Текст книги "Из детства Литы"

Автор книги: Татьяна Щепкина-Куперник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

VIII

Как-то Евлалия по обыкновению лежала у себя в спальне; она отвыкла двигаться и почти всегда лежала, чувствуя разбитость, слабость во всем теле.

В соседнюю комнату няня оставила дверь открытой: она отворила там окно и хотела, чтобы свежий воздух проник и в комнату Евлалии. Сама она вышла зачем-то, и в комнатах было совсем тихо.

Сквозь приотворенную дверь чуть долетал ветерок – теплый весенний ветерок, и робко пробивался луч солнца; в спальне же было совсем темно.

Евлалия лежала на кушетке неподвижно, со скрещенными на груди руками, едва отличавшимися цветом от белой блузы, так что ее можно было принять за мертвую, и прислушивалась к своим постоянным гнетущим мыслям, которые она все эти годы носила в себе.

Вдруг в полной тишине послышался посторонний звук, точно что-то упало в соседней комнате и мягко стукнулось о пол. Евлалия вздрогнула от неожиданности и испуга: это было так необычно, что она поднялась с места и открыла дверь в соседнюю комнату. Долго думать над тем, что это было, ей не пришлось – прямо перед нею на полу лежал букет цветов.

Она невольно наклонилась и подняла его с пола. Это были темные фиалки, еще влажные, чуть слышно пахнущие, перевязанные вместе с молодым папоротником и пучком белых звездочек – тоненьких, как кружево, полевых цветочков. Когда-то фиалки сеяли и сажали в рябининском саду, теперь этого не делали, но они сами разрослись, и каждую весну пробивались из земли их пахучие темно-лиловые кустики. Вид цветов пробудил в Евлалии что-то странное: она прижала к лицу их свежие лепестки, и тонкий, нежный запах показался ей таким сильным, что у нее на минуту как будто голова закружилась и забилось сердце.

Она вдруг поцеловала цветочки, как, бывало, делала когда-то, и этот прежде привычный поцелуй вернул ее к действительности.

Откуда эти цветы?.. Кто их бросил? Няня, верно?

Выбросить цветы у нее не хватило решимости, хоть ей даже досадно стало, что они на минуту развлекли ее.

Нет, она не могла их выбросить. Она налила воды в кружку и, точно конфузясь, поставила их на стол перед портретом умершего жениха.

Когда пришла няня, она сама заговорила с ней:

– Няня, ты мне бросила цветы?

– Какие цветы? – Нянька взглянула с недоумением на букет, потом догадалась: – Это, верно, барышня… То-то я видела, как они вчера в саду собирали цветы. Уж вы не сердитесь на них, ребенок ведь!

В первый раз за все это время Евлалия удивила свою няньку – она не только не рассердилась на нее за многословие, но и сама спросила:

– Кто же это?

– Покойной Мелитины Дмитриевны дочка! – ответила нянька, покрываясь коричневым румянцем от радости и неожиданности. Она хотела продолжать, но Евлалия как будто спохватилась и, круто повернув, ушла в другую комнату и заперлась.

А букеты продолжали летать в окно, и няня, видя, что барышня подбирает их и не сердится, ничего не говорила Лите, а, наоборот, поглядывала на нее с какой-то тайной надеждой.

Букеты менялись: то они были из маленьких лютиков, желтых, как солнце, то из ароматных кистей сирени, потом из душистых ночных фиалок, белых и нежных, как свечечки эльфов. Все, что мог дать расцветший старый сад, все это подбирала Лита, с любовью связывала в пучки и, улучив минуту, когда окно отворялось, подкрадывалась и бросала букет. Она и не подозревала, что в последнее время из другого окна, из щелочки в занавеске, глядели на нее темные, такие же темные, как у нее самой, глаза с выражением не то печали, не то зависти.

Евлалия теперь ждала этих букетов: они вносили разнообразие в ее затворническое существование, то разнообразие, которого, не признаваясь самой себе, она невольно жаждала. И теперь она ловила себя на мысли, что ей не безразлично, какие будут завтра цветы… И что теперь цветет… Она наконец осознала, что теперь лето на дворе, и в воображении ее вставали старый сад и веселые прежние дни.

Как-то ночью ей не спалось. Обыкновенно за стеной было тихо. И вдруг до ее слуха долетело рыдание. За стеной плакала девочка, отчаянно, горько, очевидно, сдерживая рыдания, которые вырывались с воплями и стонами наружу.

Это был памятный для Литы вечер: тетка рассердилась на нее, узнав, что она «бродит по ночам, как домовой, вместо того чтобы спать». Выдал Литу Слюзин, которого июньские белые ночи манили гулять на вольном воздухе; он подглядел, как Лита вылезала из окна, и доложил барышне. Барышня пришла в страшный гнев за такую дерзость и не только накричала на Литу, но несколько раз ударила ее.

Оскорбленная, изумленная Лита, которую дома никто пальцем не трогал, убежала к себе вся дрожа, и тут-то у нее сделался прямо взрыв бурного горя, который она не в силах была сдержать. Отчаяние было так велико, что она забыла даже обычную осторожность и приказ «не шуметь». Она рыдала, кусая подушку и умоляя в голос:

– Бабушка, милая, возьми меня к себе!

Как будто бабушка могла ее услышать!

Нет, бабушка не слыхала ее… Но зато за стеной чутко прислушивалась к рыданиям и воплям девочки бледная красавица, и в первый раз коснувшееся ее уха чужое горе будило в ней замолкшие струны и заставляло дрожать от странного, незнакомого доныне ощущения жалости и сочувствия.

Жизнь врывалась снова в мрачные стены, жизнь властно стучалась к затворнице… и никакие забитые двери не могли помешать ей чувствовать, как рядом страдает и томится юное существо с такими же глазами, как у самой Евлалии, и с такими же темными косами. Наутро она опять удивила няньку, спросив:

– Как ее зовут?

Нянька сразу поняла, о ком речь.

– Мелитиной… Литочкой, – ответила она.

– Как сестру… – прошептала Евлалия, и вдруг на ее глазах блеснули слезы – первые слезы не о своем горе.

IX

В один жаркий летний день Евлалия не получила своего букета.

Она даже сама не предполагала, что это будет для нее так чувствительно; но ей впрямь чего-то не хватало, и, главное, в нее вселилось странное беспокойство: отчего это могло случиться? Что помешало маленькой темноглазой девочке собрать свою дань немого обожания и бросить ее в заветное окно?

Евлалия невольно была встревожена, и взволнованное настроение заставляло ее особенно чутко прислушиваться ко всему, что происходило за стенами. А там что-то действительно происходило, слышались быстрые шаги, хлопанье дверями, разговоры, восклицания…

Евлалия сердилась на свое любопытство и, как бы наказывая себя за него, ни о чем не спрашивала у няни.

Два дня прошло без букетов, подъезжали к дому какие-то экипажи, выехала карета из конюшни, опять хлопали дверями, потом воцарилась тишина. Но в ней точно скрывалось что-то жуткое, беспокойное, а из-за забитой двери доносились до Евлалии то слабые стоны, то тихий, быстрый, прерывистый разговор.

В середине дня в комнату к Евлалии вошла нянька. Лицо ее было не такое, как всегда. За все эти долгие годы ничего не случалось в доме и нечему было отражаться на спокойном лице старушки. Но сейчас по этому лицу Евлалия ясно поняла, что что-то случилось. Няня забыла даже все барышнины приказы и заговорила взволнованно:

– Вот что, барышня, не уехать ли и нам?

Фраза эта была до такой степени необычна и неожиданна, что Евлалия даже растерялась и, невольно вовлеченная в разговор стремительностью нянькиного предложения, спросила изумленно:

– Куда уехать? Что ты такое говоришь?

– Да заболела Литочка. Очень, сказывают, болезнь-то прилипчивая.

– Был доктор? – сама взволновавшись до крайности, спросила Евлалия.

– Был дохтур… велел отделить ее, значит, от всех… Ну, Агния Дмитриевна так испугалась, что взяли бабушку и уехали к матери Таисии гостить. Говорят, все равно теперь весь дом в заразе.

– Да что же у нее такое?

– Дегтярик, что-ли, по-ихнему. Страсть прилипчива, не дай Бог скрозь стенки пройдет… А вы-то тут рядом…

– Постой, нянька! Дифтерит… Это ужасно… Да кто же при ней остался?

– Лушку оставили, но она нейдет… Ревет, боится, говорит: ишь какие, сами наутек, а меня на смертыньку! И то: им что до девки? Унести бы свои ноги. А она говорит: я вольная, не покупная, не пойду, и кончено!

– Как же это будет, Боже мой? – вскрикнула Евлалия.

– Доктор обещался завтра с утра сиделку прислать.

– А сейчас? Если что понадобится?.. О, заячьи души! – гневно сказала Евлалия.

Все в ней дрожало. Все ее давнишнее, гнетущее, вдруг сразу уступило место новому, властному чувству – жалости к брошенному, может быть умирающему ребенку. Она крепко стиснула руки, потом быстро и решительно, как в воду бросаются, подошла к двери, ведущей в парадные комнаты, и – повернула ключ в замке.

Антипьевна обмерла и смотрела на нее, еще не соображая хорошенько, в чем дело.

Ключ, заржавевший от долгого неупотребления, несколько времени не поддавался лихорадочной руке Евлалии, и это маленькое сопротивление как будто еще более разожгло ее решимость. Он наконец повернулся со звоном, точно ключ темницы, и двери распахнулись перед Евлалией. На минуту она пошатнулась на пороге – так взволновал ее вид этой комнаты, где она не была семь лет, а все осталось по-старому. Но потом она встряхнула головой и уверенно пошла в комнату Литы.

Нянька кинулась за ней, не зная, благословлять ли ей Бога или приходить в отчаяние. Страх за жизнь своей ненаглядной взял верх, и она крикнула:

– Барышня, голубушка, что вы делаете? Да ведь прилипчиво! Сохрани Бог, заболеете!

– Ну полно, няня! Что мне в жизни? – ответила нетерпеливо Евлалия, и в эту минуту, сама того не зная, она сказала неправду: в нее уже проникло то, ради чего стоит жить и что дает желание жить, – любовь и жалость к другому человеческому существу.

Она вошла в неприютную, холодную, несмотря на жаркий день, комнату – на большой постели лежала Лита, горевшая в жару, разметавшая и сбросившая с себя одеяло. Она что-то бормотала в бреду и смотрела блестящими глазами на цветочки на обоях. Очевидно, она считала их:

– Красненький, синенький… пять, шесть, восемь, тринадцать… сбилась, опять сбилась… восемь, девять, десять…

Но, увидев тетку, она вдруг улыбнулась – не удивилась и не испугалась нисколько, как будто приход ее в эту комнату был самым простым и естественным явлением. Протянув к тетке худые, горячие руки, громко и ясно сказала:

– Милая, милая тетя Евлалия!..

Потом слабо сжала ее руки и затихла, улыбаясь и глядя на нее.

Та села рядом с ней и тоже пристально долго смотрела на больную. Ее заливала волна горячего сострадания к девочке, сердце ее билось.

«Как у нее здесь неприветливо!» – подумала она. И новые мысли забродили в голове: что-то словно упрекало Евлалию за то, что рядом с ней, среди тупых, не любящих никого женщин, томилось вот это юное создание, – томилось, как она, почти в такой же темнице, но не в добровольной, а тягостной для нуждающейся в ласке и свете детской души…

Образ милой сестры вставал перед нею, и в чертах смуглого личика она узнавала Мелитину, узнавала и себя – обе они вышли в мать.

Мелитины уже не было в живых, когда случилось несчастье, подкосившее жизнь Евлалии. Но будь Мелитина жива, она не оставила бы сестру, Евлалия понимала это. Неужели же теперь она даст погибнуть ее ребенку? Ответ был ясен: ни за что.

«Я должна быть теперь при ней… Потом я всегда могу вернуться к прежней жизни», – успокаивала себя Евлалия.

– Здесь сыро и нехорошо… – сказала она стоявшей у порога няньке. – Отнесем ее ко мне. Или, может быть, ты боишься?!. Так ступай, я и одна справлюсь.

– Ну что вы, матушка, коли вам жизни своей не жалко, так неужто ж мне, старой, себя беречь? – покорно ответила нянька.

– Поди же, приготовь у меня постель. Вынь чистое все…

Евлалия распоряжалась, как будто она никогда ничего иного не делала. Она послала няньку, а сама, оставив забывшуюся полусном девочку, вышла во двор и направилась в кухню.

Прислуга перепугалась, как при виде покойника, явившегося из гроба, и повскакала с мест. Евлалия спокойно и властно спросила:

– Кто ездил за доктором?

– Я-с… – вытянулся Слюзин, с которого от страха мгновенно даже хмель слетел.

– Куда?

– Тут недалеко… военный доктор…

– Ступайте и попросите его немедленно опять.

Ей надо было знать, что делать с ребенком. Агния уехала, не оставив никаких распоряжений никому, кроме Лушки, а та с перепугу убежала из дома к куме, заявив, что не вернется, «хоть бы ее волоком волокли».

Доктор приехал через час и немало удивился, найдя больную в другой обстановке, а рядом с ней – вместо трех исчезнувших бесследно старух – красивую, очень бледную девушку в черном платье, которая отрекомендовалась ему теткой больной.

– Я… не знала, что племянница заболела. Меня… не было… – смущаясь, объяснила она ему. – Но теперь я останусь при ней… скажите мне все, что надо делать.

– Но… вы знаете, что болезнь очень заразительна? – осведомился доктор.

– Я не боюсь! – спокойно ответила Евлалия.

– Вот и отлично! Кто не боится, того зараза не тронет! – улыбнулся доктор, и улыбнулся он такой доброй улыбкой, что Евлалия, сама не заметив как, ответила ему тенью улыбки и подумала: «Какие у него славные глаза».

Доктор назначил лечение и прибавил:

– Сиделку-то я вам все-таки пришлю… Надо будет и ванны делать и вообще… всякую черную работу. Вы-то сами не очень здоровы. А?.. – с сомнением посмотрел он на Евлалию.

– О, я совсем здорова! – смущаясь, ответила она.

– Ну вот… значит, первым делом – компресс, ну и все, как я сказал.

– Я все помню… Так до завтра?

– Непременно-с.

Доктор уехал, а у Евлалии сразу оказались полны руки дел. Надо было посылать в аптеку, распорядиться ванной, устроить компресс, дезинфекцию. Нужно было денег: того, что нашлось у няни, не хватало.

Послали Слюзина в монастырь к Агнии с письмом, которое произвело впечатление разорвавшейся бомбы на Агнию Дмитриевну. Она, кажется, была более испугана и удивлена, чем обрадована, но махнула рукой и послала сестре денег и поклон.

– Бабушка! Слышите? Евлалия-то вышла!

– Ну, вышла и вышла… довольно уж… посидела и будет. Говорила я ей… не стоит запираться… вон погода-то какая… а она не слушала. А вышло-то по-моему.

– Да ведь заразится, боюсь!..

– Помолимся, помолимся, авось Бог и помилует, – ответила старуха. – Закажи молебен Пантелеймону Целителю.

– Денег просит… Я послала: мне что ж, мне ее не надо, у меня все ее цело… – взволнованно продолжала Агния. – Не бесприданница ведь… Да и не свои будет тратить… Из Мелитининых пойдет!.. – сообразила она. – Только бы не заразилась… Экая шальная, прости, Господи! Ведь сказал доктор, сиделку пришлет… Все не по-людски…

– Отслужи, отслужи Пантелеймону, – бормотала старуха.

X

Тем временем в рябининском доме пошло новое, не похожее на прежнее существование. Молодая жизнь боролась с опасной болезнью – боролась мучительно, задыхаясь, с бредом, горячкой и судорогами; упорно и страстно отстаивала ее Евлалия, набросившаяся на деятельность, как умиравший от голода на еду. Толстая, здоровая сиделка и Антипьевна помогали ей, и понемногу болезнь поддавалась лечению.

Изо дня в день приезжал доктор. Лицо его сначала становилось все озабоченнее и озабоченнее, потом прояснилось, и опять на нем стала появляться улыбка, которая так понравилась Евлалии.

«Говорят, по улыбке можно судить о человеке; если так, то доктор, должно быть, очень хороший человек!» – думала Евлалия.

К доктору она сразу почувствовала большое доверие и даже не рассердилась на него, когда он ей как-то сказал:

– Вам, сударыня, самой надо полечиться; извольте-ка у меня попить железа да гуляйте каждый день: ишь, сад-то у вас какой, как будто и не в Петербурге, а вы ведь совсем не гуляете.

– Почему вы думаете? – удивилась Евлалия.

– Да уж вижу… Правда… ведь? Сознайтесь-ка!

– Правда…

– Ну, то-то и есть. А вы извольте гулять, а то я вам не позволю за больной ходить!..

Евлалия должна была обещать доктору, что будет гулять, но не исполнила этого обещания. Ей как-то невозможным казалось сделать этот последний шаг к обычному порядку жизни. То, что она делала для Литы, другое дело, но для себя… Однако доктор не дал ей задумываться.

– Гуляли? – спросил он назавтра, смотря на нее пристально красивыми серыми глазами, в которых светилась мягкая, чуть насмешливая доброта.

– Нет… – опустила она голову.

– Нехорошо, нехорошо. А ну, пожалуйте-ка сюда, покажите мне ваш сад… – усмехаясь, сказал он и, растворив дверь на балкон, шутливо подал Евлалии руку.

Она повиновалась ему почти помимо воли, и, опустясь со ступенек балкона, они вышли в старый сад.

– Благодать-то какая!.. Не воздух, а мед! – сказал доктор.

Евлалия жадно вдыхала аромат сада.

Цвели липы, и их медовый запах густо насыщал все кругом. Старые деревья покрыты были золотистым налетом цветов.

Над ними гудели пчелы; в лучах солнца толклась мошкара; небо было ярко-голубое.

Молча прошли они аллею. Евлалия, как во сне, глядела на кусты красных «сердечек», на полуразвалившиеся качели, от которых остались одни столбы, и вдруг упала на скамью, закрыв лицо руками, и заплакала.

Доктор дал ей выплакаться.

Он понимал, что его «здоровая» пациентка, кажется, больше нуждается в лечении, чем больная, и что в душе у нее что-то творится. И ему было жаль молодое существо не только как врачу, но и как человеку.

Как человек он мог только догадываться о причине ее бледности и печального выражения больших глаз, но как врач он определил малокровие и решил вылечить девушку хотя бы помимо ее воли.

Профессиональное самолюбие заставило его захотеть, чтобы Евлалия стала опять сильной, здоровой и цветущей, как и должно быть в таком возрасте. А к этому прибавилась и симпатия к грустной девушке.

Доктор Зворянцев был еще молодой человек, не так давно потерявший любимую мать. С год тому назад он перевелся из провинции в Петербург, где чувствовал себя очень одиноким. Работы у него было меньше, чем в земстве, и он как-то обрадовался серьезному делу. Но его живо заинтересовала не столько маленькая пациентка, сколько эта бледная, печальная девушка, живущая уединенно в этом старом доме.

– Простите меня, доктор! – не смотря на него, прошептала Евлалия, утирая слезы, когда успокоился взрыв острого горя.

– Полно, полно, чего там! – добродушно возразил ей доктор. – Нервочки у нас пошаливают: я вас заставлю обтираться каждый день мокрой простыней, и все пройдет.

Он действительно начал следить за тем, чтобы она исполняла все его предписания, и они замечательно помогли Евлалии. То есть, в сущности, помогали не столько обтирания и прогулки, сколько наполнившаяся вдруг деятельностью жизнь, страстная нежность выздоравливающей Литы и заботливое внимание и дружеское отношение молодого доктора.

Теперь, каждый раз говоря по привычке «До завтра!», Евлалия произносила эти слова не машинально, как обычные слова прощания. За ними виднелся целый день тихого ожидания и спокойной уверенности в том, что завтра в это же время задребезжит звонок, и Антипьевна впустит его, такого сильного, красивого и спокойного, и опять он повозится с Литой, расцветавшей с его приходом, а потом поведет Евлалию в сад и заставит «делать моцион».

Теперь Евлалия больше не плакала в саду; они с доктором все больше дружились и разговаривали, как будто были знакомы друг с другом давным-давно.

Он ей рассказывал о большом городе на Волге, откуда он был родом, о своем детстве, о своей матери. Она тоже рассказала ему о себе, и наконец даже про последние семь лет…

Когда все это было высказано, она почувствовала себя совсем легко и просто с доктором.

Он задумчиво слушал ее, очевидно, сочувствуя ее горю. А потом сказал ей:

– Да, вот когда мама умерла, я, знаете, сам чуть с ума не сошел. Она для меня всем была. Но… знаете, что спасло меня от полного отчаяния?

– Что?

– Больные мои. Некогда было о себе думать… надо было лечить, ездить. Как раз в то лето холера была; так, знаете, до того доходило, что по три ночи подряд ложиться не приходилось. А как потом доберешься до постели, так мертвым сном заснешь. И вошел в колею.

– Да, у меня не было дела, – промолвила она.

– Не было, зато теперь есть – девочку-то ведь вы же не бросите? – И он пытливо взглянул ей в глаза.

Она помолчала и потом медленно и твердо сказала:

– Не брошу.

Она чувствовала действительно, что бросить Литу ей уже будет невозможно.

Выздоравливающая девочка прямо молилась на нее: вся потребность ласки и любви, бывшие в ней под гнетом, теперь проснулась, и она перенесла их на тетю Евлалию.

И Евлалия непроизвольно поддалась прелести этой робкой и горячей привязанности.

Так отрадно ей было видеть, как при ее появлении исхудавшее личико девочки все освещалось счастливой улыбкой, как тянулись к ней слабые руки и тихий голосок шептал:

– Я уж по тебе соскучилась, тетя Евлалия.

Теперь целые дни проводили они вместе: Лита в большом кресле, обложенная книжками и картинками, которые прислал ей доктор, и Евлалия рядом с ней. Читая девочке вслух и рассказывая всевозможные вещи, она сама точно возродилась. И комнаты казались совсем другими. Солнце заливало их, занавески были подняты, на столе стояли цветы, в открытые окна доносились чириканье птиц, свистки пароходов, звон посуды, смех, говор – все звуки жизни.

Антипьевна с сиделкой распивали нескончаемые чаи с вареньицем и вели уютные разговоры. Старуха словно тоже вознаграждала себя за долгое затворничество и отводила душу с сиделкой.

Когда приходил доктор, то радовались все, и Лита кричала: «Доктор, доктор, что вы так долго?»

Евлалия уже не звала его доктором, а звала Сергеем Петровичем.

За эти полтора месяца ежедневных встреч они больше освоились друг с другом, чем могли бы за годы долгого знакомства.

Все яснее становилось Евлалии, что жизнь еще может быть хороша, вернуться в свое затворничество она бы уже не могла хотя бы ради девочки, доверчиво отдавшей ей свое бесприютное сердечко.

С теплым и грустным чувством, но уже без бурного отчаяния вспоминала она о бедном Володе и понимала, что, в сущности, она любила его как брата, как веселого, милого товарища, не больше, и что только его трагический конец придал ее чувству такую силу…

А теперь она отдавалась новым ощущениям: ей уже хотелось не только самой любить, бесплодно и мучительно, а быть любимой живыми людьми, быть нужной, давать счастье хотя бы вот этой самой Лите, целовавшей ей руки с немым обожанием…

Доктор наблюдал за ней и наконец решил, что настало время заговорить о Лите. «Но умысел другой тут был». Он хотел послать Евлалию на юг, чтобы окончательно укрепить ее силы, но чувствовал, что иным путем с ней ничего не поделаешь: поводом должно было послужить здоровье Литы.

– Жаль мне девочку. Слабенькая она. И мать ведь ее очень молодой умерла!.. Надо бы ее отправить куда-нибудь на юг на плохие месяцы. Начнется эта петербургская осень. Слякоть, туман. Организм слабенький, прямо ни за что поручиться не могу. Бедняжка… вот что значит – матери-то нет! Обидно, обидно, что нельзя этого устроить.

Он искоса посмотрел на Евлалию.

– Почему же нельзя? – к его удовольствию, вспыхнув, возразила Евлалия. – Ведь я же могу с ней поехать! – И перед ней даже не встало никаких сомнений: раз здоровье Литы в ее руках, то святой долг спасать девочку!