Текст книги "Бб высшей квалификации (СИ)"

Автор книги: Татьяна Упорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Пробиться на вечер, где играли "Акваланги", было почти такой же трудной задачей, но, благодаря Боре, я несколько раз оказывалась среди избранных.

Рок-группы в то время были почти в каждом институте, кроме, пожалуй, нашего. Где уж нам, у нас было всего два музыкальных факультета. В институте не было ни музыкальных групп, ни театра (это при наличии режиссерского факультета). Вечера нашего творческого вуза были самыми скучными и безликими из всех, на которых мне довелось побывать, а я посещала множество. Мы сходили на пару таких вечеров и поняли, что это занятие не для слабонервных. Последней каплей стал вечер, куда привели курсантов из училища им. Фрунзе (видимо, на случку). Строй курсантов плавно растекся вдоль одной стены, хозяева(йки) же скромно притулились у противоположной. Это душераздирающее зрелище настолько поражало воображение, что больше наша компания на подобных мероприятиях никогда не появлялась.

На библиотечных факультетах особи мужского пола были еще малочисленней и занятней. На курс старше нас учился вселенинградский плейбой Вадик Ч., которого знал весь город, и знакомство с которым считалось весьма престижным. Я так до конца и не поняла, чем он был столь знаменит: кроме смазливой физиономии и высокомерия, я не смогла отыскать у него никаких иных достоинств. Попадались и иностранцы, в основном из таких политически правильных стран, как Вьетнам, Чили (мое студенчество совпало с мимолетным правлением президента Альенде, сметенного Пиночетом лишь под самый занавес нашего пребывания в институте), стран Варшавского договора. Кроме того, были широко представлены арабские и африканские страны. На одном из факультетов учился какой-то африканский принц, носивший себя по коридорам с царственным величием, расталкивая на ходу всех, попадавшихся ему на пути (видимо, тем самым утверждая свою значимость). Где-то курсе на третьем он выбрал себе «принцессу» (из подручного материала), женившись на девице из общежития весьма неказистого вида (некий вариант ППЖ, распространившийся тогда в связи с возросшим числом принцев и шейхов из дружественных стран). В институт они прибывали на белом фольксвагене-жуке, откуда новоявленная принцесса гордо взирала на бегущий от трамвайной остановки поток менее удачливых студентов, а, в особенности, студенток.

Шейхи тоже не обошли своим вниманием наш институт, очень обижались на то, что мы их чурались, объясняя это еврейским происхождением многих из нас. Особенно оскорбительной показалась им сцена ликования, сопровождавшаяся объятиями и подбрасыванием в воздух чепчиков, в день смерти Героя Советского Союза Гамаля Абделя Насера, организованная тем же Женей Х. и радостно подхваченная остальными.

В нашей группе имелось несколько молодых людей, но их число и состав постоянно менялись: они являлись откуда-то совершенно незаметно и так же тихо исчезали в абсолютно неведомом направлении. Только двое, появившиеся где-то в середине срока задержались до конца и получили дипломы с таким же титулом: ББ высшей квалификации. Это означало библиотекарь-библиограф. Но, разумеется, полностью названия никто не произносил: мы упивались аббревиатурой, дававшей пищу для зубоскальства.

При поступлении нам была обещана инженерная специальность, но этот проект умер вместе с его автором – старым ректором Скрыпником. Скрыпник пользовался огромным уважением у преподавателей и студентов. Завоевать уважение студентов было особенно трудно: молодежь чаще всего является убежденным ниспровергателем авторитетов. Скрыпник был героем войны, где потерял ногу, но весьма лихо передвигался на протезе. Он слыл либералом и реформатором, что в его среде было большой редкостью.

Новому ректору, Евгению Зазерскому, было глубоко наплевать на идеи и проекты чудаковатого Скрыпника, на наш факультет и на институт в целом. Для бывшего влиятельного сотрудника Обкома партии назначение на должность ректора такого института было чем-то вроде не слишком почетной отставки. Он явно ожидал получить в свое владение куда более престижный ВУЗ... Всю горечь и злость он выплеснул на наши головы.

Водворившись на новом месте, он немедленно установил при входе в институт турникеты, где обосновалась целая армия бабушек и дедушек, бдительно следивших за тем, чтобы в здание не просочились чужаки. Я из принципа проходила все оставшиеся годы учебы по зеркальцу, по форме напоминавшему студенческий билет.

Следующим деянием нового ректора был запрет на ношение студентками брюк. Приличные девушки, по мнению этого блюстителя нравов, брюки не носят. Никакие доводы наших преподавательниц, тоже пристрастившихся было к этому пороку, действия не возымели. Где-то в разгар "брючной" кампании в институте появилась его бывшая студентка, работавшая корреспондентом газеты "Комсомольская правда". Потрясенная мракобесием нового ректора, она по возвращении в Москву выдала хлесткую статью. Говорили, что у Зазерского от злости чуть не случился сердечный приступ, и он клятвенно обещал стереть "щелкоперку" в порошок.

Несмотря на запрет, мы продолжали носить пресловутые брюки. Иногда удавалось проскочить незамеченными сквозь заслон из подслеповатых стражей порядка. Однажды я пыталась пробраться, закатав брюки до колен и спрятав их под длинным плащом, но брюки тогда носили широкие, и одна штанина, предательски выползшая в самый неподходящий момент, была замечена. Тогда передо мной с неожиданным проворством захлопнули турникет. Пришлось пробираться на занятия через задние дворы.

Как-то моя подруга Ира гордо прошла мимо зазевавшихся вахтеров в модном брючном костюме. Опомнившись, одна из старушек затрусила следом, крича вдогонку: "Девушка, девушка, вернитесь!" Ира, уже успевшая наполовину подняться по мраморной лестнице, царственно повернула голову и изрекла: "Вы ко мне? Так я – не девушка, я уже год, как замужем". Старушка застыла с открытым ртом, а Ира неторопливо поплыла дальше.

Вообще вся эта кампания напоминала фарс и была поводом для постоянных насмешек не только в нашем институте, но и повсюду в городе до тех пор, пока тихо не сошла на нет сама собой.

Среди мальчиков, забредавших к нам поучиться, самой гротескной фигурой был Дима Светозаров. Младший сын знаменитого режиссера Иосифа Хейфица, этакий избалованный недоросль, он, казалось, ничем не интересовался и абсолютно ни к чему не стремился. Начиная с появления в колхозе где-то в середине срока, и до самого своего незаметного исчезновения, он всем видом и поведением подчеркивал случайность пребывания в столь неподобающем месте.

Первый же его выход был в стиле, блестящая сцена (видимо, уже тогда в нем дремал "великий" режиссер): подходя к столовой, мы обратили внимание на фигуру молодого человека, одетого модно и дорого, совершенно не по-колхозному (особенно на фоне наших ватников и резиновых сапог), сидящего в канаве (!) с выражением скучающего Чайльда Гарольда. С тем же выражением отвращения и неодолимой скуки на лице Дима отбыл и колхозный срок, и последующие год-полтора учебы, пока папа не перевел его в педагогический институт, видимо, сочтя его престижнее нашего. Это выражение не исчезало с его лица даже во время ежевечерних посещений нашей девичьей светелки в колхозе. Моя компания была единственной, до общения с которой он снисходил – среди нас оказалась его бывшая одноклассница. Кроме того, мои родители, пытаясь придать нашему пристанищу вид жилья и минимального уюта, привезли нам складную мебель и магнитофон, что немедленно выделило нас из толпы.

Наш факультет вообще оказался в царских условиях. Мы поселились в многоэтажном городском доме со всеми удобствами (правда, горячая вода и газ были отключены, а спали мы на матрасах на голом полу), но и это было сущим раем в сравнении с бараками тюремного типа, двухэтажными нарами и удобствами во дворе (в октябрьскую непогоду), куда поместили другие факультеты. А тут еще стол со стульями и магнитофон с современными записями – роскошь, которой не мог похвастаться никто иной. Посему к нам потянулась вереница тех самых редчайших представителей мужского пола, что, несомненно, вызывало черную зависть всех остальных студенток. Если к этому добавить, что к нам по очереди наведывались родители на «Волгах» (в нашей компании их было три), набитых всякой снедью, после чего мы закатывали ночные пиры, можно себе представить, как нас любили все прочие, лишенные таких возможностей. Периодически те же «Волги» увозили нашу компанию в город смывать въевшуюся сельскохозяйственную грязь.

Нас в то время абсолютно не заботило производимое впечатление, мы даже не задумывались об этом до тех пор, пока однажды обозленные соседки по нашей трехкомнатной квартире (в каждой комнате в зависимости от ее размера жило от девяти до пятнадцати девочек) ни устроили нам обструкцию. Как-то ночью, когда мы на редкость рано угомонились, нас разбудил адский шум. Минут двадцать из соседних комнат доносился дикий грохот: по полу колотили палками, топали и орали дурными голосами. Мы спросонья ужасно испугались, но поняв, что происходит, затаились, боясь пошелохнуться.

Однако позже нам напомнили об этом неподобающем поведении. В середине первого курса Лина принесла ошеломляющую новость. Ее мама имела какой-то выход на деканат, и ей сообщили, что на каждую из нас имеется увесистое досье, где подробнейшим образом описаны все наши «деяния», порочащие облик советского студента, тем более студента идеологического ВУЗа, коим считался наш институт. Вернувшись в город, мы продолжали держаться обособленно, варясь в собственном соку, то есть в рамках своей уже сформировавшейся компании, и беззастенчиво «рвали глаза», по-прежнему нисколько не заботясь о производимом впечатлении. Линины новости застали нас врасплох, мы опешили и растерялись. Липкий страх, дремавший в каждой из нас, заполнил, казалось, каждую клеточку и долго не давал покоя. Но постепенно все улеглось и вернулось на круги своя до майских праздников, когда упомянутое досье вновь извлекли на свет, но на сей раз это касалось уже одной меня.

* * *

На первом курсе я была комсоргом группы (сработала моя комсомольская путевка) Вначале я взялась за дело столь же ретиво, как и в школе, но посетив несколько заседаний институтского комитета комсомола, была поражена тупостью и серостью его состава. До меня стало доходить, что мое прежнее рвение не имело ничего общего ни с идеологией вообще, ни с комсомолом, в частности. В моей школьной жизни идеология не особенно мешала, больше походя на докучливый фон, с которым я привычно мирилась, не задумываясь о сути явления. Мне просто нравилось находиться в гуще событий, что-то постоянно организовывать и общаться с себе подобными. Но в институтском комитете я не нашла ни единого человека, с которым мне бы хотелось иметь дело, напротив, появилось страстное желание бежать оттуда прочь, чтобы не смотреть на эти тупые рожи и не слушать их трескучей болтовни. Я стала под тем или иным предлогом пропускать собрания, что вызывало недовольство и косые взгляды наших лидеров. Они только искали повода, чтобы расправиться со мной, и случай не заставил себя долго ждать.

По случаю Дня Победы назначили сбор в находящемся по соседству Театральном институте. Явка всех комсомольцев была обязательной. Но поскольку известили только накануне, у всех уже были свои планы, и никто из нашей группы не явился (я тоже не пошла, но у меня была какая-то уважительная причина, о чем я заранее предупредила секретаря). Вскоре после праздников меня вызвал секретарь комитета комсомола и объявил, что я представлена к исключению из комсомола за саботаж важнейшего идеологического мероприятия. Я не поверила своим ушам. Мои доводы потонули в львиных рыках и потоках заученной бессмыслицы. Мне припомнили все "подвиги", числившиеся в моем досье. Я вышла ошеломленная и раздавленная. Воображение услужливо рисовало картины моего бесславного будущего, вплоть до торговли семечками на базаре (вылет из комсомола означал автоматическое исключение из института).

Я прорыдала белугой до самого комсомольского собрания, где меня должны были официально исключить. Возле деканата, на доске объявлений, все это время красовалась «Молния», извещавшая о предстоящем собрании и его повестке, где моя фамилия соседствовала с местной воровкой, пойманной несколько раз с поличным. Вот такая славная компания.

Друзья, не меньше меня ошеломленные происходящим, пытались что-то предпринять. Верный Женя Х. немедленно предложил мне руку и фамилию (он уже намекал на это раньше, а тут решил, что судьба оказалась у него в союзниках). Он утверждал, что если я сменю свою неблагозвучную фамилию на его (то есть его отца – весьма уважаемого в институте человека) – это меня обязательно спасет от гибели. Но я отказалась наотрез.

Неожиданно для меня, а, главное, для секретаря, собрание пошло совершенно по иному руслу. Группа негодовала, но вовсе не по поводу моей "антисоветской деятельности". Всем миром меня отстояли. Секретарь покинул собрание посрамленным, его тупая лоснящаяся морда выражала смесь изумления и негодования. А я уже никогда больше не участвовала ни в какой общественной работе, имевшей хоть малейший привкус идеологии. Прививка не прошла даром.

* * *

Институтские годы в основном ушли на решение мировых проблем: на меньшее мы не замахивались. Мы повадились сбегать с лекций, забирались почти под самую крышу в небольшие пустующие аудитории (классы для занятий актерским мастерством) и спорили до хрипоты. Мы редко приходили к единому мнению, но все равно после этих споров оставалось приятное послевкусие и удовлетворение, как от хорошо проделанной работы. Кроме этого, мы упивались общением не только друг с другом, но и с внешним миром. По сравнению с весьма ограниченным школьным мирком наш круг значительно расширился и стал гораздо разнообразнее. Много времени мы проводили в кафе "Лакомка", стихийно превратившемся в молодежное. Там собирались студенты из разных институтов, шла подготовка к экзаменам. В моем архиве, который я уничтожила только перед переездом в Америку, сохранились с тех времен салфетки, исписанные математическими и физическими формулами. Я – известный Плюшкин: всегда хранила всякие бумажки, что было вечным поводом для насмешек друзей.

Денег постоянно не хватало: стипендия у тех счастливчиков, которые ее получали, была крошечной – всего 28 рублей (гуманитарный вуз), а сколько надо было всего охватить: театры, кино, концерты, импортная косметика, сигареты и прочее. В моей компании стипендии никто не получал: выдавалась она только тем, у кого в семье достаток был совсем нищенский. С середины третьего курса это положение изменилось, и на получение стипендии стали влиять только оценки. Для меня это уже не имело значения, так как я вышла замуж, и в моей новоиспеченной семье ситуация была совсем плачевной. Муж зарабатывал огромные деньги: 86 рублей 38 копеек – особенно умиляли эти копейки. А еще через месяц мы лишились и этого заработка, правда, к этому времени Витя перешел на полное государственное обеспечение. Так что на третьем курсе я стала ежемесячно вносить в семейный бюджет целых 35 рублей (мы уже стали старшекурсниками, и нас щедро вознаградили за это).

На первых курсах мои родители, чувствовавшие свою вину за то, что оставили меня без средств к существованию (это из-за их «огромных» заработков мне не давали стипендии), предложили мне выбор: выплачивать каждый месяц по 28 рублей или давать ежедневно по рублю. Конечно, мне больше приглянулся первый вариант: до этого я никогда еще не владела таким количеством денег одновременно, очень уж хотелось почувствовать себя состоятельным человеком, хотя бы в течение первых нескольких дней. Разумеется, родители никогда не отказывали своему единственному чаду в дополнительных инвестициях, но просить не хотелось, и я обращалась только в случае крайней нужды.

Из-за вечной нехватки денег нам не удавалось разгуляться, но нас это не особенно печалило. В "Лакомке" мы чаще всего пировала с помощью пары кофейников (в кофейники эти помещались четыре маленькие чашечки кофе), растягивая сие удовольствие на весь вечер. Голод обычно утолялся одиноким пирожком (метрополевские пирожки с мясом и капустой славились на весь город – малюсенькие, они таяли во рту в одно мгновение), а иногда мы закатывали форменный кутеж: заказывали еще и по пирожному на двоих (пирожные здесь тоже славились и также были вполовину меньше обычного размера).

Как я уже говорила, учеба в нашем институте «культуры и отдыха» была не слишком обременительна и не особенно отвлекала от прочих дел. Мы не часто баловали лекции своим посещением, институт в основном служил местом встречи и стартовой площадкой. Но ежели мы все-таки забредали на лекцию, всегда находилась интересная литература, предназначенная для срочного прочтения: мы интенсивно самообразовывались; главным образом, увлекались разными философскими течениями, особенно в моде тогда был экзистенциализм. Читали Сартра, Камю, Симону де Бовуар, но не гнушались и Ницше с Фрейдом, в общем, жадно поглощали все, что попадалось под руку.

Институт стал для меня и моих подруг окном в мир, в независимость. Мы все поступили сразу же после школы, в семьях нас содержали в достаточной строгости, и мы жаждали свободы. Правда, понятие независимости было у нас весьма своеобразным – в то время это означало всего лишь возможность вырваться из-под родительской опеки и бесконечных запретов. Когда, уехав в колхоз, мы, наконец, дорвались до свободы, воображения хватило лишь на то, чтобы начать курить и просиживать за играми в «дурака» до глубокой ночи. Но и это тогда казалось серьезным завоеванием. Особенно пьянило отсутствие постоянного надзора и одергивания.

Еще одним шагом на пути к независимости стало празднование отвальной. Тут нам явно изменило чувство меры, сказалось полное отсутствие опыта. На все деньги, что удалось наскрести у обитателей нашей квартиры, мы закупили водку, на закуску же, практически, ничего не осталось. Водки оказалось так много, что большая ее часть осталась нетронутой, мы даже не подозревали, как мало нам требовалось, чтобы отключиться. Я оказалась среди наименее стойких. Сознание покинуло меня немедленно после первой же порции и вернулось только среди ночи, когда я в ужасе проснулась, почувствовав на своем теле целое стадо холодных лягушек. Оказалось, что меня со всех сторон обложили кучей мокрых тряпок. Наутро после "веселья" мое состояние стало еще более плачевным. Я с трудом сползла со своего "ложа" и никак не могла найти силы одеться и причесаться. Руки не слушались, все мышцы ныли, как после жестоких побоев, не говоря уж о голове.

Мой папа, приехавший заранее, чтобы забрать ставший уже ненужным инвентарь и неожиданно обнаруживший среди скарба и мое полубездыханное тело, закатал меня в какое-то одеяло и погрузил в машину вместе со всем прочим. Дома я с трудом доползла до ванны и, с наслаждением погрузившись в воду, так долго не подавала никаких признаков жизни, что папа уже стал опасаться, не утонула ли я, случаем. Потом он налил мне чай с коньяком и почти силой заставил выпить это ужасающее пойло, приговаривая, что он-де хорошо знает, как лечить от подобных заболеваний. Этот напиток, столь отвратительный на вкус, оказал-таки желаемое действие, и я в ускоренном темпе пошла на поправку, так что к маминому возвращению с работы была уже вполне пригодна к предъявлению.

Самыми любимыми предметами в институте, помимо психологии, стали медицинские дисциплины. Поскольку институт был девичий, военная кафедра отсутствовала – ее заменила кафедра гражданской обороны. Из нас готовили медсестер гражданской обороны, а мужское меньшинство тем временем прохлаждалось и радовалось жизни. Такая картина была во всех гуманитарных вузах, где царил «матриархат». Медицина была побочным курсом, большинство моих соучениц относилось к ней, как к физкультуре и пению в школе, кроме, разве что, нас с Линой, такой же фанаткой, занимавшейся когда-то на том же малом факультете педиатрического института. Мы упивались этими занятиями (по счастью, уровень преподавания был весьма неплохим) и оказались сущей находкой для всей остальной группы, так как на практических занятиях перехватывали положенные на всех процедуры (большинство наших девочек панически боялось делать уколы, ставить клизмы и присутствовать на операциях). Врачей, руководивших практикой, мы донимали расспросами и не давали им спуску, когда они, воспринимая нас как докучливый балласт, пытались отстранить от участия в больничных делах. Однако, несмотря на такой повышенный интерес к медицине, я никогда не думала, что доведется воспользоваться этими знаниями иначе, как в быту. Казалось, что все закончится сдачей государственных экзаменов, и посещением военкомата. Немедленно после получения диплома мы обязаны были встать на военный учет. Я явилась в военкомат «сильно» беременной. Но, невзирая на это, ко мне отнеслись без ожидаемого пиетета и заставили пройти медкомиссию наравне со всеми, после чего в моем свеженьком военном билете поставили жирный штамп: «Годна к строевой». На следующий день я гордо продемонстрировала сию печать своему гинекологу, чем вызвала гомерический хохот всего персонала женской консультации.

Каждые пять лет нас вызывали на переподготовку, и я всегда с нетерпением ждала очередного вызова, так как всякий раз это означало неделю-другую пребывания в больничных стенах, среди милой сердцу обстановки. Нас так же регулярно повышали в звании и завершили мы «службу», списанные в 40 лет «по старости», то ли старшими сержантами, то ли старшинами, уже не помню точно. Могла ли я предположить, что из всех моих специальностей, именно эта пригодится мне в Америке.

* * *

Время учебы в институте пронеслось мгновенно, хотя нам тогда казалось, что оно тянется невероятно медленно. Мы по-прежнему страшно спешили во взрослую жизнь. Кроме того, за эти короткие четыре года так много всего произошло. В первую очередь, мы стремительно взрослели, или, по крайней мере, нам так казалось.

После первого курса, мы с Линой собрались ехать на юг под предводительством моей мамы. Поначалу с нами собиралась ехать Галка, но мама наотрез отказалась брать с собой еще и ее. Мы должны были ехать под Батуми, где одним из военных санаториев заправлял муж маминой ближайшей подруги. Подготовка была не из легких – самым трудным, конечно, было добыть билеты на самолет. Когда, наконец, все организационные вопросы были решены и билеты добыты в ночных боях, в печати появилось сообщение об эпидемии холеры, вспыхнувшей в большинстве южных районов. Потянулось мучительное ожидание сообщений с «места событий». До последней минуты мы все еще надеялись, что пронесет и удастся отправиться в столь вожделенное путешествие. Но сообщение все не приходило. Дотянув до последней минуты, мы сдали билеты, а через несколько часов получили телеграмму: «Батуми вне опасности, приезжайте!»

Надо было что-то придумать и, после некоторого размышления, решено было ехать в Эстонию, в курортное местечко Эльва. Туда когда-то любили ездить мои дедушка с бабушкой. Поездка в Эстонию тоже не обошлась без приключений, но менее драматических, чем эпидемия холеры.

Соседняя Эстония была нашей постоянной палочкой-выручалочкой. Мы ездили туда отдыхать, за покупками, за грибами и просто прошвырнуться. Нарва была всего в полутора часах езды на машине, да и Таллинн был совсем недалеко – в четырех-пяти часах.

В последние годы мои родители, пламенно любившие Эстонию, облюбовали южную часть, открыв восхитительное место Тайваское, в районе Пылвы. Почти затерявшийся в лесу небольшой прелестный Домик лесника, нечто среднее между миниатюрной гостиницей и малогабаритным домом отдыха, был абсолютно райским уголком. Природа вокруг была потрясающей, грибов видимо-невидимо, хоть косой коси, мне даже было скучно их собирать – напоминало сбор урожая с грядки.

Эстонцы грибов не собирали так же, как не собирают их в соседней Финляндии. Будучи в Финляндии, мы, буквально, всюду ходили по грибам, наши сердца не могли этого выдержать и некоторые стали понемногу подбирать самые красивые экземпляры, а потом пытались сушить их на раскаленных камнях финской бани – разумеется, из этой затеи ничего не вышло.

Ежегодно родители привозили полную машину грибных заготовок, которых с лихвой хватило бы на ресторан средней руки.

Мы тоже иногда наезжали в эти благодатные места, даже умудрились однажды не на шутку заблудиться в местном лесу. Обычно я очень хорошо ориентировалась и потому никогда не боялась отрываться от общества – общаться с лесом я предпочитала в одиночку, а тут попала в некоторое подобие Берендеева леса с высоченными соснами, с разряженным, густо-сиреневым воздухом и с полным отсутствием грибов, кроме ложных белых. Этот лес закружил меня, запутал, и найти дороги назад я, как ни силилась, не могла, хотя, казалось бы, отошла всего на несколько шагов от нашего стойбища.

Несмотря на мамину опеку, мы с Линой великолепно проводили время в Эльве: купались, катались на лодках, собирали грибы в лесу, который начинался прямо за нашим домом, много гуляли. Вскоре приехал папа, и родители укатили отдыхать, оставив нас с Линой вдвоем дней на пять -великолепный подарок к моему приближавшемуся восемнадцатилетию.

Воспользовавшись свободой, мы стали совершать ежедневные набеги на окрестные города и веси: съездили в Тарту, Выру и другие городки по соседству. В Эстонии, практически, все – по соседству, а автобусное движение было великолепно. В попутчики мы выбрали одного из самых колоритных обитателей Эльвы – москвича, прозванного нами Иисусом за длинные волосы, худобу и удлиненный аскетический лик. Этот его вид хиппи (хоть и хорошо вымытого и вполне опрятно одетого), тогда еще весьма непривычный, отталкивал публику, и, кроме нас, с ним никто из отдыхающих не общался. Нас же всегда тянуло на экзотику, особенно меня. Компаньоном он оказался замечательным, и к тому же весьма интересной личностью.

Там же я познакомилась и со своим будущим мужем Витей. Мы заприметили друг друга с первых же дней, но держались на расстоянии. Поражало только постоянное совпадение путей-дорог: куда бы мы с Линой не направились – всегда натыкались на Витю и его приятеля Алика. Сначала это казалось простой случайностью, но уж слишком много оказалось таких «случайностей».

В Ленинграде мы встретились. На первом же свидании я разочаровалась в своем новом кавалере и решила больше с ним не общаться. Но не тут-то было: Витя оказался весьма настырным, взял меня приступом, в чем ему неожиданно стали помогать мои подруги. В результате совместных усилий им удалось сломить мое сопротивление, и отношения покатились по предначертанному пути.

Позже Витя познакомил Лину со своим ближайшим другом Толей, студентом первого медицинского, и все вместе мы влились в Толину компанию. Поскольку в этой компании мужское население преобладало, пришлось разбавить его нашими девочками к великой радости и первых, и вторых. Ребята в компании подобрались что надо, все острословы и остроумцы, шутники, балагуры и неутомимые выдумщики. Они были авторами и обязательными участниками всех студенческих капустников, которыми славился первый медицинский. Никита П вместе со своей талантливой мамой писал сценарии для этих капустников, Саша Розенбаум исполнял песни собственного сочинения, не отставали от них и все остальные.

Собирались мы часто, в основном, в доме нашей подруги Лены, жившей в самом центре – возле музея Суворова, чья квартира была, пожалуй, наиболее просторной и малонаселенной, с вечно работавшими родителями. Помимо «престольных» праздников, всегда находилось что-нибудь, что следовало отметить, например: День рыбака, или первая пятница на неделе, не говоря уж о таких важных событиях, как сдача сессий, начало и конец каникул. Но самым любимым праздником был, разумеется, Новый год. К нему мы готовились особенно долго и тщательно.

Однажды Фима Б предложил отметить Новый год в деревенской избушке, принадлежавшей кому-то из его знакомых, в почти необитаемой глуши, в районе Ломоносова. Предложение было принято на «ура» – ведь это было так романтично.

31 декабря мы встретились на вокзале, увешанные кутулями и кошелками с провиантом и обильной выпивкой. Долго ехали на электричке, а затем еще дольше тащились на каком-то допотопном паровичке – прямой электрички в этих местах не водилось. Выйдя из поезда на заброшенном полустанке, мы сразу наткнулись на по-стариковски согбенную фигуру Фимы и его смущенную полуулыбку. Он выехал заранее, чтобы протопить избушку и подготовить ее к нашему нашествию, но по не вполне ясным причинам ключ от дома раздобыть не удалось, взломать замок тоже не получилось, далее следовал долгий перечень прочих "не" и загадочных невезений. Мы стояли среди заснеженного поля, посыпаемые крупными хлопьями падавшего снега, грозившего очень скоро превратить нас в сугробы, не очень хорошо понимая, что делать дальше. Виновник же, чувствуя, что растерянность толпы вот-вот перерастет в массовую ярость, и тогда ему не миновать серьезной взбучки, быстро предложил отправиться в обратный путь и отметить Новый год в его городской квартире. Мы отнеслись к этому предложению весьма скептически: времени до Нового года оставалось совсем немного, а путь был долгим. Кроме того, никто не знал, когда придет следующий поезд: в такой глуши расписания не слишком соблюдались и в обычное время, а тем более в Новогоднюю ночь.

Но нам повезло, поезд объявился достаточно быстро, и мы, проделав весь обратный путь скачками, прыжками, а местами и спринтерским бегом, ввалились всей толпой (нас было пятьдесят человек) в его малогабаритную квартиру ровно за пять минут до Нового года к полному ужасу домочадцев, тотчас оттесненных и задвинутых в какие-то дальние углы. К утру уже не только коренное население выглядело весьма печально, но и вся квартира представляла ужасающее зрелище, вряд ли даже Мамаево побоище могло нанести больший урон: обломки мебели мешались с осколками посуды, окурками, объедками и батареями пустых бутылок. Водопровод и канализация отказали, не выдержав нашествия многочисленной пьяной толпы. Бледный и перепуганный Фима уже, безусловно, не единожды за эту буйную ночь пожалевший о своей затее, не знал, как избавить себя и своих близких от нашего разбойного и не в меру шумного присутствия, но своего транспорта тогда еще ни у кого не имелось, и мы вынуждены были дожидаться открытия метро.

* * *

После третьего курса решено было всей компанией отправиться отдыхать в Гурзуф.