Текст книги "Тетрадь для сна"

Автор книги: Татьяна Лапина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

–

Взгляд в коридоре – сколько можно узнать за две секунды – досада, смущение, раздражение, опаска, вызов. С обеих сторон – вызов. Это ты смущен, я спокойна. Это я смущена, ты не спокоен. Ну, попробуй – избавься от меня! Сожги стихи, не читая – и это будет моя победа. Назови их плохими – это будет победа еще лучше. Скажи, что мое место на кухне, и я, пожалуй, соглашусь. Я только и занимаюсь – рецептами – как делается все это.

Место женщины в поэзии – одно из...

–

Папа, у телевизора, о герое мелодрамы шестидесятых годов:

– Над ним война стоит... Потому он от нее (героини) бегает.

Киваю, и через полчаса, очнувшись:

– Как ты это сказал?

Над ним война висит. Или стоит. Вот, посмотри.

(На экране героиня гладит его голову у себя на коленях: "Лишь бы не было войны, Саша, лишь бы не было войны...")

– Пап, как же над ним – война, когда над ним – женщина?

А вот так – уводящая за руки. Может быть, это – соперница?

–

Странно, но эту самую соперницу я все время около тебя чувствую. Хотя мне было сказано яснее некуда: ушла. Ты кем-то от меня закрыт. Общаешься в редакции все больше с секретаршами. Они умеют, что я не умею. Увы, и не только говорить.

Обида нескончаема – ну я-то тут при чем? "Ну, любите себе магазинную или литературную барышню.. ." Мне отказано во всем, включая тексты. Но я почему-то упорно думаю: надо хлебнуть еще. Надо, как Мандельштам, овладеть судьбой и расплатиться. Частью это уже произошло – и мне явно мало.

5 октября. Тамара, которую я заменяю в отпуске, повредила глаз, и мне продлили срок еще на месяц. Не спрашиваю, зачем.

"Тетрадь для сна" – так я назову мои записи об А. Повесть в письмах. Я уже слышу ее. Было бы только время – где взять? Раньше у меня времени было слишком много... Но она помогает мне дождаться всего.

7 октября. Разговор с Анкой.

– Ты у нас надолго? Или ты у нас навсегда?

– Мне продлили срок...

– А почему ты ничего не пишешь?

– Потому что я пишу другое.

– За это ведь не заплатят!

– Заплатят! Даже не сомневаюсь.

Какая победа – получившийся разговор.

Вчера из окна седьмого этажа казалось – уже зима. Сегодня – опять лето. Поймала себя на том, что хочу увидеть город.

–

Ощущение беспричинной радости – для меня совершенно новое. Тоски сколько угодно, а этого – никогда. Раньше никогда, а теперь – я огорчаюсь, как другие огорчаются – не вышло, ну и ладно. А радуюсь, как другие не радуются – не с чего, а есть.

Заполнила тест на невроз, радуясь, что половина пунктов отпали. Ответ: "Предпсихотическое состояние. Лечение только в стационаре и только с психиатром".

11 октября. Сегодня наконец собралась переснять рассказы А. Я вынимала их из ксерокса еще теплыми. Надо сказать, такими они мне и достались.

За всю неделю – ни одной статьи. Словно понял подсказку: хотите от меня спрятаться – не пишите.

Как я понимаю – тебе страшно! Тебе неуютно и кажется – каждый видит насквозь.

–

В корректуре пьем чай. А. принес подшивку. Лиля как раз допытывалась, какие книги я предпочитаю. На столе лежала – красным по синему -"Аmor" Лиля

не видела, А. – не мог не видеть, получилось – спросила она, а ответила ему.

Он закрыл шкаф, выпрямился.

– Я уже боюсь попадаться вам на глаза!

В этот момент я испытала – так явственно – его облегчение. Как он в рассказе когда-то – "чувство ее стыда" (если я обманулась, он тоже тогда обманулся).

– Я верну все на следующей неделе. Хочу переснять стихи...

Взгляд сверху вниз – такой мягкий, полуулыбка и нечто вроде: да что вы, да не стоит тревоги, да сколько угодно – до сих пор не поняла, от чего же мне тоже стало легко. Настолько легко, что когда А. вышел, я, кивнув в сторону двери, сказала:

– Он очень талантливый человек!

Коллеги горячо подтвердили, добавив, что частенько ни слова в этих талантливых писаниях не понимают.

– Он иногда уносится куда-то...

И тут же, как только в редакции и бывает:

– Не знаешь, он женат?

– Насколько мне известно, нет ("Сам сказал! Почему сказал?").

– А я слышала, что жена у него эстонка, он даже гражданство имеет, хотя бывает ли – гражданство через жену...

– А я – что она живет в Москве и время от времени приезжает.

– Может быть, их действительно две? – мне стало откровенно смешно. И для себя добавила: не всякой женщине довольно таланта.

–

Хотя в моем представлении он уже был защищен от других только скромными гонорарами. Не от таких, как я: от меня не защитишься.

Подруга, в беседе с вином:

– Почему вы хотите любить только ушами? Почему это не может быть географией?

– То есть как географией?

– А вот так. Путешествовать. Изучать тело. Разве это не прекрасно? Тебе хотелось когда-нибудь – заняться географией? Это же не просто – это любимый человек!

– Не знаю... Никогда! У меня любимый – белое пятно на карте!

(Моя тезка Люка, называемая так в отличие от Елки, вовсе не такой уж "географ", лукавит.)

Еще одно: если я люблю человека – месяцами пытаюсь понять – красивый ли, умный ли.

На следующий день провожаю другую приятельницу в редакции у лифта. Из лифта выходит А. и проходит мимо нас.

– Это и есть А., – говорю.

– Ничего, красивый мужчина, видный.

Естественно, я прихожу в ужас: приятельнице до этого "видного мужчины" дела нет, значит, правда.

Зачем вы такой – я бы любила и не таким.

–

Он и сам не хотел. Отпустил шевелюру и, как выяснилось, бороду. О приличных костюмах писал книжки. Делал все, чтобы спрятаться; одинаково на работе и дома. Он старался, но все равно остался заметным. Он не заботился о красоте и стал таким, как Бог создал, но Бог создал его таким, что можно было не украшаться. Во внешности появилось что-то библейское. Иногда мне хотелось представить его в...что там носили в Иудее? В тоге. Чтобы уже окончательно не сметь подойти. И в то же время было ясно, как таких любили иудейские женщины – с горячей, неразбавленной кровью, не такие, как я. Да, можно – всю жизнь, сетуя на бесчадие или старость, на то, что он все больше заглядывается на молодых.

Интересует ли его "география"?

Весь мир твердил мне, что мужчина ищет попроще. Даже талант. Даже поэт. И позагадочнее – даже простой, даже сантехник.

Что если, например, будет концерт – например, Трексона – и он пригласит меня на танец? Хочу ли я?

Во-первых, это смешно – я еле достаю ему до плеча. Во-вторых, страшно в музыке у меня нет чувства ритма. В-третьих, взгляды. В-четвертых, о чем говорить. Наконец, от невинных прикосновений я теряю сознание, и безнадежно просыпаюсь – от откровенных.

Даже и мечтать глупо.

15 октября. А. на концерт не пошел, хотя Трексон, по словам Люки, ужасно им интересуется и приглашение сделал. Люка приходила за мной в редакцию. При виде А. просто тихо обмерла. Может быть, ее он может полюбить, она блондинка? Но она ушла на концерт, я осталась работать и появилась к концу. Отдала А. все рассказы – у меня остались все копии.

Мурашки по спине от этой прозы.

– Стряхните на меня! – ищите в этом позу

Удобную для жизни без потерь.

Ищите здесь себя. – Найдете ли теперь?

(Это я написала ему на изнанке зеленой папки. Конец будет потом.)

Трексон к моему приходу уже все отыграл. Люка есть Люка – теперь пропагандирует его, как я – А. Впрочем, в его песнях что-то есть. Люкин брат упорно выволакивал меня танцевать, но мне некогда было – нужно было дописать стихи, и он пригласил рыжую Маринку.

–

Вот если бы я была

Такой высокой и рыжей,

То, верно, постичь могла

Ту силу, что звезды движет.

Тогда бы пришла на бал

И даже пошла на конкурс,

А ты бы мне объяснял,

Как жить по другим законам.

И ты бы не провожал

Глазами за "мисской" "мисску",

Не то чтобы уважал,

А так – называл бы киской.

И в этот счастливый миг

Какая-нибудь другая

Тетрадкой зажала крик,

Невинность оберегая.

–

Вот так – начала как бы в шутку, кончила как бы за упокой.

18 октября. День рождения Машкиной мамы. Тоже – Елена, и тоже пишет стихи. Молюсь обо всем хорошем для нее и чувствую, что увидимся не скоро. Маша в Москве, и все, что нельзя сказать ей, попадает сюда.

Стихи по поводу прозы были продолжены, и довольно странно.

–

Мне жарко от тоски. Уже не корректуру

На плоскости стола читаю партитуру

Без нот, с одним листом, с полосками до дрожи.

Ищите здесь себя! – Меня найдете тоже.

Не просто крови жар! – А если надоело,

Оставьте для меня бессмысленное дело,

Опять пустите вспять беспомощное время.

Ищите здесь меня! – В успехе, как в гареме,

Где только я одна... – Такая фантазерка!

Себя вообразить... А книга-то без корки,

На титульном листе – немыслимые знаки.

И кто здесь что поймет? – Оговорилась, значит.

–

То есть хотела сказать, что вот я не поэт, а пишу (как бы за него), но почему-то выходит, что он (а не я) написал бессмыслицу. Или все это приснилось...

–

Вся эта неделя в редакции была под знаком... конкурса красоты. "Мисски" толпились в коридоре. При виде меня, выходящей отнести что-нибудь на правку, откровенно хохотали... Авторитетное жюри в лице купчихи 1 гильдии людоедки Аллочки, фотографа Толи и папаши Гаврилова заседало целыми днями. У секретарши Дины появился конский хвост – конского же цвета и почти до колен. Еще вчера его не было...

Я честно старалась не попадаться на глаза А. Чем, кажется, даже его удивила. Впрочем, его молчание продолжалось, как будто он и в самом деле боялся писать. Отделывался обработкой чужих статеек о музыке и туманной информацией о концертах, проходящих неизвестно где. Томно любовался на "миссок" в коридоре. Сам при этом имея вид "не тронь меня" – все та же первозданная шевелюра и заслуженные джинсы.

–

Осень была похожа на весну: почти все желтое облетело, осталось мокрое зеленое. Мне хватало и одного неба – переливавшегося всеми оттенками от серого до розового и, как всегда осенью, похожего на агат. На наш фамильный агат. Я начала носить шляпки, которых накопилось, оказывается, много. Каждая из них представляла собою уникальный бутафорский изыск.

Котя очередной раз перевернул дом вверх дном, потеряв еще партию моих вещей и книг. Телевизор ничего не показывал, гнусавя голосом российского президента. Похожим на голос генсека времен нашего детства.

Хотелось мне одного – если не сада, то дома. если не дома, то стола,

если не стола, то... Просто угла, где потише. Ничего хорошего от жизни я уже не ждала: случайная встреча с ясновидящей все объяснила. Можно было спокойно жить до тридцати восьми. Я больше не суетилась, а в обмен на свой спущенный флаг хотела – покой.

Мне не требовалось в эти дни – вообще никого! Никого и не было: Маша уехала, Люка пропадала в своем пригороде уже месяц, Котя... Котя то уезжал, то приезжал. С ним я была как сама с собой – к сожалению, во всех смыслах.

Я искала того, что всю жизнь упорно стремилась потерять – своего и только своего одиночества.

Мне не нужен был А. – хотя, возможно, только потому, что я объелась горечью. Она уже не была тонким привкусом, она была – воздухом и хлебом. И во всем этом одиночество было водой. Разделить? Да, это лучше, но кто лучше разделит, чем – сама? И мои книги, конечно. А. входил в их число, а живой живой он стал одним из многих – и даже сильнейших – источников искр от моего столкновения с жизнью. Он, со своей невозмутимой походкой, слишком напоминал, что меня никогда не пустят на порог конкурса красоты. А оттого, что я никогда туда и не хотела, было еще обиднее. Он не захотел разговора, но то, что я успела присвоить, уже не мог отнять. Кажется, он это понимал.

–

Я обманула вас. Нет, я никакой не редактор, и в жизни могу вам только напортить, потому что – совершенно такая же.

Лучше мне в жизни о вас молчать. Не надо никакого совместного альманаха. Чтобы не попасть в резонанс и не раздражать окружающих еще больше (не сердитесь на них! За одного битого, если угодно – меня, в этом случае можно отдать всю редакцию). Да не в альманахе дело, мне просто хотелось сказать: давайте мы с вами сделаем что-нибудь жизненное, что можно взять и потрогать. Чтобы не улететь совсем.

Это опять всегда и только в объяснение нелепостей устной речи (сознаю, что стоит мне открыть рот...).

"Не хочу расставаться" – было сказано по поводу текстов.

–

Кот так не прост, как мы с тобой просты.

Незримая в ночи открылась дверь,

И дождь пролился на твои листы.

Превратно все. Превратностям не верь.

Они не вечны. Верь моей любви,

Когда она как зеркало с тобой.

Пусть в зеркало вмещается любой,

Но не любой напротив – визави.

И не любой, кто в паре – тет-а-тет.

И тот роман, в котором мы вдвоем,

Давно в столе. Неназванного нет.

Живем с другими. Семечки грызем.

–

Работа в "Эмке" закончилась, но конца я не ощутила. Почти каждый день были стихи.

2 ноября. Котик по-прежнему в театре, где готовят выставку. Очередной раз занят вопросом династии. Как будто они и впрямь решили устроить монархический переворот!

А я одна слушаю БГ. Слушаю и не слушаю, удаляюсь от него – записать свое. Никого не дослушиваю, не дочитываю до конца.

Наконец я поняла, на что похож голос А. На кого, как ни странно, похож он сам...

В последние недели он стал завязывать волосы в хвостик. Сразу сделавшись на кого-то похож. Лицо стало тонким, худым, неправдоподобно удлиненным. Он давно не улыбался мне (другим – иногда) и даже не здоровался, и когда стоял в коридоре наискосок от меня, мне почему-то казалось, что теперь его глаза – светлые. Совсем светлые, серо-зеленые. Это было красиво, и это я уже где-то видела. Где? Или – как сказала бы Машка – еще увижу.

За эти дни сама не заметила, что молчание А. кончилось. Статья о том же БГ, называлась она захватывающе – Самый Быстрый Самолет. Интервью с очередным учителем жизни, которого А. явно пытался так и этак поддеть. Что-то о каком-то скандальном балете.

5 ноября. Первый сон с участием А. Квартира моих родителей. Ко мне пришли двое: А., он сидит в моей комнате у зеркала, что-то (чуть ли не мои стихи) читает. А в коридоре – явно ухажер, явно посторонний. Он что-то пытается говорить мне о любви. Я спешно прощаюсь с криком: "О какой любви может идти речь?!" Заранее предвижу неприятный разговор с мамой (он нравится маме). Чуть ли не бегом возвращаюсь в комнату. А. сидит там, как ни в чем не бывало, читает. Не помню, говорим с ним или нет. Зрительно наконец помню.

Котя сделал из моих стихов самиздатовский сборник.

Вечером пришла однокурсница Коти – та самая Ася. Тоже дочь поэтессы. Худенькая, как травестийка. Разумеется, явилась и Маша, так что у меня, можно сказать, была презентация. И еще – совсем поздно, всего-то на полчаса, зашел Женька. Я в него почему-то вцепилась и не отпустила сразу. На самом деле было просто приятно его видеть. Он другой – похудевший и довольно бодрый. Какой-то освеженный и распрямившийся. Вот такому уже можно писать "Ответ Онегину", который я написала ему три месяца назад, когда он был полноватым и заикался. Я смотрела на него с нежностью, двойной, нет, тройной – за него, за Котю и за А. И как-то очень легко все сказала благодарность за то, что он – первый повод к стихам. После такого долгого не перерыва даже – провала. И он легко принял. Насчет А. пробурчал что-то о "сложных отношениях", да еще, уходя, обозвал его эпигонщиком. Вот забавно!

Жизнь отдельно

А что, в самом деле, увлечься

Одной из тех благородных девиц,

Что воткнут тебе под ребра перо,

Чтобы нагляднее было думать про птиц?

БГ

То, что мы "сочиняем" о человеке – скорее всего его возможность. Литература – не явление, даже не средство к большему. а просто – место, где мне хорошо. Если продолжается – счастлива. Если нет – я нигде не нахожу себе места.

Может быть, немного – в литературоведении. Хождение под окном любимого существа.

С вами мне было хорошо не под окном – вместе. Да, несмотря на ваше будем говорить так – несогласие. Обычная моя жизнь – затянувшаяся остановка, раздумье над кучей грязной посуды: мыть или не мыть?

Говорят, писатель с рождения хочет только писать. Я не хотела, поверьте. Но жить просто – не находить себе места – даже в церкви... С вами я нашла себе место.

Вы – любовь, но не та любовь, от которой умываются дождем, кусают губы... Почему вспомнилось? Была и у меня своя гора, свое море – и своя горечь на губах. Было абсолютно полное, совсем круглое счастье. Дни были яблочные, такой же прозрачной осени, и море, то, из вашего первого рассказа (почему – то? Это было в Крыму, у вас Кавказ), и дом поэта – музей, и только что обретенная церковь. А человек не был поэтом. Но одной песенки хватило. Все, что я любила, соединилось на том берегу.

Простите. Не за то, что хожу как тень за вашим дневником. Но когда попыталась однажды, ради психологического опыта, представить себе на этом берегу вас – ничего не вышло. Что было бы больше самого берега. Мы пошли бы на гору, на могилу поэта, спустились к морю, искупались бы – нет, только я, вам, южанину, будет холодно. Это уже было. Я ушла в темную воду, а он курил на берегу и смотрел на меня. И мне было так хорошо, как никогда в жизни (и в жизни – больше никогда, разве что – в литературе с вами).

Но я всегда помнила – "Белые ночи", хотя там – черные. Насчет одного мига мечты. Насчет десяти лет мечты, которые не стоят одного мига. А тогда не думала – о том, мечта это или нет, о соседних комнатах, о том, выразить ли любовь и как – сказать, промолчать или, может быть, просто обнять.

Я вышла, меня никак не волновало, как он смотрит на меня, мокрую (купальник тот был лучше всех и после тех дней бесследно потерялся).

Мы пили пиво с какой-то рыбой, а могли бы – воду с хлебом, мне было все равно. И он говорил, а я слушала, я говорила, а он отвечал – все было обыкновенное, в теперешней жизни равносильное чуду. И никто потом так не говорил, никто так не слушал. Никто вообще не говорил и не слушал. Кроме вас – вы говорили со мной, как он – сколько хотели и сколько я хотела. Вы не утаили ничего. Только с вами все это произошло в литературе – вот разница.

Потом, бессознательно, я приводила вас в ту же комнату, чуть не втянула в тот же разговор. Дальше не помню. Еще на берегу возникли сплошные "не" вы меня не обнимали, не говорили сверх приличий, не разглядывали через купальник. Это было важно. Это было условием. По Пришвину – обнимались только души. Шесть лет назад я не думала мучительно: "Обними!"" или "Не обними!", "Молчи" или "Говори". Ничего нельзя было ни добавить, ни отнять у моего счастья.

Может быть, пытаясь "экспериментально" мечтать о вас, я слишком хорошо помнила, чем кончилось для меня тогда вот это – "сказал", "обнял". Я крестилась в собственных слезах.

С вами я уже была близко – достаточно было открыть ваш дневник.

Простите меня. Вы – любовь, но другая. Слава Богу, что вы ничего у меня не просите (все-таки я вас люблю немножко больше литературы).

Вот так я попала в плен собственных возможностей. Я просто сутками – то хожу вокруг этого дома, то вхожу в него – все без сна. Физически сил уже нет – сидеть, смотреть в экран и нажимать на клавиши, держать ручку – а все думается и придумывается – больше. Чем можно записать. Что-то меня отвлекает, и две трети времени уходят на хождение около.

Мечтаю о приборе, который мог бы записывать мысли.

Никогда мне не приходило в голову – так выносить сор из избы.

–

Вы с Котей недаром казались мне одним (нельзя изменить Коте с А. и обратно). Вы оба – отзвуки того. Что мы наделали?!

Будь моя воля... Недаром я ее не знаю!

10 ноября. Пришла в редакцию "Эмки" с какой-то ерундой – и с изумлением увидела Г., стоящую, а потом сидящую возле А. и болтающую с ним запросто. Мы с ней полгода работали вместе, в "Дне". Она мне нравится – простотой, непритязательностью, непогруженностью в шашни-сплетни. Ее муж – из молодых да ранних, работает на радио.

Она может так, а мне нельзя. Я действительно не умею...

Вспомнилось, как на монархической выставке Г. говорила:

– Для меня стихи – это непостижимо, у кого они получаются – загадка. И как это возможно?

Не было в этом никакой позы, чистое удивление. Пора удивиться и мне.

Ушла я из редакции, как всякий призрак от всяких живых. К сожалению, я была – замеченный призрак.

–

А. пишет: кто-то выдумал середину. А вот мне никак ее не найти. Это нужно сделать, чтобы отгородиться от интерпретаций: вымыслов, домыслов, мнений – что у меня к нему.

Что с того, что сегодня я его увидела? Окруженного людьми, с каждым из которых отдельно – кроме разве что рыжей Анки – я могу спокойно здороваться и говорить? И они поняли, и я знала: пришла, потому что пришлось. Не остановилась поболтать, потому что – не хочу давать повод. Но повод и так виден.

Точно так же ведет себя наша знакомая Н., которая неравнодушна к Коте. Она справедливо считает, что я Коте не пара, и подчеркивает дистанцию. И об этом, увы, весь свет знает. Теперь я уже не решусь гадать, чего она хочет от Коти. Очень может быть – ничего.

И я ничего не хочу? Вранье. Хотела – сначала текстов, потом – улыбок, дружбы в конце концов. Дружить с тем, кого любишь, трудно ли это? Трудно не так, как обычно трудно.

Одного А. мне было мало, понадобились тексты. Он, собственно, пытался произвести впечатление, произвел даже, но тогда я легко справилась отвлеклась.

Одних текстов... Если бы он был известным! Настолько известным, чтобы не нужно было – его видеть, у него просить...

Я хочу от А. всего. Тоже и правда, и неправда. Полной искренности – это есть. Разговора – говорю и так! Остального, чего обычно хотят в таких случаях, я действительно не хочу.

Или еще – мне нужен А. в качестве источника вдохновения. Когда он близко – сам или его вещи – мне есть о чем писать. Ибо я ничего не люблю, кроме как – писать.

Эстетство. Худшее из возможных, ничего ни от жизни, ни от искусства не оставляющее. Я бы сказала, циничное эстетство.

А в стихах, с чего ни начинала, получался – сплошной отказ.

16 ноября. Открытое обращение к А. кончилось. Сама не заметила, как. С приездом Коти дом снова распался на куски. Где книги, где чашки, где ведро с мусором – конвейер, в котором делаешь все по привычке. Шестой круг ада. И ни метра пространства для тетради. Скорей, скорей!

Если бы не молебен накануне, я бы просто сломалась. Но все время помнила. что мне уже некуда уйти. Все это мое, повторяла себе, до тех пор, пока Котя не рассказал о нашедшейся вдруг в Петербурге родственнице. О том. что это уральская ветвь, и она так же удивлена и огорчена браком внучки, как его двоюродная тетя (петербургская ветвь) – браком сына.

Я посмотрела на себя со стороны. "Плохи твои дела, Муравьев!" (довлатовская шуточка про психа). Я увидела еще раз, как неловко держу вилку и совсем не умею – нож, как сутулюсь и беру чашку без блюдца, как все на свете платья на мне "подброшены вверх саксофоном". Как по всему моему облику видно, что я – не та. Что самозванка. Я понимала: эти люди никого не хотят оскорбить, это мое вторжение в дом их оскорбляет.

Совсем и ни к чему, чтобы Котя вдруг на мне женился. Я не знала началось с этого или этим все кончилось – меня просто, как всегда при этих разговорах, захлестнуло волной. Я ушла на дно и до Котиного отъезда отсиживалась в водорослях Тарковского.

Накануне нацарапала "дуракам" какие-то ехидные абстракции. То, что вышло поутру в рубрике, было почти кровной местью: вместо моих опусов в середине полосы красовался обнаженный торс – с надписью... Объектив схватил случайно кончики черных волос на плечах. Они решили так подшутить над конкурсом красоты.

Это было издевательством: узнать А. не по текстам, не по глазам. К тому же по сложению он определенно напоминал Котю... С какого борта вода слаще, как сказала мудрая Феврония? Мне ни с какого не было сладко, я просто укрылась от всех – в самой себе. Ничего хорошего, конечно, не происходило. Тоскливое обреченное углубление в знакомые каждому первокласснику слова. Немного – совсем немного – это напоминало дневник А. (По этому поводу папа прочел мне целую лекцию о плагиаторах). Мама продолжала сокрушаться моей ленью, неэлегантностью и моей жизнью с Котей. Вернее, уже самим Котей. А я платила за все по своим и Котиным счетам и имела за это крышу, ничего, кроме крыши. Мы не ссорились, просто так – тихо расходились.

К стихам я тоже потеряла интерес – должно быть, после того, как увидела сборник. Себя – в глазах Аси – "поэтессой". Может быть, стихи дали мне тогда большой аванс, и вот теперь он кончился. Все это возвращало к Анне. То есть опять к А.

Выборы, бессонница, боль в спине – какая там флейта! – заевшая зажигалка. Меня не утешало, что А., за его забором, в его жизни, более одинокой, по существу, чем моя, еще хуже. Бывшие друзья приглашали всех на выставку, как год назад на свою свадьбу – меня не звали из-за Коти. На Котю косились в Собрании из-за меня.

Без Коти прогулки по городу утешали. Даже этому, тесному, как комната для прислуги. Мокрые камни, розы в ведрах на Виру, темно-коричневое эстонское благополучие: черный кофе, ликеры в строгих стаканчиках, запах пирожных. Гладкие шоколадно-зеркальные столики и стоечки. Ничего не хотелось съесть и выпить, просто – знать, что оно есть. Что есть чистота, покой, уют. Мне не хотелось всего этого, как год назад не хотелось шляпки. То есть захотелось, когда примерила, но самой остроты несвойственного желания хватило. Теперь мне точно так же хотелось или не хотелось любви.

21 ноября. Михайлов день. Вчера с Машей заказали молебен за всех, кроме А. Об его крещении я ничего не знаю. Михаил только здесь – Мишка (косолапый или местечковый), на небе он то, что положено – небожитель (Флоренский плюс мои домыслы). Если отнять аспект "косолапости", А. очень подходит такое имя.

Сегодня с Женькой ходили отдавать в "Эстонию" Котино депутатское интервью. По

всему видно, не возьмут. А Женька и так живет впроголодь. Не везет не только Коте, но и всем, кто "включился в его круг". А я в этом живу! Женька ищет квартиру. Спросила, живет ли он у А. И зря! Выяснилось, что не только Женька, но и А. – нигде не живет, т.к. оба – один в Тарту, а другой в Таллинне – прописаны у жен (бывших), и не они, так тещи... Так прояснился вопрос про жен. И еще одно: А. может уехать отсюда.

Не верьте моему молчанию. Я не верю вашему. Я просто больше ничего не могу. Как жаль, что нельзя писать вам письма!

Если он уедет – я напишу.

Маша: Наше нежелание (общаться с кем-либо) – состояние временное. Думаю, что он сам тебе все расскажет. Это все не так невозможно, как кажется.

Она спросила, действительно ли я ничего не хотела, кроме текстов. Не верит. А я обрадовалась даже чужому подозрению.

"Не так невозможно"? Ну конечно! Мое "невозможно" – поговорить!

"Танюша (довольно простодушная корреспондентка "МЭ) прибежала после прочтения "Анны" и – в восторге: "Замечательно! Только одно я не поняла кто же все-таки ее убил?" Мне сразу так хорошо сделалось, так приятно..."

Над всем этим – его недовольное лицо сегодня, когда я вошла.

1 декабря. Родители в гостях, я сижу с дедушкой.

Мне казалось, что раз ничего не придумано – значит, жизнь должна дописать. А жизнь не хотела. Я могла бы сочинить сюжет, как он уехал из города, где он и был, собственно, лишь проездом (очень мало кто из близких мне задержался здесь). "В Таллинн я прилетел налегке. Джинсы, куртка... Пиджака тоже не было". И, кажется, даже рукописей. Они после появились...

Довлатов, хлебнувший здесь изрядно, и вовсе не меду, назвал город вертикальным. Город знакомцев. О каждом можно написать в газете. Можно быть представленным вчера и познакомиться через год. Может быть, у нас с А. именно этим и кончилось бы. А он бы уже не хотел писать. Или – освоил бы новый метод. Или еще – женился бы. Зачем женатому собеседник?

Но вышло иначе. На то и город – маленький. Слухи появляются быстрее, чем сам соберешься. Итак, его выписали родственники жены. И не продлили вид на жительство. И в редакции ничем не смогли помочь (а может, не захотели). И тут подвернулось в Москве...мало ли что.

...Я прихожу в корректуру. И мне между прочим – а на самом деле совершенно преднамеренно – говорят: "А знаешь? А. уезжает". Мне очень жаль. Но у меня Котя, собака, ремонт, родственники на пенсии, компьютер, сборники стихов – своя жизнь. И что меняется? Я говорю, что положено в таких случаях – или не положено – говорить, а вечером никого нет в их комнате, даже Анки нет, а он сидит за своим синим экраном и, верно, по инерции занят автомобильной рубрикой. И я прихожу. Приношу тот осенний сборник. И вот эту повесть. Сажусь, как тогда, напротив, наискосок. И, как тогда, нервно закуриваю. И его пальцы только на секунду замирают над клавишами. И тут звонит телефон (у меня тоже звонит). И выясняется, что ему нужно срочно уходить. И я говорю ему, как чеховская героиня про бутылку: "Раскройте это в самый темный и печальный час". ...Тут пришла соседка – подвыпившая и в надежде на водку. Мы покурили и поболтали – как я живу со "своим" и почему не крашу глаза (устают глаза и вообще усталость). На мое счастье, проснулся дедушка. Но что же сделает А.? Уложив дедушку снова, я начала рыться в газетах, нашла целую полосу о защите церкви (довольно странно – одной православной церкви от другой православной). Решила: нужно написать об этом. И тут – маленькая заметка А. об очередном закрытом памятнике. Писать стало скучно...

Маше я тут же все и выложила по телефону:

Я хотела, чтобы он сделал это сам...

– А почему не ты?

– Это сложно... Мне хотелось написать за него, а чтобы он написал за меня...

(Чтобы мы независимо друг от друга написали одно и то же.)

"Я каждый день знаю, что уйду отсюда, пойду домой, – пешком, я недалеко отсюда живу, – а дома – сел – и все исчезло, все, отрешился. Хотя такого уж четкого принципа, вроде "ни дня без строчки", и нет, но вот – сел – и все. Мгновенно ушел – от всего этого".

При этих словах он слабо махнул рукой в сторону экрана – и меня, если бы я не сидела с другого краю.

Я все время забываю самое простое – что он мужчина, что ему трудно полюбить "изнутри".

В общем, тут все повернулось по-старому, как в давнем (да! зима уже давно не "на краю", а в разгаре) стихотворении про дождь. Я оказалась сама себе (и ему) соперницей. Я – это ты, как я могу за тебя – написать, подойти – и тебя же любить? Читать твое – и за тебя писать? Бесконечная река рефлексии, только немного похожей на твою, а может, просто – впадающей в твою?

Я была с тобой в каждом отдельном мгновении "Дневника", содрогалась, когда через южную листву целились тебе в спину, бродила в четырех стенах после ухода Анны – и не могла тебя окликнуть, стояла за спиной, когда ты разговаривал в кафе со случайной, с позволения сказать, знакомой... А я была – душой. А ты меня – не видел и не чувствовал. Кажется, я теперь даже знаю гаммы. И очень знаю, как это – стоять перед начальством и доказывать ему себя. А оно тебя не видит – видит нелепого, возможно, не бездарного, но непонятного даже со своим талантом, раздражающе упорно выдающего темный бред. А теперь даже знаю, что можно, ничего не доказывая, справляться самому. Впрочем, это ты справляешься сам. Я женщина – я бы не справилась, не будь вот этого, под названием "Жар". Я и тебе тогда, в редакции, призналась: больше не могу одна, сама в себе – ты явно не так понял. Смешной человек, речь шла о другом! Мне даже сочинить наш роман никак не удается.