Текст книги "Бб высшей квалификации (СИ)"

Автор книги: Татьяна Упорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Но тут начались интриги. Кто-то из наших девочек наотрез отказалась допустить к этой поездке мою лучшую подругу Галю (с кем-то из них она повздорила). Потеряв надежду переубедить их, я в сердцах заявила, что тоже не поеду с ними. Моего мужа к этому времени уже успели забрать в армию, так что я вольна была сама распоряжаться своим отпуском. Правда, моя свекровь пыталась слабо возражать, но я не позволила ей развить эту мысль, заявив, что последние в жизни каникулы желаю провести так, как мне хочется, с чем свекровь не стала спорить, почтя за благо не связываться со мной. Итак, вся компания отправилась в Гурзуф, о чем потом кормила нас рассказами весь следующий учебный год, с неослабевающим восторгом осыпая все новыми и новыми подробностями. Рассказывали о бесконечной череде невероятных приключений, пирушках, романах, столкновениях и потасовках.

Там же начался бурный роман Саши Р. и нашей подруги Тани. Этот роман едва не закончился женитьбой, но вмешался Танин отец, колоритный полковник Л-вой, заявивший, что не потерпит в своей семье ни Розенблюмов, ни прочих Абрамовичей.

С Таней меня связывала мимолетная дружба, вспыхнувшая внезапно и достаточно быстро переросшая в открытую неприязнь. После второго курса мы с ней отправились вместе отдыхать. Мой папа достал две путевки в комсомольско-молодежный лагерь «Норус», находившийся в Усть-Нарве, на самом берегу моря (снова любимая Эстония). Лагерь этот был знаменит и труднодоступен, посему добытые папой путевки казались редкой удачей. Как вышло, что мой выбор пал на Таню, а не на моих ближайших подруг Галю с Линой – не помню, наверное, у них были какие-то иные планы, а наша дружба с Таней оказалась тогда в самом разгаре. Отдых в «Норусе» был полон приключений и забавных курьезов. К моменту нашего приезда некогда прославленный лагерь оказался почти в полном упадке. Все, что можно было разворовать – уже пропало, и теперь доворовывали оставшиеся продукты. Нас почти не кормили, а если и подавали для вида какое-то «блюдо», есть его было невозможно – напоминало наши злоключения в колхозе, но там за это хотя бы не требовали денег, а путевки в сей престижный лагерь стоили отнюдь не дешево. Деньги, выданные родителями на карманные расходы, мы проели быстро, и оставшееся время героически боролись с все нараставшим чувством голода.

Однажды даже решились совершить ночной набег на окрестные сады и поживиться яблоками, маняще красневшими за каждым забором. Наш поход закончился весьма бесславно: все произошло в точности в соответствии с законами комедийного жанра – нас обнаружил то ли сторож, то ли хозяин, погнался за нами, истошно крича и размахивая винтовкой, видимо, по обыкновению, заряженной солью. От ужаса, мы летели от него со скоростью света, словно вдруг включился какой-то дремавший внутри реактивный двигатель, а в конце пути, не замедляя бега, перемахнули через весьма серьезный забор и плюхнулись на собственные ложа, едва переведя дух. Самое главное, что яблоки мы все-таки донесли, правда, часть растеряли во время спринтерского бега, но в целом операцию можно было считать успешной.

Наутро, я специально отправилась оценить высоту забора, и не могла поверить, что сумела взять такое препятствие. Прыжки в высоту никогда мне не давались, на школьных уроках физкультуры, я всегда добегала до перекладины и замирала возле нее, не в силах сдвинуться с места. Оказывается, следовало пригрозить мне винтовкой с солью...

Лагерь был очень живописным. Деревянные домики в виде «бунгало» и «шале» расположились между почти нетронутыми участками соснового леса, вдоль пляжа. Нам с Таней, пользовавшихся рекомендацией члена ЦК комсомола Эстонии (одного из папиных студентов), предложили выбор жилья. Как обычно, не слишком приученные к выбору, мы растерялись. Можно было поселиться в довольно просторной комнате в четырехкомнатном бунгало, но нам приглянулись стоящие обособленно палатки – «шале». Хотелось полной изолированности. Так мы стали владельцами отдельного домика, размером и убранством более всего напоминавшего собачью будку. Мебель в нем отсутствовала вовсе, на дощатом полу лежали два матраса – наши ложа, ставшие уже вполне привычными после колхоза. Между матрасами имелся проход, позволявший проползти лишь боком. Выпрямиться полностью даже в центре треугольника не могла и я, не говоря уже о Тане, в которой было 172 см роста. Но нас все эти «удобства» нисколько не смущали, все казалось очень даже романтичным.

Поскольку наша будка стояла на самом берегу, море было в двух шагах от двери, чуть не сказала, что его было видно из окон, но окон в нашем жилище не водилось. Купались мы целыми днями, а особенно пьянили ночные купания. Пляж считался пограничной полосой – граница проходила по морю. Ежевечерне песок вспахивался допотопным трактором, после чего «граница» считалась закрытой «на замок». Но поскольку всякий запретный плод манит неудержимо, мы с восторгом перепрыгивали через вспаханную линию и купались до изнеможения, уворачиваясь от луча прожектора, бродившего по береговой полосе.

В перерывах между купаниями мы совершали набеги на Нарву, не обходили вниманием и Усть-Нарвскую набережную – местный променад и центр всеобщего притяжения, а также всячески пытались разнообразить свою жизнь общением с аборигенами. Периодически мы посещали финскую баню, поначалу казавшуюся недосягаемой. Число желающих значительно превышало пропускную способность, посему попасть туда можно было лишь по записи. Список был настолько велик, что мы смогли бы попариться, только задержавшись в «Норусе» на пару дополнительных смен. Но, как всегда, помогла наша природная общительность: у нас завелось несколько влиятельных знакомых, которые проводили нас в любое труднодоступное место по первому требованию.

Там же в Усть-Нарве я весьма необычным образом отметила свое девятнадцатилетие. Проснувшись утром, я обнаружила, что все подступы к нашей будке засыпаны великолепными разноцветными георгинами. Самое забавное, что каждый из них имел бирку с названием и номером: как будто, кто-то ограбил оранжерею. Почти так и оказалось: у меня завелся поклонник из аборигенов: главный педиатр из Нарвы, который сначала изредка, а потом все чаще и чаще наезжал к нам в гости. Так вот, этот самый уважаемый доктор (окружающие относились к нему с большим почтением, несмотря на его молодость) ночью совершил набег на близлежащий цветочный питомник и порезвился там от души. Его набег оказался более удачным, чем наш, так как он не был ни пойман, ни даже обнаружен. Местная публика еще долго обсуждала разорение питомника и пропажу каких-то редчайших цветочных экземпляров. В число подозреваемых попал кто угодно, кроме реального «преступника».

* * *

Итак, в последние студенческие каникулы мы с Галей и моей сестрой Олей гордо отбыли в направлении Сочи. Олю отпустили под мою ответственность (я, хоть и слыла среди родственников буйной, легкомысленной и непредсказуемой, все-таки была старше, оканчивала институт и являлась замужней дамой). Оля не могла придти в себя от счастья, ее свобода в семье еще более ограничивалась, чем в свое время моя (хотя, в отличие от меня, она принимала это покорно и никогда не бунтовала). Олиным единственным условием было наличие городского туалета, против чего мы тоже не стали возражать, хотя и ухмыльнулись про себя; во всем остальном она готова была следовать за нами без рассуждений.

Перед поездкой Лина, Галя и я решили месяц поработать, чтобы заработать на дорогу хотя бы часть требуемой суммы. В то время студентам устроиться на временную работу или найти приличную подработку было почти невозможно. Мы и раньше делали попытки, но безрезультатно. Однажды мы попытались найти работу через Бюро по трудоустройству. Обратились официально к сотруднику, были выслушаны со вниманием и неожиданно быстро получили направление на Печатный Двор. Мы тотчас же отправились туда, отыскали отдел кадров, предъявили документ, и были немало обескуражены, когда в ответ услышали гомерический хохот, еще долго сотрясавший принявшего нас кадровика и остальных сотрудников. Оказалось, что им требовались грузчики, посему наша бравая компания и вызвала такую реакцию (мои подруги были столь же «крупными» девушками, как и я, так что мы вполне подходили на роль грузчиков). Стало ясно, что работник Бюро просто посмеялся над нами, и на том наши попытки найти работу прекратились.

В это лето нам помогла моя свекровь. Она работала в медицинском училище при Куйбышевской больнице, где преподавала и заведовала практикой. Лину с Галей ей удалось пристроить картоношами в поликлинику при больнице. Мне же по блату досталась значительно более «хлебная» и «непыльная» работа: меня оформили секретарем в училище, но поскольку летом в пустом помещении секретарствовать было не у кого, мне поручили начертить какие-то графики и таблицы. О своей большой дружбе с черчением и изобразительным искусством я уже писала, посему понятно, сколь успешен был мой труд. Я извела, практически, весь запас ватмана, который удалось отыскать, но желаемого результата так и не достигла. Было стыдно за нахлебничество, а кроме того, жалко Лину с Галей, бегавших по лестницам в ужасающую жару (это было самое жаркое лето почти за всю историю нашего города). В перерывах девочки забредали в мою благодатную прохладу, чтобы перевести дух и хоть немного отдохнуть от шума и суеты. Я чувствовала себя преступницей из-за незаслуженного пребывания в столь райских условиях и старалась всячески ублажить подруг.

Вскоре Лину, всегда умевшую с легкостью расположить к себе окружающих, "повысили" в должности и перевели на более "престижную" работу – она сделалась регистратором, а Галя так и продолжала носиться (точнее сказать – ползать) по лестницам и кабинетам. Старушка, штатная картоноша, глядя на ее муки, однажды сочувственно посоветовала: "Ты бы, девонька, хоть в ПТУ поступила, что ли, получила бы какую-никакую специальность". Дело в том, что никто не знал, что мы студенты, это держалось в строжайшем секрете, иначе нас бы на работу не взяли.

* * *

В Сочи мы замечательно провели время. Жили в роскоши, что в летнюю пору на юге было совершенным чудом. У нас была отдельная однокомнатная квартира в частном доме, с кухней, прихожей, водопроводом и газом, а главное с городским туалетом, обитавшем в кирпичном "особняке" во дворе, по-видимому, из уважения к столь редкому в южных условиях удобству. И все это располагалось в самом центре города. Правда, спальных мест было всего два, из которых одним являлась потрепанная скрипучая раскладушка, а вторым была широченная двуспальная тахта. Оля предпочла уединиться на раскладушке, а мы с Галей благоденствовали на хозяйском ложе. Вообще у нас с самого начала наметилась некоторая дистанция между нами – "солидными дамами", умудренными жизненным опытом и Олей, которую мы воспринимали, как неразумного ребенка. Ретиво исполняя свою миссию, мы все время понукали доверенную нашему попечению "молокососку". Однажды, переусердствовав, даже умудрились довести Олю до слез, после чего несколько поумерили свой воспитательный пыл.

Хозяева квартиры переселись на лето в какое-то иное место и лишь периодически удостаивали нас посещениями. Хозяйка – желчная, вечно всем недовольная особа с тонкой ниточкой на месте губ, придирчиво осматривала свои угодья, старательно выискивая следы преступлений, в коих не сомневалась. Даже если ничего, порочащего наше доброе имя, отыскать не удавалось, она профилактически осыпала нас потоком замечаний и ценных указаний. Ее набеги поначалу вызывали почти священный трепет, но постепенно стали забавлять, особенно после того, как в кипе старых газет, широко используемых в юдоли грез и одиноких раздумий, мы случайно наткнулись на ее переписку с нынешним мужем. Немало не смущаясь и не мучаясь угрызениями совести, мы с интересом ознакомились с этими шедеврами эпистолярного жанра. Особое удовольствие доставляли многочисленные «неологизмы»: «эродром», «люминатор» и прочие. Мы еще многие годы спустя цитировали эти письма, не в силах забыть такие перлы. Написанные высоким штилем, письма эти изобиловали высокопарностями, на фоне которых полная безграмотность автора переливалась всеми красками спектра. Внешность хозяина дышала благородством и интеллигентностью. Своими тронутыми сединой висками, поджарой спортивной фигурой и вкрадчивыми манерами он напоминал молодого профессора. Это впечатление сохранялось ровно до того момента, пока он не открывал рот.

Хозяйка, учительствовавшая в одной из местных школ, заметно стыдилась своего необразованного и не в меру разговорчивого мужа, и все время норовила грубо заткнуть его бессвязный словесный понос. Он явно побаивался жены, в споры с ней не вступал, но уж больно велико было желание поболтать и пообщаться с молоденькими девушками, посему он повадился заходить к нам втайне от своей грозной супруги. Мы открыто издевались над ним, но он об этом не догадывался и рассматривал наши реплики, как проявление внимания и расположения.

Когда он перестал нас забавлять, и мы им пресытились, пришлось, как бы невзначай, намекнуть хозяйке на тайные посещения, что немедленно освободило нас от непрошеного гостя на весь оставшийся срок. В дальнейшем, даже когда нашему приятелю благосклонно позволялось сопровождать супругу в ее традиционных проверочных налетах, он боязливо взирал на нас из какого-нибудь дальнего угла и обиженно молчал.

Заплеванный городской пляж, находившийся поблизости, мы высокомерно игнорировали, предпочитая ему более дальний, но ухоженный и немноголюдный, принадлежавший какому-то министерству. У нас, разумеется, не было никаких оснований и прав, но мы отыскали лазейку и пользовались ею весь срок, ни разу не попавшись. Проползали мы по бетонному водосточному желобу, широкому в начале пути, но постепенно сужавшемуся, так что в конце мы ежедневно рисковали полностью лишиться кожного покрова. Несмотря на этот двойной риск, мы были убеждены, что он оправдан. Наше продвижение напоминало продемонстрированный однажды Леонидом Ярмольником полет орла в трубе.

Сочинский отпуск был в основном спокойным и расслабляющим. Моя свекровь могла мною гордиться: мы вели очень праведный образ жизни, не то, что Гурзуфская братия. С окружающими мы почти не общались, не считая редких встреч с нашей соученицей Светой и гостившей у нее подруги Иры, тоже из наших. Перед самым отъездом мы нанесли им прощальный визит, и они угостили нас каким-то ужасающим местным вином, которым мы все тут же и отравились. Хуже всех на него прореагировала Галя. Мы едва дотащили ее до дома: она цеплялась за каждую встречную скамейку и качели, норовя остаться. С трудом добравшись до дома, она обосновалась на крыльце, наотрез отказываясь входить в дом, горько рыдала и приговаривала, что Оля будет ее осуждать.

Местные рестораны мы удостоили своим вниманием лишь однажды – в день моего рождения. Наша славная троица была встречена весьма подозрительно представительницами самой древней профессии, коих на летние месяцы слеталось в Сочи превеликое множество. Мы сначала чувствовали себя весьма неуютно под их пристальными взглядами, но постепенно развеселились и включились в навязанную игру. Особого внимания удостоилось мое обручальное кольцо, которое трудно было не заметить, так как по тогдашней моде оно было широченным, почти во всю фалангу. Кольцо это их, в конце концов, успокоило, и, я думаю, именно благодаря этому нам удалось выбраться из ресторана невредимыми, без синяков и выдранных волос.

Наш беззаботный отдых омрачала единственная проблема: у нас не было обратных билетов. Излишне говорить, чем нам это грозило. Хорошо известно, какой неразрешимой задачей в нашей советской действительности являлась добыча билетов на поезда и самолеты вообще, а особенно на юге, да еще в конце сезона, когда все прожарившиеся на солнце и пропитавшиеся морской водой школьники, студенты и иже с ними бурным потоком устремлялись в северном направлении. Мы, разумеется, наносили ритуальные визиты в кассы для отметки в традиционных списках, куда записались сразу же по приезде, но не более чем для проформы. С отчаянья попросили о помощи нашу суровую хозяйку и Свету, чья мама – буфетчица в одной из местных гостиниц, обладала огромными связями. Хозяйка сначала отказалась, но, по-видимому, осознав исходившую от нас угрозу и не желая подвергать дальнейшему риску свою семейную жизнь, нехотя согласилась.

В результате всех этих усилий в конце отпуска на нас обрушилась лавина билетов. Нам грозила участь зощенковского героя, который по аналогичной причине ехал в вагоне в полнейшем одиночестве. В последние дни наши силы уже были направлены на избавление от пресловутых билетов, что оказалось не менее сложной задачей. Независимо от того, насколько труднодоступен был тот или иной дефицит, избавиться от него всегда было значительно сложнее. Сказывались природная непрактичность и полное отсутствие коммерческой жилки. Тем забавнее было, когда в перестроечные времена я вдруг стала коммерческим директором, и основала собственную коммерческую фирму.

В поезде мы тряслись почти трое суток. Оля лежала пластом – то злосчастное вино настигло ее с некоторым опозданием. Поскольку этот изнеженный ребенок отличался еще и мнительностью, ее страдания были невыносимы. Мы же с Галей, хоть тоже отравленные и бледные, слегка пошатываясь от голода (есть было особенно нечего, да и не хотелось) все время сновали взад и вперед, не в силах сидеть на месте и взирать на Олины муки. Перезнакомились со всем населением вагона. Особую дружбу завели с нашим нерадивым проводником. Им оказался студент института железнодорожного транспорта.

Студенты-железнодорожники в летние месяцы традиционно подрабатывали проводниками. При известной ловкости и изворотливости, наиболее умелые извлекали из таких поездок немалую выгоду. Этот промысел всегда считался весьма хлебным, а в особенности в летний сезон. Зарабатывали на страждущих безбилетниках, на постельном белье, которое вместо того, чтобы сдавать в стирку слегка смачивали для разглаживания лишних складок и затем оставляли в стопках ожидать следующей партии пассажиров (поэтому, испокон века белье в поездах выдавалось влажным и затхлым). Зарабатывали на чае, сахаре и на всем прочем. Самые предприимчивые организовывали еще сеть разнообразных платных услуг, которые беззастенчиво предлагались измученным пассажирам.

Наш избалованный домашний мальчик с ангельским лицом и чистым взором, прозванный нами Зайчиком, особыми коммерческими способностями, похоже, не отличался, да и явно не привык напрягаться. Но и он не устоял перед напором безбилетников и хрустом купюр и нашпиговал левыми пассажирами и без того переполненный и загаженный вагон, с единственным работавшим полузатопленным туалетом. Свои прямые обязанности он демонстративно игнорировал, приходилось его все время подталкивать и подстегивать, чтобы добиться хотя бы чаю, но и это нам давалось с большим трудом.

В конце концов, мы сами научились разжигать титан, обеспечив кипятком себя, а заодно и остальных жаждущих. Наш Зайчик был несказанно рад освобождению от этой тягостной задачи и в благодарность позволил без ограничений пользоваться запасами заварки и сахара. Мы даже удостоились чести посещать его персональное купе, где было значительно просторнее и легче дышалось, и где сам он в дневное время бывал редко, предпочитая навещать друзей в соседних вагонах. Нам еще повезло, что все это происходило в купейном вагоне. Наиболее распространенным видом передвижения были плацкартные вагоны – значительно более страшное испытание. На некоторых ветках в составах вообще отсутствовали купейные, имелись лишь плацкартные и общие, что просто не подлежит описанию. Российские поезда – это тема, заслуживающая не меньшего внимания, чем пользующиеся всемирной печальной славой автомобильные дороги.

Однажды мой будущий зять провожал меня на вокзал. Я ехала в Москву. Поездка была незапланированной, и билеты я брала в кассах в последний момент – что подвернулось. Разумеется, «подвернулся» плацкартный вагон. Когда Саша внес мои вещи, глаза его вылезли из орбит. Оказывается, он даже не подозревал о существовании подобных вагонов.

Но еще более сильное впечатление наши транспортные страсти производили на неподготовленных иностранцев. Мой здешний ученик-американец, в юности имел счастье изрядно поколесить в поездах по нашим необъятным просторам, нанятый одной из американских фирм, издающей путеводители. Его рассказ изобиловал восклицательными знаками, хотя в студенческие годы даже воспитанники Гарварда не отличаются особой прихотливостью.

* * *

Кроме летних, немалое место в нашей жизни занимали и зимние каникулы.

Два года подряд мы с Линой и Леной проводили зимние каникулы в Доме творчества ВТО, в Комарово. Мама с незапамятных времен была членом ВТО, куда ее в свою очередь привел дед. Этот Дом творчества с детства был для меня родной вотчиной: дедушка, бабушка и мама часто наезжали туда и брали меня с собой.

Хотя маме доставались всего две путевки, мы отправлялись втроем. Комнаты были рассчитаны на двоих, но желающим разрешалось оплатить путевку на месте, за что в узкий проход между двумя стационарными кроватями водворялась раскладушка. Это не прибавляло удобства и уюта небольшой, по-казенному обставленной комнате, но нам это ничуть не мешало.

Первый год нашего пребывания в Комарово прошел тихо и бессобытийно. Студентов в тот год почти не было, кроме знакомой пары консерваторцев. Была еще одна знакомая семья: профессор театрального института Макарьев с женой. Он в свое время был гимназическим учителем моего деда. У мамы до сих пор сохранилась открытка, посланная им деду из Комарово с рассказом о наших встречах.

Кое-кто из знакомых наезжал время от времени, но в основном мы занимали себя сами: играли в пинг-понг, гуляли, катались на финских санях, лыжах и наслаждались природой.

Совсем иная обстановка царила на следующий год. И в ВТО, и во всех окрестных домах творчества наблюдалось огромное нашествие студентов, как будто все разом кинулись на Карельский перешеек. Каждый творческий союз имел свои Дома, образовавшие плотное кольцо от Репино до Зеленогорска. От одного до другого было рукой подать. Центром притяжения стал наш ВТО. Меньше и менее фешенебельный, чем многие другие, он находился как раз посередине. Неуемное веселье, сопровождавшееся громкой музыкой круглосуточно сотрясало старое здание. Пожилые отдыхающие, имевшие несчастье оказаться под одной крышей с нашей «бандой», не переставали сетовать на судьбу и жаловаться администрации. Кроме постоянного шума, их до глубины души возмущала наша повальная безнравственность: каждую ночь кто-то влезал или вылезал из окон. Где им было догадаться, что, поскольку входные двери запирались рано, входить и выходить можно было не иначе, как через окна. Бурные взрывы негодования обрушивались и на головы тех, кого по утрам обнаруживали спящими на диванах и коврах в фойе (не тащиться же ночью по морозу к собственным постелям).

Когда все это вкупе с нашими полночными танцами громкоголосым пением под гитару, переполнило чашу их терпения, был вызван сам «Пан Директор», который в Комарово бывал лишь наездами или в связи с чрезвычайным положением. Он в спешном порядке организовал общее собрание и вежливо журил нас, умоляя не бесноваться хотя бы по ночам и не нарушать покой более солидной творческой публики. Оказывать слишком серьезное давление он не решился, так как студенческую братию в основном составляли дети очень именитых родителей, например, сын Марка Тайманова, дочь Людмилы Ковель и многие другие, уже сейчас всех не помню. Пожалуй, мы оказались среди немногих «девок-чернавок» в том шумном коллективе, но как-то сие не имело существенного значения, тем более, что со многими обладателями громких имен мы были знакомы и раньше.

На собрании дебоширы (то есть, мы) искренне раскаялись и столь же искренне обещали впредь оберегать покой негодующих «стариков», но продержались только до вечера. После собрания мы всем скопом набились в чью-то комнату, пытаясь следовать данному обещанию. Сидели и висели всюду в несколько этажей. На одном только шкафу восседало человек десять. Если бы нашу компанию сумели запечатлеть, мы бы обязательно попали в Книгу Рекордов Гиннеса (помню, когда-то я прочитала, что туда занесли победителей конкурса на наибольшее количество человек, набившихся в телефонную будку). Так мы провели несколько часов, локализовав грохот и гам, но слишком долго в подобной обстановке находиться было невозможно, да и душа рвалась на волю, так что клятвы были забыты, и все вновь стали носиться по коридорам и этажам и плясать до утра.

Жалобщики не унимались, кто-то в гневе покинул Комарово досрочно, но директор больше не объявлялся, и мы продолжали веселиться безнаказанно.

Вся компания развлекалась вполне заслуженно, и только я резвилась авансом. В последнюю сессию я провалила экзамен по философии – диамату. Парадокс заключался в том, что это был, пожалуй, единственный экзамен, к которому я так тщательно готовилась. Поскольку в основном, как я уже говорила, учиться в нашем институте было легко, я ходила на экзамены с облегченной головой, уверенная, что язык вывезет. Для проформы прочитывала учебник, если таковой имелся, запасалась шпаргалками, которые научилась мастерски передавать в любую точку аудитории (обычно, мы изготовляли один комплект на всю компанию). А, кроме того, на каждый экзамен мы приходили задолго до начала, выискивали пустующую аудиторию и повторяли весь курс, в результате чего являлись на экзамен в числе последних, измочаленные и всклокоченные, слегка покачиваясь от усталости и голода. Я всегда внутренне противилась этому, но, поддавшись стадному чувству, покорно плелась за остальными.

Философия покорила меня настолько, что я не только не ограничилась рассчитанным на домохозяек учебником, но обложившись материалами по древним теориям и учениям, скрупулезно изучила многие философские труды.

В предпоследний день перед экзаменом подруги набились в наш дом, чтобы мой папа нашпиговал нас недостающими деталями. Как всегда, мы получили кучу всяких сведений, а, кроме того, весь вечер просто надрывались от хохота. Где-то за полночь, окончательно обессилев от безудержного смеха, переполненные информацией и крепчайшим кофе, варившимся весь вечер безостановочно, мы отправились спать. Мой диван в полностью разложенном состоянии походил на небольшой аэродром, посему мы улеглись на него все впятером – поперек. Нашей низкорослой четверке это не доставило никаких неудобств, но значительно хуже пришлось Лене, в которой было куда больше и роста, и объема.

Итак, на экзамен я пришла вполне подготовленная и уверенная в себе, несмотря на леденящие рассказы тех, кто уже успел отмучиться. Преподавательница слыла форменным зверем, не идущим ни на какие компромиссы. Мои подруги по обыкновению взялись за нудный процесс повторения, а я впервые взбунтовалась и откололась от коллектива, за что тут же и поплатилась. Билет мне достался удачный. Материал я знала хорошо, но вот необходимую цитату Ленина помнила не совсем точно. Шпаргалки жгли мои карманы, и я решила проверить злополучную цитату. Но тут двое отвечавших передо мной засыпались столь молниеносно, что у меня не осталось времени незаметно спрятать шпаргалку, и, сунув ее под стопку чистых листов, я отправилась отвечать. Как на грех преподавательнице вдруг приспичило поправить стопки, лежавшие недостаточно ровно, и, разумеется, она моментально обнаружила мою шпаргалку. Пришлось признаться – отпираться было бесполезно. Меня с позором выдворили из аудитории, повелев явиться на пересдачу через неделю, то есть во время каникул.

Так я и уехала в Комарово с тяжелым сердцем и ворохом учебников, что, впрочем, не мешало мне принимать активное участие во всеобщем веселье.

Заниматься я собиралась по утрам, но все время возникали какие-то "уважительные" причины, сводившие мои благие порывы к нулю. То из города приезжали навестить Витя с Толей, то Алик с компанией, то еще какие-то неотложные дела появлялись, ну а вечера были неприкосновенны, целиком посвящаясь удовольствиям – это было святое, и посягать на сию святыню я даже не помышляла.

В последний день перед переэкзаменовкой я решительно отказалась идти с подругами на прогулку и засела, наконец, за учебники. Но тут в комнате появилась уборщица. Она строгим голосом велела мне немедленно покинуть помещение, и, подхватив книжки, я покорно поплелась в фойе. Уборщицы наравне с гардеробщиками с давних пор стали главными людьми в любом советском учреждении; пользовались особым уважением и почетом, высокомерно и, в лучшем случае, снисходительно принимали всеобщее заискивание и угодливое заглядывание в глаза и не без оснований чувствовали себя хозяевами нашей жизни.

Изгнанная таким образом, я снова попыталась сосредоточиться на философских премудростях, но вокруг беспрестанно сновали обитатели нашего дома, невыспавшиеся и по-утреннему ворчливые. Я никогда не умела заниматься среди шума и толпы. Это отвлекало и рассеивало внимание. Единственное, что я могла себе позволить – это спокойную приглушенную музыку в качестве фона. Мой папа читал, занимался и писал свои научные работы, включив все, что только возможно, на полную громкость, тишина его угнетала и мешала – сказывалась выработанная в юности привычка защищаться от оглушительного грохота казармы. Моя дочь тоже поражает меня стремлением заниматься самыми серьезными предметами в кафе или ином месте, заполненном людской суетой. Даже библиотеки ее не привлекают из-за тишины и малолюдности. Откуда у нее такая страсть, остается для меня загадкой. Наверное, это тяжелое наследие густонаселенности нашего жилья, невероятной громогласности всего семейства и постоянной накаленности окружавшего пространства с висевшими в воздухе нервами – обстановка, в которой ей довелось расти. Однажды она находилась в самой гуще какой-то бурной домашней беседы: все говорили разом и о своем, практически, не слушая друг друга. Наконец, мама сказала, что мы словно в сцене из «Евгения Онегина»: все поем одновременно и каждый свою собственную арию, на что Марианна спросила: «Они что, жили в коммунальной квартире?» Мы все опешили от ее вопроса, было тем более смешно, что сама Марианна за свою четырехлетнюю жизнь в коммунальной квартире не жила и сталкивалась с этим наивысшим достижением социализма, только отправляясь на побывку к другой бабушке – Витиной маме.