числа. То есть: *a < *ed/*6d [ЭССЯ 1974, вып. 1: 34].

Этимологическую историю союза и авторы соответствующей статьи в Etim. slov. видят – как и для а – в переходе от междометия к частице, а затем – к союзу. Они категорически не согласны с той позицией (Фасмер, Славский), по которой этот союз восходит к «застывшей» местоименной форме от e/ei. Само это местоимение, по их мнению, также местоименного происхождения.

Не согласны они также и со сближением славянского и с литовским ir и греческим ίδέ.

Авторы предлагают в заключение концепцию Я. Бауэра, по которой и как союз является более древним, чем а в этом же качестве; однако и тот, и другой союзы восходят к междометиям.

В словаре ЭССЯ [ЭССЯ 1981, вып. 8: 167] славянский союз и (*i) восходит к «застывшей» форме того же и. – е. указательного местоимения *e-, но уже не к форме аблатива, а к форме местного падежа *ei.

Итак, в соответствии с существованием двух лингвистик, о котором говорилось выше, оба союза объявляются либо первичными единицами, в широком смысле междометного происхождения, либо вторичными флективными формами.

Естественно, что Ф. Адрадос, о котором упоминалось выше, считает некое i (неясно только, как с ним связывается славянское и), образующее так называемые «вторичные» окончания индоевропейского глагола – -mi, – si, – ti, – nti – именно «дейктической частицей» [Adrados 1992: 16]. Естественно также, что принадлежащий к противоположной школе Э. Хэмп [Hamp 1984], анализируя славянское и и балтийское ir, не сомневается в том, что и славянское – «местоименного происхождения» [Hamp 1984: 174]. Именно *i он считает точной реконструируемой формой Loc. sing., а *ei, реконструируемое обычно как архаичная форма союза i, формой некорректной. В его работе интересно то, что ir балтийское он рассматривает как комплекс: I + R. Этот последний компонент (то есть сонант) он видит в индоевропейском медиальном залоге, в греческих союзах и частицах: άρ, ρά, ἄρα, в древнеирландской приставке ro– и т. д. Все это, по его мнению, есть отражение индоевропейской «частицы» *г. Таким образом, по несколько странной логике, и не имеет права быть первичным элементом, а r – имеет.

Противоречивость и сложность квалификации двух самых простых сочинительных союзов, как кажется, объясняется именно этим принципиальным различием двух лингвистик. Но приверженцы обеих не могут не чувствовать дейктическую природу этих частиц – первичных или вторичных. Именно поэтому ими «предлагаются» для частиц близкие к дейксису падежные формы: локатив (местный) или аблатив.

Особняком от этих двух союзов, которые могут считаться либо грамматикализованными исходными междометиями, либо «застывшими» падежными формами от индоевропейского местоимения *e (примечательно, что им все же приписываются формы аблатива и локатива, то есть периферийных падежей, по Р. Якобсону, однако описываются они в любом случае единообразно), представляется в словарях история союза но. В Etim. slov интересующий нас союз разнесен, по сути, по трем словарным статьям: no – междометие, которое, по мнению авторов, новейшего происхождения, nu/no – междометие, частица и союз (в русском языке – побудительная частица) и пъ, собственно противопоставительный сочинительный союз (в русском языке – это но). Авторы словаря считают, что в основе и nu, и пъ лежит детский лепет (patři k lalickému podhoubi). Однако именно для этого союза (последний алловариант) приводятся параллели: греч. νύ, νύν, древнеинд. nu/nū, литовское nūnai, палайское n(a), хеттское nu, тохарское no, латинское num. Къ рассматривается также и в качестве первого компонента частиц: nego, neže, nebo. Связывают его также и с местоимением он + ъ/а/о.

Таким образом, в случае но авторы Etim. slov. близки к более общей концепции о существовании «пучка» частиц (междометий, союзов) с общим консонантным началом – опорой (Stammlaut, в немецкой традиции), то есть n-овых партикул. В случае же а и и о подобных сближениях, по мнению авторов Словаря, говорить затруднительно.

В фундаментальном труде Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова «Индоевропейский язык и индоевропейцы» [Гамкрелидзе, Иванов 1984: 359] союз no сопоставляется с древнеирл. no, литовским nu-, общеславянским *nŭ, старославянским пь. Существенно то, что он (и его функциональная семантика) входят в современные начинательные (для высказывания в целом) сентенциальные наречия. Он, таким образом, близок и русскому ныне, и английскому now.

Это связано, в свою очередь, с реконструируемыми двумя формулами соединения предложения в древних индоевропейских языках. Обе они выводятся из первоначального бессоюзия, а соединяющие частицеобразные дискурсивные элементы впоследствии грамматикализуются.

1) Согласно первой модели, в абсолютном начале высказывания располагается комплекс клитик, отражающий дальнейшее развитие синтаксической цепочки из полнозначных слов. Комплекс этот как бы «навешивается» на первую, абсолютно инициальную, единицу: *nu/*no; *t^ho; *so; e/o [Гамкрелидзе, Иванов 1984: 359][56]56
  См. об этом более подробно в первой главе.


[Закрыть].

Nu– являлось в этом смысле начинательным элементом. Приведем пример хеттского текста из книги Гамкрелидзе—Иванов [Там же: 356][57]57
  Существенно, в пределах нашего общего подхода к сочинительным союзам, что это хеттское nu– переводится ими всюду как ’и’.


[Закрыть]:

nu -uš -ša-an A.N.A. Ma-ad-du-Ua-at-ta še-er za-a¢-¢i-ir («И они сражались за Мадуватту»); nu9 -uš-ma-aš-kán ^LÚIGI.NU.GÁL. ^LÚU.¡UB pí-ra-an ar-¢a [pé]-¢u-da-an-zi («И они ведут слепого и глухого перед собой»).

2) Вторая модель соединения предложений в индоевропейских языках оформлялась так, что из начального, так же бессоюзного, примыкания, на базе «частиц», в первоначальной своей функции подчеркивающих и выделяющих одно какое-то полнозначное слово, возникал синтаксически полноценный тип соединения высказываний в одно целое. Таковы, например, греческие частицы и сходные с ними по функции [Мейе 1938: 375]. Ср. сходное по функции русское же: Я уговаривал его попросить прощения. Он же никак не соглашался.

Итак, но возводится без особых разногласий к *nu-, коннектору-актуализатору, передающему нечто актуальное и существенное сию минуту (то есть это семантика: ’вот-здесь-сейчас’).

Необходимо еще раз подчеркнуть, что в нашей работе говорится только о тех союзах, которые восходят к партикулам и/или являются партикулами. Между тем, конечно, огромное число союзов не состоит из партикул и не восходит к ним. В этом отношении их можно рассматривать с более широкой точки зрения, как, например, это делают Фавар и Пассеро [Favart, Passerault 1999]. Они разделяют всю семантику союзов на укрупненные семантические зоны и для каждой зоны дают список входящих в нее союзов (коннекторов). Затем выявляется возникновение союзов – по группам и зонам – в детской речи: сначала устной, а затем устной и письменной.