Текст книги "Огонь блаженной Серафимы"

Автор книги: Татьяна Коростышевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Чародеев нельзя заполнить… не тот сосуд… если кто тебе обменом грозить станет, в лицо смейся, не тот сосуд…

Языком она ворочала с усилием:

– Дуре какой сосуд посулишь, она все для тебя сделает, а сама не верь…

– Имя той неразумной скажешь?

– Имя? У вас такие глупые имена… Лулу, Жужу, Коко… Ко-ко… Курочки безмозглые.

– У тебя самой имя красивое? – шептала я дрожащими от ужаса губами. – Как тебя, умница, звать-величать?

Мне не ответили, огласив спальню храпом.

Я вскочила с кровати, зябко поежилась, накинула халат и спустилась на первый этаж.

– Барышня?

– Барыня?

Разбуженные Марты повскакивали, душераздирающе зевая и потирая глаза.

– Мария Анисьевиа в моей постели заснула, – объявила я горничным. – А я вдруг голод ощутила. Перенесите ее там, уложите, и белье мне застелите свежее.

Обнаружив на кухонном столе накрытое полотенцем блюдо с пирожками, я налила себе молока из стоящей здесь же бутыли и с удовольствием откушала.

Главное, не бояться. Вот правда, главнее этого сейчас нет ничего. Пьяная тварь в смежной комнате опасности не представляет. Она хмелеет от моей огненной силы, я буду накачивать ее силою столько и так часто, чтоб она продолжала лежать в постели. Ведь именно этой силы она желала, занимая Маняшино место подле меня? Пусть жрет, пока не лопнет. А я потихоньку попытаюсь у нее выспросить, где Маняша и как мне ей собственное ее тело возвернуть.

Пирожки меня успокоили. Вообще, для восстановления душевного спокойствия барышни Абызовой в этом мире существовали две вещи: пирожки и новые наряды. Маняша мне бы сейчас тесто жевать запретила, она бы как раз двери гардероба распахнула да светильники у зеркала зажгла. Ну ничего, драгоценная моя госпожа Неелова, распахнешь еще.

Хотя с чего я решила, что Маняша еще жива? Этой твари только тело моей нянюшки нужно было. Да нет, я уверена, что мне не показалось. Тогда почему она не открылась мне при встрече? Лихие людишки… Тварь была не одна? Эх, Артемидор, ну зачем ты меня снов лишил? Я бы смогла отыскать свою подругу во сне или в смерти, у самой ее грани и даже за ней! Я сильная, я бы смогла.

Мысль о смерти неожиданно направила размышления в другое русло. Я перевела взгляд в красный угол, где у иконы горел крошечный негасимый огонек.

– Уложили Марию Анисьевну, – отчитались Марты. – Что еще барышня прикажет?

– Спать ступайте, – приказала я. – А на рассвете будьте готовы меня сопровождать.

– Куда?

– На кудыкину гору, – фыркнула я на наглость. – В церковь пойдем, грехи ваши замаливать.

Горничные пожелали мне спокойной ночи, сладких слов, а про себя, наверное, провалиться со своими фанабериями сквозь землю. Я же, зевнув, приняла во внимание лишь первое озвученное пожелание и отправилась к себе, где провела спокойную ночь предвкушения.

Разбудил меня Гаврюша, колотящий лапой в стекло.

Я распахнула ему дверь, впустила, почесала за холодным ухом:

– Сегодня сызнова дом сторожи.

– Ав-р. – Кот потерся лбом о ладонь, повернулся боком и приподнял сложенное крыло.

Из-под него на ковер спланировал букет летних полевых цветов: ромашки, клевер, васильки и крупный бархатистый мак.

– Какое чудо! – Подхватив цветы я вдохнула их яркий солнечный аромат. – Где ты его добыл?

– Авр-р…

Стебли оказались обернуты бумажной лентой, развернув ее, я прочла: «Сорняки для Фимы…» и разревелась счастливо. Потому что прислать мне такой вот букет мог только…

Строчки поплыли. Я сморгнула слезы, но дело было вовсе не в зрении. Буквы изменялись. Надпись теперь гласила: «Я все еще жду».

Черные чернила покраснели, вспыхнули, бумага загорелась, осыпаясь пеплом.

Болван ты мой Иванович! Только в его белобрысую голову могло прийти подарить мне полевой букет, мне, которая на розы всяческих оттенков уже смотреть не могла. И только он мог передразнить пошлейшее князево «Розы для розы», которыми тот сопровождал свои розовые корзины.

Гаврюша зарычал. Человеческие страсти он готов был терпеть, но лишь на полный желудок и ежели они не мешают сытой животинке поспать. Сейчас кот желал завтрака.

Букет я оставила в спальне, в тонкостенной хрустальной вазочке, которую стащила из парадной горки, не спрашивая разрешения хозяйки дома.

– А почему именно эта церковь, барышня? – переминаясь на морозе, спросила меня Марта через полтора часа.

– И почему мы внутрь не заходим?

– Потому, – ответила я строго и по очереди подержала обеих за руки, согревая. – По сторонам глядите, может, кого из знакомых высмотрите.

Утренняя служба уже окончилась, и дворик, и без того немноголюдный, опустел. Церквушка была крошечная, окраинная.

Мы еще подождали. Горничные дисциплинированно таращились, опасаясь даже переговариваться. Наконец у ворот появилась одинокая женская фигурка. Женщина куталась в серую шубу, лицо ее почти полностью скрывал пуховый платок. Я замерла, сердце колотилось о ребра.

– Барышня…

– В церковь ступайте, погрейтесь, – велела я, не обернувшись.

Женщина приближалась. Скрип снега за спиной стихал, Марты ушли.

Порыв ветра дернул край платка, женщина вскинула руки, придерживая его. Черные как сливы глаза гризетки Лулу встретили мой взгляд.

– Барышня Абызова? Серафима Карповна? – прокартавила она пискляво.

– Маняша?

В глазах полыхнули ужас и боль, но девица скривилась:

– Никогда меня так не прозывали. Луиза Мерло к услугам вашим.

– А в церковь Святого Демьяна ты, мадемуазель Мерло, зачем пришла? – вопросила я по-французски и улыбнулась победно, глядя в растерянное лицо собеседницы. – Не для того ли, чтоб свечку за упокой души Демьяна Неелова зажечь? Думала, я не знаю, куда ты каждое наше утро в Мокошь-граде бегала? Думаешь, не проследила я за тобою из любопытства, притворщица?

– Небрежение ваше, барышня Абызова, я терпеть не должна, – гордо сказала Маняша по-берендийски. – Ежели вы совсем ополоумели и за няньку свою абы кого принимаете, то Бог вам в помощь.

– Абы кого не принимаю, – горячо возразила я. – И не поверила подмене нисколечко. То есть, каюсь, поверила, но быстро усомнилась. Прости, милая, что я тебя тогда на Руяне не признала, когда ты мне на помощь бросилась. Прости меня, Маняша!

Я попыталась отыскать ее руки в складках шубы, но женщина отшатнулась:

– Оставьте!

Она в ужасе оглянулась на ворота, я проследила взгляд. Там стоял тот самый старик, с которым я видела ее на Руяне в резиденции князя.

– Вы свои опасные фантазии оставьте, – зачастила Маняша. – Или хотя бы меня в них не мешайте. Довольно я от вашей кузины натерпелась, чтоб сызнова от вас претерпевать!

Она пятилась, говорила и мелко крестилась на церковь, все это делая одновременно.

– Лихие люди, это он? – Я повела головой в сторону старика и тряхнула запястьем, сбрасывая в снег искры.

– Капризная ты девчонка, – сказала Маняша грустно. – Только о себе и думаешь. А ежели что не по-твоему, бедокурить начинаешь. Отступись, блаженная, не вернется все как было, как ни старайся.

Старик уже шагал к нам от ворот, опираясь на трость и подагрически приволакивая ногу.

– Чем он держит тебя?

– Обознались вы, барышня Абызова, – громко и картавя, сказала мне Маняша. – Но я на вас зла не держу.

Она побежала навстречу старцу, поправила его шарф, стряхнула с плеча снежинки, что-то ласково забормотала.

И они ушли.

А я осталась. И плакала все время, пока заскучавшие горничные не нашли меня в выстуженном церковном дворике, и пока они везли меня на извозчике, и пока мимо меня проплывали мокошьградские нарядные домики и голые деревья.

– Кто посмел? – Теплый мужской голос раздался очень близко, и сквозь слезы я увидела встревоженное лицо Ивана.

Он сидел рядом с мной, коляска стояла у фонарного столба.

– Ты болван, – всхлипнула я.

– Почему ты рыдаешь?

– Потому что, – начала я с завыванием, но продолжить мне не дали.

– Барышню Абызову я забираю, – строго сказал Зорин Мартам. – Наталье Наумовне передайте, что по служебной надобности и что верну ее домой в целости и сохранности, когда надобность отпадет.

Он спрыгнул на мостовую и потянул меня за собой:

– Давай, Фима, не упрямься. Юлий Францевич с тобою желает побеседовать.

– На сторону канцлера переметнулся, ирод?

– Ирод, ирод, – бормотал он успокаивающе, снося удары. – Огнем еще можешь шибануть, я постараюсь не морщиться.

– Испепелю мерзавца.

– Обязательно. Сейчас покушаешь, в себя придешь и начнешь пепелить…

Ватные ноги меня не слушались, пошатываясь и не видя дороги, я брела, буквально повиснув на спутнике.

– Митрофан, – командовал он, – метнись к шефу, объясни ситуацию. Нет, лекарь здесь не поможет. Я разберусь.

Воздух из морозного стал теплым и вязким, я споткнулась, оказалась в мужских руках.

– Ваше высокородие! – блеял кто-то мне не видный.

– Стол нам организуй, человече. Бульону обязательно добудь.

Мы в ресторане? Однако вскоре я оказалась лежащей на кровати, а его высокородие со сноровкой больничной сиделки снимал мою шубу и расшнуровывал ботильоны.

– Ножка какая маленькая.

Хихикнув от щекотки, я лягнула Зорина.

– Ну хоть рыдать перестала.

– Слезы кончились, – доверчиво сказал я и шмыгнула носом. – Все меня бросили. Ты и Маняша. И Попович, кошка рыжая, заругала. Потому что я балованная и капризная, и только о себе думаю…

Жалобные мои стоны не мешали чародею меня раздевать. Он по одной доставал из волос шпильки, после принявшись массировать мне кожу головы твердыми пальцами.

– Эк тебя, душенька, разломало.

– Маняша…

– Помолчи! Ты что, океаны нынче кипятила, бешеная?

– Ты, Зорин, определись, мне молчать или про географию беседовать?

– Беседуй. – Приподняв меня за плечи и усадив, чародей один за одним принялся расстегивать крючочки платья. Когда оно с шуршанием стало сползать, я забилась, как выброшенная на берег рыбешка.

– Глупостей не воображай, – разозлился Иван. – Солнечное сплетение обнажить придется, у нас там одно из средоточий силы.

– Болван ты все-таки, – простонала я, беспомощно наблюдая, как поднимает он с покрывала красный мак, который я, дура сентиментальная, прятала у сердца. – Ну радуйся, ирод, моему унижению! Похохочи над влюбленной дурой.

– Я бы, Фима, похохотал, – Зорин цветок аккуратно отложил и бестрепетно потянул мою сорочку, снимая ее через голову, – только перед собою ее не вижу. Это я некоей барышне в любви признавался, а она, кроме страсти, ничего мне предложить не хотела.

Я лежала на постели по пояс обнаженная и желала немедленно провалиться сквозь землю от стыда.

– Теперь молчи, – попросил чародей и положил ладони мне на живот.

Тело пронзило такой острой неожиданной болью, что мир превратился в раскаленный белый свет, в высокий звук, в варенье, в бобра. И я заорала высоко и раскаленно, а когда закончила, Иван лег рядышком и спросил:

– Почему бобер?

– Потому что ты болван. – Я повернула голову и нашла губами его губы. – А я тебя люблю.

Ощущать прикосновения мужских рук обнаженной кожей было приятно и очень остро, груди терлись о ткань мундира, напрягались, становясь еще чувствительнее. Я со стоном отстранилась:

– Продолжение получишь после свадьбы.

– После чьей?

– После нашей, – сокрушенно покачала я головой. – Или ты думаешь, я тебя теперь Наталье Наумовне уступлю?

Иван Иванович закинул руки за голову, уставился в потолок:

– Не уступай, она меня быстро умучит. С тобою, конечно, тоже спокойной жизни мне не светит, но она хоть в удовольствие будет.

Это «хоть» мне вообще не понравилось. От обиды я быстро натянула через голову сорочку.

– Иди сюда. – Зорин потянул меня за руку и повалил на подушку. – Давай рассказывай.

Смотря на потолочную лепнину, я рассказала ему все, от моих первых подозрений до сегодняшней встречи с Маняшей во дворе церкви.

– Понятно, – выслушав, сказал Иван.

– Что тебе понятно?

– В кого ты нынче столько силы вкачала.

– В кого?

– В навь, которая нянькой твоей притворилась. Можно, конечно, продолжить, чтоб выяснить, сколько в нее вообще поместиться может, но я бы не рисковал. Испортишь тело, некуда Маняшу возвращать будет.

Тут в дверь тихонько постучали, и Зорин отправился ее отпирать. Я, пользуясь случаем, осмотрела комнату, оказавшуюся отельным нумером не самой высокой категории.

Коридорный вкатил столик с тарелками, сервировать даже не пытался, получил от Ивана денежку и сбежал, бросив на меня горячий взор.

– Может, она не хочет в свое тело возвращаться?

Бульон пился вкусно, я заедала его хлебушком и блаженно жмурилась от удовольствия.

– Ты хочешь, чтоб я тебе сейчас чужое тело портить дозволил?

Нет! Я хотела, чтоб он сказал, что Маняша меня любит, и не бросит, и вернется обязательно! Болван!

Не дождавшись ответа, Иван убрал мне от лица волосы, рассматривая щеку, пробежался пальцами по коже, посылая иголочки своей силы.

– Это Аркадий, – пояснила я. – Как с цепи сорвался.

– Наслышан.

– Я его тоже потрепала.

– Знаю.

Скула горела, я знала, что синяк на ней исчезает.

– Думаю, он и на сестру свою руку поднимал.

– Больше не поднимет.

– Не уверена, таких типов только могила исправит.

– Тогда Аркадий Наумович сейчас как раз на пути исправления, – вздохнул Зорин. – Убит вчера вечером. Именно по этому поводу господин Брют и желает с тобою беседовать.

Хлебушек стал в горле комом, я закашлялась, Иван постучал меня по спине:

– Давай, Фима, одеваться. Я помогу.

Бобынина мне было не жалко, то есть абсолютно. А может, просто жалость еще не успела оформиться. Да и, честно говоря, больше тревожила сноровка, с которой Зорин справлялся с крючками платья.

«Ловелас столичный! Даже волосы барышне прибрать в состоянии, вон как ловко шпильки втыкает! Я бы его учительниц в этом деле всех волос лишила!»

– Погоди, – замерла я у зеркала. – Почему канцлер об убийстве Бобынина желает допросить меня? Я под подозрением? Его сожгли?

– Закололи. – Воткнув последнюю шпильку, чародей взял в руки мою шубу, но надевать ее не спешил. – А теперь его высокопревосходительству интересно, кого именно из своих воздыхателей вершить правосудие отправила: князя Кошкина или статского советника Зорина.

Пока я пыталась обжиться с этими новостями, Иван Иванович распахнул дверь, предлагая мне пройти. Шубы так и не отдал, вскорости я поняла почему. Аркадия лишили жизни в этом же отеле, только этажом выше.

– Ты покойников ведь не боишься? – с тревогой спросил меня Зорин.

– С Евангелиной Романовной меня перепутал, бубусик? – Фыркнула я и быстро пошла по коридору, туда, где у одной из дверей заметила черные мундиры Тайного приказа.

Аркадий лежал на постели, раскинув руки и задрав к потолку подбородок. Я перекрестилась, шепнула молитву и наконец ощутила ту самую жалость, которой достоин любой, даже самый гадкий, человек.

– Абызова! – кивнул мне канцлер, сидящий в кресле у окна. – Наконец явиться сподобилась.

Вот что на такое отвечать прикажете? Я промолчала.

– Здравствуйте, Серафима Карповиа.

Семен Крестовский, прислонившийся к подоконнику, был чуть более вежлив, ему я поклонилась.

Иван, вошедший следом, остановился на пороге, дверь за собою не прикрыл.

Я спокойно осмотрела обстановку дешевого нумера, отметила обилие пустых бутылок под кроватью, порошковые разводы на явно снятом со стены, но теперь лежащем на столе зеркале. Свой последний час кузен встретил отнюдь не в трезвом уме.

– Раз ты, Серафима, рыдать не собираешься, – веско и, как мне показалось, с осуждением начал канцлер, – приступим, не медля, к делу.

Видимо, эти слова Брюта послужили сигналом, Крестовский отлип от подоконника и вышел в коридор, прихватив с собою Зорина. Мы с канцлером остались наедине, если не считать покойника.

– Человека этого признаешь?

– Да. Это мой кузен Аркадий Наумович Бобынин, с которым последний раз мы виделись вчера в час, либо в час с четвертью пополудни.

– При каких обстоятельствах?

Я посмотрела на Юлия Францевича. Протокола он явно вести не собирался. Геля третьего дня мне подробно процедуру досмотра живописала, протокол в ней играл роль наиважнейшую. Значит спрашивает не для ответов, а чтоб нервы мне помотать.

– У нас с кузеном, – деловито сообщила я, – произошла скандальная размолвка, о которой вы, ваше высокопревосходительство, я уверена, осведомлены. Аркадий Наумович покинул дом в расстроенных чувствах. Более я его не видела.

– Зажмурившись закалывала?

– Чем? – Я с любопытством приблизилась к кровати, из Аркадия ничего не торчало.

– Вот и мне интересно, чем?

Осторожно приподняв борт расстегнутого мундира, я рассмотрела залитую уже спекшейся кровью сорочку и небольшую, странной формы дырку в ней.

– Треугольным стилетом? – переспросила я с сомнением.

– Мимо. – Брют смотрел на меня с любопытством.

– Сечение скорее ромбическое. Кортик?

– Точно! Господина Бобынина закололи морским либо парадным кортиком. В тайном мои работнички глубину раны измерят, да и определят, каким именно, исходя из длины клинка.

– А при теле оружия не обнаружили?

Канцлер, видно поняв, что увлекся, окоротил меня строгим взглядом:

– Под подозрением ты, Серафима. Оправдывайся!

Вздохнув, я села в свободное кресло:

– Оно вам надо, Юлий Францевич? Время на игры тратить?

Он покачал головой:

– Не понимаю я тебя, барышня Абызова. А то, чего я не понимаю, раздражает меня до чрезвычайности.

– Сновидцы все блаженные, – сообщила я напевно. – Из этого и исходите.

– Я не могу исходить из того, что ты в любой момент можешь что угодно отмочить!

– Ну хорошо, – я сложила руки с видом прилежной школьницы. – Я убить господина Бобынина не могла, так как, во-первых, скорее сожгла бы его к лешему, а во-вторых, провела вчерашний вечер в компании его сиятельства князя Кошкина, надворную советницу Попович и дюжины свидетелей.

– До десяти, – кивнул Брют. – А после?

– Как порядочная девушка, спала в своей постели под присмотром няньки и двух горничных.

– А Зорин твой?

Изобразив раздумья, я радостно воскликнула:

– Он мог! Точно мог! Услышал, что Аркадий на меня руку поднял, да и схватился за кортик! Давайте Ивана Ивановича арестовывать!

– И где он этот кортик взял? Оружие-то морское.

– Купил! Точно. Узнал про побои, сразу в лавку пошел, в аффекте, и Аркадия зарезал из оного не выходя. Арестовывать будем?

– А, к примеру, Анатолий Ефремович не мог за твою честь вступиться?

– Князь? Он первее прочих мог! Послушайте, да они вдвоем это сделали! Точно! Узнали – и оба в лавку, а потом и Бобынина с двух рук закололи. Давайте обоих запрем, и князя, и советника?

Извергая из себя всю эту чушь, я наслаждалась неведомым мне доселе чувством абсолютной свободы. Это именно то, что пытался втолковать мне Артемидор! «Не играй по их правилам, девочка. Пусть они зовут это безумием, они называют так все, что им недоступно!»

– Ну Зорина, положим, я действительно в любой момент арестовать могу, – сказал канцлер с угрозой.

– И потеряете одну из ниточек, за которую меня дергать можно?

– А знаешь, что еще я могу? Дело о заговоре против императора возобновить. И тогда тебя, Серафима, всех твоих сил по закону лишат. А чародеи после этой операции…

– Становятся безумными! – закончила я с низким гортанным смешком. – Напугали, ваше высокоблагородие!

Брют смотрел на мои кривляния с выражением крайнего отвращения:

– Мне уже жаль того несчастного, которому ты в жены достанешься.

Он постучал в пол тростью, которую все это время держал в руках, и, когда дверь открылась, велел своему подручному:

– Труп скрытно в приказ доставить, Крестовский над ним пусть поколдует, щелкоперов придержать.

– А когда мы сможем кузена похоронить? – спросила я быстро.

– Какого еще кузена? – Канцлер скривился. – Нету тела, нету дела, пусть полежит пока у нас.

– Но позвольте…

– Не позволю! Не позволю тебе семейным трауром прикрываться, когда барышня Абызова должна пред монаршим взором предстать! Все запомнить должны, что именно Брют блаженную Серафиму во благо империи отыскал и приветил.

– А кузине я что скажу?

– Да кто тебя о чем спросит? Ты Бобынина последний раз вчера видела. Так что никому ни гу-гу. Уберешься уже к своему сумасшедшему сновидцу, кузена твоего в какой-нибудь канаве найдут. Подумают, прирезали в драке, да и вся недолга. У отщепенцев, которые зелье навское нюхают, обычное дело.

Я пыталась еще что-то возражать, но канцлер мною пренебрег:

– Ступай, Абызова, и не шали. Чем тебя прижать, я надумаю, так что бойся.

– Замуж за князя меня отдавать уже передумали?

– Все вы в этом, бабы. У тебя вон покойник под боком, а все мысли про замуж! Не передумал! Может, не за этого князя, но…

– Этот чем не подходит? – испуг скрыть не удалось, я предпочитала зло привычное неведомому.

– Не знаю! Я же объяснял уже, ощущения! – Брют пошевелил в воздухе пальцами. – Да и что-то воспылал к тебе Анатоль, на мой взгляд, излишне. Не удивлюсь, если действительно он твоего обидчика порешил. Пока пусть отирается подле объекта страсти, опять же невестою в общество введет, а после я решу.

В нумере стало многолюдно, четверо тайных приказных принялись набрасывать на Аркадия плотную мешковину.

– Обождите. – Оставив канцлера, я приблизилась к кровати. – Не по-людски это, хоть попрощаться дайте!

Служивые почтительно замерли, а я опустилась на колени и приложила обе ладони к неподвижной груди кузена.

– Мстить за твою смерть не буду, – пробормотала тихонько, – но и зла более не держу, ступай, братец, свободным от обид. Надеюсь, там, за гранью, когда– и где-нибудь ты постигнешь добро и мудрость. Прощай.

Слезы хлынули из глаз, будто до этого момента их сдерживали заслоны, накапливая соленую влагу.

– Серафима. – Теплые руки Зорина приподняли меня за плечи, сжали, обняв.

– Барышню Абызову выведете черным ходом, – командовал Брют. – Семен Аристархович, сопроводите моих охламонов да поколдуйте там для сохранности. Мороком, что ли, прикрыть? Прокопенко, коридорных всех к нам в холодную да придумай за что. Если хотя бы в одной газете я завтра про убийство в этой гостинице прочту…

Иван увел меня по коридору, мы спустились ободранными лестничными пролетами и оказались во внутреннем дворике.

– Ты как? – Застегивая на мне шубу, чародей заглядывал в лицо.

– Домой не хочу, – тоненько пожаловалась я. – Перед Натальей стыдно.

– Ну не ты же Аркадия…

– А кто? Вот мне теперь очень интересно, как подданной нашей великой империи, что на полицейские службы должна полагаться, кто моего родственника порешил? И кто расследовать сие преступление станет?

– Разбойный приказ, – пояснил Зорин несколько смущенно.

– Когда через неделю в канаве труп найдется?

Слезы высохли, зато возмущение рвалось наружу. Я топнула ногой, но каблук лишь увяз в снегу, нужного звука не вызвав. Поэтому я толкнула в грудь собеседника:

– Что ты на это скажешь?

Иван даже не пошатнулся, поймал мою руку и поцеловал запястье в разрезе перчатки:

– Вечером все расскажу. Придешь?

Теплое дыхание на запястной жилке запустило во мне привычное любострастие, поэтому руку я выдернула:

– У меня, господин Зорин, все вечера женихом заняты. Да и вы беседовать сегодня не со мной будете, а с Натальей Наумовной.

– Всенепременно. Как раз собирался барышне Бобыниной сообщить, что играть роль ее поклонника более не могу.

– Играть? – В тоне моем сквозило разочарование. – Ты все же с нею играл!

– Скорее подыгрывал. – Иван потащил меня со двора. – Сейчас, когда брат Наталье Наумовне угрозы не представляет…

– Подыгрывал? То есть с ее согласия?

– По ее решению.

– Зорин, – проворковала я, потянув его за рукав, – ты меня сейчас своими односложными ответами из себя выведешь. А я когда не в себе…

– Ты всегда не в себе. – Иван быстро чмокнул меня в нос. – Ты, может, в себе и не бывала ни разу, бешеная. Но на всякий случай многосложно сообщаю тебе, что жениховство с барышней Бобыниной было притворным как с ее, так и с моей стороны, что длиться оно должно было до момента, когда Аркадий Наумович перестал бы угрозу для своей сестры представлять, что она думала, что сей светлый миг настанет после женитьбы братца Аркадия, а я знал, что не позднее сеченя Мамаев злодея арестует. Достаточно многосложно?

– И теперь, когда Аркадий мертв… – Я замотала головой. – Не получится. Во-первых, о том, что кузена с нами более нет, мы никому рассказывать не должны, Брют с нас головы поснимает. А во-вторых, бросать девицу в такой момент – бесчеловечно.

– Во-первых, я не собираюсь рассказывать Натали об убийстве, во-вторых… Я совсем запутался. Значит, так, Фима. Сейчас я тебе объясню, как все будет. Ты здесь, я тебя люблю и не буду более скрываться.

– Натали опечалится!

– Да почему я должен за ее печаль отвечать?

– Потому что у меня и так все в этой жизни есть, а у нее никогда ничего не было, только брат беспутный, и того убили.

– А я тут при чем? – осторожно спросил Иван. – Ну в этой твоей многослойной повинной комбинации? Чего я у твоей кроткой родственницы отобрал? Я, Фима, не приз драгоценный, а живой человек, со своими желаниями.

– Но мы должны…

– Ничего я барышне Бобыниной не должен, – отрезал Зорин. – А вот ты должна, но не ей, а мне. Прельстила добра молодца, отвечай за это.

В голове у меня происходило нечто, походившее на перекатывание сухого гороха в погремушке, фразы рассыпались бессмысленным треском.

– Совсем ты меня запутал, Ванечка, – полезла я целоваться.

– А ты меня истерзала… Как представлю тебя с другими…

– Чего? – Я отстранилась, сразу осознав, что стою я в захламленном заднем дворе низкосортной гостиницы, что холодно, что на карнизе дурындой орет зимняя птица. – С какими еще другими?

– По которых твой учитель мне поведал. – Зорин поморщился. – Я пытаюсь с этим свыкнуться, Серафима, памятуя о твоей стихии, которая провоцирует страсть, но пока не особо преуспел.

– Что именно он тебе сказал?

– Что с другими делить придется, что восемь у тебя нынче сожителей, ты среди них девятая.

– А про то, что с одним из тех восьми ты знаком, Гуннар, конечно, упомянуть забыл? Вот ведь, старый… гм… шутник. – Я взяла чародея под руку. – Давай, вези меня домой, Болван Иванович. Голодный он там, наверное, сожитель, с которым ты меня представлял.

– Это не люди? Кошки?

– Сонные коты, – поправила я торжественно. – Я Гуннаров круг открываю, я закрываю. И вообще, сильная и независимая женщина, с восемью-то котами.

Когда мы ехали домой, я велела извозчику заложить крюк, чтоб проехать мимо пешеходного мостика с крылатыми статуями.

– Видишь? – говорила я Ивану. – Их тут на самом деле не четыре, а вдвое больше, потому что отражение в воде зеркально. До весны поверь мне на слово, а как лед сойдет, убедишься сам. Когда пересекаешь реку, у начала моста открываешь, сходя с него – размыкаешь круг или наоборот, потому что, в сущности, не важно, внутрь или вовне направлено движение.

– Твое чародейство особенное, – сказал Зорин. – Оно не похоже на привычные арканы либо нити силы.

– Поэтому сновидцы особняком от прочих стоят, – кивнула я. – А еще потому, что с тонким миром работать могут, а еще… Ах, поскорее бы здесь все закончить, мне столько еще тайн познать предстоит!

После моих слов Иван отчего-то погрустнел. До Голубой улицы мы молчали, каждый думал о своем.

Уже переодеваясь в спальне, я заметила, что потеряла где-то мамаевскую звездочку-подвеску, наверное, цепочка соскользнула с шеи, когда Зорин снимал мне через голову сорочку.

Гаврюша поел и опять попросился гулять.

– Умучиться с тобою можно, – вздохнула я, распахивая балконную дверь. – А станет вас больше, хоть швейцара для открываний-закрываний нанимай.

Кот ответил «авром», нисколько мне не сочувствуя.

Велев Мартам подать мне писчие принадлежности, я составила письмо банковскому агенту и отправила обеих отнести послание. Мне нужен дом здесь, в Мокошь-граде. Достаточно большой, чтоб с удобством разместить всех «сожителей», городской, но окраинный, и чтоб прилегало к нему довольно земли, парк либо луг для кошачьих прогулок. Все это я изложила в письме, указав также, что интересует барышню Абызову Цветочная улица, что на другом берегу Мокоши, и что, ежели какая-нибудь из тамошних вилл сдается либо торгуется, Серафима Карповна эту возможность с радостью рассмотрит.

Горничные ушли исполнять поручение, и мое удовлетворение собственной деловою хваткой потихоньку сменило беспокойство. Оно еще усилилось, когда из смежной комнаты вышла ко мне фальшивая Маняша. Навья – Луиза Мерло.

– Хворь тебя оставляет? – с преувеличенным дружелюбием спросила я. – Жар спал?

Она повела носом, будто принюхиваясь:

– Это кто ж нас сегодня пользовал? Зорин?

Нянька заколола волосы в высокую непривычную прическу, и от этого вида я никак не могла отрешиться от фальши разговора.

– Наталья Наумовна скучает, наверное, – пробормотала я, бочком продвигаясь к выходу. – Развлеку ее, пожалуй, беседой.

– И я спущусь, – кивнула «Маняша», – разомну конечности.

Натали вышивала, едва кивнув в ответ на приветствие, она показала мне шелковые вензеля, принимая восторги с милой смущенной улыбкой.

Нянька устроилась в уголке, как бы не включая себя в беседу, раскрыла стоящую у кресла рукодельную корзинку, я села подле кузины, но к пяльцам не прикоснулась.

– По какой же надобности, Фимочка, тебя сегодня господин Зорин тревожил?

– По служебной, – сухо ответила я.

Беседа грозила иссякнуть, так толком и не начавшись. Канительные «Н.З», расползающиеся на шелке под руками кузины, нервировали меня чрезвычайно. Пусть уж Иван поскорее ей об окончании притворства сообщит, а то у меня никаких нервов не останется.

Поискав взглядом, чем можно занять руки, кроме ненавистного вышивания, я заметила шкатулку красного дерева, стоящую на столе.

– Памятные вещицы я там храню, – любезно сообщила на мой вопрос Натали. – Если любопытствуешь, изволь, нисколько не возражаю.

Под резной крышкой обнаружился ворох писем, надписанных больше чем одним почерком, увядшие бутоньерки – воспоминания о первых балах, маска черного бархата, стопка фотографических карточек. Последние я и принялась рассматривать. Там были изображены мужчины: бравый офицер с черными усиками, господин во фраке с умным взором и ранними залысинами над высоким лбом, студент в фуражке, огроменный детина в холщовой рубахе с мольбертом наперевес.

Про каждого из них Натали рассказывала с томной грустью. Называла имена, род занятий, а также сообщала, чего господа эти сподобились достичь на сегодняшний момент. Все это были ее прошлые воздыхатели, и говорить о них доставляло кузине удовольствие. Я же боролась с зевотой. Наталья Наумовна сняла ленточку с писем, принялась зачитывать мне пассажи из переписок, касаемые изображенных кавалеров.

– Понимаю, Фимочка, что мои скромные победы на полях Амура ни в какое сравнение с твоими не идут.

– Да разве это соревнование? – Широко и фальшиво улыбнувшись, я взяла следующую карточку. – Этот бравый морской офицер тоже пал жертвою твоих чар?

Сызнова зашуршали письма, дно шкатулки обнажилось, я обрадовалась, что тема амурных побед скоро иссякнет.